Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
Овдовев, Гусман де Альфараче становится студентом в Алькала-де-Энарес и слушает лекции по свободным искусствам и богословию в надежде получить духовный сан, но по окончании курса женится вторично
Сбросить с горы камень можно и в одиночку: достаточно слегка подтолкнуть его, и тяжелая глыба сама покатится вниз. Но вытащить такой же камень со дна колодца одному не под силу: придется звать на подмогу и потратить немало времени и труда.
Стоило мне взять в дом жену-мотовку – и кончилось мое благополучие, я лишился кредита у других коммерсантов, дела мои пришли в расстройство, а чтобы подняться вновь, мне надо было бы еще раз обзавестись богатыми родственниками, устроить новую Геную и новый Милан, а также обрести второго Сайяведру или воскресить первого, ибо мне не суждено было найти другого слугу и товарища, который мог бы жить со мной душа в душу и понимать с полуслова.
Состояние так же легко растратить, как трудно сколотить. Деньги накапливаются медленно, а проматываются быстро. Все на свете изменчиво и полно неожиданностей. Богачу нельзя спать спокойно, а бедняк не должен отчаиваться. Колесо нории поднимается и опускается одинаково быстро: сколько ковшей наполняется, столько же и опорожняется.
Бесчисленные траты опустошили мой дом; не стало ни драгоценностей, ни денег. Говоря по совести, если бы сеньора моя супруга таковою обладала, она постаралась бы вознаградить меня за ущерб и убытки, причиненные ее мотовством: отдала бы мне часть своего приданого в соответствии с обычаями и законом; тогда я вновь мог бы собраться с духом, завел бы какую ни на есть торговлишку, опять занялся бы сомнительными делишками, кормился бы этим кое-как и вывернулся бы из силков, в какие попал по ее милости.
Но и на этот раз – впрочем, не впервой – я мог бы сказать о себе то же, что говорил Симонид:[138]138
Симонид Кеосский (556—469 гг. до н. э. – один из выдающихся лирических поэтов Греции. Славился также мудрыми и остроумными изречениями.
[Закрыть] по его словам, он владел двумя сундуками, которые открывал от времени до времени. В одном он держал заботы и печали, и этот сундук, когда ни отопри, был полон до самого верха; зато ларь, где хранилась благодарность друзей за оказанные им одолжения, неизменно пустовал.
Мне так же не повезло, как этому философу. Видно, мы с ним родились под одною звездой. Я всегда стремился помогать и благодетельствовать ближним, не помышляя о вреде или пользе для себя и не слушая тех, кто твердит: «Своя рубашка ближе к телу». И что же? Сколько я ни делал добра, ничего за это не видел, кроме лиха. И все же духом не падал. Милосердие у меня было вроде запоя; подобно пьянице, я предавался своей страсти, невзирая ни на что. Пьяного обобрать легко, трезвого трудно. Хорошо красть у того, кто спит, а кто стоит на страже, того не обворуешь.
Когда я был богат, то не трясся над грошом, не думал о потерях и убытках, а когда обеднел, то познал нужду, а с нею и людскую неблагодарность. Может быть, я дурной человек, но я всегда желал стать лучше если не из любви к добру, то из страха перед возмездием. Сколько раз бросал я мои порочные привычки, не гнушаясь никаким трудом и всячески стараясь жить по-честному. Но на этом пути мне не везло. Успех сопутствовал мне только в недобрых делах да в воровстве. Только в этом был я счастлив – и вот обрел участь удачливого мошенника.
Таково неизменное свойство порока; он приносит удачу и помогает, но только для того, чтобы раззадорить человека и подстрекнуть к еще более тяжким преступлениям, а едва тот с его помощью вскарабкается на вершину – свергает его в пропасть. Он гонит вора вверх по лесенке, ведущей на эшафот, и вкладывает его голову в петлю. И этим порок отличается от небесного промысла: воля божья никогда не предает нас казни, не чреватой добром; повергнув в тяжкую скорбь, она затем возносит нас к высочайшей славе и тесной тропой ведет к просторам вечного блаженства.
Когда мы погрязли в нищете и горе, нам кажется, что бог забыл о нас; на самом же деле он поступает, как отец, обучающий своего младенца ходьбе: отпускает руку сына, оставляет его на минуту одного и притворяется, будто его не видит. Если дитя при этом направляет свои шаги к отцу, то, как бы медленно ни переставляло оно ножки, как бы ни спотыкалось, в нужный момент оно окажется в объятиях отца, который подхватит сына на руки раньше, чем тот успеет упасть. Но если дитя, на минуту оставленное отцом, тотчас же садится на пол, не хочет идти, отказывается переставлять ноги и сразу валится наземь, то это вина не любящего отца, а ленивого ребенка.
Мы от природы порочны, ничем не желаем себе помочь, не прилагаем усилий и ждем, что все само свалится нам с неба. Господь никогда не оставляет и не забывает нас. Он умеет в одно мгновение лишить злодея власти и богатств, накопленных за долгие годы; он же разом с избытком вернет Иову все, что по частям отнимал[139]139
…вернет Иову все, что по частям отнимал. – Желая испытать твердость веры праведника Иова, бог отнял у него все богатства, убил всех его детей, а самого Иова поразил проказой. Но Иов не возроптал на бога, и в награду за стойкость ему было возвращено здоровье и благополучие (Библия, Книга Иова).
[Закрыть].
Я так обеднел, что у меня остались лишь голые стены моего дома. Если в дни благоденствия я ни в чем себе не отказывал, то теперь мечтал лишь о хлебе насущном. Я умирал от голода. Припоминаю, что в молодые годы я знавал одного мальчика, прилежного и не по летам умного ребенка; воспитывала его одна сеньора, любившая его истинно материнской любовью, хотя не была ему родной матерью. Она держала мальчика под неослабным присмотром, но не считала зазорным иной раз его и побаловать. Ребенок родился и вырос в Гранаде, где водится очень вкусный сорт винограда по названию «хавийский»[140]140
…по названию «хавийский» – сорт мелкого винограда, типа коринки.
[Закрыть]. В Мадриде он не растет, а между тем ребенок к нему привык и не хотел есть никакого другого. Когда на стол подали непривычный для него крупный белый виноград, мальчик попросил своего любимого хавийского, но мать сказала: «Дитя мое, здесь не бывает мелкого винограда, ешь этот». Тогда ребенок сказал: «Что ж, матушка, придется покушать крупного».
Пришлось и мне «покушать крупного». Я не был привередлив, все мне было по вкусу, не любил я только сидеть не евши: коловращение времен вынуждает ко многому и, в частности, приучает любить то, что не нравится. Мне приходилось в жизни заниматься такими делами, о каких я и не помышлял, и смело могу сказать, что никогда не отступал из ложного самолюбия и не терялся из робости, а бодро приступал ко всякому делу, которое могло меня прокормить. И если бы у меня хватило упорства держаться какого-нибудь одного занятия, я, без сомнения, преуспел бы в нем и пришел бы к цели, следуя по намеченному пути. Но я был слишком нетерпелив, слишком часто сворачивал в сторону и начинал все сызнова.
Не раз принимал я решение стать добродетельным, но уставал, не пройдя и двух шагов. Словно катящийся камень, я никак не мог обрасти мхом. Но кто сам не хочет образумиться, того образумят время и судьба. Я очутился без всяких средств и не надеялся добыть их иначе, как продав свой дом. Что же еще оставалось мне делать? Чем было кормиться? Из щеп похлебки не сваришь. Камня на зуб не положишь.
Дом не мог меня прокормить, и за неимением лучшего я задумал обратиться к служению церкви, говоря себе: «У меня есть образование. Почему же не воспользоваться этим и не прослушать курс лекций по свободным искусствам и богословию в Алькала-де-Энарес? Получу докторское звание; может статься, я не лишен способностей к церковной деятельности и, став священнослужителем и проповедником, заработаю себе верный кусок хлеба. На худой конец пойду в монахи и тем избавлюсь от всех забот о пропитании. Я не только прокормлю себя, но избегну и нависших надо мной опасностей. Срок платежей приближается, а деньги так и утекают между пальцев. Если я не найду защиты в лоне церкви, худо мне придется. Знаю, что следую отнюдь не душевному призванию, ибо совсем не такая жизнь меня привлекает; ну, а коли нет другого выхода? Колебаться и раздумывать больше нельзя; уже некогда подбирать ключики то к одному, то к другому замку: как бы самому не угодить под замок! Продам-ка я дом и возьмусь за науки; расходовать буду по сто или сто пятьдесят дукатов в год, – этого мне хватит с избытком. На такие деньги можно жить по-царски и еще останется на книги и на оплату степени. Возьму себе в товарищи какого-нибудь славного малого, студента по той же отрасли наук, вместе будем учиться, ходить на лекции, разрешать трудные вопросы и помогать друг другу».
Так я рассудил, такое решение принял. Худо рассудил и не лучше порешил, ибо науке служат не ради пропитания, а для пользы души. Я задумал стать ремесленником церкви, а не служителем веры. Какой уж священник, коли в душе мошенник! Горе мне!.. Горе тому, кто в сердце своем ставит пользу и барыш превыше служения во славу господа; кто замыслил ради куска хлеба вступить на высокое поприще; кто стал служителем церкви или схимником не во имя долга; кто жаждет учения не потому, что оно свет, и не ради того, чтобы делиться этим светом с другими. Чем же я лучше предателя Иуды? Разве не предал и я моего спасителя?
А что же другое совершают люди, принимающие духовный сан или идущие в монахи с единственной целью заработать деньги и купить на них хлеб и одежду? Разве не Иуда-предатель тот отец, кем бы он ни считался в здешнем мире, который заставляет своего сына стать служителем бога по той лишь причине, что его дед, дядюшка, брат или сват присмотрел свободный приход, благо не далеко ехать? Назовешь ли иначе отца, отдающего сына в монастырь только потому, что не может завещать ему хорошего состояния или из-за других столь же пустых и суетных причин? Из сотни подобных служителей едва ли один будет пригоден для служения, – да и это надо чуду приписать, – а прочие все равно бросают дом божий и уходят скитаться по свету, становясь бродягами, вероотступниками, позоря святую церковь, бесчестя свой сан, калеча тело и губя душу.
Бог сам знает, кого призвать: он помазал Давида, он выберет себе и служителей. Кто призван господом, тот будет настоящим ему слугой; главное для него – служить богу, а все остальное не имеет значения. Однако разум и справедливость требуют, чтобы тот, кто служит у алтаря, от алтаря кормился; было бы противно совести привязать усталого вола к шесту и не дать ему корму после целодневной пахоты. Пусть каждый поразмыслит и взвесит свое решение, прежде чем, подобно мне, решится на такой шаг. Он должен подумать, на что себя обрекает, на какую опасность идет. Пусть прежде спросит себя, что толкнуло его на сей путь. Бродя впотьмах, он не увидит перед собой ничего, кроме мрака; но путь доброго служителя божья должен быть прям и светел, как солнечный луч.
Напрасно думает иной отец, что позволительно отдать церкви сына, чтобы снабдить его пищей, или что можно посвятить богу тех детей своих, которые хромы, хилы, хворы, немощны, убоги, скорбны главой. Богу нужно не худшее, а лучшее; он-то дарует нам лучшее из того, что имеет, дабы именно этим служили мы его воле. Худым выбором вы обманываете не бога, а себя: если вы и постараетесь припрятать хорошее для себя, бог все равно возьмет, что ему нужно, и вы ослепнете на оба глаза, – больной глаз вы отдали богу, а здоровый он сам у вас отнимет.
Кто путает уздечки, лишь понапрасну калечит лошадей. Каждому свое: нехорошо женить воздержного и постригать в монахи похотливого. Святость живет во многих обиталищах, и к каждому из них ведет своя тропа. Всяк человек да идет к спасению назначенным ему путем, не переходя на чужую дорогу, ибо на ней он наверняка заблудится и в напрасной надежде достичь цели более коротким путем никогда ее не обретет.
Коли путь мой лежит из Мадрида в Барахас[141]141
Барахас – городок в провинции Мадрид.
[Закрыть], было бы глупой блажью пойти через сеговийский мост[142]142
Сеговийский мост – мост через реку Мансанарес по дороге из Мадрида в Сеговию (главный город одноименной провинции к северо-западу от Мадрида). Был построен в 1584 г. и считался красой Мадрида.
[Закрыть] и угодить вместо Барахаса в Гвадарраму;[143]143
Гвадаррама – горный хребет Центральной Кордильеры, расположенный между Мадридом и Сеговией.
[Закрыть] кто поедет через Сигуэнсу[144]144
Сигуэнса – городок в провинции Гвадалахара, к северо-востоку от Мадрида.
[Закрыть], если ему нужно в Вальядолид?[145]145
Вальядолид – главный город одноименной провинции, расположенный к северо-западу от Мадрида.
[Закрыть] Если вы видите, что избрали неправильную дорогу, то сами должны понимать, как глупо ехать по ней дальше. Пусть же девственник остается девственником, а женатый – супругом. Целомудренный да хранит свое целомудрие, а схимник блюдет схиму. Пусть каждый идет своим путем и не норовит перебежать на чужую тропу.
Я решил стать церковнослужителем, чтобы поправить свои дела, добыть верный кусок хлеба и избавиться от заимодавцев, которые по истечении десятилетнего срока должны были насесть на меня без милосердия. Уходом от мира я заткнул бы им рты и оставил бы их в дураках. Итак, я продал дом и выручил почти столько же, сколько истратил. Хотя редко кому удается получить при продаже недвижимости все вложенные в строительство деньги, я почти ничего не потерял; ценность моего дома за это время возросла благодаря другим зданиям, украсившим этот квартал.
Когда судебный писарь составил надлежащим образом все бумаги и подготовил их для подписи, он сказал мне, что первым делом и прежде всего надо пойти к владельцу земельного участка, которому я обязался выплачивать постоянную ренту, и справиться, не желает ли он купить дом за его нынешнюю цену; необходимо было также получить от него письменное разрешение на продажу, уплатить цензовые взносы и двадцатую часть вырученных за дом денег. Когда мы пришли к владельцу участка и все подсчитали, то оказалось, что взносы по цензу не достигают и шести реалов, зато двадцатая часть стоимости дома превышает полторы тысячи. На мой взгляд, это был грабеж средь бела дня и дело ни с чем не сообразное: за что же я должен отдать ему эдакую кучу денег? Весь арендованный участок стоил меньше! Мне не хотелось зря терять столь значительную сумму; однако нельзя было упустить случай и отказаться от сделки, и поэтому я уплатил, оговорив свое право получить эти деньги по суду, ибо, с моей точки зрения, ему с меня столько не следовало.
Услышав это, владелец участка так захохотал, словно я сказал какую-нибудь глупость; пожалуй, так оно и было. Но я думал иначе и спросил, что его так сильно рассмешило. Он ответил:
– Ваша затея. – И добавил, что готов тотчас вернуть деньги, если я соглашусь выплачивать ему ежедневно полуреал до тех пор, пока дело мое не будет перерешено.
Я чуть было не согласился, ибо мне казалось, что нелепый обычай не может быть настолько несокрушим, чтобы судьи, увидя всю его несообразность, тут же его не отменили. Больше того: если бы даже противником моим было само Королевство испанское, которое потребовало бы себе столь чрезвычайных прав через кортесы для пользы государственной казны, я уверен, что суд стал бы на мою сторону, увидев, что именно такое решение пошло бы на благо государства. Доводы мои вовсе не были вздором. Я опирался на приобретенные мною юридические познания, и дело казалось мне совершенно ясным. Возможно, я мог бы частично отстоять свои взгляды, и даже не частично, а вполне, да так, что одолел бы и моего противника, и всех ему подобных. Не случайно такая именно судьба постигла некоторые виды временной ренты, некогда широко распространенные: их отменили, поскольку они оказались нечем иным, как злоупотреблением и ростовщичеством.
Я был уверен в своей правоте; суждение мое вытекало из сути дела и естественного порядка вещей, а ведь именно это лежит в основе всех законов; злоупотребление же цензовыми правами продолжалось лишь потому, что на это не обращали должного внимания. Но как только этим делом занялись, тот же час обнаружили нечто несуразное; порядок обложения не сразу был упразднен, но многое в нем улучшили и исправили.
Исходить надо из того, что предмет стоит столько, сколько за него дали, а уплаченные деньги уплачены окончательно, твердо и бесповоротно; стало быть, участок, проданный мне за тысячу реалов плюс два реала постоянного ценза (больше никто за него не давал и не просил) стоил именно столько; с какой же стати с меня требуют еще три тысячи дукатов моих кровных денег?
По законам разума и справедливости, никто не имеет права обогащаться за чужой счет; почему же владельцу участка разрешалось ограбить меня на такую сумму? Ведь участок стал дороже только благодаря мне; значит, и сумма, на которую он подорожал, должна принадлежать мне одному. В самом деле, если бы построенное мною на этом участке здание рухнуло, земля осталась бы точно такой же, какой была до застройки, в ту минуту, когда я ее арендовал. Взимать двадцатую часть стоимости дома в виде штрафа за его постройку – это не законный доход, а попросту грабеж.
Это ясно само собой: в тот день, когда я продавал свой дом, в нем могла бы находиться поставленная мной дорогая колонна или статуя, и покупатель дал бы мне за дом со всем его содержимым десять тысяч дукатов; но я мог бы уклониться от выплаты владельцу двадцатой части этой суммы, вывезя прочь статую и продав дом только за тысячу дукатов; ведь мог же я это сделать, и никто ничего бы с меня не взыскивал.
Давайте рассуждать дальше. Предположим, вывезя статую, я снес бы ограду, снял потолочные балки, выломал оконные рамы, испортил стены и привел бы дом в такое состояние, что цена его упала бы с десяти тысяч до сотни дукатов; что же? Я имел бы полное право продать его за эту сумму и не выплачивать двадцатую часть за все то, что было в доме раньше, но что я разрушил и уничтожил. Почему же закон терпит, что проданная недвижимость не рассматривается по частям, а облагается вся целиком?
Владелец участка мог бы заявить: «Ты должен заплатить двадцатую часть от тысячи реалов, то есть от суммы, за которую арендовал землю, и с этой суммы, твердой и определенной, я буду взимать годовые взносы». Тогда он был бы в своем праве, опираясь на прямое владение, купленное мною по доброй воле за определенную сумму денег. Но я не согласен, и он не может меня заставить платить за ценности, величину и стоимость коих нельзя предвидеть; ведь они могут быть так велики, что за одну эту двадцатую часть можно купить целую деревню!
Я потратил на отделку три тысячи дукатов, но мог потратить тридцать, триста или тридцать тысяч дукатов, а продать дом еще в тридцать раз дороже. Вот поистине не право, а беззаконие и злоупотребление. Подобные подати не предусмотрены ни в гражданском, ни в каноническом уложении, не имеют под собой никакой почвы и основаны даже не на обычном праве, а просто на местном обыкновении; такие права может устанавливать всякий, кому вздумается; что это за закон, который принят не везде, а только в отдельных местах? И даже на расстоянии нескольких лиг в одних деревнях платят двадцатую часть, а в других нет. К примеру, ни в Севилье, ни в большей части других андалусских провинции ни о чем подобном не знают и даже не слыхивали.
В договоре записано право владельца земли на постоянный ценз, и эти деньги он может с меня получить, но без всяких надбавок и приплат, даже если мне удастся продать участок со всем, что я на нем построил, хоть в сто раз дороже. Кроме того, выплата двадцатой доли могла бы считаться законной лишь в том случае, если бы подобный порядок бытовал по всему королевству; но этого нет и никогда не было; соблюдают сие правило только невежды, чьи обычаи не могут считаться достаточно разумными, чтобы их узаконили по всей стране.
Временный ценз может взиматься только при определенных условиях контракта, и заранее известно, какой процент должен входить в его уплату; по какой же причине постоянный ценз не подлежит тем же правилам? Что это за новая пошлина? На каком основании она взимается? С какой стати ее соглашаются выплачивать? Какая именно часть недвижимости подлежит обложению: та, которую я купил, или та, которую я продаю? Неужто я должен уплачивать постороннему человеку долю с собственных моих денег, тех, что я израсходовал на улучшения и усовершенствования? Если взглянуть на дело непредвзято, забыв о местных обычаях, то всякому ясно, сколь несправедливо отнимать у меня деньги, которые я с самыми честными намерениями и с полным простодушием вложил в постройку дома; ведь, может статься, я пожертвовал на это состояние моей жены и детей, не посчитавшись с тем, что вложенные в строительство деньги дают обычно лишь половину дохода? Как же можно допустить, чтобы средства, затраченные мною на улучшение и украшение арендованного участка, не только наполовину пропали, но чтобы из них еще изымалась двадцатая доля стоимости работ и тем потеря моя делалась бы еще значительнее? А если уж платить какую-то долю, то пусть ее взыскивают по-честному; сумма выплаты должна быть надлежащим образом обдумана и определена; обе стороны должны вступить в разумное соглашение, в котором все продумано и обусловлено. Они должны знать, что договор составляли люди в здравом уме и твердой памяти, что он справедлив; но это не так, и арендные дела порождают только смятение и раздоры. Все кругом толкуют об этих неурядицах, многие прямо называют их злоупотреблениями, и иные выражаются и еще покрепче.
Об этом и поспорили мы тогда с владельцем участка. Оба мы были не великие знатоки законов. Он оспаривал мое мнение и утверждал, что пункт записан в контракте, а потому не о чем и рассуждать: если, дескать, человек добровольно подписался под каким-либо условием, он должен беспрекословно его исполнять. Но я с этим не согласился и привел следующие доводы: допустим, я заключу с кем-нибудь такой договор – я даю ему в долг сто дукатов, а он обязуется вернуть их мне в такой-то срок, если же не вернет, то обязан выплачивать мне по восемь реалов ежедневно до того дня, когда долг будет выплачен. Пусть какой-нибудь глупец и подписался под таким договором, все равно сделка была бы незаконной: мало согласия и подписи сторон; договор сам по себе не должен переходить границ дозволенного и допустимого.
Но он стоял на своем:
– В договоре же сказано, что вы можете продать, но можете и не продавать. Если бы вы не продавали, то ничего не были бы мне должны.
– Вот так рассудили! – возражал я. – Значит, двадцатая доля – это штраф за продажу? Зачем же вы оговорили свое право не давать мне согласия и совать палки в колеса, запрещая продавать дом тому или другому лицу? Ведь этим вы препятствуете продаже. Значит, вы устроились так ловко, что вам за все надо платить?
Продал вещь за хорошую цену, да в придачу желает бесплатно получить индейцев-рабов, которые будут всю жизнь трудиться на него в поте лица, – и все только ради того, чтобы улучшить его участок, обеспечить ему высокий ценз, повысив себе в ущерб стоимость его владений, а в довершение всего еще заплатить ему двадцатую часть затраченных денег!
Я бы мог понять такие притязания, если бы покупщик поступил с тобой нечестно и не по совести. Но ведь землю ты мне продал; теперь не ты, а я на ней хозяин и могу строить на этой земле и сносить постройки по своему усмотрению. Что же ты теперь требуешь с меня подати за то, что я мог на этой земле построить, а мог и не строить? Ты хочешь брать с меня за статуи, пирамиды, фонтаны, а ведь я один ими владею, я проложил водостоки, я провел воду, я имею право все это продать или разрушить, и тебе нет до этого никакого дела. А ты норовишь обложить все это данью и продолжаешь твердить, что земля твоя и, значит, все, что появилось на ней, – тоже твое. Я отказываюсь тебя понять и притязания твои считаю вздорными; и ни один понимающий человек не решит спор в твою пользу.
Все же я заплатил, хоть и против воли, и сразу же подал в суд. Тем временем подошел срок экзаменов в университете; пришлось оставить тяжбу ради других более насущных дел, поручив ее заботам моего тестя и одного знакомого ходатая. Все свои деньги я положил в банк, что давало мне небольшой прирост, брал оттуда понемногу и тратил только на самое необходимое. Так я приобрел сутану и мантию, а затем, собрав все, что могло мне потребоваться, исполнил давнишнюю мечту: отправился в Алькала-де-Энарес.
По прибытии туда я стал думать, как мне повыгоднее устроиться: поселиться ли на своей квартире или поступить на пансион?
Я уже избаловался, привыкнув быть у себя хозяином, жить своим домом, распоряжаться по собственному усмотрению, пользоваться полной свободой. Нелегко мне было сесть на скудные и постные харчи сеньора содержателя пансиона! К тому же господа эти любят распоряжаться каждым шагом своих питомцев; они усаживаются во главе стола, распределяют порции, раскладывая их по тарелкам своими длинными, крючковатыми, как у страуса, когтями, разнимая мясо на волоконца, распластывая на тарелке парочку салатных листиков, нарезая хлеб тончайшими ломтиками, чтобы зря не крошили, и стараясь выдавать почерствей, чтобы меньше его съели; они кладут в олью ровно столько сала, чтобы се можно было назвать «олья с салом», и наливают в миски прозрачную, как дневной свет, похлебку, да так мало, что на дне вы сможете разглядеть самую маленькую попавшую туда блошку; уж лучше накрошить и намять туда хлеба и не слишком присматриваться. И такую олью надо есть дважды в день, пятьдесят четыре раза в месяц; только по субботам подается баранья требуха. В летнее и осеннее время в пансионах кормят фруктами: пяток черешен или вишен, две-три сливы или абрикоса, полфунта или, может, фунт инжира, смотря по числу пансионеров, словом, всего так мало, что, как ни спеши, а второй порции ухватить не успеешь. Виноград делится на веточки, словно двухлетним малюткам на закуску, и ставится в небольшой миске посреди стола – так, чтобы самому проворному ловкачу не досталось больше шести виноградин. И не подумайте, что все это дается вместе. Нет, каждый день что-нибудь одно: когда есть инжир, то нет винограда, а если поданы вишни, то абрикосов уже не будет. Хозяин моего пансиона уверял, что фрукты вызывают перемежающуюся лихорадку, а он радеет о нашем здоровье.
Зимой на стол ставили изюм, разложив его по всей тарелке, словно для просушки. На закуску же подавали ломтик сыра, похожий скорее на стружку из-под рубанка, такой он был тоненький и прозрачный, – чтобы не отягощал мозги; испещренный глазками, он весь просвечивал насквозь; вы бы сказали, что это не сыр, а кружевной лоскуток. Затем пол-огурца, ломтик дыни, из маленьких, с головку новорожденного младенца. В постные дни – чечевичная похлебка, в точности как у Эзопа[146]146
…чечевичная похлебка, в точности как у Эзопа… – В жизнеописании Эзопа, составленном византийцем Планудом (1260—1310), есть рассказ о том, как Эзоп по приказу своего господина философа Ксанфа «сварить похлебку из одной чечевицы» сварил ее из одного чечевичного зерна.
[Закрыть], а уж если хозяин разорялся на гороховый суп, то скажу смело, что самый опытный ныряльщик едва ли добыл бы из котла одну горошину после четырех погружений. А в отваре шафрану столько, что хоть чепчики в нем крась[147]147
…хоть чепчики в нем крась. – Для того чтобы придать супу аппетитный вид, в него прибавляли шафран.
[Закрыть].
Каштанами нас угощали только в особый день, о великом посту; меду к ним не полагалось, потому что каштаны и без того сладкие, и давали их немного. Ведь что такое каштан? Дерево, и ничего больше.
Что уж говорить о рыбе: о костистых селедках с мясистым пореем, о копченых сардинах, которые мог переварить разве только луженый желудок, – по одной сардинке на едока, причем с головкой (это в постные дни, ибо в прочее время приходилось довольствоваться вдвое меньшей порцией). Не буду вспоминать про другие рыбные блюда; например, треску, от которой в кишках поднимался треск. А уж яичница-глазунья! Она ничем не уступала той, что я ел в незабвенной харчевне; дело в том, что яйца здесь покупались оптом, – так выходило дешевле, – и хранились в золе или в соли месяцев по шесть-семь.
Не успеют, бывало, благословить трапезу, как пора уже возносить благодарственные молитвы. Недаром рассказывают про одного студента, состоявшего на пансионе, что он однажды запоздал к обеду, прибежал запыхавшись и когда, изнемогая от жары, стал расстегивать ворот, собираясь приступить к трапезе, то услышал, что остальные уже благодарят. Тогда, хлопнув ладонью по столу, он сказал: «Постойте, сеньоры! Я пока не знаю, за что благодарить; пусть благодарят те, кто сыт».
По вечерам подавали мелко-мелко нарубленный салат, куда примешивалась и другая зелень, чтобы не пропало ни одно перышко моркови, репы или лука. Масла подливали мало, а уксус разводили водой. Латук разнимали на листочки, настригали немножко моркови, поливая ее рассолом из душицы. Изредка, по большей части летом, на закуску подавалась тушеная баранина. Для этого у пирожника покупали кости без мяса; так обходилось дешево, а получалось больше. Хоть нечего было пожевать, зато было что пососать. Мы ели хлеб и нюхали соус. На закуску, чтобы не раздразнивать понапрасну аппетита, подавали парочку диких маслин. Вино мы пили кислое, слабое, от которого во рту пахло пивом, если не чем-нибудь похуже.
А с каким усердием хозяйская жена или экономка оповещала нас обо всех постных днях, приходившихся на следующей неделе, чтобы мы не запросили второго завтрака! А как они соединяли в эти дни ужин с обедом – и по правде сказать, всего вместе не хватало, чтобы заморить червячка: каждая порция отвешивалась на точнейших весах, словно шафран, и тянула не больше четырех унций. Можно было подумать, что отмеривавший сию дозу казуист знал, что именно столько нам и необходимо. А мы-то даже не взмолились, чтоб он нас пощадил и приравнял бы нас ради школярских трудов и голодного житья к прочим страдальцам, добывающим в поте лица хлеб свой. Неужели он воображал, что этой скудной пищи достаточно для поддержания жизни? Всего было так мало, все было такое невкусное и несвежее, как подают в одних только студенческих пансионах. Живется таким студентам хуже, чем даже приютским детям, о которых известно, что желудки у них присохли к позвоночнику, и они больше озабочены насыщением тела, чем просвещением ума.
Содержатель нашего пансиона любил ссылаться на Марка Аврелия[148]148
Марк Аврелий (121—180) – римский император, представитель стоической философии.
[Закрыть], который говорил, что-де много едят и мало читают только невежды, просвещенный же юноша отвращается от еды, дабы вполне предаться наукам. Упитанность хороша в свиньях и лошадях, но человек должен быть сухощав, ибо толстяки тупы, неповоротливы, непригодны к военному делу и вообще ко всем занятиям, требующим ловкости и быстроты.
Я с радостью признал бы его правоту, если бы он в свою очередь согласился со мной: кто ест мало и плохо, недолго протянет. Если я не доживу до конца обучения, к чему и начинать? Скажите, ради всего святого, где вы видели, чтобы голодного сокола выпускали на охоту? Кто и когда выходил со сворой некормленных легавых или борзых?
Мы оба правы, но во всем нужна мера. Нехорошо наедаться до отвала; однако не годится есть так мало, что едва таскаешь ноги, а ведь многих студентов постоянно мутило от голода.
Несмотря на все это, я избрал жизнь в пансионе; этот выход показался мне наименее плохим. Ведь я уже был не мальчишка и товарища должен был искать под стать себе. Но люди столь же несхожи характерами, как и лицами. Неровен час, такой попадется, что втянет меня в разгульную жизнь, таская в кабак, а не в школу.
Из двух зол надо выбирать меньшее. Я поступил на пансион с твердым решением отмахиваться от всех шуток и насмешек над тем, что такой взрослый балбес, обросший бородой не хуже женщины из Пеньяранды[149]149
…не хуже женщины из Пеньяранды… – «Бородатая женщина» из Пеньяранды (городок в провинции Саламанка) – «чудо природы», вызывавшее изумление у современников Алемана.
[Закрыть], затесался среди ребятишек. Но в пансионе оказалось еще несколько студентов моего возраста; бородачи и юнцы жили вперемешку, словно горох с бобами. Наконец-то я мог оставить все житейские заботы: не надо больше хлопотать об еде, думать, где бы пообедать или поужинать; я свободен и могу всецело предаться ученым занятиям. Больше всего я радовался тому, что обхожусь без кухарки, потому что прислуга в доме – что огонь в соломе: истребляет все без остатка.
