Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть вторая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
В первые дни по прибытии в Неаполь дела наши шли как нельзя лучше. Мы поработали на славу, с большой пользой и прибылью. Я оделся с головы до ног; теперь всякий примял бы меня за отпрыска знатной фамилии, ибо наружность моя могла хоть кого ввести в заблуждение. И если бы столь блистательное начало, подобное торжественному открытию копейных игр, когда все горит ярью и золотом, блещет великолепием и роскошью, не завершилось плачевным концом по собственной моей вине и дурацкой прыти, я бы ныне забыл, что такое нужда. Впрочем, спасибо и на том, что ноги унес и шкура цела.
Сам я виноват, что упустил свое счастье. Но велик господь: могло быть и хуже; эта мысль служит мне утешением. В числе моих сотоварищей был один местный уроженец, выросший в доме у председателя Вспомогательного совета[97]97
Вспомогательный совет – верховный трибунал в Неаполе, члены которого сидели по обеим сторонам от вице-короля.
[Закрыть], в услужении у этого сеньора некогда жили родители парня. Плут не преминул явиться к председателю с почтением и ушел оттуда не с пустыми руками. Обрадовавшись старому знакомцу, сеньор оказал ему милость и покровительство, и не только на словах; он исполнил все, что обещал. Мало на свете людей, которые сажают бедного человека за свой стол и кормят со своей тарелки. Но кто щедр душой, тот любит давать, и чем больше у него просят, тем охотнее он одаряет. И так уж устроено на свете, что дающий возвышает себя, а принимающий делается ниже его. Вскоре председатель приспособил моего приятеля к судейской службе, дав ему должность весьма почетную и достойную лучшего служителя.
Нам тоже было не худо: все мы процветали у него под крылышком; вели мы себя как настоящие вице-короли Неаполя; никто во всем королевстве не смел нам прекословить. Под защитой нашего покровителя мы отваживались на такие дела, на которые ни за что не пошли бы, если бы надеялись на одну лишь собственную дерзость. Он был у нас наводчиком – подсказывал, куда лучше идти грабить и как ловчее приняться за дело, в какие часы всего безопасней начинать, каким путем проникнуть в помещение и кого остерегаться. Право, нигде не найдешь таких знаменитых, ловких и дерзких разбойников, как среди служителей правосудия. Бояться им нечего, покровителей сколько угодно, и если возникнет надобность и представится случай пограбить, то защитит от них разве один всемогущий господь.
Шел я как-то по улице, измышляя способ хоть чем-нибудь раздобыться, ибо время близилось к полудню, а я не сделал еще ни одного стежка и даже не вдел нитку в иголку. Вернуться же с пустыми руками я не мог, потому что товарищи мои, подобно трудолюбивым пчелам, уже натаскали меду в наш улей и назвали бы меня трутнем, который норовит полакомиться за чужой счет. У нас считалось позором сесть за трапезу, не внеся своей доли в общий котел.
Тут в глаза мне бросился один дом приятного и внушительного вида, принадлежавший, вероятно, какому-нибудь именитому горожанину. Я вошел туда запросто, как к себе домой. Кто несмел, тому не бывать костоправом. Недаром у нас в Испании старухи говорят иному тихоне: «Да ты иди, иди, а то мнешься, будто воровать пришел!» Поэтому я всегда и всюду входил спокойно, как хозяин или, пожалуй, как входит альгвасил с алебардой в одной руке и приговором суда в другой. Вошел я и стал осматриваться по сторонам, ища глазами, чем бы занять руки. По воле судьбы, на столе лежала широченная черная юбка тисненого бархата, которой стало бы на три полных костюма: три пары штанов и три полукамзола; в ней было никак не меньше пятнадцати локтей бархату, да такого славного, что им не побрезговал бы самый привередливый франт.
Я быстро огляделся: можно ли унести вещь без оплаты и не торгуясь? В доме никого не было слышно. Я сунул добычу под мышку и в два прыжка очутился на пороге. И вдруг на крыльце столкнулся лицом к лицу с самим хозяином, который оказался не кем иным, как городским нотариусом. Заметив у меня под мышкой сверток, он спросил, кто я такой и что тут делаю.
Я не растерялся и без всякого смущения ответил с веселым видом: «Сеньора приказала мне сделать складку по всему подолу и немного убрать в поясе, а то юбка плохо сидит. Я мигом исполню заказ и отошлю сегодня же». На это он заметил: «Ну что ж, дорогой мастер, сделайте работу поскорее, да не доверяйте в чужие руки». С тем я и пошел вдоль по улице, а затем пустился петлять, словно заяц, то вправо, то влево, чтобы замести следы.
Потом я узнал, на свое горе, что, когда он вошел в дом, там уже забили тревогу; весь курятник всполошился, женщины рыскали по комнатам, споря и пререкаясь: что юбка да где юбка, а юбки-то нет как нет; ты ее унесла, я ее здесь положила, она была там, кто входил, кто выходил, да никого не было, ну, значит, она у кого-нибудь из домашних, погоди, ты мне за это заплатишь. Шум и гам стоял такой, что никто друг друга не слышал.
Тут вошел хозяин и сразу смекнул, что упустил мошенника. Уняв свою жену, он втолковал ей, что юбку унес вор, и рассказал, о чем беседовал со мной на крыльце. Снарядили погоню, но поймать меня не удалось: я укрылся в безопасном месте и надежно припрятал юбку.
В тот же вечер я отправился к нашему Главному, чтобы рассказать о некоем замысле, созревшем у меня в голове с неделю назад. План этот был уже продуман во всех мелочах, но до сих пор не представлялось случая его осуществить.
Несколько местных кабальеро имели обыкновение собираться для карточной игры. Они располагались за четырьмя столами, и весь вечер им прислуживал один, а иногда два пажа. На каждый стол постилали шелковую скатерть и ставили по два подсвечника.
У меня уже была заготовлена пара точно таких же подсвечников из самого лучшего олова, так что никто не отличил бы их от серебряных ни по цвету, ни по рисунку; я раздобыл их специально для этой цели. У меня были с собой также две свечи; тщательно прикрыв все это плащом, я встал в уголке, как делал уже не раз, выжидая удобной минуты и давая понять всем своим видом, что я слуга одного из игроков.
Наконец сеньоры, игравшие в сьентос[98]98
Сьентос (сотни) – карточная игра, в которой выигрывает набравший сто очков.
[Закрыть], попросили подать новые свечи. В тот день им прислуживал только один паж, которого давно клонило ко сну, и он, осовевши от усталости, не слышал, что у него вторично просят сменить свечи. Я, словно был здешним слугой, проворно подскочил к этим господам, подняв руку со свечами и ловко загородившись плащом; свечи я подал в своих подсвечниках, а серебряные сунул в рукав и преспокойно отправился домой. Присоединив их к другим ранее добытым серебряным предметам, я решил во избежание лишних хлопот, подозрений и всяких неприятных разговоров, что, мол, это мое, а это твое, вот зарубка, а вот отметина, где купил, кто продал и так далее, – я решил, словом, себя обезопасить: расплавил все серебро, превратил его в приятного вида слитой и отнес Главному, чтобы тот его продал, опираясь на таких союзников, как доброе имя и солидная репутация. Так он и сделал, удержав в свою пользу причитавшуюся ему сумму, а остальное выплатил мне в реалах самой лучшей чеканки и ни на грош не обсчитал. У нас было такое правило: отдавать Главному пятую долю добычи, и закон этот соблюдался столь же свято и неукоснительно, как права его величества на доход со всех индийских земель.
В возмещение этой подати он обязывался выручать нас из беды. Нет на свете человека, который мог бы сам брать, а другим не давать. В здешнем мире не бывает званий, за которые не надо отслуживать. У всякого два ряда зубов во рту, всякому пить-есть хочется и всякий обязан платить положенную мзду. Рука руку моет, и обе вместе умывают лицо. Если я получил каплуна, то по справедливости должен отдать грудку. И нельзя лучше употребить деньги, как обрести подобного ангела-хранителя.
Правда, попадаются среди главарей такие безжалостные тираны, которые дерут три шкуры со своих рабов, отнимая у них все до последнего гроша. Они отбирают не только хлеб, но и квашню, не только плоды трудов, но и самые труды, оставляя на нашу долю одни лишь опасности, а если мы засыпемся, бросают нас на произвол судьбы. Они грабят своих же вассалов и тем обогащаются не хуже Писарро[99]99
Писарро Франсиско (1475—1541) – знаменитый испанский конкистадор, завоеватель Перу.
[Закрыть] в Индии. Мы считаем, что уж много получили, если они бросят нам объедки со своего стола и швырнут какой-нибудь ненужный хлам, захватив себе львиную долю. Так поступал Алессандро. С таким в беду не попадайся: разбойник поднимет паруса и отчалит как ни в чем не бывало, а тебя перестанет узнавать в лицо. Но наш миланец был не таков и завел отличный порядок. Он не брал с нас ничего, кроме положенной пятой части. Когда же у него случалась нужда в деньгах, он просил взаймы на хороших условиях, обещая вернуть деньги; получив требуемую сумму, тут же заносил ее в книгу под рубрикой: «Следует получить», а на полях делал пометку: «Получено», – и затем вычитал эти деньги из причитавшейся ему пятой части дохода. Нет, ничего не скажешь: расчеты с нами он вел всегда правильно, остальное же зависело от того, как кому повезет.
Товарищи мои от работы не бегали; словно рачительные хозяева, они никогда не являлись домой с пустыми руками. Нас было четверо: трое воришек и Главный, наш защитник. Иной раз он выходил на работу вместе с нами, но держался в стороне, хотя и неподалеку. Если, бывало, кто из нас опростоволосится и попадется с поличным, то Главный брал его на поруки или, пробившись к нему сквозь толпу, давал подзатыльника и отпускал, приговаривая: «Убирайся прочь, мошенник! И гляди у меня: если еще раз поймаю на воровстве, не миновать тебе каторги». Прохожие думали, что перед ними достойный и почтенный человек. Так нам нередко удавалось увильнуть от расплаты.
Случалось, что нас ловили упрямые остолопы, которые нападают всегда со страшной злобой, желая во что бы то ни стало упрятать вора за решетку. К таким людям наш покровитель подступал с увещаниями, говоря им: «Уж так и быть, отпустите воришку, ваша милость! Всыпьте ему как следует, но не отправляйте в острог: зачем ему, бедняге, блох там кормить? Какая вам польза в его погибели? Брысь отсюда, паршивец!» И с этими словами давал такого тумака, что мы кувырком летели на мостовую и спасались из лап гонителей. Но если кто-нибудь из прохожих упорно стоял на своем и ни за что не хотел нас отпускать, мы старались вырваться силой и затевали скандал, крича, что он лжет, а мы, мирные прохожие, ничуть не хуже его. Тут наш телохранитель выступал в качестве добровольного миротворца, облегчая нам бегство. Когда другого выхода не было, он затевал перепалку и драку: к чему-нибудь придирался, начинал ругаться, пускал в ход кулаки, – мелкая кража тонула в бурном скандале, и нам удавалось потихоньку улизнуть.
Бывало, бежишь по улице с краденой вещью, за тобой гонится владелец, но тут наперерез ему выходит кто-нибудь из наших, загораживает дорогу и начинает участливо расспрашивать, что за беда с ним стряслась, якобы с целью утешить и успокоить. Даже самая короткая задержка давала нам большую фору. Ведь беглец всегда впереди, а погоня позади; к тому же от страха на ногах крылья вырастают; преследователь даже устает быстрее, ибо цель его – причинить зло – давит тяжелым грузом и подрывает силу духа. Иной, от души стараясь догнать беглеца, не в силах превозмочь этого закона природы, ибо природа всегда на стороне того, кто ищет спасения. Так или иначе, а погоню обычно удавалось остановить.
В иных случаях Главный давал за нас ручательство и предлагал обыскать при свидетелях – когда знал, что у нас ничего не найдут, ибо украденное было уже за три или четыре квартала.
Тем или другим способом, а мы ускользали от расплаты и снова принимались за свое, находя лазейку из любой западни. Но однажды я дал маху, отправившись на охоту в одиночку, и притом за черту города. Рана эта никогда не затянется; я не забуду урока до седых волос. Видно, в наказание за грехи понесло меня в тот день на прогулку. На берегу реки на свежей травке сохло выстиранное белье, а хозяйка его укрылась от солнца в тени каменной ограды, позади небольшого холмика. Мне показалось, что белье уже высохло; во всяком случае, для меня оно было достаточно сухое. Я надумал взять две-три сорочки, словно на меня сшитые, и исполнил свое намерение. Я схватил несколько штук, решив их пока не складывать и заняться этим дома и без спешки. Как я уже сказал, хозяйка их, эта чертова баба, стояла ко мне спиной и видеть меня не могла; однако нашелся добряк, который не пожалел моих бедных костей и забил тревогу, когда я уже торопливо удалялся. Прачка подняла крик и, наказав служанке сторожить остальное, пустилась за мной в погоню. Видя, что дело плохо, я потихоньку, не обернувшись и даже глазом не моргнув, словно все это нисколько меня не касается, выронил сверток и пошел дальше ровным шагом.
Я думал, что скверная баба, заполучив обратно свое добро, обрадуется и уймется. Но не тут-то было. Раньше она только кричала, а теперь развизжалась так, что у меня в ушах зазвенело. Местность была довольно людная, неподалеку от города; в один миг сбежались полчища мальчишек, а с ними тьма-тьмущая собак, и все вместе подняли такой гам, что на помощь явились взрослые парни, от которых было уже не уйти.
Вот с тех-то пор я и невзлюбил этот мелкий народец: видеть их не могу! Они меня погубили.
При этих словах Сайяведры я вспомнил одного знаменитого мадридского пьяницу, за которым увязались на улице мальчишки, всячески его дразня и донимая; добравшись кое-как до перекрестка, он схватил в каждую руку по булыжнику, прислонился спиной к углу дома и сказал: «Стоп, сеньоры! Дальше вам не пройти. Поворачивайте домой, прошу вас, а не то я отвечу любезностью на любезность». Надо было и Сайяведре так поступить; тогда они, возможно, от него бы и отвязались.
– Право, – продолжал Сайяведра, – где крутятся эти враженята, там порядочному человеку делать нечего, толку все равно не будет. Я от них бегаю все равно как от петли; ведь по их милости меня чуть не вздернули на виселицу; спасла городская стража, упрятав за решетку.
Очутившись в тюрьме, я первым делом дал знать Главному. Тот немедля прилетел на помощь и объяснил, что я должен говорить и делать. От меня он двинулся к судебному писарю. Там рассказал, что родом я испанец, отпрыск весьма знатной фамилии, и трудно поверить, чтобы столь благородный идальго совершил низкую кражу. Если что-нибудь подобное и случилось, то надо пожалеть молодого человека, который мог решиться на такой шаг лишь под угрозой голодной смерти; а впрочем, и дело-то не стоит внимания, покража самая незначащая, и надо принять в расчет положение и имя молодого кабальеро. Благодаря этим трогательным речам и снисхождению секретаря через два дня мне разрешили выйти на свободу.
Ох! Лучше бы мне, с божьего соизволения, посидеть в тюрьме еще денек или хотя бы три лишних часа, пока не стемнело! Но раз бог судил иначе, вознесем хвалу его всеблагой воле. Я был наказан за грехи; прежде я не мог спокойно пройти мимо чужого порога, – вот и на сей раз небо не попустило мне благополучно переступить порог тюрьмы. Не успел я высунуть нос на улицу, как прямо в дверях столкнулся с городским нотариусом, пришедшим хлопотать об освобождении какого-то арестанта. Он тотчас узнал меня и втолкнул обратно с такой силой, что я грохнулся на пол, он же навалился на меня всей тяжестью и крикнул привратнику, чтобы сейчас же задвинули засов. Тот исполнил приказ, и я остался в тюрьме.
Меня снова засадили. Обвинителем был сам нотариус, который добивался моей погибели с таким остервенением, что ни просьбы, ни выкуп, предложенный за юбку, ничто не могло его смягчить и заставить отказаться от иска.
Человек он был влиятельный. Защитник мой пустил в ход все средства, какими располагал; призывал пощадить мои молодые лета, ссылался на благородство крови, – но все было напрасно; после долгих переговоров, уламывания и упрашивания, меня в виде особой милости приговорили к наказанию плетьми и отделали так, что я этого до могилы не забуду.
Я позарился на чужую рубашку, а с меня сорвали мою и вытащили полуголого на экзекуцию, а потом изгнали из города. Осел же этот так и остался без своей юбки. Подумать только, до чего доходит злоба упрямого дурака: он готов лишиться своего кровного добра, лишь бы насолить другому. Мне пришлось покинуть Неаполь и расстаться с шайкой. Я собрал свои убогие пожитки и стал бродяжничать по всей Италии; так я очутился в Болонье, где меня и подобрал Алессандро. Он имел обыкновение совершать набеги в чужих краях, а закончив поход, возвращался с добычей на главную квартиру.
Очутившись в Риме как раз в то время, когда случилось несчастье с вашей милостью, мы только ждали какой-нибудь уличной потасовки, чтобы в суматохе стащить парочку плащей или шляп; но ничего подходящего не подвертывалось, и тогда шайка постановила совершить ограбление, поручив это дело мне и сделав меня же козлом отпущения; у них вошло в привычку загребать жар чужими руками; в случае чего поплатился бы я один, а они вышли бы сухими из воды.
Пока мы так беседовали, стало смеркаться. Сайяведра прервал рассказ, и мы въехали на постоялый двор, где получили все необходимое, чтобы наутро снова двинуться в путь.
ГЛАВА VВ Милане Сайяведра встречается со своим приятелем, состоящим в услужении у купца. Гусман де Альфараче их учит, как совершить ловкое ограбление
Весь день я с любопытством, участием и изумлением слушал горестную повесть Сайяведры. И хотя до Милана оставалось еще несколько дней пути, разговоров нам хватило на всю дорогу. Мне казалось невероятным, чтобы юноши из благородной семьи, сыновья именитых родителей, презрев долг чести и позабыв стыд, отдавались бы на волю своих страстей и совершали без надобности низкие поступки, отнимая у людей достояние и доброе имя. Ведь лишившись денег, человек лишается решительно всего: нас уважают лишь до тех пор, пока мы богаты.
Я задавал себе вопрос: если Сайяведра действительно получил в наследство много денег, то какая сила заставила его стать вором? Неужто ему приятней терпеть поношение, чем жить в довольстве и почете? Люди соблазняются злом лишь потому, что надеются в нем обрести свое благо, но чем может прельстить участь бездомного бродяги?
Но потом, обратившись к собственному примеру, я оправдывал Сайяведру и говорил себе: «Ведь он, как и я, сбежал из дому совсем еще зеленым юнцом». Я сравнивал наши первые шаги, но потом снова порицал своего приятеля, думая: «Пусть так; почему же он не перевернул эту страницу своей жизни, когда вошел в разум и стал взрослым человеком? Почему не пошел хотя бы в солдаты?»
Однако тут же вступался за него и сам себе отвечал: «А почему же я-то не завербовался? Выходит, в чужом глазу я вижу соринку, а в своем не замечаю и бревна? Что за сласть такая в солдатской службе, чтоб ее любить? Может, солдатам много платят или так уж им весело живется? С какой стати человек откажется от всех благ жизни и обречет себя на военную службу? Все это обман. Что хорошего – ни днем, ни ночью не знать покоя, вставать спозаранку, ложиться за полночь, таскать на себе аркебузу, стоять по полночи на часах, не присевши ни на минуту, – а пошлют лазутчиком, то и всю ночь проходишь на своих двоих, – торчать столбом, где тебя поставят, под дождем ли, в грозу ли, в ураган?.. Отстоял положенное время – ступай в свою берлогу, где нет ни света, чтоб раздеться, ни огня – обсушиться, ни хлеба – поесть, ни вина – утолить жажду; так и живи всю жизнь – голодный, грязный, оборванный».
Нет, я его не виню. Но вот старший братец, сеньор Хуан Марти, или Матео Лухан, или как уж он там прикажет себя величать, – ведь этот был уже не мальчишка, когда скончался их отец, и мог бы понимать, что хорошо, а что плохо. Он получил в наследство прекрасный дом, завидное положение, большие деньги, доброе имя. Какой же бес-искуситель подбивал его бросить свое настоящее дело и взяться за вовсе неподходящий промысел: воровать у добрых людей плащи?
Насколько полезнее было бы приискать какое-нибудь другое занятие! Он был хороший знаток грамматики; почему же не посвятил досуг изучению законов? Юриспруденция и легче и почетней, чем воровство. Или он воображает, что достаточно сказать: «Стану вором», – и дело в шляпе? Право, это не так-то легко, да и опасно. Ни один правовед не упомнит столько параграфов и пунктов, сколько должен знать настоящий вор. Пусть-ка сойдутся вместе опытный законник и знатный ворюга и попробуют потягаться, – голову даю на отсечение, что первому придется изрядно попотеть.
Хотя Сайяведра во многом походил на меня, все-таки, судя по услышанному, он был в сравнении со мной ничтожной сардинкой, а я рядом с ним глядел китом; однако даже я не решился бы держать экзамен на лиценциата воровских наук, тем более претендовать на докторскую ермолку. А Сайяведра и его братец вообразили, что, воруя по-дурацки, как придется, без всяких тонкостей и затей, они смогут занять кафедру воровских наук!
Бедняги воображали, что тут нечего мудрить. Так же думал один крестьянин, алькальд в деревне Альмонаси-де-Сурита, что в королевстве Толедском; там сооружался каменный водоем, чтобы поить скот; когда работы были окончены, на торжественное открытие собрались все должностные лица, и в их присутствии водоем наполнили водой. Одни говорили: «Кладка высока»; другие возражали: «Нет, так хорошо»; напоследок подошел сам алькальд, наклонился над поилкой, хлебнул воды и, отходя, сказал: «Что зря языком молоть: раз я достаю, – значит, любая скотина достанет».
Иной убогий воришка, кое-как пробавляющийся около пекарни, тоже, верно, думает, глядя на работу настоящего вора, что дело это вовсе не трудное и он справится не хуже. А я скажу, что на такую глупую похвальбу можно ответить словами другого крестьянина, жившего неподалеку от тех же мест, в Ла-Манче; услыхал он, что двое спорят о том, какого детеныша принесла ослица; один говорил: «Это ослик»; другой: «Нет, лошачок». Тогда наш крестьянин подошел, оглядел детеныша со всех сторон, пощупал ему уши и морду и сказал: «И о чем тут спорить? Он так же похож на осла, как я».
Кто метит в грабители, должен трудиться на своем поприще с достоинством и не опускаться до мелких краж. Что это за занятие: пойти в лавку и стащить луковицу? Дураки на то лишь и годятся, чтобы кормить своим трудом настоящих воров, поступая к ним в поденщики и выплачивая дань; а откажутся платить – так поплатятся шкурой, ибо их тут же выдадут властям. Какая спина, какой карман выдержат такую жизнь? И терпеть это из-за какой-то дряни: юбки, пары сорочек!.. Кто ворует сорочки, ничего не заработает, кроме арестантского халата. Пусть лучше последует завету неустрашимого Чапино Вителли:[100]100
Чапино Вителли (ум. в 1576 г.) – итальянский кондотьер. Сражался в испанской армии во время похода в Африку (1564), а также в Нидерландах.
[Закрыть] «Не умеешь торговать – закрывай лавочку».
Но оставим мелкое жулье и обратимся ко мне: если в прежние времена я мог потягаться со старшинами воровского цеха, то ныне подзабыл это ремесло и потерял былую уверенность. Всякое дело требует навыка, а я уже тысячу лет не прикасался к ланцету и не отворял кровь. Рука моя потеряла былую сноровку, я не мог бы даже в вену попасть. Нет лучшей школы, чем живое дело. От бездействия даже мозги ржавеют и покрываются корочкой.
Прибыв в Милан, мы первые дни посвятили отдыху. Я не решался садиться за карты, чтобы не ввязываться в игру с солдатами, которых тоже голыми руками не возьмешь. Каждый в чем-нибудь да силен. Я не мог использовать свои козыри, все преимущества были на их стороне; выиграл бы я мало, а проиграть мог все. Поэтому решено было осмотреть город, полюбоваться его красотами и ехать дальше.
С утра до вечера я гулял по улицам, заходил во все лавки, дивился на выставленные в них редкости и изумлялся тому, какие крупные сделки там заключаются на закупку и продажу даже самых дешевых и пустячных товаров.
Однажды стояли мы с Сайяведрой на площади, как вдруг к нему подошел щеголеватый, приятной наружности юноша, по виду и языку чистокровный испанец. Они встали ко мне спиной, и я не мог слышать их разговор. Видел только, как они отошли в сторонку и о чем-то довольно долго шушукались. Я поневоле встревожился. Молодца этого я как будто никогда раньше не видел. Но мне не хотелось прерывать их беседу, не узнав, чем она окончится, и я решил спокойно стоять на месте и быть начеку, а если они исчезнут, то бежать в остерию, раньше чем меня обчистят.
Я не спускал с них глаз, положив не уходить, пока не уйдут они. Рассуждал я так: если я сейчас окликну Сайяведру и спугну его вопросом, он придумает какую-нибудь отговорку, скажет, например, что они еще не успели и словом перемолвиться, когда я его позвал. Поэтому для моей же пользы лучше дать им полную свободу и подождать еще немного, благо торопиться некуда.
Однако пришло время идти обедать; красавчик попрощался с Сайяведрой и ушел; отправились и мы на постоялый двор; подозрения мои не рассеялись, Сайяведра не говорил ни слова, я тоже молчал, насторожившись и ожидая какого-нибудь подвоха. Подозрительность – опасный червь, поселившийся в сердце; но можно ли считать ее пороком, когда она обращена против человека порочного? От всякого следует ожидать таких поступков, какие ему свойственны. Однако нетерпение бывает сильнее разумной осторожности. Я решил не начинать разговора первым, но все-таки не выдержал и спросил, кто этот молодой человек и о чем Сайяведра с ним беседовал.
Когда мы отобедали и остались наедине, я сказал:
– Этого юношу, с которым ты сегодня разговаривал, я, помнится, встречал в Риме; имя его, если не ошибаюсь, Мендоса?
– Нет, его зовут Орлан, – отвечал Сайяведра, – и когда требуется, это настоящий орел. Он славный товарищ, из нашей братии, самый беспощадный бич божий и зловреднейшая язва во всем воровском мире. У него светлая голова, к тому же он большой грамотей и мастер считать. Мы уже давно знакомы: вместе бродяжничали и побывали во многих трудных и опасных переделках. Сейчас он подбивает меня на одну смелую затею, которая обещает немалый барыш, но зато может пустить наш корабль ко дну; ведь кто отправляется в плавание, должен приготовиться к любым невзгодам: в океане ничто не отделяет жизнь от смерти, кроме утлой деревянной обшивки.
А рассказывал он мне, как очутился в этом городе в поисках хлеба насущного, но не пожелал нырять в воду, не узнавши дна, и предпочел искать честного заработка, чтобы его не схватили на другой же день как бездомного бродягу. Он поступил к одному купцу, который взял его ради красивого почерка. Вот уже более года Орлан честно служит, выжидая минуты, когда можно будет покрепче лягнуть хозяина, – в подражание мулам, которые способны ждать удобного случая хоть семь лет.
Он предлагает мне войти в компанию и общими силами испечь такой пирог, что его хватит до конца дней, и мы позабудем, что такое бедность. Но мне это не подходит: во-первых, я и так отлично устроился и лучшего не желаю; а во-вторых, надо крепко подумать, прежде чем менять занятия и образ жизни. Из-за дряни не стоит идти на риск, а большое дело нам сейчас не по силам: место неподходящее. В этом городе нам не у кого спрятаться даже на несколько дней, а незаметно исчезнуть будет трудно; нас неминуемо схватят и повесят. Как мы с ним ни прикидывали, а ничего путного не получалось. Когда цель недостижима, все средства негодны, и первый же шаг может оказаться роковым. С тем он и ушел домой, чтобы не сердить хозяина, раз уж из нашего разговора ничего не вышло.
Я и верил и не верил: во всем этом не было ничего неправдоподобного. Я потребовал свой плащ, и мы вышли погулять за городскую стену. Во время прогулки беседа наша касалась других предметов, но я ни на минуту не забывал о его рассказе.
Мысли мои обращались к этому предмету снова и снова, и я говорил себе: «Если жулик Сайяведра опять задумал меня оплести и так искусно пристукнет мой шар к колышку, что я вылечу из игры, кто будет в этом виноват, кроме моей собственной дурости? Один раз можно свалять дурака – это еще куда ни шло… Но кто дал оседлать себя вторично, тот законченный осел и не заслуживает лучшей участи. Разве можно верить мошеннику? Из самого крепкого огурца не сделаешь прочной подпорки. Скорее мертвый воскреснет, чем жулик исправится. А какая честь для него, если он сделает удачный выпад и проткнет своего учителя!»
Я старался держать ухо востро, но не забывал и об интересовавшем меня деле; для себя я был Аргусом, для него – Улиссом, беспрестанно размышляя над тем, что им присоветовать и как помочь выйти сухими из воды; ведь если Сайяведра не соврал, мы могли навеки избавиться от нищеты. Конечно, из-за пустяка не стоило марать руки: на службу нанимаются смотря по оплате. Только глупец согласится не спать ночей и ломать голову ради того, чтобы один раз поужинать.
Другое дело, если это случай особенный, который мог бы оправдать все наше путешествие. Когда мы вернулись в трактир и стали укладываться на ночь, я взглянул на озабоченное лицо Сайяведры и сказал:
– Вижу я, тебе не в сласть, что нельзя украсть. Что, купцовы денежки спать не дают? Можно подумать, ты закон Архимеда открываешь! А вот я знаю одного человечка, который мог бы крепко пособить вам в этом деле, если бы оно принесло приличную и кругленькую сумму!
– Приличную и кругленькую? – вскричал Сайяведра. – Больше двадцати тысяч дукатов! Да из этого можно выкроить что угодно, хватит на всех троих!
Я же ответил:
– Да, это недурно, если только на всех троих не выкроится по савану. Однако ты так упорно над этим размышляешь, что уж, верно, придумал какую-нибудь славную штуку. Расскажи мне, какой ты выбрал способ?
– Никакого, ей-богу! – ответил Сайяведра. – Ничего не могу надумать. Я уж столько времени бездельничаю, что от праздности мозги ссохлись и покрылись коростой. Сколько раз ни пробовал пускать их рысью, через два шага сбиваюсь и устаю: что ни придет в голову, все никуда не годится.
А я сказал:
– Раз это такое отличное дело, то какую долю вы выделите для меня, если я найду спасительную лазейку и поручусь за успех?
Он же ответил:
– Сеньор, моя доля и сам я в полном распоряжении вашей милости. С Орланом же надо поговорить, как он на это посмотрит, и если мы получим его согласие, то больше и толковать не о чем: дело решено.
Тогда я сказал:
– Пойди разыщи его, да чтоб никто тебя не заметил, и скажи, что нам надо встретиться как можно скорей. Теперь я не боюсь раскрыть перед ним свои карты, поскольку знаю, что за птица он сам.
Так мы и сделали. Сайяведра вызвал Орлана запиской, и, когда мы собрались втроем, я стал расспрашивать во всех подробностях о привычках, характере, обычных занятиях купца, а также о том, сколько у него денег и где, как, в какой монете и под какими замками они хранятся.
Он дал следующий ответ:
