Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
Я тотчас узнал его, хотя за эти годы он сильно постарел. Я обрадовался, что вижу его, и пожалел, что он так дряхл; я предпочел бы застать его более бодрым, чтобы подольше саднили рубцы от плетей, которыми я готовился его исполосовать. На мой взгляд, глуп тот, кто в отместку за обиду лишает недруга жизни: ведь вместе с жизнью кончается и боль. Нет, если мстить, то так, как отомстил я своим родственникам; они не забудут меня, пока ходят по земле, и с неутоленной злобой сойдут в могилу. Я жаждал мести и хотел бы видеть моего дядюшку таким же крепким и моложавым, каким он был тогда, чтобы в полной мере расквитаться с ним за незаслуженное оскорбление.
Он усиленно предлагал мне свое гостеприимство, но при одной мысли об этом вся кровь моя закипала. Мне вспомнились укусы летучих мышей и снова почудилась лезущая из-под кровати нежить. Нет, нет; что было, того уж не будет, сказал я себе. Теперь я стреляный воробей. Надуть меня способен один лишь Сайяведра; впрочем, я бы и ему не советовал пробовать. А после Сайяведры если и сыщется удалец, который ухитрится меня провести, так я его заранее прощаю.
Мы беседовали о всякой всячине. Он спросил меня, между прочим, бывал ли я уже когда-нибудь в Генуе и когда именно. «А, ты вон куда! – подумал я. – Нет, брат, меня голыми руками не возьмешь». Я отвечал, что нет; только года три тому заночевал здесь проездом, но не имел ни возможности, ни охоты оставаться более чем на одну ночь, ибо торопился в Рим, где хлопотал о бенефиции.
Тогда он сказал, с расстановкой и как бы смакуя свои слова:
– Представьте себе, дорогой племянничек, что лет тому около семи явился сюда некий бродяжка, с виду вор или его подручный, и, задумав меня обокрасть, сунулся прямо ко мне в дом, ссылаясь на покойного брата – царство ему небесное – и на вашу матушку, назвавшись их сыном, а моим племянником. Однако достаточно было на него взглянуть, чтобы разгадать истину. Наглость его нас возмутила, и мы постарались как можно скорей выдворить его из города; это удалось при помощи одной смешной проделки; он выскочил отсюда как ошпаренный, и больше никто его не видел; неизвестно, жив он или умер; мальчишка словно сквозь землю провалился. Его так отделали, что он – как сейчас помню! – загадил под собой всю постель. Мы славно проучили нахала, чтобы он больше не лез и оставил нас в покое. Я очень рад, что так поступил: поганец хотел меня обмануть. Он до гроба будет помнить мое гостеприимство. И я сожалею лишь об одном: что ему мало попало.
Он стал неторопливо излагать мне все подробности: как он нарочно оставил пришельца без ужина и как устроил пытку подбрасывания на одеяле. Я, несчастный, заново вытерпел все эти муки, – ведь я-то и был жертвой. Вновь открылись мои старые раны, подобно тому как раскрываются и кровоточат раны трупа, когда к нему приближается убийца. Мне даже показалось, что я переменился в лице, побледнев при одном лишь воспоминании о той ночи. Однако я старался по мере сил скрыть волнение и получше навострить нож своей мести; я жаждал покарать дядюшку уже не столько за нанесенную мне обиду, как за то, что он хвалился содеянным и ставил низость себе в заслугу. Я считал (и в этом был прав), что гордиться скверным поступком хуже, чем совершить его.
Я весь кипел от гнева, но только сказал:
– Ума не приложу, кто был этот паренек, так горячо желавший иметь почтенную родню. Мы перед ним в долгу, – если он еще жив и не умер после учиненного вами ронсевальского побоища[111]111
…ронсевальского побоища… – См. комментарий 175 к первой части.
[Закрыть], – ведь, стремясь придать себе благородства, он среди всего генуэзского дворянства остановил выбор именно на нашей фамилии. Если бы такой странник постучался в мою дверь, я принял бы его милостиво, а тем временем попытался бы узнать правду; ведь иной раз даже самому достойному человеку приходится бежать из собственного дома и стыдиться себя самого; и, разузнав все об этом юноше, я поступил бы с ним так, как он заслужил: ведь бедность не порок, а богатство не добродетель. Даже если бы он оказался не тем, за кого себя выдавал, я позаботился бы снабдить его всем необходимым и удалил бы от себя без обиды; хоть он и не кровный мой родич, все же я благодарен ему за выбор.
– Полноте, племянничек, – возразил старец, – просто вы не видели его своими глазами; я же весьма рад, что обошелся с ним круто, и, как уже говорил, жалею, что не наказал по заслугам: грязный оборванец норовит затесаться к нам в родню и присвоить наше имя! Явился в лохмотьях, так уйдешь побитый.
– В то время, – сказал я, – я жил в Севилье, в доме моей матери; еще и трех лет не прошло, как я оттуда уехал. Я единственный сын у родителей, именитых кабальеро; других детей у них не было.
Таким образом, я нечаянно проговорился, что был сыном сразу двух именитых кабальеро и каждый из них приходился мне отцом лишь наполовину; но я тут же поправил дело, продолжив так:
– Батюшка оставил мне кое-какие средства. Не так много, чтобы тратить без счету, но все же для человека благоразумного вполне достаточно. Не могу похвалиться богатством, но не вправе и сетовать на бедность. К тому же матушка моя женщина весьма рассудительная, деньги мотать не любит и всегда была умелой и домовитой хозяйкой.
Все присутствующие пришли в восторг от моих слов и прямо-таки не знали, чем мне услужить и как обласкать. Всякий старался в знак уважения усадить меня по правую руку от себя, а если нас было трое, то посередине.
И тогда я подумал в глубине души: о суетность, как охотно устремляешься ты вслед за счастливцем, покуда парус его надувается попутным ветром, и как быстро изменяешь своему любимцу, едва ветер подует в другую сторону! Как хорошо узнал я ныне, что люди спешат услужить лишь тому, от кого ждут для себя пользы! Вот почему столь немногие помогают беднякам и почему так много заступников и друзей находит себе богач! Все мы детища гордыни, прирожденные низкопоклонники; мы поступали бы иначе, если бы в сердце нашем обитала любовь и милосердие. А ведь господь велел, чтобы каждый из нас мучился муками ближнего, как своими, и помогал ему по мере сил, как и сами просим у господа помощи во всех наших бедах.
Я стал кумиром своей родни. На дешевой распродаже я приобрел набор серебряной посуды, заплатив за него почти восемьсот дукатов, и все это с единственной целью метче нанести удар. Затем, пригласив всех сородичей и друзей, я устроил для них великолепный ужин, всячески им угождал, играл в карты, был в выигрыше и почти все эти деньги раздарил, чем привел их в особенное восхищение. Некому было их остеречь, некому было сказать: «Поглядите, почтенные сеньоры, не себя ли вы объедаете; берегитесь, в ваше стадо пробрался волк: между вами сидит тот, кого вы оскорбили, и осыпает вас любезностями». О, если бы вы могли это узнать! Вы окропили бы святой водой все городские перекрестки, чтобы не встретиться с ним невзначай, завернув за угол! Он взбивает тюфяки и стелет постель, на которой вам жестко будет спать, и вы столько же раз подскочите и перевернетесь в воздухе, сколько пришлось ему прыгать на вашем одеяле!
Да, вы будете помнить меня так же долго, как я вас, – покуда не окончится и ваше и мое земное поприще.
У меня все худшее позади, а у вас только-только забродило в квашне. Если бы вы получше всмотрелись в того, кто ходит среди вас в овечьей шкуре, то увидели бы пасть обозленного волка. Так тому и следует быть. Вы заплатите мне за оскорбление, которому подвергли собственную кровь. Какая же это отличная приманка – представительная наружность, щедрая рука, роскошное платье и титул дона Хуана де Гусман! Ладно же, вы узнаете, что оборвыш Гусман де Альфараче обошелся бы вам куда дешевле, чем щеголь дон Хуан де Гусман.
Со всех сторон мне расточали любезности, но меня мутило и поташнивало, словно беременную женщину, – до того не терпелось расправиться со всеми ними. Какую месть я ни придумывал, все мне казалось мало. Я обдумывал им казнь, примеривался не спеша, и сип благодетельные размышления составляли в то время самое любимое мое занятие. Я хотел бить без промаха. Слишком глупо было бы так долго мечтать и готовиться, а потом ничего не сделать. Все могущество наше напрасно, если не претворяется в действие. Я не торопился и выжидал. Всякому делу свое время; не все можно исполнить когда вздумается. Помимо несчастливых дней, бывают враждебные звезды и зловещие планеты, от дурного дыхания которых нужно всемерно уклоняться, держась по возможности с наветренной стороны, чтобы нас не унесло, куда не следует.
Итак, я ждал, проводя дни в празднествах, пирах и увеселительных прогулках то по заливу в лодках, то среди великолепных садов, коими славится Генуя, то посещая гостиные прекрасных дам. Родичи задумали меня женить с большим почетом и малым приданым. Но на это я не пошел: о невесте моей, как вскоре выяснилось, говорили нехорошее; а главное, близился день, когда мы собирались посадить в печь приготовленный для любезных родственничков пирог. Я всячески выражал свою признательность, не отказываясь, но и не давая согласия, чтобы постоянно держать их в руках, пока не добьюсь своего и не пристукну их шар к колышку: удар молотка тем разительней, чем беспечней и уверенней в себе противник.
ГЛАВА VIIIОграбив дядюшку и других родственников, Гусман де Альфараче отплывает на галере в Испанию
Старые обиды помнятся долго, и я от души советую обидчикам спать вполглаза; месть нежданно-негаданно выходит из-под земли, где в потайной пещере выжидала своего часа; грянет беда, откуда и не чаешь. И тогда не спасет ни властелина его могущество, ни храбреца – отвага, ибо фортуна изменчива и что было вчера, того уж не будет завтра.
Небольшой камень, попав под колесо, опрокидывает тяжелую телегу. Стоит обидчику зазеваться, понадеяться на свою безнаказанность, тут-то и настигает его мщение.
Как говорилось выше, мстительность – свойство робких и слабодушных; это удел женщин; им одним позволительно мстить за обиду. Я уже немало рассказывал о тех, кто, отказавшись от мщения, прославил тем свое имя; теперь же поведаю о поступке одной женщины, которая жестоко отплатила обидчику и была в этом права.
Некая молодая, красивая и знатная сеньора овдовела, лишившись супруга, который обладал столь же редкими качествами. Дама эта, будучи женщиной разумной, хорошо понимала, какие опасности грозят ее доброму имени со стороны злоречивых клеветников, ибо каждый волен думать, что угодно, и говорить, что взбредет на ум. О всяком поступке можно судачить на тысячу ладов, толкуя обо всем вкривь и вкось и болтая невесть что. Рассудив, что негоже отдавать свою красоту и честное имя в жертву пересудам, она выбрала из двух зол меньшее и приняла решение выйти замуж вторично.
К ней сватались два кабальеро, кои с равным жаром добивались ее руки, отнюдь не обладая равными качествами. Один из них был ей по душе и уже почти добился согласия; другой же, напротив, был ей весьма неприятен, ибо не только уступал первому в знатности и богатстве, но не отличался и личными достоинствами, так что не мог бы претендовать на руку столь гордой женщины. Брак молодой сеньоры с ее женихом был уже решен, и оставалось только отпраздновать свадьбу; тогда второй кабальеро, убедившись, что все его надежды погибли, сватовство отвергнуто и сеньора выходит за другого, задумал дьявольскую хитрость, чтобы с помощью бесчестного обмана опередить соперника.
Однажды он поднялся до рассвета и, подкараулив, когда в доме невесты проснулись и отперли двери, незаметно проскользнул внутрь и спрятался за дверью; он простоял там довольно долго, дожидаясь, пока на улице станет людно и поднимутся все соседи. Тогда он вышел на порог и остановился на крыльце с таким видом, будто только что проснулся после проведенной в этом доме ночи; шпагу свою он держал под мышкой, а свободной рукой оправлял воротник и застегивал пуговицы на камзоле.
Соседи подумали, что, видно, вдовушка остановила выбор на нем, а он уже воспользовался своими правами. После этого негодяй не спеша направился к своему дому. Эту выходку он повторил еще раз; честное имя вдовы было погублено; новость облетела город, о происшествии кричали на всех перекрестках; всюду только и было разговоров, что об этой истории, и все дивились непостоянству и странному выбору сеньоры, которая сначала согласилась на выгодный и лестный брак с первым искателем ее руки, а потом предпочла второго, во всем тому уступавшего.
Когда до жениха дошли слухи о том, что соперник его на глазах у всех выходит но утрам полуодетый из дома его нареченной невесты, он был так оскорблен, опечален и разгневан, что если прежде нежно любил эту даму и мечтал стать ее супругом, то теперь смертельно ее возненавидел и не желал более с ней знаться. Ненависть его распространилась на весь женский пол; он считал, что если лучшая из женщин, чью доброту, скромность и целомудрие он ставил так высоко, могла совершить столь низкий поступок, то едва ли найдется среди них такая, которой можно было бы вверить свою честь, а если и существует на свете достойная женщина, то мало надежды ее разыскать.
Он задумался и о том, как женщины непостоянны и расточительны, как легко овладевают ими страсти и каким тревогам, опасностям и беспокойству подвергают они мужчин. От этих размышлений он перешел к другим, более глубоким, и вскоре под влиянием сих мыслей и следуя внушению неба перенес любовь с творения на творца и решил посвятить себя богу, каковое намерение и осуществил, постригшись в монахи.
Когда сеньора узнала об этом событии, а также о сплетнях, ходивших по городу и послуживших ему причиной, и убедилась, что теперь уже ничем не сможет смыть со своей чести позорное пятно, горю ее не было предела: ведь она погибла безвозвратно, потеряв разом все, что имела, – доброе имя, супруга, богатство и все радости жизни, путь к коим отныне был для нее закрыт.
Она долго думала, как утвердить в общем мнении свою невиновность, но пришла к заключению, что честь ее погублена непоправимо и что есть лишь одно средство очистить себя от позора, а именно – отплатить злодею за его вероломство еще более жестоким вероломством.
Ею овладела такая адская злоба, что она не могла думать ни о чем, кроме задуманного дела.
Храни нас господь от мести оскорбленных женщин! Они мстят беспощадно, как показывает пример этой дамы. Прежде всего она обратилась к настоятельнице монастыря с просьбой принять ее в обитель (и если бы на этом остановилась, то поступила бы много лучше). Поделившись своими горестями с одной монахиней, с которой ее связывала тесная дружба, она добилась удовлетворения своего ходатайства и сохранения полной тайны.
Затем она переправила в монастырь большую часть своих денег, дорогих украшений и других ценностей, пожертвовав в пользу святых сестер почти все имущество и закрепив свое дарение надлежащим образом. После чего стала спокойно ждать, когда тот кабальеро, ее отвергнутый жених и заклятый враг, возобновит свои домогательства. По прошествии нескольких дней тот действительно явился к ней с тем же делом, оправдывая свой поступок безумной любовью, которая довела его до отчаяния и внушила прибегнуть к столь непозволительным средствам; он уверял, что вполне сознает тяжесть своей вины и всю меру причиненного ей ущерба и готов возместить утрату, предложив ей свою руку.
Дама, которой только того и надо было для полного успеха ее замысла, отвечала, что согласна принять его предложение, раз лучшего выхода у нее нет. Однако сказала при этом, что дала обет целомудрия, срок коего истекает через два месяца; если ему угодно повременить со свадьбой, она будет весьма довольна; если же он настаивает на немедленном бракосочетании, то она согласна и на это при условии, что воля ее будет уважена.
Кабальеро на все соглашался и чувствовал себя счастливейшим человеком на свете; позаботившись обо всем необходимом, они в глубокой тайне подписали брачный контракт. Несколько дней новобрачные провели вместе: он в предвкушении грядущих утех, она – в предвкушении мести. Однажды вечером, после ужина, когда молодой муж ушел почивать, сеньора вошла в спальню и, сев подле него, стала дожидаться, когда он уснет; вскоре его сморил крепкий первый сон, который тут же стал последним, ибо, вынув из рукава остро отточенный нож, она заколола мужа и оставила мертвого в постели. Рано утром она вышла из покоев и предупредила прислугу, что супруг ее дурно спал ночь и не надо будить его, пока он сам не позвонит или пока она не вернется после мессы; затем заперла дверь и поспешила укрыться в монастыре; над ней тотчас же совершили обряд пострижения и приняли в число инокинь. Так кровью обидчика она смыла с себя позорное пятно, доказав свою невиновность и явив пример устрашающей жестокости.
Сюда пришлось бы весьма кстати изречение Фуктильоса, дурачка-юродивого из Алькала-де-Энарес, с которым мне привелось там познакомиться. Его укусила за ногу собака; и хотя следы клыков быстро затянулись, в душе его осталась незаживающая рана. Он затаил злобу на эту собаку. Заметив однажды, что она дремлет на солнышке, растянувшись у порога, юродивый побежал к строившейся неподалеку церкви святой Марии, выбрал самый большой камень, какой только мог поднять, направился с ним к мирно спавшей собаке и уронил этот камень ей на голову. Несчастный пес с воем подскочил и перевернулся в воздухе, испуская дух, а Фуктильос, глядя на него, приговаривал: «То-то, брат! Нажил себе врага, так забудь про сон!»
Я уже говорил выше: что скверно, то скверно, а месть – одно из сквернейших дел на свете. Мстительное сердце не знает сострадания, а кому чуждо милосердие, пусть не ждет его и от бога. Каждому достается по той мере, какой отмерял он другим. На весах высшего правосудия он потянет столько, сколько весил ближний в его глазах. Это все верно. Однако ошибется тот, кто, зная людскую скверну, вверится человеку, которого прежде чем-нибудь обидел. Никогда примирившийся друг не бывает другом искренним.
Нужно носить в душе бога, чтобы простить из одной любви к нему. Не много столь дивных чудес известно людям, а я знавал во Флоренции живых свидетелей такого случая; правдивость их слов подтверждает святыня, хранящаяся за чертой города в крепостной часовне святого Миниата. История эта коротка, но заслуживает внимания, а потому я вам ее расскажу.
Некий флорентийский дворянин по имени Джованни Гуальберто, сын весьма знатного кабальеро, возвращаясь в город со своим отрядом, верхами и при оружии, повстречал на дороге своего заклятого врага, человека, убившего его родного брата. Тот, видя, что окружен и погиб, упал на колени и, сложив руки крестом, умолял пощадить его ради господа нашего, распятого Иисуса Христа. При сих словах душа Джованни Гуальберто преисполнилась такого благоговения, что, растроганный и сокрушенный, он простил убийцу. Потом велел ему вернуться во Флоренцию, привел в церковь святого Миниата и, поставив его перед распятием, обратился к господу с мольбой так же милосердно отпустить ему прегрешения, как и он ныне прощает врагу своему.
И тогда на глазах у всей свиты и других молящихся Христос, склонив голову, ласково кивнул. Трепет объял Джованни Гуальберто при виде столь дивной доброты и великой милости; он тот же час принял схиму и окончил жизнь в святости. А Христос доныне стоит в сей церкви со склоненной головой, и это распятие чтится там как драгоценнейшая реликвия.
Но когда иные, мирские чувства побуждают нас простить врагу, то в глубине сердца остается как бы раскаленный уголек, который жжет душу и требует отмщения. Если даже на поверхности ничего не заметно и кажется, что огонь ненависти давно погас, храни нас бог ввериться сему тихому омуту: уголья продолжают тлеть и лишь сверху присыпаны пеплом обманчивого забвения; стоит дунуть ветру – и разлетится пепел, и вновь заполыхает огнем жар неотомщенной обиды.
Я по себе знаю, как яростно терзала и погоняла меня жажда мщения, подобная шпорам, раздирающим бока лошади. Взбесившийся зверь – вот что такое человек, обуянный безумством мести. Меня неотвязно преследовало воспоминание о том, как любезные родственники перетряхнули и пересчитали все мои кости; стоило мне об этом подумать, и они снова начинали греметь у меня в ушах, точно бубенцы. А с каким удовольствием рассказывал дядюшка об этой расправе! Как дьявольски злобно задумал ее и осуществил! И как жалел, что не изуродовал меня вконец!
Беспрестанно думая об этом, я говорил себе: «Ах, сукины дети, канальи, так вот какое угощенье вы мне поднесли, когда я постучался в вашу дверь?»
Гнев душил меня; я горел желанием проучить всех, кто участвовал в заговоре, а больше всех ненавидел старого негодяя с его мерзкими поучениями, ибо он был главным зачинщиком и исполнителем подлой каверзы. Между тем время шло и круг моих знакомств все расширялся: я узнавал новых люден, а они меня. Все с жаром хлопотали о моей женитьбе, желая, чтобы я навсегда остался в Генуе. Я ходил в гости и сам принимал гостей. Друзья мои часто посещали меня в трактире, а я навещал их. Меня встречали с распростертыми объятиями, я стал своим человеком всюду, где шла игра, да и у меня в трактире тоже играли; я то выигрывал, то проигрывал; но вот однажды ко мне вдруг пошла хорошая карта, и я унес домой более семи тысяч реалов, так раздражив этим своих партнеров, что они предложили продолжать игру на следующий вечер.
Это ничуть меня не смутило, ибо я, как говорится, отходил уже девятый месяц и был на сносях: капитан Фавелло сказал, что галеры готовы к отплытию и вскоре направятся к испанским берегам. Якоря мои были подняты. Куда бы ни держали путь галеры, я все равно бы уехал на них; но никому об этом не говорил, решив выжидать до последней минуты.
Я согласился продолжать игру с твердым намерением подольше продержать партнеров на поводке, а потом, дождавшись удобного момента, сокрушить их одним ударом. В следующий вечер я проиграл; впрочем, не больше того, что наметил, ибо теперь я пустил в ход все свои познания, дабы управлять ходом событий. Я был все время начеку и по-прежнему уделял часть выигрыша моему другу, ибо он был тем человеком, которому предстояло стать первым козырем в главнейшей моей ставке.
Через немного дней, заметив, что Фавелло грустит и о чем-то задумывается, я спросил его, что с ним такое. Он отвечал, что его печалит близкая разлука со мной, ибо галеры отплывают, самое большее, через десять дней; приказ уже получен.
Каждое его слово было для меня как бриллиант чистой воды, а голос звучал так, словно доносился с неба и вторично возглашал: «Открой же свою корзинку», – ибо кладь, которую я намеревался унести, навеки избавляла меня от нужды.
Отведя капитана в сторону, я сказал ему на ухо:
– Сеньор капитан, вы стали для меня столь близким другом и дружба ваша мне так дорога, что не знаю, как выразить свои чувства и чем вас отблагодарить. Ваш отъезд открывает для меня возможность осуществить одно желание и добиться цели, без которой не будет мира моей душе. Если до сих пор, несмотря на нашу дружбу, я не вверил вам своей тайны, то единственно лишь оттого, что не желал понапрасну смущать ваш покой, а в вашем дружеском расположении я не сомневаюсь. В этот город я приехал не для того, чтобы им полюбоваться или насладиться радушием и любезностью генуэзцев; цель моя – отомстить за кровавое оскорбление, коему подвергли здесь моего отца, когда он был уже в преклонных годах; обидчик его – один молодой испанец, проживающий в этом городе. Он заставил моего батюшку покинуть родину; опозоренный и униженный, не будучи уже по слабости сил в состоянии потребовать надлежащего удовлетворения, старик выбрал из двух зол меньшее и почел за благо уехать на долгий срок; с этой незаживающей раной он и сошел в могилу. Нет, ему не придется сетовать на сына и укорять его в неумении чтить память родителя и защищать свою и его честь. Но, смыв местью это пятно, я не хотел бы подвергнуться преследованиям его сородичей или наемных убийц, ибо денег у него предостаточно; а потому и решил искать опоры в вашей дружбе и просить вас о помощи, которая ничем не будет вам грозить, а вместе с тем обеспечит мне полную тайну и безопасность. Я же стану навеки вашим неоплатным должником и верным слугой, ибо у меня лишь одна честь – та, что я унаследовал от отца; поскольку враг коварно ее отнял, то и я вместе с отцом обесчещен и должен отомстить собственной рукой. Мои родственники этого не сделали, опасаясь за себя; к тому же с исчезновением моего батюшки из города дело было похоронено, и им казалось, что лучше не поднимать шума и замять неприятную историю, чем делать ее достоянием злых языков.
Фавелло внимательно выслушал мои слова и выразил пожелание, чтобы я поручил дело отмщения ему, дабы он, как истинный друг, мог взять на себя часть тяготеющего на мне долга и добиться полного удовлетворения. Он долго и настойчиво меня упрашивал, но я на это не согласился, говоря, что было бы недостойно и несправедливо позволить другому отмщать за оскорбление, нанесенное мне; что единственно ради этой цели покинул я Испанию, поклявшись не возвращаться на родину, покуда сам не расквитаюсь со своим врагом, да так, чтобы он знал, кто и за что его карает. К тому же для меня было бы унизительно, если бы люди подумали, что я слаб или малодушен и потому отдал в чужие руки столь важное и заветное дело.
Выслушав мои доводы, он успокоился и больше об этом предмете не заговаривал, только прибавил:
– Если я чего-нибудь стою, если на что-нибудь гожусь, если мое имущество, жизнь и честь могут вам понадобиться, то все это принадлежит вам; на случай какой-либо угрозы я и мои люди, если вы того пожелаете, будем на страже вашей безопасности: располагайте нами по своему усмотрению. Я же ручаюсь, что, когда вы взойдете на мою галеру, могущества всей Италии не хватит, чтобы заставить меня вас выдать; я готов на любые жертвы.
– Верю вам и нисколько в ваших словах не сомневаюсь, – отвечал я. – Не думаю, чтобы с вашей стороны потребовались жертвы. Во-первых, враг мой ни о чем не подозревает; во-вторых, для исполнения моего замысла достаточно помощи Сайяведры. Все будет устроено так, что, когда злодей спохватится и бросится в погоню, будет поздно: благодаря вашей великодушной помощи я окажусь уже далеко. А сейчас, чтобы с успехом и без колебаний приступить к задуманному делу, мне важнее всего узнать точно, в какой именно день галеры снимаются с якорей, дабы не упустить время и случай.
Он пообещал известить меня об этом, и мы условились, что Сайяведра тотчас же начнет потихоньку, без лишнего шума переправлять на галеры мои сундуки и платье, не откладывая этого дела на последний, решающий час, дабы мне осталось к тому времени только взойти на судно.
Фавелло был вне себя от радости, крайне довольный тем, что я еду с ним. Он начал запасаться самыми изысканными яствами, чтобы было чем угощать меня в дороге, словно собирался везти на галере самого главнокомандующего. Я же призвал своего слугу, уведомил его обо всех этих переговорах и сказал, что зевать теперь нельзя: закваска готова, пора замешивать тесто и ставить пироги. Я еще не докончил своей речи, как он весь просиял от удовольствия, до того ему не терпелось начать охоту.
Затем мы стали обсуждать, какой род мести изберем, и я сказал:
– Для них будет всего чувствительней, а для нас выгодней и безопасней, если главный удар мы обратим на их деньги.
– Лучше и не придумаешь, – обрадовался Сайяведра. – Рубцы от ножевых ударов проходят без следа; раны же, нанесенные кошельку, заживают медленно и болят всю жизнь.
Тогда я сказал:
– Для успеха нашего дела необходимо сейчас же обзавестись четырьмя сундуками. Два ты свезешь на галеру и поставишь там, где тебе укажет Фавелло, а два других наполнишь камнями. Ни одна душа не должна знать, что в этих сундуках. Прикажи поставить их в нашем покое, да чтобы несли поосторожней. Затем ты тщательно обошьешь их дерюгой, позаботившись, чтобы они были набиты до отказа и чтобы в них ничего не брякало даже при падении. Вес каждого – около шести арроб. – Я отдал ему и другие распоряжения, все подробно разъяснив.
После этого при первой же встрече с дядей, «добрым старцем дон Бельтраном», я завел речь о том, что по вечерам боюсь выходить из трактира, потому что сундуки мои стоят прямо в комнате: два из них с серебром, кое-какими ценностями и деньгами, словом, говоря по правде, тут и вся моя худоба.
Он отвечал:
– Вы сами виноваты, племянник: зачем было поселяться на постоялом дворе, если к вашим услугам дом вашего дяди. Хотя этот трактир считается лучшим в городе, но ни в нем, ни в другом подобном месте нельзя надеяться на безопасность. Вы еще молоды; я же давно живу на свете и должен вас предупредить, что сундуки с ценностями следует запирать крепчайшими замками, а кроме того, иметь запасной запор, состоящий из нескольких петель и замков: его надо повсюду возить с собой и ввинчивать в дверь своей комнаты. Дело в том, что у трактирщика, его жены, детей и слуг всегда имеются ключи от дверей, и вы оглянуться не успеете, как у вас из-под носа исчезнет все, что не было хорошенько запрятано. Изволь потом судиться и доказывать, что эти вещи твои, лежали там-то и там-то; наведут они тень на ясный день, и пропало все ваше добро. На постоялых дворах вещей не убережешь. Но раз уж вы, по молодости лет, не хотите воспользоваться вашим собственным домом (ибо все, что принадлежит мне, ваше), то прикажите доставить сундуки сюда, а в трактире оставьте лишь то серебро, которое нужно в обиходе, У меня все будет в полной целости и сохранности, под замком, в моем кабинете, и вы сможете спать спокойно.
Я так пылко его благодарил, словно в сундуках моих было на миллион чистого золота, а он в этом и не сомневался: ему уже случалось любоваться на мою красивую посуду, золотую цепочку и другие ценные вещицы, которые я держал при себе, не говоря о деньгах; на те же мысли наводило его мое настойчивое желание спрятать сундуки в надежном месте. С этого предмета разговор перешел на мою женитьбу. Он всячески старался меня убедить, что я уже давно вошел в возраст и если намерен обзавестись семьей, то лишь понапрасну теряю золотое время, ибо к старости жениться – только сирот плодить. Если я не собираюсь посвятить себя церкви, то самое милое дело обвенчаться, не откладывая в долгий ящик. Так будет лучше и для меня, и для моего имущества: ведь даже самые преданные слуги видят вокруг себя слишком много соблазнов – тут и женщины, и карты, и пирушки, и щегольство, да мало ли что еще. Лакейская служба нудная и неприятная, и слуги нередко исчезают, прихватив с собой господские денежки.
