Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть первая"

Автор книги: Матео Алеман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ [11]11
  Перевод выполнен по тексту – Mateo Alemán «Guzmán de Alfarache», edición y notas de Samuel Gili y Gaya. Madrid. Ediciones de «La lectura», 1926—1936; Серия «Clásicos castellanos», vv. 73, 83, 90, 93, 114.
  В основу первой части испанского издания легло (при современной орфографии) первое мадридское издание «Гусмана де Альфараче» 1599 г., единственный экземпляр которого (без начальных шестнадцати страниц) хранится в Национальной библиотеке Испании; в основу второй части – первое лиссабонское издание 1604 г.
  Настоящее издание – первый русский перевод «Гусмана де Альфараче».


[Закрыть]

ДОНУ ФРАНСИСКО ДЕ РОХАС,
МАРКИЗУ ПОЗА, ПРАВИТЕЛЮ МОНСОНА [12]12
  Дону Франсиско де Рохас, маркизу Поза, правителю Монсона… – М. Алеман, много лет прослуживший в финансовом ведомстве, посвящает первую часть «Гусмана» своему бывшему патрону, который, однако, не оказал автору существенной помощи. Монсон – городок в провинции Уэска.


[Закрыть] , ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ФИНАНСОВОГО СОВЕТА И ТРИБУНАЛОВ ОНОГО ПРИ ОСОБЕ КОРОЛЯ, НАШЕГО ГОСУДАРЯ

Не знаю, есть ли на свете что-нибудь страшнее тайного недоброжелательства и что с ним сравнится, особливо когда укореняется оно в душе людей безвестного рода, простого звания и низменного образа мыслей, ибо в таких людях оно всего опасней и неодолимей. Эти люди – душегубы, которые, притаившись в чаще лесной, готовят нам гибель, а мы, уже сраженные ударом, никак не поймем, откуда пришла беда. Они – василиски [13]13
  Василиск – мифическая ядовитая змея, одним своим взглядом убивающая все живое. Если показать василиску зеркало, он погибает от отражения собственного взгляда.


[Закрыть] , и если бы нам удалось заметить их заблаговременно, мы бы обнаружили их яд и меньше пострадали, но они всегда застигают нас врасплох, а потому и приходится нам плохо. Они – позор государству, хулители невинности и палачи добродетели: само благоразумие пред ними бессильно.

Люди эти, от чьих коварных сетей, как от смерти, нет спасения, всегда нагоняли на меня страх чрезвычайный, более, нежели свирепые и зловредные звери, и тем пуще я боюсь их теперь, когда сам даю им повод и удобный случай излить на меня свой яд и злобную клевету, обвинив, самое малое, в неслыханной наглости за то, что я посмел предложить вам, могущественному вельможе, столь убогий дар; им и невдомек, что на сей дерзостный поступок я отважился лишь из страха перед их кознями.

Как плохо укрепленный город и слабое войско всего более нуждаются в хороших полководцах, способных защитить их от яростного натиска врагов, так и я прибегаю к покровительству вашей светлости, в ком столь ослепительно сияют три величайшие достоинства – доблесть, знатность и могущество, вместе составляющие истинное благородство. Сказывается же оно в помощи и покровительстве тем, кто ищет у него, как в святом храме, убежища от всех невзгод. Посему, уповая на великодушие вашей светлости, я верю, что под крылом столь привычного вам милосердия книга моя найдет надежную пристань и укроется от клеветников.

Вместе с тем, возвысив ничтожество и допустив отверженного плута в число своих приближенных, вы даруете жизнь тому, кто ее лишен; и в сем благородном и блистательном деянии откроется всему миру величие вашей светлости, чью жизнь да сохранит господь для служения ему на долгие, счастливые годы.

М а т е о  А л е м а н

К ЧЕРНИ

О злобная чернь! Для меня не ново, – хотя тебе, быть может, и внове сие узнать, – как чужда ты истинной дружбы, как мало в тебе достоинств и знаний, как ты язвительна, завистлива и алчна. О, как спешишь ты осудить и как медлишь почтить, как уверенно причиняешь зло и как робко творишь добро, как легко твои страсти разжечь и как трудно их унять! Чье мужество, будь оно тверже алмаза, устоит пред твоими острыми зубами? Чья добродетель не пострадает, попав тебе на язычок? Чье благочестие ты оборонишь, чьи слабости извинишь? Какое лекарство не обратится в отраву под твоим взглядом василиска? Какой живительный нектар, излившись в твои уши, не станет ядом в улье сердца твоего? Чья святость избегнет твоей клеветы? Чья невинность спасется от твоих гонений, а простодушие от злословия? Какое правосудие не собьешь ты с толку? Какую истину не исказишь? Случилось ли тебе хоть раз, ступив на зеленый луг, не загрязнить его своим распутством? И ежели живописцу понадобилось бы изобразить муки и казни адовы, сдается мне, ты одна могла бы послужить подобающей для него натурой. Но, может быть, ты скажешь, что меня увлекает страсть, распаляет гнев и ослепляет невежество? О нет! Будь ты способна прозреть, стоило бы тебе лишь оглянуться, и ты убедилась бы, что дела твои увековечены издревле и со времен Адама все порицают их, как и тебя самое.

Так можно ли надеяться на исправление столь закоснелого зла? Где счастливец, которому удалось вырваться из твоих хищных когтей? Я бежал из шумной столицы – ты последовала за мной в деревню. Я замкнулся в уединении – ты и здесь окружила меня враждой, лишая покоя и подвергая своему суду.

Я знаю, тебя не остановит ни знатность моего покровителя, ни почтение к его признанному благородству, ни то, что, уповая на его защиту, я предаюсь твоей власти. Презрев голос разума и чести, ты в дерзости своей порочила славнейших мужей, обзывая одних шутами, других – распутниками, третьих – лжецами. Подобно полевой мыши, ты съедаешь горькую корку дыни, а от сладкой мякоти воротишь нос и, подобно несносной, назойливой мухе, улетаешь из благоуханных садов и цветников искать поживы на свалках и навозных кучах.

В творениях божественных умов ты не находишь и не постигаешь возвышенного поучения – тебе лишь бы узнать, что сказала собака да что ответила ей лиса. Вот это к тебе так и липнет, так и врезается в память. Ох, злополучная лиса! Подобно ей, ты стала притчей во языцех, ты так же никчемна, гонима и преследуема. Но ежели бы тебе и вздумалось почтить меня, знай – не надобны мне ни твое славословие, ни щедрая лесть, ибо хвала, исходящая от дурных людей, постыдна. Предпочту ей упреки человека добродетельного, который, укоряя, желает добра, между тем как твое тлетворное восхваление приносит лишь зло.

Ныне ты свободна, путь открыт, добыча пред тобой. Что ж, беги, круши, терзай, рви на части – воля твоя. Но помни – цветы, которые ты топчешь, украсят седины мудреца и усладят его своим ароматом. Смертельные укусы твоих клыков и раны, нанесенные твоей рукой, уврачует рука разумного читателя, под чьей защитой я найду верное спасение от всех жестоких бурь.

ОТ АВТОРА К РАЗУМНОМУ ЧИТАТЕЛЮ

Иные люди, видя гнетущие и мрачные сны, так отчаянно борются с воображаемыми врагами, что просыпаются совершенно разбитые, словно им пришлось сражаться в одиночку с могучим быком, хоть на самом деле они за всю ночь и не пошевельнулись. Так чувствовал себя и я, заканчивая это вступление и представляя себе глупость и многочисленность невежд, на чей суд я сам себя отдал, уподобясь человеку, который добровольно уходит в изгнание, зная, что уже не властен вернуться. Но я обещал написать эту книгу, и теперь мне, как безрассудному игроку, надлежит расплатиться по ставке.

С худым моим умишком и скудными познаниями, пожалуй, вовсе не следовало бы вступать на этот путь и чрезмерно полагаться на свои силы. Но, рассудив, что и в самой плохой книге найдется крупица добра, я подумал, что недостаток дарований, быть может, возместится усердием и желанием принести пользу, а также, что, споспешествуя добродетели, я с лихвой буду вознагражден за свой труд и дерзость моя заслужит прощение.

Разумному читателю ни к чему длинные вступления и пространные речи: его не поразишь пышными образами, не обманешь громкими словами и не завоюешь изысканной лестью. Его-то суду я и покоряюсь, его поддержки прошу и его защите поручаю себя.

А ты, алчущий полезного урока, ты, о ком я более всего заботился, сочиняя эту книгу, поверь, что не корысть и не тщеславие побудили меня взяться за перо; желание похвалиться умом мне чуждо, ибо я знаю меру своих сил. Возможно, кое-кто скажет, что я веду свой утлый челн, обратясь спиной к той гавани, куда намерен пристать. Но уверяю тебя, человек этот ошибается, и бег моего челна всегда устремлен к гавани всеобщего блага, если только я достоин ему служить. Многие предметы в книге очерчены вскользь и неполно – оживить их красками мне не удалось по разным причинам. Другие изображены более подробно, хоть я и остановился на полпути, не доведя дела до конца из опасения кого-нибудь задеть. Найдутся и такие предметы, дойдя до которых, я смело, с открытым забралом бросался в бой, ибо о них надлежит говорить без утайки.

Многое я хотел сказать тебе и сказал, о многом хотел бы написать, но не написал. Постарайся прочесть то, что сумеешь, не смейся над сказкой и запомни ее указку, прими советы мои так же охотно, как я даю их, и не выбрасывай, словно мусор, на свалку забвения. Помни, что в мастерской ювелира и мусор бывает драгоценным. Так подними же и собери этот прах, положи его в горнило размышлений, прокали в пламени духа, – и тогда, поверь, ты найдешь там золото, которое тебя обогатит.

Не все это золото взято из собственных моих запасов, немало я позаимствовал у святых отцов и ученых мужей; его-то я и расхваливаю, чтобы продать тебе. И так как не только благо исходит от бога, но и во всяком зле есть нечто умножающее славу божию, – ибо господь вездесущ, – ты, читатель, прими благосклонно мой труд, впитай в себя пригодное, а негодное или дурное отбрось, приписав его мне. Но я уверен, что там, где нет вреда, мы часто можем найти что-нибудь полезное.

В этой повести немало пищи для размышлений; не пренебрегай ею. Если же временами рассказ мой покажется тебе недостаточно глубокомысленным и пристойным, причиной здесь то, что герой книги – плут. Такие места, хоть их совсем мало, пусть послужат тебе развлечением – ведь на пиршественном столе должны быть не только яства на любой вкус, но и приятные, сладкие вина, которые, веселя нас, способствуют пищеварению, в то время как музыка услаждает наш слух.

ОБЪЯСНЕНИЕ ТОГО, КАК СЛЕДУЕТ ПОНИМАТЬ ЭТУ КНИГУ

Я писал эту повесть, надеясь издать ее в одной книге. Тогда в самом ходе повествования разъяснились бы все недоумения, которые теперь, когда книга разделена на две части, могут возникнуть у читателей. И вот я решил заранее устранить эту помеху, тем паче что все легко объяснить в немногих словах. А потому и предваряю, что наш плут, Гусман де Альфараче, как будет видно в первой части, прилежно изучал латынь, риторику и греческий, а затем, возвратившись из Италии в Испанию, еще более преуспел в науках и даже намерен был принять духовный сан. Но его снова потянуло к беспутной жизни, и он оставил ученые занятия, коим посвятил несколько лет.

Жизнь свою он описывает, находясь на галерах, куда попал за содеянные преступления, а был он знаменитейшим вором, как ты, читатель, увидишь во второй части. И если в первой он порой преподносит нам поучения, тут нет ничего странного и несообразного. Напротив, вполне естественно, что человек ясного ума, причастный к наукам и умудренный годами, проводит на каторге свой досуг в таком полезном занятии. Невежественные же преступники, как мы нередко видим, попав на галеры, нисколько не заботятся о спасении души и разве только выучат краткую молитву для осужденных на казнь.

Эта часть разделена на три книги. В первой из них речь идет о том, как Гусман де Альфараче покинул дом своей матери, как легкомысленна бывает молодежь в своих поступках и как, увлекаемая дурными наклонностями, она не желает видеть добра, хотя зрение у молодых острее. Во второй книге описаны плутни нашего героя и порочные привычки, которые он приобрел, находясь в дурном обществе и ведя праздную жизнь. В третьей показаны нищета и горести, постигшие его, а также безрассудные поступки, которые он совершил, не желая смириться и последовать советам того, кто мог и хотел направить его на стезю добродетели. А дальше он, с помощью божьей, расскажет конец своей истории.

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО
ЭТОЙ КНИГЕ И ЕЕ СОЧИНИТЕЛЮ МАТЕО АЛЕМАНУ, СОСТАВЛЕННОЕ АЛОНСО ДЕ БАРРОС [14]14
  Алонсо де Баррос (ум. около 1598 г.) – испанский писатель. Алеман в 1598 г. снабдил предисловием книгу Барроса «Назидательные изречения».


[Закрыть] , СЛУГОЙ КОРОЛЯ, НАШЕГО ГОСУДАРЯ

Все мы в великом долгу перед живописцами, которые на своих полотнах, будто в архивах или складах, сохраняют – правда, лишь в виде линий и немых красок – облик тех, кто удостоился быть изображен на картине за доблестные дела, а также тех, кто дал предмет для кисти художника своим дурным поведением. Так живописец просвещает наш ум, показывая добрые дела привлекательными, а злодейства отталкивающими, дабы мы подражали первым и поучались на примере вторых. Но несравненно больше наш долг перед сочинителями, которые в своих повестях показывают все так натурально, что нам чудится, будто мы это видели собственными глазами, а заслуга писателя лишь в том, что он запечатлел события на бумаге.

В таком двойном долгу – а большего и не вообразишь – мы оказались перед нашим сочинителем, который столь правдиво представил в своей истории одного из сынов праздности, что даже тупой невежда узнает его по этим приметам, ибо сынок весь в свою родительницу. И если праздность – мать всех пороков, то чадо ее стало их вместилищем и средоточием, так понаторев в них, что сие могло бы послужить примером и образцом для желающих вкусить прелестей подобной жизни. Но пороки здесь показаны в столь гнусном обличье, что самый последний из людей ни за что не согласился бы очутиться в шкуре нашего плута, ибо он в конце концов понес позорную кару за свои прегрешения и безрассудные затеи, к коим его побудило своеволие.

Из этого заслуженного и примерного наказания всякий поймет – наш автор подсказывает это заключение прямо и недвусмысленно, а также доказательствами от противного, – что удача и успех даруются лишь тому, кто предается разумным занятиям и посвящает свою жизнь благой и незыблемой цели, будучи во всем противоположностью и антиподом изменчивого героя нашей повести. С несравненным искусством и правдоподобием повествуя его историю, автор по праву заслужил звание и чин историка, а заодно и живописца, судя по мастерству в перспективе и светотени, которыми он сумел украсить назидания и советы, столь необходимые для дел государственных и для улучшения нравов, чем он более всего озабочен. Он наглядно доказывает нам истину притчи Ликурга[15]15
  Ликург – полулегендарный законодатель Спарты (IX в. до н. э.). В его законах большое внимание уделено воспитанию юношества.


[Закрыть] о двух щенках одного помета: тот щенок, которого хорошо обучили и вышколили, преследовал зайца, пока не затравил его; другой же щенок, делу своему не обученный, остановился на полдороге, чтобы поглодать валявшуюся кость. На самых убедительных примерах автор внушает нам, что детям, которых сызмала не воспитывали в строгости и послушании, грозит неминуемая гибель, ибо они пускаются вскачь по дорогам юности верхом на необузданном коне своих безумных, неукротимых желаний, а конь тот несется во весь опор, натыкаясь на тысячи препон.

Автор также поучает нас, что не меньше препятствий ожидает того, кто, не имея ни знаний, ни постоянного ремесла, основывает свои надежды на невежественном учении, гласящем, будто лучшая школа – сама природа. Не испробовав своих дарований и ума, ничему толком не обучившись и следуя лишь мимолетным прихотям, такой человек берется за занятия, чуждые его способностям, хватается за все без разбора и только губит себя и дело, за которое взялся. Непостоянный и суетливый, он тщится скрыть свою бесполезность, но кто берется не за свое дело, приносит еще меньше пользы, нежели тот, кто, удалившись от всяких дел, только и знает что спать да почивать.

Подобных упреков счастливо избег наш рассказчик, Матео Алеман, ибо жизнь его, заполненная похвальными трудами, не менее поучительна, нежели его книга, являя пример обратный тому, какой показан в сей повести. С юных лет посвятил он себя изучению творений древних, а потому его никак нельзя укорить ни в праздности, ни в том, что, сочиняя сию историю, он взялся не за свое дело. И ежели, следуя влечению, столь понятному в нем и сродному его занятиям, он отвлекся и отказался от почетной должности в канцелярии его величества, где служил исправно, хоть и без особой охоты, то, поступив так, он лишь вернулся к первоначальным своим занятиям. С неусыпным рвением продолжая их, он и создал эту книгу, где в сладостном согласии сочетал, как советует Гораций, приятное с полезным[16]16
  …как советует Гораций, приятное с полезным… – Имеется в виду стих 343 «Послания к Пизонам», ставшего в эстетике XVI—XVIII вв. одним из основных принципов трактовки комического.


[Закрыть], развлекая нас остроумием и поучая мудрыми изречениями, усматривая высшую цель в благе общества и лучшую награду в том, чтобы принести пользу.

В сей книге дети найдут советы касательно их долга пред родителями, которые правильным и разумным воспитанием извлекли их из мрака невежества, указав путеводную звезду, дабы она вела их в бурном море сей жизни, столь долгой для бездельников и столь краткой для тружеников. И не правы будут те читатели, которые, найдя в книге родительское наставление, обращенное к ним, как к детям, выкажут неблагодарность ее творцу и не оценят его благородного пыла. Впрочем, если мои слова не спасут сочинителя от строгого суда и упреков, неминуемых из-за различия мнений, тому удивляться нечего. Напротив, это вполне естественно и неизбежно, ибо никто не может писать так, чтобы угодить всем: требуя этого, мы лишили бы природу величайшего ее чуда, а может статься, и лучших ее красот, суть коих в разнообразии, отчего мнения людей так же различны, как формы предметов. Не признавать сего – все равно что утверждать, будто все люди на одно лицо и у всех одинаковый вкус.

ГУСМАНУ ДЕ АЛЬФАРАЧЕ
ОТ ВИСЕНТЕ ЭСПИНЕЛЯ [17]17
  Висенте Эспинель (1551—1614) – испанский поэт, музыкант и автор одного из наиболее известных плутовских романов «Жизнь Маркоса де Обрегон» (русский перевод С. И. Игнатова, Academia, М.—Л. 1935).


[Закрыть]
Эпиграмма

 
                                 Эспинель
 
 
Кем ты обучен, Гусман, говорить о высоком и важном?
       Чья из навоза тебя к звездам возносит рука?
То ты на пышных пирах музыке сладостной внемлешь,
       То на морозе дрожишь или бредешь по жаре.
Праву ты учишь, лекарства даешь, в богословье вникаешь,
       Но и к серьезным вещам рад примешать пустяки;
Хвалишь за доблесть одних, других за пороки поносишь;
       Просишь совета у всех, чтобы совету не внять.
То под тенистой листвой мудрости ты восседаешь,
       То погружаешься в грязь мерзостно сальных острот.
То утопаешь в богатстве, то надеваешь лохмотья,
       Чтобы усмешкою смыть горе с души бедняка.
 
 
                                 Гусман
 
 
Только один я сумел познать все приятности жизни,
       Полного счастья вкусить, бедствия все претерпев.
В пестрый наряд шутовской был я одет Алеманом.
       Быль о сиротстве моем, осиротев, прочитай.
 

ОБРАЩЕНИЕ ГУСМАНА ДЕ АЛЬФАРАЧЕ К СВОЕЙ СУДЬБЕ, ЗАПИСАННОЕ ЛИЦЕНЦИАТОМ АРИАСОМ

 
Хоть и не получил я воспитанья,
А рос с рожденья круглым сиротой;
Хоть, вскормленный пороком и нуждой,
Грешил я много в годы возмужанья;
 
 
Хоть в жизни, расточенной на скитанья,
Изменчивей луны я был порой, —
Я схож своей посмертною судьбой
С колонною поверженного зданья;
 
 
Я защищен от времени и тленья
Историей, в анналы бытия
Вносящей несмываемые строки.
 
 
При жизни был лишь грубым камнем я,
Но из него построено творенье,
В котором мир найдет урок глубокий.
 

ОТ ЭРНАНДО ДЕ СОТО, КОНТРОЛЕРА КАСТИЛЬСКОГО ДВОРА ГОСПОДИНА НАШЕГО КОРОЛЯ, АВТОРУ

 
Все узнают несомненно,
Если этот труд прочтут,
Что писатель был и плут
И мудрец одновременно.
 
 
Он задумал изложить
В форме повести занятной
Ход судьбы своей превратной,
Чтобы научить нас жить.
 
 
Движимый похвальным рвеньем,
Сочинил он этот том
Так, чтоб сочетались в нем
Развлеченье с поученьем.
 
 
Автор все пленил сердца,
Стал прославлен повсеместно.
Плут пошел стезею честной,
Ждет бессмертье мудреца.
 

КНИГА ПЕРВАЯ

Такое желание охватило меня поведать тебе, любознательный читатель, историю своей жизни и так я спешил ввести тебя в самую ее суть, что хотел было не задерживаться на некоторых предметах, о коих положено говорить вначале, ибо они важны для повествования и доставляют немалое удовольствие читателям. Но потом я спохватился: а не оставлю ли я тем самым некую лазейку, через которую, того и гляди, проберется какой-нибудь буквоед и станет упрекать меня в невежестве, вменяя в вину то, что у меня определяемое оказалось без определения и что, прежде чем рассказывать о своей жизни, я не доложил, кто были мои родители и при каких обстоятельствах я родился? И то сказать, вздумай я описывать жизнь своих родителей, книга, спору нет, получилась бы куда занимательней и больше пришлась бы тебе по вкусу, нежели история собственной моей жизни. Так и быть, скажу о них самое главное, опуская то, о чем мне говорить не подобает: пусть и другие потасуют колоду.

И хотя не гоже человеку подражать гиене, которая кормится, откапывая трупы, я уверен, что и для моих родителей найдутся летописцы, ибо строгих катонов в сем мире предостаточно[18]18
  …ибо строгих катонов в сем мире предостаточно. – Имя римского политического деятеля М. Катона Старшего (234—149 гг. до н. э.), боровшегося против распущенности римской знати и прозванного «Цензором», стало нарицательным для обозначения строгого блюстителя нравственности.


[Закрыть]. Нимало не удивлюсь, если и ты, читатель, осудишь меня за эти немногие строки, решив, что я бросаю тень на своих родителей, и в сердцах обзовешь всякими обидными словами, среди коих «глупец» и «дуралей» будут самыми лестными, – еще бы, ведь я и собственные пороки не мог обуздать, а вздумал обличать чужие. Что и говорить, ты прав; одно лишь замечу: если и сочтешь меня негодяем, прослыть таковым я не старался, ведь как ни дурно предаваться порокам, еще хуже кичиться ими. Решился же я нарушить священную четвертую заповедь о почтении и уважении к отцу-матери лишь для того, чтобы чуть прикрыть свои грехи слабостями родителей. Иное дело, если, как порой бывает, бахвалятся преступлениями предков; это я назвал бы низостью и подлостью, и, по мне, такой человек – дурак из дураков. И впрямь, что может быть глупее: карты свои ты раскрыл, а грехами соседа или родича свои грехи не замажешь, только угодишь в злопыхатели. У меня не так. Ежели я малость и приукрашу свою историю – без чего не обойтись, – люди скажут: «Как родители наши жили, так и нам жить велели», – или что-нибудь другое в том же роде.

Вдобавок жизнь моих родителей настолько была на виду и так известна в подробностях всем и каждому, что, отрицая явное, я совершил бы глупость и, несомненно, дал бы лишь новый повод для сплетен. Я, если угодно, даже оказываю своим родителям немалую услугу, восстанавливая подлинный первоначальный текст и опровергая этим всяческие глоссы, коими сей текст снабдили добрые люди. Ведь стоит кому-нибудь завести речь о грешках моих стариков, как тут же к единице приписывают столько нулей, сколько взбредет в голову клеветнику, увлеченному своим воображением. Есть же такие люди! Дай ему только повод поразглагольствовать, и он даже египетские пирамиды сокрушит в прах, из мухи сделает слона, догадку превратит в очевидность, слухи в действительность, мнение в истину – и все лишь для того, чтобы красноречием щегольнуть и умом похвастать.

Это часто бывает, и так случилось с одним чужеземным кабальеро, которого я знавал в Мадриде. Был он большой охотник до испанских лошадей, и когда решил возвратиться на родину, – а жил он в дальних краях, – то, не имея ни разрешения, ни средств вывезти живых лошадей, задумал взять с собой хотя бы их изображение, чтобы самому любоваться и друзьям показывать. На конюшне у него стояли два отменных жеребца, прекраснейшие во всем Мадриде; вот кабальеро и пригласил двух знаменитых живописцев, дабы те написали каждый по одному коню, и пообещал сверх условленной платы награду тому, кто особенно отличится. Первый живописец с таким совершенством изобразил солового скакуна, что, казалось, коню только души не хватает, а сие уже не во власти художника; конь стоял точно живой и так был похож на настоящего, что иной рассеянный человек, пожалуй, обманулся бы. Кроме коня, на картине ничего не было, только вокруг него живописец нанес светлые и темные пятна, как ему казалось лучше.

Второй художник написал коня серого в яблоках и выполнил свою работу довольно искусно, хотя далеко ему было до товарища. Зато он отличился в другом, в чем весьма был изощрен, а именно: изобразив коня, он расписал верхнюю часть картины волшебными далями, облаками, лучами зари, развалинами и статуями, внизу разместил там и сям рощицы, цветы, луга и скалы, в углу – развешанную на дереве сбрую, а у ног лошади – верховое седло. Все это было так богато изукрашено и отделано, что трудно и вообразить.

Когда кабальеро увидал обе картины, он, понятно, пришел в восторг от первой и присудил награду искусному мастеру, подарив ему сверх договоренной платы дорогой перстень; живописец весьма был рад этому, как и тому, что его картину признали лучшей. Второй живописец, гордившийся своим творением, увидел, с какой щедростью расплатились с первым, и заломил за свою картину неслыханную цену. Кабальеро так и ахнул, услышав названную сумму, которую ему и достать не удалось бы. «Послушай-ка, братец, – сказал он живописцу, – ты бы хоть подумал о том, как дорого стала мне первая картина, а ведь твоя нисколько не лучше!» – «Что до коня, – ответил живописец, – ваша милость правы, но зато в моей картине столько деревьев и всяческих развалин, что они сами по себе стоят не меньше, чем получил мой товарищ».

Кабальеро возразил: «Мне не стать, да и ни к чему, тащить с собой на родину такую кучу деревьев и громоздких строений, – у нас хватает и того и другого, и в моей стране они не менее красивы. К тому же мне нравятся только лошади, и я хочу увезти лишь то, чем не могу любоваться иначе, как на картине».

Тогда живописец сказал: «Если бы на таком большом холсте я написал одного лишь коня, это было бы некрасиво. Чтобы картина имела приятный и нарядный вид, желательно и даже необходимо заполнить ее всякими другими предметами, кои придали бы ей красоту и пышность; вместе с конем вам следует увезти сбрую и седло, а изображены они с таким совершенством, что я их не променяю на сбрую и седло из чистого золота».

Наш кабальеро, заполучив предмет своих желаний и полагая, что сбруя и все прочее, чем была изукрашена – и в своем роде недурно – картина, совсем ему не нужны, рассудил к тому же, что у него и денег-то не хватит. «Я просил тебя, – остроумно ответил он, – нарисовать только коня; сделал ты это хорошо, и я готов за него заплатить, ежели тебе угодно продать его. Что ж до сбруи, оставь ее себе или подари кому-нибудь другому, а мне она не надобна». И живописец остался в дураках, ничего не получив за добавочный труд, к коему побудила его неразумная мысль, что, чем больше предметов нагромоздит он в картине, тем больше ему заплатят.

Так уж повелось на свете и было во все времена: попросишь человека рассказать или сообщить то, что он видел и слышал, или же поведать всю правду и суть какого-нибудь дела, а рассказчик так его распишет и нарядит, что не узнать, словно лицо дурнушки под слоем румян. Каждый норовит внести свои догадки и домыслы, преувеличить, поразить, раззадорить или развлечь, – как подскажут ему страсти. Один, чтобы пришлась впору, растягивает свою историю как на колодке, другой, чтобы была изящней, подпиливает и шлифует ее, убирая по своему вкусу все сучки и задоринки, и, словно пфальцграф[19]19
  Пфальцграф – высшая должность при дворе германских королей и императоров. Вельможа, занимавший ее, выполнял ряд актов, составлявших исключительную прерогативу императора – возведение в дворянство, венчание поэтов и т. д.


[Закрыть], жалует дураку сан мудреца, урода делает красавцем, а труса – храбрецом. Обо всем у них свое мнение, и им сдается, что конь нарисован плохо, коль на нем нет седла, и что история пресна, коль не наперчить ее выдумками.

Уж раз зашла речь о правде, то о моем отце никто слова правды не сказал. Где было на грош, приврали на алтын, где было на алтын, стало на полтину; ведь всякому лестно добавить от себя хоть малость, а из малостей выросла целая гора, где уж до основания не докопаешься, да и нет его, просто одна ложь другую подпирает, и если каждая в отдельности пустяк, то от всех вместе великое поношение. Лживые и коварные языки, подобно острым стрелам и раскаленным угольям, язвят честь моих родителей и испепеляют их доброе имя, отчего родителям и мне приходится всечасно терпеть жестокие обиды.

Кабы в нашей воле было выбирать то, что нам по душе, поверь мне, читатель, уж я бы постарался ухватить из глины нашего праотца Адама самый лучший кусочек и даже в драку полез бы за него. Но, увы, сие невозможно; каждому надлежит довольствоваться своим жребием, ибо тот, кто распределял доли, знал, что делал, да славится имя его! Хоть и есть у меня немало недостатков и изъянов, все же я благородной крови по всем статьям. Кровь переходит по наследству, порок же только прилипает. Кто праведен, тот получит воздаяние, но грехи своих родителей не искупит.

Что до моего отца, то и он, и вся его родня были левантинцами[20]20
  …и он и вся его родня были левантинцами – то есть уроженцами Леванта, как называют в Испании юго-восточные области полуострова (Мурсию и Валенсию). Коренные кастильцы относились с пренебрежением к выходцам из этой торговой приморской части Испании, не отличавшимся чистотой крови.


[Закрыть]. Некогда они перебрались в Геную, где их причислили к дворянству, и хотя родом они были не оттуда, иначе как генуэзцами я их не могу назвать[21]21
  …иначе как генуэзцами я не могу их назвать. – Генуэзские банкиры и купцы, монополизировавшие в Испании ряд важнейших отраслей торговли, были обычным объектом сатиры в классической испанской литературе (Сервантес, Кеведо и др.).


[Закрыть]. Занимались они делом, какое процветает в том городе, а ныне, за грехи наши, стало обычным и в нашем краю: меняли деньги и учитывали векселя по всему свету. За это и поносили моего отца, обзывая лихоимцем. Не раз доводилось ему слышать это слово собственными ушами, но человек он был кроткий и не обижался. А ведь ругатели эти не правы, ибо учет векселей был и есть дело законное. Я вовсе не собираюсь хвалить или, боже упаси, оправдывать дела, которые кой-кому кажутся дозволенными, как-то: ссуды с процентами под залог золотых или серебряных вещей на ограниченный срок, после которого эти вещи пускают с молотка, а также сомнительные делишки с подложными векселями да подставными лицами и всякие прочие мошенничества. У тех, что этим занимается, голос Иакова, а руки Исава[22]22
  …голос Иакова, а руки Исава… – Слова ослепшего патриарха Исаака в библейском рассказе о том, как его младший сын, благочестивый Иаков, явился к отцу, обложив, по совету матери, руки шкурами козлят, чтобы обманным путем получить благословение, предназначенное первенцу – косматорукому нечестивому Исаву (Бытие, гл. 27, стих 22).


[Закрыть]; от них на пушечный выстрел разит обманом. Такие плутни приписывали и моему отцу, но я их за ним не примечал и зря говорить не стану.

А что до учета векселей, то само по себе занятие это безвредное, хотя в нем можно вести себя по-разному, – и я не дивлюсь, что это дело многие порицают, пусть и напрасно. Но вот когда люди осуждают и хулят то, в чем нет и тени зла, это мне совсем непонятно. Конечно, если я вижу, что в полночь через окно в подозрительный дом лезет монах со шпагой в руке и щитом у пояса, а мне говорят, будто он идет причащать умирающего, неужто я как олух должен поверить, неужто назову благим делом столь явную скверну? Это ведь и богу не угодно, и церковью не одобряется. Но когда называют лицемером человека, который исправно молится, участвует в благочестивых процессиях, посещает богослужения, часто исповедуется и причащается, – этого я не терплю и за великий грех почитаю.

У отца моего были предлинные четки на полтораста зерен, крупных, как лесные орехи, и он привык молиться с ними. Эти четки подарила ему моя мать, которая унаследовала их от своей матери, и отец никогда из рук их не выпускал. Каждое утро, стоя на коленях, он слушал мессу и, подняв вверх сложенные для молитвы руки, держал на них свою шляпу. Злые языки утверждали, будто он молится в таком положении, чтобы не слышать службы, и держит перед собой шляпу, чтобы не видеть священника. Пусть люди беспристрастные рассудят, сколь несправедливо и дерзостно было это обвинение со стороны бессовестных и злобных клеветников.

Сплетни эти, что греха таить, распускались не без причины. Началось все с того, что один из компаньонов моего отца в Севилье обанкрутился и сбежал, прихватив с собой отцовские деньги. Сумма была изрядная, и отец пустился в погоню, дабы по возможности возместить убыток, а заодно уладить кое-какие дела. Корабль, на котором он плыл, подвергся нападению пиратов, и отца вместе с другими путешественниками захватили в плен и увезли в Алжир. Терзаясь страхом и отчаянием и не надеясь вырваться на свободу и вернуть похищенные компаньоном деньги, отец мой недолго думая стал вероотступником. Вскоре он выгодно женился на богатой мавританке, женщине знатной и прекрасной собой. Раз уж речь зашла о выгоде, – а говоря о ней, я не хочу задевать благородных кабальеро и других почтенных и знатных особ, ибо во всех сословиях бывают разные люди, – скажу кстати о нравах и обычаях родичей моего отца, с коими имел случай познакомиться. Они охотно хлопотали по чужим делам, но не наводили порядка в собственных; любили, чтобы им говорили правду, а сами всех обманывали; требовали, чтобы им платили долги, а сами долгов не платили; много наживали, много и проживали, продавая заложенные у них вещи, – словом, как говорится, чтобы попасть в Рим, на все пойдешь. Компаньон моего отца, полагая, что теперь уже никто с него денег не потребует, пошел на сделку с другими своими кредиторами, выговорил себе льготные условия и сроки платежей, так что и с долгами расквитался, и богачом остался.