Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Мне то и дело казалось, что в темноте мелькают две женские фигуры, что они приближаются, но с тем же успехом я мог бы простоять там и до сегодняшнего дня: она больше не вернулась. Когда наступила глубокая ночь, я заподозрил, что пошла она не за рукоделием, а к любовнику, и тот не выпустил ее из дома. Я даже не рассердился, потому что и сам поступил бы точно так же, забеги ко мне подобная гостья. Видимо, она прийти не могла, и я сказал себе: «Все хорошо во благовремении. Тут дело верное, наше от нас не уйдет. Сегодняшний день – не последний, оставим что-нибудь и на завтра». Я приметил ее дом и перенес свою стоянку на другое место, к которому влекли меня желания. Там я застал полную тишину и покой. На улице не было ни души, никто не смотрел из окон и не слонялся возле дома.
Я огляделся, прошелся несколько раз под окнами, пошумел, покашлял, погремел шпагой. Все напрасно. Так прошло немало времени; наконец, отчаявшись добиться чего-нибудь и утомившись от напрасного ожидания и беготни, я собрался было пойти к себе в трактир, как вдруг в одном из слуховых окошек появилась фигура, судя по виду и голосу, женская; правда, лица я не видел, а если бы и увидел, то в темноте все равно не мог бы хорошенько разглядеть. Я начал говорить ей обычный любовный вздор – иначе этого не назовешь – и услышал в ответ, что она не та, за кого я ее принимаю, а служанка, судомойка на кухне. Впрочем, была ли она судомойкой или кем-нибудь другим, а только говорила она очень хорошо и так складно, что я простоял под окном больше двух часов и даже не заметил, как прошло время.
Вдруг, не угодно ли, откуда ни возьмись, по-видимому из соседского двора, появляется какая-то мерзкая собачонка и поднимает такой отчаянный лай, что нельзя расслышать ни одного слова. Окошечко было высоко, женщина говорила тихо, к тому же дул сильный ветер, собака лаяла звонко и яростно. Я думал, что смогу заткнуть ей глотку, если швырну в нее чем-нибудь тяжелым, поэтому стал шарить ногой по земле в поисках камня, но ничего не нашел. Тогда я поглядел под ноги и заметил у стены какой-то темный комок. Мне показалось, что это булыжник, и я схватил его рукой, но это оказался не камень, а что-то мягкое, в чем я выпачкал ладонь. Я отдернул руку и пребольно ударился об стену кончиками пальцев. От сильной боли сунул пальцы в рот – и тут же пожалел об этом. Едва переводя дух и отплевываясь, я полез чистой рукой в карман за платком и тут обнаружил, что в нем не только нет платка, но и вообще пусто. Я чуть не задохся от стыда и злости: мало того что меня обокрали и высмеяли, так надо было еще вымазаться в нечистотах! Глаза у меня полезли на лоб, и в желудке начались судороги.
Меня чуть не вывернуло наизнанку, словно беременную женщину. Дворняжка не переставала лаять, зашевелились соседи, и собеседница моя сочла за благо закрыть окно и уйти. Я же кое-как обтер пальцы об стену и отправился, обозленный и раздосадованный, на постоялый двор с твердым намерением вернуться завтра на тот перекресток и разделаться с дрянной потаскушкой.
ГЛАВА IIГусман де Альфараче покидает Сарагосу и направляется в Мадрид, где его принимают в купеческое сословие и женят; вскоре он становится банкротом. В этой главе он рассказывает о разных женских проделках, а также о бедах, причиняемых контррасписками
Придя домой, я поспешил к колодцу, сказав слуге, что хочу освежиться (чтобы он не успел учуять, чем от меня пахнет), и приказал достать два ведра воды. Первое ушло на отмыванье рук, а второе на полосканье рта. Я так крепко тер губы, что чуть не разодрал их до крови, но все-таки никак не мог побороть тошноту. Ночью я глаз не сомкнул, повторяя про себя слова той лукавой дряни, пообещавшей, что я всю жизнь буду вспоминать ее ручки.
И разве она не права? Ведь сейчас я увековечиваю их для грядущих поколений! Даже руки гречанки Елены и римлянки Лукреции[122]122
Лукреция (V в. до н. э.) – согласно древнеримским преданиям, римлянка, покончившая с собой после того, как ее обесчестил сын царя Тарквиния Гордого. Возмущенный народ сверг царя, и в Риме установилась республика.
[Закрыть] и те не удостоились столь непреходящей славы. Когда мне удавалось забыть о ней, я принимался думать об унизительной для моего достоинства беседе с судомойкой, старался выбросить и это из головы, но тут на ум приходила история с булыжником, и в желудке моем снова начинались судороги. Что же означают события этой ночи? Придет ли конец моему позору? Неужели избавления нет, и «справа теснит меня Дуэро, а слева Пеньятехада»?[123]123
…«справа теснит меня Дуэро, а слева Пеньятехада» – перефразированные стихи из романса об осаде Саморы (см. комментарий 7 ко второй части).
[Закрыть]
Потом я начинал рассуждать сам с собою: «Если мелкое жульничество этой девчонки так сильно меня уязвило, и именно тем, что я был осмеян и обманут, то что же пришлось испытать моим генуэзским родственникам?
Если мне тошно от пустяковой кражи, то каково им было перенести оскорбление, да еще связанное с немалой денежной потерей?»
Эти мысли долго томили меня. Потом я стал размышлять о завтрашнем дне: как и во что мне нарядиться, надевать ли парадную цепочку, где подкараулить предмет моей страсти, чем тронуть ее сердце, какой подарок поднести, чтобы снискать ее расположение…
Потом я снова вспоминал про ту скверную девчонку и спрашивал себя, как с нею поступить, если она попадется мне в руки? Поколотить ее? Нет. Отнять у нее деньги? Тоже нет. Обойтись с нею дружелюбно? Ни в коем случае. Зачем же мне искать с ней встречи? Ведь я и так уже знаю, как искусно бегают по струнам ее пальчики. Бог с ней! Что мне до этой дрянной мошенницы? И то сказать, если бы ей жилось хорошо, вряд ли она бы решилась на такую опасную проделку.
Тут я мысленно обратил взор на себя, поглядел со стороны и рассудил так: «Пристало ли свирепому волку жаловаться на глупого ягненка? Какую такую воду замутила мне несчастная овечка, что я так разобиделся? Выносливый мул с трудом тащит на себе золото, серебро, жемчуга, каменья и другие драгоценности, наворованные мной по всей Италии, а я мечу громы против жалкой девчонки, которая по бедности вытащила мелочь у меня из кармана!
О низкая людская порода! Как мы любим хныкать и жаловаться, как близко к сердцу принимаем самый ничтожный ущерб и как безжалостно осуждаем ближнего за малейшую провинность! Неистощимо твое милосердие, о господи, а мы привыкли мало ценить и бесстыдно испытывать его, и слишком легко вымаливаем себе прощение! Человек – раб своих страстей, это так; но ведь все мы знаем, что по-настоящему владеем лишь тем, что сумели употребить вовремя и с пользой. И раз мне известно, что жалок согрешивший и достоин зависти простивший его, то вот отличный случай позавидовать самому себе: пусть же она живет, как умеет, а я ее прощаю».
В таких размышлениях прошла вся ночь до зари. В окнах уже забрезжил день, когда вместе с утренним светом в комнату мою проник и сон. Я уступил дремоте и крепко проспал до девяти часов; отдохнул я отлично и был очень рад, что теперь мне можно будет бодрствовать всю следующую ночь, не платя невольную дань сну в самом разгаре радостей и утех, если паче чаяния я добьюсь своего.
Я встал веселый и полный надежд и первым делом сходил в церковь поклониться пречистой деве дель Пилар – одной из величайших святынь христианского мира. Весь следующий день прошел у меня в шатании по улицам. Видел я и свою вдовушку: она вышла через застекленную дверь на балкон и стала мыть руки. Как мне хотелось, чтобы брызги той воды упали на мое сердце и остудили пожиравший меня пламень!
Заговорить с ней я снова не посмел, а только встал на углу и прислонился к стене, улыбаясь и весело на нее поглядывая. Она засмеялась и что-то сказала служанкам, державшим перед нею таз, кувшин и полотенце. Те перегнулись через перила и тоже на меня посмотрели.
Мне уже казалось, что цель достигнута. Я напружил ноги и торс, горделиво поднял голову и прошелся несколько раз под ее балконом, небрежно перекинув плащ через одно плечо, сдвинув шляпу набок и скашивай глаза, чтобы все время ее видеть. Женщины с улыбкой за мной наблюдали, и я был крайне доволен. Глядел я так гордо, выступал так самоуверенно и надменно, словно и сама сеньора, и дом ее уже принадлежали мне, а она взирала на все это благосклонно и не отходила от стеклянной двери.
Под ее балконом прогуливалось немало и других кабальеро, нарядно одетых и видных собою. Но ни один из них, на мой взгляд, не мог сравниться со мной. В каждом я находил множество изъянов, в себе же одни достоинства. У этого были некрасивые ступни, у того – колени; одни казались слишком долговязыми, другие коротышками; тот не в меру толст, этот донельзя тощ, тот сутул, этот и вовсе горбат. Один я был хоть куда, не имел никаких недостатков и обладал всеми совершенствами; к тому же я пользовался явным предпочтением, ибо никому не посылалось таких улыбок, как мне. День клонился к вечеру; она встала и, прежде чем отойти от окна, посмотрела в мою сторону, а потом ушла в комнаты.
Я отправился в трактир, полный приятных мыслей и планов. Хозяин собрался было снова завести со мной разговор, но я не хотел думать ни о чем постороннем и, извинившись перед ним, сказал, что скоро опять ухожу. Отужинав, я взял шпагу и вышел со двора, предвкушая будущие победы.
Прошу, однако, заметить, сколь зловредны наши тайные помыслы: ведь я давеча решил великодушно простить потаскушку, укравшую у меня деньги, а все-таки не утерпел, чтобы не заглянуть в квартал, где мог бы ее встретить, и раз двадцать прошелся взад и вперед по улице, на углу которой в первый раз ее увидел, хотя и сам не знал, зачем и почему это делаю, – так просто, на всякий случай, чтобы убить время. Когда же совсем стемнело, я направился на Косо. Но на перекрестке, почти напротив дома моей дамы, вдруг остановился как вкопанный: два небольших вооруженных отряда стояли в некотором отдалении друг против друга.
Я отступил в подворотню и решил поразмыслить, рассуждая так: «Человек я здесь чужой; прелести и достоинства этой дамы видны не мне одному. Не потому уцелел сей лакомый кусочек, что по соседству кошек нет. Женщина эта такова, что вокруг нее не могут не увиваться женихи и поклонники. Вряд ли те господа стоят тут в ожидании, кому бы подать милостыню. Откуда мне знать, кто они такие и что им нужно, в дружбе ли они между собой, все ли заодно и есть ли среди них главный. Если я, на свою беду, свяжусь с ними, то мне не только проколют шкуру, переломают кости, размозжат череп, но, чего доброго, и на тот свет отправят. Здешние молодцы шутить не любят, вооружены отлично, отваги им не занимать, их много, я один. Эй, Гусман, берегись, не ожгись! А если они враги и хотят померяться силами, то не моя печаль их разнимать. Так или иначе, а мне придется солоно. Пойду-ка я лучше домой. У меня одна забота – смотреть за сундуками да ехать своей дорогой. В этом городе никто меня не знает, а береженого бог бережет».
Я повернулся на каблуках и полетел словно на крыльях к себе на постоялый двор. Спал крепко и покойно, не то что прошлую ночь. Нет лучшего лекарства от любви, чем подобные картины! Я решил завтра же уехать из города и решение это исполнил.
Я подъезжал все ближе к Мадриду, а добравшись до Алькала-де-Энарес, остановился там на недельку, ибо город этот показался мне самым веселым и приятным из всех, что я видел, вернувшись из Италии. Если бы столица не притягивала меня к себе, словно магнит железо, я бы, вероятно, навсегда остался в Алькала и мирно наслаждался бы тенистыми берегами, обилием товаров, общением с замечательными умами и другими прелестями этого города. Однако Мадрид – родина всех испанцев, благороднейший край, и я решил, что, перебравшись туда, не прогадаю. В столице всякий может жить по-своему, никому нет дела до других, и даже соседи по дому зачастую незнакомы между собой. Это-то и прельщало меня более всего, и я расстался с Алькала.
Все в Мадриде стало другим с тех пор, как я его покинул. Моего бакалейщика уже не было, и никто его не помнил. Пустыри были застроены, мальчики превратились в юношей, юноши в мужчин, мужчины в стариков, старики перемерли. На месте улиц появились площади, переулки преобразились до неузнаваемости, и все заметно изменилось к лучшему, Я снял помещение в отличном трактире и так уютно там устроился, что целую неделю не выходил на улицу, развлекаясь обществом хозяйки: была она женщиной миловидной, живой и привлекательной.
Все время, пока я был ее постояльцем, мне прислуживали и угождали со всевозможным усердием, а я тем временем размышлял о дальнейшем и обдумывал, что мне предпринять и как устроить свою жизнь. Суетность меня одолела: я начал с нарядов. Заказал два щегольских костюма, а на смену третий, попроще; оставалось только обзавестись конем и двумя-тремя слугами – и всякий с полным доверием купил бы у меня любую драгоценность из тех, что я привез из Генуи. Так я и сделал. Начал франтить и сорить деньгами. Хозяйка постоялого двора была отнюдь не скромница, а, напротив, большая скоромница; она потворствовала всем моим прихотям, чтобы ловчее заманить в сети.
Приятельницы ее завели обычай приходить со мной поболтать, и одна из них привела как-то раз с собой премиленькую девушку; девчонка была ангельски хороша и, как оказалось впоследствии, чертовски хитра. Я попробовал приударить за красоткой, но к ней и подступу не было. Однако даже каменное сердце не устоит против подарков. Чем больше я ее одаривал, тем приветливее она становилась и наконец пошла навстречу всем моим желаниям. Несколько дней мы с ней пребывали в полном согласии, причем она, словно худая хворь, беспрерывно что-нибудь высасывала, выматывала, вытягивала, да так ловко и умело, словно была многоопытной куртизанкой, прошедшей огонь, воду и медные трубы, а между тем она получила всего лишь домашнее воспитание у своей мамаши. В один прекрасный день она завела разговор о баскинье из пунцовой парчи; торговал этой парчой один перекупщик с Пуэрта-дель-Соль, материя была дорогая, вытканная золотом, и за кусок просили больше тысячи реалов. Это было чересчур. Правда, я порядком увлекся и уже потратил на девицу не менее ста эскудо, однако позволив ей продолжать в том же духе, я очень скоро вылетел бы в трубу. Я отказался исполнить ее просьбу – она рассердилась; я не обратил на это внимания – она обиделась; я притворился, что ничего не замечаю, тогда обе – мать и дочь – стали громко негодовать. Я отмалчивался и ждал, чем все это кончится. Они перестали ко мне ходить, а я за ними не посылал.
Тогда они стакнулись с моей хозяйкой; сговорились между собою волк, шакал и лисица, и втроем ополчились на одного.
Однажды в полдень, когда я беззаботно обедал, не предвидя никаких бед, вдруг входит ко мне королевский альгвасил. «Все пропало! – сказал я себе. – Теперь мне конец!»
Я вскочил из-за стола в великом смятении, но альгвасил сказал мне:
– Успокойтесь, ваша милость, ведь вы ничего не украли.
«Не украл! – подумал я про себя. – А что же в таком случае я сделал?» Я решил, что он шутит, а сам немедленно упрячет меня за решетку.
Я так струсил, что лишился дара речи и не знал, бежать мне или стоять на месте. Двое полицейских встали у двери, окно было маленькое и прыгать высоко; да я и не успел бы до него добежать, как меня бы схватили; если бы даже мне удалось выскочить, то я наверняка бы убился. Наконец, превозмогая страх и едва ворочая языком, я спросил, чем могу служить. Он же, улыбаясь приятнейшим образом и совершенно не замечая моего испуга, сунул руку за пазуху и вытащил приказ, подписанный алькальдами и повелевавший арестовать меня за то, в чем я не был виноват ни сном ни духом.
За растление несовершеннолетней! Будь ты неладна, скверная баба, и провалиться мне на этом месте, если я понимаю, что ты наплела!
Я поклялся, что все это ложь и злобный навет. Альгвасил, усмехнувшись, сказал, что он так и думал; однако, не имея полномочий меня отпустить, предложил мне немедля взять плащ и проследовать за ним в тюремный замок.
Я сразу сообразил, чем это грозит: ведь тебе известно, какими сокровищами я владел. Слуг своих я почти не знал, а жил в трактире, куда меня и пустили-то, возможно, с единственной целью обобрать. Оставить тут сундуки было все равно что бросить их на улице, забрать их с собой я не мог, потому что спрятать их мне было негде. А ведь в тюрьму идти – то же, что в харчевню играть в карты: начинаешь трезвый, с колодой карт, а кончаешь пьяный, с кувшином вина; думаешь, что вернешься через полчаса, а выходит, что застрял навеки.
Я не знал, как быть, и, отозвав альгвасила в сторону, стал упрашивать, чтобы во имя господа бога он не допустил моей погибели; я объяснил ему, что имущество мое останется без присмотра, на верное разграбление, и умолял придумать какую-нибудь уловку, чтобы не разорять меня ни за что ни про что, ибо меня ограбят наверняка и вся история затеяна, без сомнения, единственно с этой целью.
Мне повезло: этот альгвасил оказался человеком честным, к тому же не глупым и благовоспитанным. Он понимал, что мое дело правое, ибо знал уже, что за народ эти бабенки. Я пообещал щедро отблагодарить его за помощь. Он сказал, что отчаиваться не следует, а он со своей стороны сделает для меня все, что будет в его власти; оставив меня под присмотром своих людей, он отправился к истицам, которые уже были в трактире и ждали в комнате у хозяйки. Он с ними переговорил, потом вернулся ко мне и снова пошел туда, взяв на себя роль посредника.
Он пригрозил им, что если они откажутся пойти на мировую, то он сам будет свидетельствовать против них, выведет их на чистую воду и покажет под присягой, что я прав; лучше им согласиться на полюбовную сделку и удовольствоваться тем, что я уплачу. Видя, что дело плохо, они решили уступить, и он велел мне выплатить им две тысячи реалов, так как мамаша присягнула, что я обещал ей дать денег на две баскиньи, но до сих пор ничего не дал.
Я-то знал, что не только заплатил, но и переплатил, потому что ничего ей не был должен. Но я тут же отсчитал деньги, мы отправились к судебному секретарю, и они взяли назад свою жалобу.
Вся эта история обошлась мне в двести дукатов, и дело было улажено в какие-нибудь полчаса. Но ночевать в этом трактире я больше не стал и заглянул туда лишь для того, чтобы забрать свои сундуки. Я переселился на первый попавшийся постоялый двор, а позднее сиял хорошую квартиру в доме у почтенных людей, причем обзавелся всей необходимой мебелью и кухонной утварью.
Я еще не кончил устраиваться на новой квартире, как встретил однажды этого самого альгвасила в соборе Босоногих кармелиток[124]124
…в соборе Босоногих кармелиток. – Босоногие кармелитки – один из нищенствующих монашеских орденов. Первая община кармелитов была основана на горе Кармель, откуда и происходит название.
[Закрыть]. Мы вместе отстояли мессу, потом разговорились, и я поклялся на святом причастии, что неповинен в том, в чем женщины меня обвиняли. Он же сказал:
– Не трудитесь клясться, кабальеро, я и сам все знаю, да и не я один. У нас был уже случай познакомиться с этой девицей; если считать вместе с иском, предъявленным к вашей милости, то здесь, в столице, она уже три раза жаловалась на такое же оскорбление.
В первый раз она подала жалобу городскому викарию на некоего субдиакона, прибывшего в столицу по своим делам. Это был сын богатых и почтенных родителей. Стремясь как-нибудь уладить дело, несчастный сеньор оставил в их лапах все, что у него было, вплоть до сутаны, и отбыл, как говорится, в одной рубашке. Второй иск они подали городскому теньенте, обвиняя в изнасиловании этой девицы некоего богатого каталонца, которого им тоже удалось изрядно общипать; этот поклялся, что непременно разделается с ними, и не по завещанию, а еще в этой жизни. Третью жалобу они подали алькальдам на вашу милость. Я рассудил, что вам лучше откупиться от них деньгами, чем идти в тюрьму, бросив все добро на произвол судьбы. Если бы не это, я ни за что не допустил бы подобной сделки и исполнил бы свой служебный долг. Но из двух зол выбирают меньшее. Вашу милость, без всяких сомнений, оправдали бы и отпустили на свободу, но не сразу: на допросы и расследование дела ушло бы немало времени. Согласившись на мировую, мы с вами избавились от тюремной решетки, кандалов, судейских, нотариусов, ходатаев, сутяг и всей этой канители, беспокойства и неприятностей. Так вы отделались гораздо легче и дешевле.
Скоро уже двадцать три года, как я служу его величеству и ношу эту алебарду; и смею вас заверить, как дворянин и честный человек, что из всех обвинений в изнасиловании, – а поступило их за время моей службы около трехсот, – лишь три оказались справедливыми. Редко платится тот, кто действительно виновен, разве уж ему как-нибудь особенно не повезло. Настоящий виновник остается, как правило, безнаказанным, а беду валят с больной головы на здоровую. Расплачивается какой-нибудь бедняга, который виноват лишь тем, что носит хорошее имя, или богат, или, наконец, показался завидным женихом. Это все равно как чесотка: заразишь палец, а сыпь выступает под мышкой. Несчастному вчиняют иск по той причине, что настоящий озорник либо сбежал, либо таков, что с него и взять нечего. Здешние девицы свободно разгуливают по улицам, ходят в гости к подругам и даже дома делают все, что им угодно. В кухню всегда может зайти с улицы молодой человек, вступит с хозяйской дочкой в разговор, та ответит, двери закрыты, времени хоть отбавляй, охота есть; оглянуться не успеешь – и дело сделано. Чаще всего это случается среди простого народа; затем, почуяв, что запахло жареным, молодчик исчезает – и поминай как звали. Когда родители узнают о беде, они задают бесстыднице взбучку, но затем, дабы труды их не пропали даром, начинают высматривать подходящего человека, а именно такого, с которого можно сорвать куш и получить хорошую цену за свой товарец. Так уж водится: свое ярмо да на чужую шею.
Тогда я сказал:
– Объясните мне только одно, ваша милость: ведь подобные дела совершаются всегда наедине; кто же может присягнуть и свидетельствовать по всей правде-истине, что тут было насилие, если она не кричала и не звала на помощь и никто их не видел в эту минуту и не застал на месте преступления?
А он отвечал:
– Этого и не надобно. Никто не требует от свидетелей присяги в том, что они видели подобные вещи своими глазами: ведь тогда нельзя было бы довести до конца ни одного дела. Свидетелям достаточно подтвердить, что девица была с мужчиной наедине, в закрытом помещении, что он ее поцеловал, или обнял, или вообще вел себя так, что мог бы навести на подозрения. Такие свидетельства с прибавлением жалобы на насилие и приговора осмотревших девицу почтенных матрон считаются достаточным основанием, чтобы осудить человека.
Здесь, в Мадриде, я был свидетелем одного вопиющего случая; вряд ли вашей милости приходилось слышать что-либо подобное. В столицу прибыла некая весьма красивая дама, уехавшая из своих мест от сплетен и искавшая средств к жизни. Она выдавала себя за девицу и несколько дней вела себя соответствующим образом. Тут за ней стал ухаживать одни весьма знатный сеньор; она получила от него письменное обязательство об уплате ей восьмисот дукатов, но, чтобы не уронить ее чести, они договорились указать в бумаге, что эти деньги ей даются в качестве приданого, чтобы она могла выйти замуж. По истечении указанного в бумаге срока он не уплатил, она подала на него в суд и получила деньги, а расписку замариновала впрок. Через несколько лет она завела знакомство с одним приезжим сеньором и подала на него в суд за совращение, опираясь на покровительство некоего важного лица и вторично предъявив свой документ. Обвиняемый указывал, что расписку давал не он, но истица ловко повела дело, говоря одним одно, другим другое, тот проиграл процесс и заплатил.
Короче говоря, эта женщина ухитрилась несколько раз получить деньги за непроданный товар и на этот доход жила припеваючи.
Считайте, ваша милость, что вам повезло: вы дешево отделались. Все свидетели в один голос показали бы, что вы виновник ущерба, которого никогда этой девице не наносили.
На этом мы распрощались, и он ушел. Я же был вне себя от изумления. Размышляя об этом предмете, я понял, как мудр, свят и справедлив был указ Тридентского собора о тайных браках[125]125
…о тайных браках. – Тридентский собор (1547—1563) запретил тайные браки, заключенные без священника и свидетелей, а Филипп II объявил это постановление законом.
[Закрыть]. Сколько зол было им исправлено! Сколько лазеек закрыто, сколько оград возведено! Если бы светские власти приняли подобный же закон относительно происшествий вроде того, что случилось со мной, то число дурных, погибших женщин сократилось бы в пять раз, а может быть, и в десять.
Ведь мы-то с вами знаем, что никакого насилия не бывает и что все делается с обоюдного согласия. Нет на свете мужчины, который мог бы без помощи сообщников совершить насилие над женщиной, если она не уступает ему по доброй воле. А ежели такова ее добрая воля, то почему и за что она хочет с него взыскать? Расскажу вам тут истинное происшествие, случившееся в одном из сеньориальных владений в Андалусии.
Дочку одного крестьянина полюбил парень из той же деревни и сумел склонить ее на грех. Когда отец девушки узнал об этом, он отправился в город и подал жалобу в суд.
Алькальд внимательно выслушал свидетелей и, когда крестьянин изложил ему во всех подробностях свои претензии, сказал: «Значит, вы обвиняете этого малого в том, что он баловался с вашей дочкой?»
Отец отвечал, что именно так и что парень обесчестил его дочь, совершив насилие.
Тогда алькальд спросил: «А скажите-ка, сколько лет ему и сколько ей?»
Отец сказал: «Малому двадцать три года, а моей дочери в августе исполнится двадцать один».
Услыхав это, алькальд так рассердился, что даже вскочил с судейской скамьи и воскликнул: «Что же вы мне голову дурите? Ему двадцать три, а ей двадцать один! Вот так прошение! Бог с вами, милый человек, ступайте-ка домой: небось и он и она знали, что делали».
Если бы издать закон, по которому женщина старше одиннадцати лет не имеет права жаловаться на насилие, то пришлось бы и тем и другим держать себя в узде. Ни у одного мужчины не хватит сил совладать с женщиной, если она сопротивляется. А коли такое совершится раз в тысячу лет, то не следует улаживать его выплатой денег или женитьбой (кроме тех случаев, когда брачное предложение было сделано по всей форме и при свидетелях). Подобные дела должны кончаться строжайшим наказанием для насильника, карой значительной, под стать преступлению, и надо, чтобы процесс об изнасиловании велся коронным судьей, а пострадавшая не имела права взять назад жалобу или простить обидчика.
Я убежден, что в мужчинах проснулся бы страх, а в женщинах стыд. Отнимите у девиц надежду на заступничество – и они станут опасаться обмана и научатся беречь свое доброе имя. А если они сами отказались от девичьей чести, то и жаловаться не на что, а не на что жаловаться, так нечего и в суд ходить, голову добрым людям морочить.
Но милосердие шепчет нам: «Женщина слаба. Она уступает потому, что верит соблазнителю, а тот не скупится на обещания. Надо пожалеть ее». Это действительно так. Однако если девушки будут знать, что никто их не пожалеет, они научатся блюсти себя. Уверенность в снисхождении губит их; это, подобно вере, не подкрепленной делами, прямая дорога в ад. Пусть ни одна не вверяется мужчине: на обещания они горазды, но исполнять их не любят и тяготятся данным словом. Пусть девица пеняет на себя, если поверила мужчине, а он ее обманул.
Сколько раз приходилось мне видеть, как в доме у какого-нибудь сеньора спутаются лакей со служанкой; может, она, наподобие шелковичного червя, прошедшего три линьки, давно уже забыла то время, когда была личинкой, – но если хозяин застанет их вдвоем, он тут же велит схватить парня, и волокут раба божьего в тюрьму, хотя на самом деле не досталось ему ни сметанки, ни творожку, а одна лишь сыворотка. Его будут держать за решеткой до тех пор, пока он с горя не согласится вступить в законный брак; в противном случае ему будет назначен такой штраф, что продай он себя самого и всю свою родню, – и то денег не хватит. Чувствуя, что жизнь его погибла, а на шее камнем висит жена, он начинает бить ее смертным боем и отнимать все, что у нее есть. Потом они расходятся – он в одну сторону, она в другую. Он становится бродягой, она – потаскухой. Хорош брак! Хорош был и приговор… Право, если бы над этим призадумались, всем была бы большая польза!
Мне пришлось откупиться, хоть я и не согрешил; заплатить за кусок, которого ие съел. После этого я немедленно решил зажить своим домом, чтобы поскорей убраться со всеми пожитками из трактира, не иметь больше дела с трактирщицами и не попадать в такие переплеты.
К тому же я нуждался в уединении: ожерелье и шелковый пояс моего дядюшки представляли слишком большую ценность, чтобы можно было держать их при себе, не опасаясь разоблачения. Надо было найти надежное убежище и распорядиться этими вещами без свидетелей. Так я и сделал: острым ножом выковырял камни, отпорол жемчуг и разложил все порознь. Золото поместил в тигель – да не все сразу, а в шесть или семь приемов, потому что было его много, – и расплавил, прибавив толику сулемы, ибо в этих делах я немного разбирался. Получив изрядный брусок, я разрезал его на кусочки нужного размера.
По-моему разумению, лучше пожертвовать отделкой, чем рисковать, что тебя самого как следует отделают; я предпочитал загубить красивую вещицу, лишь бы самому ие погибнуть. Затем я стал распродавать камни, предварительно узнав настоящую цену каждого и отдав вделать в кресты, кольца, серьги и другие подходящие украшения. Из золота и камней получилось множество новых драгоценностей. Некоторые я продал, другие стал отдавать напрокат по случаю бракосочетании и обручений, иные пускал в лотереи, потеряв в общем совсем немного сравнительно с тем, что мог бы выручить иным путем, и разделавшись с этими вещами без всякого риска.
Между тем я богател, постепенно усвоив все приемы завзятого дельца. Я пользовался неограниченным кредитом, ибо все видели, что у меня водятся деньги. Неподалеку от снятой мною квартиры продавалось несколько земельных участков под застройку. Я надумал приобрести один из них, чтобы стать домовладельцем, иметь собственный угол и избавиться от частых переездов совсем скарбом на новую квартиру.
Ударили по рукам; я уплатил всю сумму сполна реалами и согласился выплачивать владельцу участка пожизненную ренту в размере двух реалов в год. Затем построил дом, который обошелся мне в три тысячи дукатов; эта сумма намного превышала мои первоначальные намерения, но отступать было поздно. Домик получился красивый и уютный. Поселившись в нем и переправив туда все свое добро, я зажил что твой Фукар и блаженствовал бы до конца дней, если бы не злая судьба и враждебный рок; сошлись беда с недолей и ополчились на одного.
Дом у меня был прекрасный, сам я тоже был хоть куда, положение имел завидное, – и нашелся сумасшедший, который пожелал заполучить меня в зятья. Почудилось ему, что я лакомый кусок и что нет во мне ни одной косточки, которая может застрять у него в глотке.
