Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
Податься было некуда. Одно скверно, другое еще скверней. Соскочишь со сковороды, угодишь на раскаленные угли. Пока я думал и гадал, как быть, ко мне постучал слуга и сказал, что монсьёр требует меня к себе. «Несчастный я человек, – подумал я. – Что со мной будет? Ведь я пойман с поличным на месте преступления и через минуту предстану перед судьей! Что мне делать?»
«Не трусь, не трусь, – отвечал я сам себе. – Не в таких переделках ты побывал, дружище Гусман! Страшен сон, да милостив бог. Авось песенка моя еще не спета. Кой бес вомчал, тот и вымчит». Я надел чистое платье и вошел в покои моего господина таким молодцом, как будто ничего особенного со мной не случилось и не могло случиться.
Он спросил, как обстоит дело и почему я до сих пор не доложил ему о своем разговоре с Фабией. Я отвечал, что меня заставили простоять до полуночи на улице в ожидании удобной минуты, но мне не повезло, и родилась дочь[33]33
…родилась дочь… – Рождение дочери считалось, по народным представлениям, неприятностью.
[Закрыть], то есть у сеньоры не оказалось возможности ни впустить меня в дом, ни поговорить со мной. Затем я сказал, что хотел бы лечь в постель, ибо чувствую себя очень плохо. Он меня отпустил. Я ушел к себе, снова разделся, лег и пообедал в постели. До самого вечера я не выходил из комнаты, ломая голову и напрягая ум, но так ничего и не придумал. От тяжелых мыслей и досады я места себе не находил, ворочался с боку на бок, не мог ни улежать, ни усидеть на кровати и наконец решил лучше встать.
Я уже спустил ноги и взялся за свою одежду, как в комнату вошел конюх и сказал:
– Сеньор Гусман, внизу у парадного подъезда стоят две красотки и просят вас выйти.
– А, чтоб им пусто было, – сказал я, – пусть проваливают отсюда. Меня дома нет.
Мне уже казалось, что весь город знает о моих злоключениях и что это какие-нибудь насмешницы, желающие на меня поглазеть. Я никому не верил и велел отправить их восвояси; они ушли. Господин мой приказал было мне в эту ночь снова идти под окно к его красавице. Но я ответил, что болен, и он позволил мне пораньше уйти к себе, наказав уведомить его, если мне что понадобится, и в случае нужды послать за лекарем.
В знак благодарности я поцеловал ему руку, вернулся в свою комнату и снова заперся. На следующее утро пришла записка от моей Николетты с упреком за то, что я отказался впустить ее к себе, когда она приходила меня проведать, и не пожелал поговорить с ней о том деле, о котором уславливался с ее госпожой. Она писала далее, что, ни разу во весь тот день не заглянув на их улицу, я упустил прекрасную возможность, ибо они ждали меня до полуночи и даже позднее. К этим словам было прибавлено много других, так что письмо ее привело меня в смущение и беспокойство. Чтобы покончить со всеми сомнениями, я написал ответную записочку, извещавшую, что сегодня вечером пройду задами в их проулок.
Дом Фабии стоял между двумя улицами, и на тыльной его стороне, как раз напротив главного подъезда, имелась задняя дверь, а над ней окошечко, через которое Николетта могла свободно со мной разговаривать даже в дневное время, ибо улочка та была безлюдная, узенькая и нечистая, а в дождливые дни там стояла такая глубокая грязь, что я с трудом мог туда пробраться.
Когда я пришел под окошко, Николетта спросила, что со мной случилось и почему я не явился в прошлую ночь на условленное место; ведь я обязан был прийти, если не ради нее, то ради ее госпожи. Затем она принялась меня бранить и укорять в непостоянстве, столь свойственном мужчинам; они преследуют женщину не из любви, а только ради победы и, едва добившись цели, начинают пренебрегать возлюбленной и покидают ее без всякой жалости.
Из ее слов я заключил, что она меня любит и ни в чем не виновата и что все это были проделки Фабии, которая обманула нас обоих.
– Милая Николетта, – ответил я, – ты в заблуждении. Знай, что твоя госпожа над нами посмеялась.
Я рассказал ей все, что мне пришлось испытать, а она только крестилась и ахала, не веря своим ушам. Я стоял под ее окошком эдаким фертом, отставив одну ногу и откинув назад голову, и расписывал постигшие меня бедствия, вовсе не помышляя о тех, что ожидали меня по воле злой судьбы.
А случилось вот что: задняя дверь, перед которой я стоял, вела в конюшню, куда как раз забрел огромный хряк; когда конюх его заметил, боров рылся в сухом навозе, заготовленном для подстилки, и разбрасывал его по всей конюшне. Недолго думая конюх схватил длинный шест и крепко саданул пришельца по спине. Боров был большой и жирный. Он выскочил из конюшни, словно разъяренный бык; а так как эти твари имеют обыкновение бежать всегда по прямой и лишь в редких случаях сворачивают в сторону, то он и устремился прямо ко мне, захватив меня врасплох. Хряк проскочил у меня между ног, и я ахнуть не успел, как очутился верхом, задом наперед, на гнусном животном, которое немедля ринулось в самую глубокую грязь; чтобы не свалиться и выбраться оттуда на его спине, я изо всех сил обхватил обеими руками его брюхо, и в этом положении, как бы играя в чехарду и время от времени стуча носом, словно дверным молотком, в его заднюю калитку, я выехал со двора, после чего боров поскакал со мной по улицам, громко хрюкая и привлекая внимание прохожих.
Тут я наконец опомнился и кулем с него свалился, не глядя куда; лучше бы я сделал это в переулке, где меня никто не видел и где я тотчас же мог найти убежище.
Под улюлюканье толпы и хохот всего Рима я поднялся, вымазанный с головы до пят в навозе, словно вылез из чрева кита. Изо всех окон и дверей глазели люди, провожая меня свистом и гоготом, со всех сторон сбегались мальчишки, и я словно помешанный метался в поисках укромного местечка.
Тут я увидел дом, в котором, как мне показалось, можно было спрятаться. Я вбежал внутрь, захлопнул за собой дверь и навалился на нее всем телом, чтобы удержать от натиска толпы, желавшей на меня полюбоваться. Но надежды мои не сбылись; справедливость требует, чтобы дурным людям воздавалось по их делам. За виной следует кара, и небо меня покарало; из следующей главы ты узнаешь, какой прием был мне оказан в этом доме.
ГЛАВА VIГусман де Альфараче укрылся в чужом доме, чтобы пообчиститься. В главе шестой он расскажет, как его там приняли и что затем произошло между ним и французским послом, его господином
Наступила черная ночь, но еще черней было у меня на сердце. Во всех окнах зажглись огни, лишь в моей унылой душе царил непроглядный мрак. Я был словно в беспамятстве и не замечал, что уже поздно и что хозяину дома, где я укрылся от толпы, не терпелось поскорее выпроводить меня вон, на что он всячески намекал.
По всей видимости, он мне не доверял и опасался, что всю эту суматоху я устроил нарочно, чтобы проникнуть к нему в дом и сделать какую-нибудь пакость. Добряк не зря опасался: его хозяйка была у них за хозяина, делала все, что вздумается, к тому же была упряма и к молодым мужчинам неравнодушна. Не диво, что муж в каждом госте подозревал любовника и опасался собственной тени. Едва я переступил через порог, как он оставил меня одного в прихожей, созвал всю челядь и строго-настрого запретил слугам выходить из комнат. Мне нечем было умыться; никто не вынес мне даже ковшика воды.
Так я, несчастный, и стоял возле двери, в перепачканной одежде, весь в нечистотах, – вообразите сами, какой у меня был вид, – и в великом страхе прислушивался, как шумит за дверью уличный сброд, жаждавший полюбоваться моей новой ливреей, а лучше сказать – ливером. Очевидцев моего позора было немало, все они толпились возле дома и, собирая вокруг себя кучки зевак, рассказывали им про мое приключение; в городе многие меня недолюбливали; эти с удовольствием останавливались послушать, громко хохотали и очень, видимо, веселились.
Я готов допустить, что они были вправе так себя вести, ибо я успел кое-кому насолить, и теперь мне мстили за обиды. Как сказано в романсе:
И врачи и доброхоты
обступили труп с волненьем.
Кто зарыть его не хочет,
кто торопит с погребеньем.
На улице было полно народу, но больше всех неистовствовали мальчишки, из тех, что гнались за мной с улюлюканьем и свистом. В толпе громко кричали:
– Гоните его из дому! В шею! Пусть-ка этот пачкун покажется в своем новом наряде!
Вне себя от злости я скрежетал зубами. В толпе честных горожан были и молодчики вроде меня, эти были на моей стороне. Они за меня заступались и старались угрозами припугнуть буянов, но те распоясались до того, что начали швырять в дверь булыжниками, чтобы заставить хозяина поскорей меня вытолкать. Я их не порицаю и не хочу оправдывать себя: на их месте и я не пожалел бы отца родного. Подобное зрелище не карнавал, его не каждый год увидишь, и нетрудно понять, что им хотелось на меня поглазеть.
Скажу не хвастая – и даже готов побиться об заклад, – что если бы я тогда согласился показываться за деньги, то мог бы недурно заработать: ведь я был похож не на человека, а на ком грязи, на котором, как у негра, сверкали только глаза и зубы, потому что я вывалялся в самой глубокой луже, посреди улицы. Правда, я соскреб с себя глину лезвием шпаги, сколько мог, но толку от этого было мало. Платье мое насквозь пропиталось грязной жижей. Зато с меня по крайней мере больше не капало, словно из охапки мокрого белья, которое несут из прачечной.
Когда стемнело и народ понемногу разошелся, я наконец выбрался на улицу, да таким страшилищем, что не приведи бог злейшему моему врагу. Но, как говорят себе в утешение люди, нет худа без добра; в тот день судьба, как видно, задумала поиграть со мной в кошки-мышки: обрушив на меня столько бедствий, она затем решила облегчить мою участь и послать на подмогу ночь, притом весьма темную; толпа рассеялась, и я смог убраться подобру-поздорову, улизнув от карауливших меня мальчишек.
Я шел быстрым шагом, стараясь остаться неузнанным и, так сказать, убегая от себя самого, потому что был отвратительно грязен и распространял смрад. Из-за этого я и не мог пройти незамеченным: где бы я ни появлялся, меня выдавало зловоние, и прохожие подозрительно оглядывались в мою сторону.
Одни говорили:
– Бросьте его, пусть идет с богом! Видно, животом мается.
Другие:
– Да вы не удерживайтесь и не бегите так! Все равно хуже не будет!
Третьи зажимали нос и восклицали:
– Фу! Что он наделал! Вот до чего доводит кающихся самобичевание! Возьмите-ка ноги в руки, приятель, и поскорей умойтесь, пока вас не стошнило.
Каждому было до меня дело, каждый находил, что сказать, а иные даже спрашивали:
– Почем фунт д.....?
Я отмалчивался, ничего не отвечал задирам, не дававшим мне спокойно идти своей дорогой, проглатывал насмешки, словно смиренный монашек, и, сгорбившись, спешил дальше.
Больше всего боялся я собак, гнавшихся за мной по пятам; видя, что я припускаю все быстрее, они лаяли со злобным остервенением, особенно дворняги, и хватали меня за икры. Я не решался их отгонять из боязни, что на шум сбежится целая орава больших злющих псов и они растерзают меня как новоявленного Актеона[34]34
Актеон – легендарный охотник, который дерзнул взглянуть на купавшуюся Диану. Разгневанная богиня превратила его в оленя, и Актеон был растерзан собственными псами.
[Закрыть].
Но вот
Я пришел домой и незаметно проскользнул наверх. Увы! Я мог бы почесть себя счастливцем, если бы тогда же попал в комнату! Я сунул руку в карман, чтобы достать ключ, но его там не оказалось. Полез в другой карман – и там нет. Попрыгал на месте, думая, что ключ, может быть, провалился в штанину, – нет как нет. Наверно, я выронил его в том доме, где прятался от погони, когда вынимал платок, чтобы обтереть лицо и руки. Это новое несчастье совсем меня сразило. Возведя глаза к небу, я в отчаянии простонал:
– Погибший я человек, жалкий горемыка! Что мне делать? Как быть? Куда бежать? Что со мной будет? Как поступить, чтобы слуги и пажи не узнали о моей беде? Как скрыть это происшествие? Ведь они затравят меня насмешками! Чужим я сказал бы, что они все сочиняют, а что скажешь своим, когда они захватят меня здесь в таком виде? С чужими можно найти выход: в одном признаться, в другом нет, а дома меня изловят с поличным, доказательства налицо, возразить нечего – тут не отвертишься, не отопрешься.
Собратья мои будут на седьмом небе, созовут своих дружков-приятелей, и все сбегутся глазеть, и зубоскалить, и жужжать вокруг меня, точно пчелиный рой вокруг матки. Пропал я! Моя утлая ладья зачерпнула бортом, и нет на свете кормчего или рулевого, который сумел бы ее спасти!
Так я причитал, совсем позабыв о славе, ходившей обо мне по всему Риму, и обвиняя во всем злой рок – до того поглупел от горя. Ох! Если бы мы, по милости божьей, так же трепетали угрызений совести, как боимся телесных увечий! Но мы поступаем, словно домовладелец, который стал бы усердно подбирать мусор с улицы и заметать к себе в дом. Пока я роптал на судьбу и оплакивал свои горести, мне пришло на память одно происшествие, случившееся незадолго до того в Риме, и я немного утешился и приободрился, готовясь встретить грядущее. Вот какая это была история.
Некая знатная сеньора поплатилась за невоздержность своего языка: ее ранили кинжалом в лицо по наущению другой придворной дамы; удар пришелся посередине лица, изуродовав нос и обе щеки. В то время как ей оказывали помощь и накладывали шестнадцать или семнадцать швов, она с плачем говорила: «Ах, что теперь будет! Господа, ради бога, не говорите ничего моему мужу!» Один из присутствовавших, человек весьма язвительный, отвечал: «Если бы то, что у вас на лице, было бы под юбкой, то беду еще можно бы скрыть; но ежели шрамы таковы, что их никакой мантильей не прикроешь, то о чем вы нас просите?»
Я решил, что глупо и бессмысленно стоять перед дверью и попусту убиваться: раз беду не скроешь и не утаишь, надо идти на хитрость – опередить насмешников, первому посмеяться над собой и представить дело в забавном свете; я сам обо всем расскажу, прежде чем надо мной начнут глумиться, смакуя и расписывая мое приключенье, ибо лучше на свет не родиться, чем терпеть такое поношение.
Если хочешь, чтобы люди поскорей забыли данное тебе обидное прозвище, обрати его в имя. И наоборот, чем сильнее стремится человек избавиться от клички, тем крепче она к нему прилипает и остается за ним и всем его потомством до пятого колена; а потомки будут гордиться, словно фамильным гербом, тем самым прозвищем, которого стыдился их предок. Это случилось и о моим скромным сочинением: я назвал себя «Наблюдателем жизни человеческой», а люди окрестили меня «Плутом», и нет мне отныне другого прозвища.
Я был в сомнении, не зная, на что решиться. Однако рассудив, что нет на свете лучшего прибежища в годину бедствий, как объятия друзей, – хотя у меня их было мало и ни на одного я не мог рассчитывать, – я положил обратиться за помощью к одному из моих товарищей-пажей, который всегда клялся мне в дружбе. Я постучался к нему, он меня впустил. У него-то я и прятался все время, пока взламывали мою дверь. Представьте себе, в каком я был виде, если не решался даже присесть в его комнате, чтобы не причинить ему неудовольствия, испоганив его сундучок отпечатком своих грехов. Однако невозможно было проделать все так, чтобы весть о моих злоключениях не достигла ушей сеньора. Горе тому дому, где слуги не стараются угодить своему господину, хотя бы пересказывая ему все домашние новости и сплетни, если он, разумеется, не позволяет им лишнего и не становится игрушкой в их руках.
По этому признаку можно узнать, что за человек их хозяин, любят ли они его, с охотой ли служат. И плохи его дела, если он надеется взять строгостью и подменить любовь страхом; этим ничего не добьешься. У слуг сердце благородное, и добиться от них повиновения можно только добром.
Не успел я умыться и переодеться, как господину моему стало известно, что я вернулся домой такой грязный, словно побывал в клоаке. Однако слуги знали следствие, но не знали причины. Это давало мне простор для уверток и выдумок. Хозяин спрашивал у всех домочадцев, что со мной случилось, но они ответа ему не дали и рассказали только то, что видели своими глазами. Он подумал (как после сам мне говорил), что меня поймали в доме Фабии и хотели проучить за все мои проделки, я же вырвался из рук преследователей и, спасаясь бегством, упал в грязь; могло быть и так, что мне пришлось драться с погнавшимися за мной слугами, и они меня повалили и выпачкали в грязи, а потом отпустили, опозоренного, но живого. В это самое время я был занят сходными мыслями и тоже спешил придумать какую-нибудь правдоподобную историю, чтобы все объяснить и уладить; получалось у нас не совсем одинаково, но похоже, и мы различными путями шли к одной цели. Разница была лишь та, что господин мой из осторожности приготовился к худшему, я же из тщеславия старался придумать что-нибудь менее оскорбительное для моего самолюбия.
В ту ночь хозяин работал у себя в кабинете, но тотчас послал за мной, отложив в сторону бумаги; когда я к нему явился, он не сказал ни слова, пока все посторонние не удалились и мы не остались с ним наедине. Тогда он спросил, при каких обстоятельствах я упал и где это произошло. Я ответил, что в ожидании условного знака стоял в подворотне на другой стороне улицы, как вдруг в дверь выглянула камеристка Николетта и стала махать мне руками, чтобы я поскорее подошел. На радостях я пустился прямо через улицу, чтобы не тратить времени на обход по более сухому месту, неосторожно наступил на камень, он подо мной закачался, я потерял равновесие, не смог удержаться и плюхнулся прямо в лужу. Николетта же, заметив, что к месту происшествия сбегается народ, захлопнула дверь, и мне пришлось вернуться ни с чем.
Тогда он сказал:
– Ну, это еще полбеды. Не везет нам с этим делом, Гусманильо. Ты приступил к нему, как видно, в недобрый час и к тому же во вторник. Беда случилась с тобой по моей милости и у меня на службе.
– Не будем считать эту маленькую неудачу бедой, ваше сиятельство, – отвечал я, – и заносить ее в графу несчастий. Может статься, вышло бы много хуже, если бы я добился цели. У нас в Испании говорят: ногу сломать – к счастью. Муж был дома, а я ведь не знаю, зачем меня звали; кто поручится, что меня не ждала западня? Пока я беседовал бы с сеньорой, радуясь своей удаче, нас могли услышать – вот тогда мне пришлось бы худо.
Ведь я уже давно верчусь около их дома, и об этом ходит немало разговоров. Правда, многим известно, что я ухаживаю за Николеттой, но другие этого не знают и думают, что тут пахнет кое-чем похуже. Уже с неделю «славный старец дон Бельтран»[36]36
…«славный старец дон Бельтран»… – стих из романса о графе Дирлосе.
[Закрыть] при встрече со мной кривится как середа на пятницу. Раньше он всегда вступал со мной в беседу, расспрашивал, какие дамы блистают нынче при дворе и не появилась ли какая-нибудь новая красавица испанка; а теперь никогда не останавливается поболтать, а если я снимаю шляпу и отвешиваю поклон, притворяется, что не замечает меня, и проходит мимо с таким видом, словно аршин проглотил.
Так я говорил, а господин мой внимательно слушал, время от времени приподнимая брови, из чего я заключил, что он не пропускает мои слова мимо ушей. Я прочел его мысли и разгадал намерения: он опасался за себя и за честь своего дома; его добрая слава могла пострадать от огласки, поскольку оскорбленное семейство состояло в родстве с самыми влиятельными и видными лицами в городе.
Я же постарался подлить масла в огонь такими речами:
– Ничто на свете не может смутить или напугать меня: я давно знаю, что судьба ко мне беспощадна, и всякий, кто имеет со мной дело, рискует жизнью и ставит на карту свою честь. Но у меня достанет мужества спокойно встретить любой удар, ибо горький опыт научил меня переносить страдания с твердостью и не терять надежды. Я всегда готов к худшему и вместе с тем верю в удачу и потому спокойно иду навстречу своей судьбе, удары коей никогда не бывают страшнее ее угроз. Но если бы я пал духом, злой рок преследовал бы меня свирепо и неотступно.
Все случившееся – пустяк, и вторник тут ни причем: я не верю в приметы, да и вашему сиятельству не пристало быть суеверным Мендосой[37]37
…не пристало быть суеверным Мендосой… – Члены знатного испанского рода Мендосы отличались суеверием.
[Закрыть] и повторять бредни испанцев насчет вторника, как будто этот день заклеймен каким-то особенным проклятьем, а другие дни – лучше. Но если и так, пусть проклятье падет на меня одного, пусть на мою голову обрушатся какие угодно грозы – я не пророню ни единого слова, которое могло бы причинить вам ущерб. Не придавайте значения пустякам, ваше сиятельство, все это вздор. Я же готов служить вам верой и правдой до конца моих дней, что бы ни случилось и чем бы это ни кончилось. А впрочем, на вашем месте я не только бы оставил это дело, но не стал бы вообще появляться на той улице, чтобы не давать пищи пересудам. Да и хлопоты наши ни к чему не ведут. И то сказать, если из тысячи дней невозможно выбрать ни одного подходящего для свидания, то ведь и всей жизни не хватит и придется увековечить ваше ухаживанье наподобие майората, чтобы плодами его могли воспользоваться наследники.
Право же, в Риме можно найти кое-что получше и притом без всяких убытков, трудов и опасностей. Не знаю, а только со мной так не бывает: я не влюбляюсь, а перепархиваю с цветка на цветок, и в этом не отличаюсь от других моих земляков. Я все равно что нож бахчевника: вырезаю кусочки на пробу то из одной дыньки, то из другой. Сегодня здесь, завтра там. Подолгу на одном месте не застреваю и горя не ведаю: сплю и ем исправно, в разлуке не вздыхаю, при свидании позевываю и расправляюсь с ними без церемоний.
Ваше сиятельство – дело другое. У вас все по-рыцарски, на благородный манер. Вы, как и следует могущественному сеньору, пренебрегаете легкой добычей и, словно кречет в погоне за цаплей, готовы преследовать свою жертву за облаками, ни на что невзирая и обо всем позабыв. Впрочем, вам это к лицу; упорство – украшение сильного.
– Нет, Гусманильо, плохо ты разбираешься в этих делах, – возразил мой сеньор. – Это далеко не так; в наше время ничто не может причинить человеку с положением такого вреда и позора, как иной мелкий грешок. Люди моего звания обязаны заботиться о том, чтобы одеяние их не уступало сану, ибо судить о последнем будут по первому. Мельчайшие брызги расползаются в большие пятна. От ничтожного дуновения начинают гудеть органные трубы. Поверь: если бы честь моя не была тут замешана и, в особенности, если бы не данное Николетте слово, что ты посетишь от моего имени сеньору Фабию, я бы не задумываясь бросил эту затею. Но мне не хочется, чтобы дама приписала это слабости характера или малодушию и могла упрекнуть меня в непостоянстве, – дескать, я ветрен, как мальчишка, и в сердце моем любовь держится, как вода в решете. Она, пожалуй, подумает, что я хотел только испытать ее, посмотреть, что она скажет, а потом над ней посмеяться: ведь едва она подала мне надежду, я тотчас ею пренебрег и остановился на полпути.
Мало того что мы, как ты говоришь, весьма несчастливо приступили к делу; я и сам не настолько ослеплен, чтобы не видеть правды: муж этой дамы – один из самых влиятельных сеньоров в Риме, человек знатный, сановный, богатый; и поэтому всякий, кто притязает на благородный образ мыслей, обязан его уважать и оберегать от оскорблений. Положим, она молода и, несомненно, ищет случая развлечься; но это вовсе не значит, что именно я должен доставить ей случай и домогаться ее любви в ущерб моему званию, чести ее супруга и благополучию всей их фамилии.
Как часто мы, мужчины, обращаем свой взор на предмет случайный, упорно добиваясь победы, которая вовсе того не стоит, и не отступаемся единственно ради того, чтобы не прослыть растяпами или слабосильными трусишками! Однако если при столь великом усердии мы до сих пор не поколебали целомудрия этой сеньоры и усилия наши так дешево стоят и так дорого обходятся, я готов признаться, что влечение мое к этой даме было подобно пороху: оно вспыхнуло внезапно, охватив пожаром рассудок, и так же быстро погасло; я вижу, что творю зло, и простираюсь ниц в знак раскаяния и смирения.
Охотно последую твоему совету и откажусь от погони за добычей, которая не дается в руки; напротив, я поступлю с этой сеньорой, оказавшейся в моей власти, как благородный ястреб, который по собственной воле отпускает свою жертву;[38]38
…отпускает свою жертву… – В испанском фольклоре XVI в. часто встречается упоминание о великодушии ястреба, который будто бы вечером ловит птицу, чтобы лучше уснуть, и, продержав ее всю ночь в когтях, утром отпускает на свободу.
[Закрыть] этим я положу конец порочащим ее слухам и сделаю все, чтобы спасти ее честь и мое доброе имя.
Услышав такие речи, я возликовал: предо мной распахнулись райские врата – я был спасен. Одобрив всей душой намерение сеньора, я постарался облегчить ему отступление, не ради него, а ради себя, и сказал следующее:
– Ваше сиятельство говорите и поступаете сейчас сообразно вашему достоинству. Хотя приятно достичь желаемого, но еще приятнее, на мой взгляд, сознавать, что мы способны подчинить своей воле низменные страсти, особенно когда потворствовать им опасно. Вы рассудили как христианин; решение ваше – плод светлого ума. Не будем же с ним медлить, положитесь на меня, ибо я верный ваш слуга, и если порой, в угоду слабостям господина, готов взять на душу грех, то с тем большим усердием, вернувшись на путь истинный, буду трудиться во исполнение его благих намерений.
С тем он меня и отпустил, проговорив:
– Ступай с богом и не хлопочи более об этом деле, памятуя, что честь моя в твоих руках.
