Текст книги "Гусман де Альфараче. Часть первая"
Автор книги: Матео Алеман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)
в которой Гусман де Альфараче продолжает обличать суетную честь и излагает свои мысли касательно обязанностей человека, исполняющего важную должность
Хоть был я мальчишкой, однако нужду сносил легко, укрепляя себя размышлениями. Представлялось мне, что честь подобна ранним, незрелым плодам, кои, невзирая на непомерную цену, всегда нарасхват – их покупает и тот, кому такой расход не в тягость, и тот, кому он не по карману. Стыд и срам, когда бедный труженик выкладывает за полфунта первых вишен столько, что мог бы на эти деньги купить две ковриги хлеба и накормить детей и жену.
О святые законы! Блаженные края, где эту страсть обуздывают как бедствие для всего государства! У нас же покупают честь любой ценой, объедаются ею без удержу, без меры и никак не насытятся. Приучая свое тело к сей дурной пище, вызывают брожение дурных соков, за что и расплачиваются горячкой, перемежающейся лихорадкой и прочими тяжкими недугами. Поверьте, этим пожирателям чести приходится частенько глотать слабительное! Я же, с тех пор как раскусил, что такое честь, никогда к ней не стремился и не подольщался. К тому же немало повидал я эскудеро[116]116
Эскудеро – первоначально оруженосец, но с упадком рыцарства так стали называть лиц (обычно обедневших дворян), которые прислуживали знатным особам, сопровождавшим их при выездах и выполнявшим различные поручения. Должность эта не считалась унизительной для дворянина.
[Закрыть], слуг и ремесленников, опытных в своем деле, которых от него отрывали и сажали на должности столь же им чуждые, как жар – холоду, и столь же далекие от них, как небо от земли.
Еще вчера ты посылал за ними своего слугу и обращался к ним свысока, на «ты», цедя слова сквозь зубы. А нынче уже они изволят прислать за тобой привратника, и ты умоляешь их продвинуть твое дело, без конца величая их «ваша милость», дабы они оказали тебе милость. Скажи, этот павлин, который гордо распускает хвост, щеголяя перьями, не он ли еще вчера ходил, точно общипанный петух? Да, да, это тот самый. Но невдолге перья повылезают, и дрянная жердь, на которую напялили всю эту мишуру, снова станет жердью. Поразмысли, и ты поймешь, что подобным людям дана не честь, а только почесть. Ибо мужи чести наделены ею от природы, и если выщипнут у них перышко, на том месте вырастает новое, еще краше прежнего. А почесть дается людьми – то она есть, то ее нет. Майская королева царит, пока май стоит[117]117
…пока май стоит… – Имеется в виду народное празднество, пережиток языческих празднеств в честь Венеры. Богато наряженную девушку («майскую королеву») усаживали на трон посреди улицы, а ее подруги просили у прохожих денег, на которые устраивалось угощение. В XVIII в. это празднество было в Испании запрещено.
[Закрыть], почет длится, пока есть почитатели. Проходит срок, и каждый снова становится самим собой.
Я видел, как они брались за дела важные и трудные, кои по плечу лишь разумному и достойному идальго, да и тот рад, если справится. Из своего закута я кричал им: «Куда вы, братцы, лезете? Ваше ли это дело?» И кабы они меня слышали, то, верно, ответили бы так: «Бог свидетель, сами не знаем. Посылают нас, вот и идем, чтоб побольше заработать».
Но разве ты не понимаешь, недотепа эдакий, что взял на себя задачу не по уму и способностям, что, разоряя чуждое тебе дело, губишь свою душу и сам же накликаешь на себя беду? Разве не знаешь, что для этой должности требуется кое-что побольше, чем уменье шить, стричь или водить под локоток сеньору имярек, которая в свою очередь водит за нос вельможу, ради этого и возвысившего тебя? Спросили тебя, и сам ты разве подумал о том, хватит ли твоих дарований и усердия, сумеешь ли справиться с делом, не отягощая совесть и не обрекая свою душу и душу твоего покровителя на адские муки? Слышу, слышу, как здешний балагур – он, кажись, у цирюльника служит, а у этих ребят язык хорошо подвешен – отвечает мне: «Мы-то? Мы все сдюжим! Эка невидаль, что дело трудное да сложное! Не святые горшки лепят, сумеем и мы обернуться не хуже других. Главное, дать делам первый толчок, а там уж сами пойдут».
О, сколь прискорбно, что ты начнешь изучать дело, лишь когда вступишь в должность! Опытный кормчий ведет корабль осторожно не только в бурю, но и во всякую погоду, зная, как опасен путь, а ты, который моря в глаза не видел и с мореплаванием незнаком, ты берешься вести корабль в просторы, тебе неведомые? Хоть бы нашелся кто сказать этому балагуру с гитарой:[118]118
…балагуру с гитарой… – В обязанности помощника цирюльника входила игра на музыкальных инструментах для развлечения посетителей.
[Закрыть] «Неужто тебе невдомек, что к тому времени, когда изучишь дело, или, вернее, будешь думать, что изучил, ты уже его разоришь, а заодно и своего благодетеля, понапрасну потратив время и натворив глупостей? Занимайся своим делом и не берись за чужое». Но, впрочем, виноват не ты, а тот, кто поручил тебе службу. Это дельце на его совести. А мы продолжим.
Так вот, люди, которых еще давеча я видел жалкими бедняками, в одну ночь становились неузнаваемы, как старик, который, покрасив бороду, вдруг становится юношей. Воссев на трон, они ждали, чтобы их приветствовали первыми те, кому они в слуги годились, притом на черную работу. Я хорошо понимал, что это за хоровод, кто его ведет и кто портит всю музыку, отнимая должность у человека достойного и сажая на нее проходимца. И, конечно, правы те, кто это порицает; каждый должен получать лишь то, чего достоин, а когда всем заправляют зависть и коварство, когда подбирают не человека для места, а место для человека, тогда позор ложится на всех! Ибо недостойные люди, достигнув высоких званий и оказавшись у всех на виду, навлекают на тебя тем большее презрение. Но и сами эти звания лишаются былого почета. Принося позор тем, кто незаслуженно их достиг, они подвергаются бесчестью заодно с вельможами, которые их даруют и на которых также обрушиваются брань, хула и негодование.
На этом кончаю рассуждение о нравах тех добрых времен – подобрал я его в пути, теперь ссажу наземь. Продаю его как свое добро и прошу за это не осудить. Сдается мне, эти мысли достойны лучшего отца, – вот ты и перестрой их да пристрой по своему усмотрению, исправив мои огрехи. Хоть говорит с тобой плут, помни, что все мы люди и наделены разумом. Ряса не делает монахом, к тому же ты знаешь, что я хочу наставить тебя.
Мои слабости тебе известны; теперь позволь сказать, что при всем том я дня не пропускал, чтобы не прочитать положенных молитв и не совершить всех обрядов. Слышу, ты и этим недоволен: дескать, все воры и мошенники не выпускают четок из рук, притворяясь богомолами и почитателями святой девы. Что ж, вольно тебе думать и говорить, что в голову взбредет; твоя хвала мне не нужна.
Всякое утро я сперва слушал мессу и лишь затем отправлялся на промысел – подбирать, что плохо лежит. Но однажды я встал поздно и, чувствуя себя не вполне здоровым, решил в этот день отдохнуть. Был праздник, и я пошел в храм, где прослушал торжественную мессу и отменную проповедь ученого августинца о главе пятой Евангелия от Матфея на слова: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела, и прославляли отца вашего небесного, и так далее». Он здорово пробрал церковников – прелатов и бенефициантов[119]119
…прелатов и бенефициантов… – Бенефицианты – духовные лица католической церкви, обеспеченные бенефицией, то есть пожизненным доходом с недвижимого имущества.
[Закрыть], говоря, что духовный сан дается им не для корысти, но для служения людям; не затем, чтобы объедаться, наряжаться и тратиться на всякие прихоти, но затем, чтобы кормить и одевать нуждающихся, к кому они приставлены наподобие дворецких, или, точнее, управителей, как в лазарете; что таковое управление возложено на них, как на людей самых надежных, самых бескорыстных и самых благочестивых, отрешенных от мира и его соблазнов, дабы, свободные от прочих забот, они тем усерднее исполняли свой долг. Он призывал неусыпно следить за тем, кому и на что раздаются церковные доходы, ибо деньги эти чужие и за них придется дать точный отчет. Никому не дозволено дремать, всем надлежит бодрствовать: да не вздумает нечестивец наглым обманом или ловкой плутней прикарманить хоть единый мараведи, ибо то сребреники Иуды. И еще он сказал, что нравы и обычаи священнослужителей подобны фонарю на флагманском судне, за коим следуют остальные и с коего берут пример, а посему духовным лицам не подобает входить ни в какие дела и предприятия, кроме тех, что они взяли на себя, когда, приняв церковный сан, поклялись исполнить свой долг по божьему писанию, где всякое слово свято и исправлению не подлежит.
Тут мне живо вспомнился один друг моего отца, который дурно распоряжался своими доходами и подавал дурной пример, за что и поплатился. Немало высказал проповедник и других мудрых мыслей, о коих я, презренный галерик, умолчу, ибо в моей рясе о них говорить негоже.
К вечеру мой недуг усилился; не слишком удобная постель из рваной, ветхой циновки, брошенной на неровную землю, показалась мне еще более жесткой. Целое стадо пришло пастись на луг бренного моего тела. Я пробудился, стал чесать затылок и, позабыв о сне, принялся слово за словом повторять слышанную проповедь. Я понял, что, хоть говорилось в ней о духовных лицах, касается она всех без изъятья – венценосцев и тиароносцев, могущественных князей и такого, как я, последнего из последних. «Господи, помоги! – подумал я. – А ведь это и про меня сказано, я тоже человек, стало быть, и с меня спросится! Но как могу я светить, откуда взять свет человеку столь темного и низкого звания?» – «Нет, друг, можешь и ты, – отвечал я себе. – И тебя это касается, и о тебе речь, ибо ты – один из членов сего сложного тела и равен всем прочим по сущности, хоть и не по званию. Усердно и честно неси свою поклажу, не вздумай малость облегчить ее в свою пользу, не расхищай в пути, не переправляй из корзин в свои карманы, запазушки и кошельки чужое добро. Не цени каждый шаг на вес серебра, будь твой груз два хлебца или два бревна; держись со всеми одинаково, а бедняку услужи безвозмездно, посвятив сей дар господу. Не криви душой, не предавайся чревоугодию, разврату и пьянству. Слушайся своей совести – и всегда найдется человек, который, как та евангельская старушка, возведя очи горе́, скажет: «Хвала господу, видно, и у пикаро есть совесть!» Это и будет твой свет».
Но вернусь к обещанному рассуждению; теперь мне думается, да и тогда сдавалось, что проповедник обращался не столько к церковникам и прихожанам, сколько к государям и слугам правосудия, о коих я упомянул в начале этого отступления. Они-то и есть истинный свет, и в сем священном капитуле, или в большей его части, все источает свет, так много света, что грешно им говорить, будто света им не дано. Я понял, что свет – это деятельное начало в косном веществе, и человек для него вроде воска в факеле или другом светильнике. Мне представлялось, что, к примеру, такой человек, как ты, тоже должен быть источником света; твои благие дела, добронравие, усердие, благочестие должны сиять и озарять других. И ежели тебе дают высокую должность или звание, что это, по-твоему, означает? Тебе подбавляют воску, дабы свет твоего пламени засиял ослепительней. А в чем назначение пламени? Притягивать и вбирать в себя воск, растапливая его своим жаром, дабы светить еще сильней и ярче.
Так и тебе надлежит поступать с твоей должностью: вбирай ее в себя, воплощай в свет твоих добродетелей и праведной жизни, дабы все их видели и им подражали, восхваляя прямоту твоей души, которую не смягчат мольбы и не разжалобят стоны, не прельстят дары и не запугают угрозы, не одолеет гнев, не смутит ненависть и не ослепит пристрастие. Еще спрошу: что мы замечаем прежде – свет или воск? Разумеется, свет, скажешь ты. Посему поступай так, чтобы твоя должность, сиречь воск, не затмевала тебя и чтобы все узнавали о твоей должности по тебе, а не о тебе по твоей должности.
Бывает и так: воску много, а света мало, и пламя гаснет, как в толстой свече с тонким фитилем. А иногда пламя устремляется вниз и, растопив воск, подточив свою опору, опять же гаснет. Так и с тобой: коль должность намного превышает твои достоинства, скудная твоя добродетель гаснет, и ты остаешься во мраке. А порой ты устремляешь свои помыслы к низменному и поступаешь дурно, подтачивая уважение к своей должности; ты грабишь, берешь взятки, чинишь насилия, дело бедняка затягиваешь, для богача усердствуешь. С бедняком ты жесток, с богачом мягок. Бедняка надменно гонишь прочь, богача встречаешь почтительно и ласково. От этого еще больше меркнет твой свет и наконец совсем гаснет.
Другие, как я уже сказал, полагают, будто свет исходит от их должности, а не от них, и потому сами становятся воском. Знаешь, что происходит с такими людьми? Скажу. Каково назначение воска? Постепенно расходоваться, сгорать, насильно увлекая за собою пламя вниз, пока, исчерпав свою силу, не исчезнут оба. Таков же удел этих людей; их благие задатки и дарования никому не видны, ибо дорожат и гордятся они другим, а именно – своей должностью, которая стала для них светом. Чиня над ней насилие, они увлекают ее вниз, дабы выжать барыши, сиять сливки и высосать из нее кровь, отчего постепенно сходят на нет вместе с нею. Живут они бесчестно и умирают бесславно: какова жизнь, такова и смерть.
Когда такой человек, превративший себя самого в воск, отказывает в справедливости или заслуженной награде человеку разумному и по прихоти своей жалует ими болвана, что с ним происходит? А вот что. Он подтачивает и истребляет себя, сам не замечая, как это совершается. Силы его покидают, честь гибнет, достояние тает, дети, жена, родные и друзья, на которых он опирался в своих притязаниях, умирают один за другим; тяжкая печаль овладевает им, причину коей он не понимает. А она в том, друг мой, что все его невзгоды суть бичи божий, поражающие его в сей жизни там, где это больней всего, и вдобавок его ждет кара и на том свете. Так устрояет всемогущий господь во утешение праведным: тех, кто, не боясь греха, творит вопиющие мерзости и беззакония, он наказует тут же, у нас на глазах, дабы мы прославили его справедливость и утешились его милосердием, ибо покарать злодея также милосердие.
Хочешь быть здоров, весел, доволен, не знать всех этих бед, на которые сетуешь, хочешь всегда радоваться, не ведать нужды и печали? Вот тебе правило: исповедывайся чистосердечно, как перед смертью; будь справедлив, воздавая каждому, что положено; живи своим трудом, а не чужим, на честно заработанные доходы и прибыли, – тогда будешь доволен, счастлив и во всем благополучен.
Нечего сказать, далеконько завело меня рассуждение! Эдак, пожалуй, накроет с головой и придется звать на помощь. Желание рассказать тебе, почему да как делаются всякие такие дела – по корысти, прихоти или пристрастию, – едва не занесло меня в открытое море, где крушения не миновать. Лучше замолчу, тогда меня голыми руками не возьмешь: знаю, да помалкиваю, а молчание, говорят, золото. Думаешь, сам не понимаю, что не в меру разошелся, будто я вовсе не плут, а ученый проповедник. Пусть лают собаки почище меня: кидайтесь, дерите глотки, ловите воров! Да боюсь, вам быстро заткнут пасть куском хлеба и вы тут же умолкнете.
ГЛАВА IV,в которой Гусман де Альфараче пересказывает свою беседу с самим собой и продолжает изобличение суетной чести
Сам вижу, отступление вышло предлинное и прескучное. Но ты не удивляйся – беда заставляет. Когда тело поражено не одной, а многими язвами, прежде всего надлежит лечить самую опасную, не забывая и о прочих. Так поступают и на войне, и во всех других делах. Но тут я, признаться, не могу решить, какая из двух язв опасней: та, о коей прежде рассуждал, или же та, о коей сейчас говорил; вернемся, однако, к первой, там заклад наш еще не выкуплен, и потому продолжим прерванное рассуждение.
Однажды нанялся я поднести с бойни четверть бараньей туши некоему чулочнику. Дорогой вынул я из кармана листок со словами старинной песенки и вполголоса стал читать ее и напевать. Чулочник обернулся и сказал с улыбкой:
– Ишь, пострел, разрази тебя гром! Да ты никак читать умеешь?
– А писать еще лучше, – ответил я.
Тогда он попросил, чтобы я научил его выводить подпись, и обещал хорошо заплатить.
– Но скажите, сеньор, – спросил я, – к чему это вам? Какой толк уметь лишь подписываться?
– Как это к чему? – ответил он. – Я вступаю в должность, которую пожаловал мне сеньор такой-то (он назвал имя вельможи), за то что я поставляю чулки его детям. Вот и хочу наловчиться ставить подпись, чтобы при случае не осрамиться.
Научить я его научил, а потом принялся беседовать с самим собой и произнес следующий длинный монолог.
Теперь, Гусман, ты сам видишь, что такое честь, коль достается она подобным людям. Этот безродный, поднявшись из грязи да в князи, подобен надтреснутому, дырявому сосуду, неспособному вместить и сохранить в себе что-либо путное; но дыры заткнули тряпками благоволения, и за бечеву корысти тянут этот сосуд наверх, доставая им воду, будто он впрямь на что годен. А вот и другой – ему оставил наследство отец-казнокрад, разбогатевший правдами и неправдами; а вон третий – этот, воруя, набил карман и теперь раздает направо и налево взятки и подарки; все они в чести, глядят свысока и лезут в передние ряды. А почему бы и нет, раз их пускают и даже кресло уступают те, кто прежде не взял бы их в конюхи.
Оглянись вокруг, сколько достойных людей прозябает в безвестности, сколько затоптано в грязь мантий Сант-Яго, Калатравы, Алькантары и многих древних гербов, ведущих начало от Лаина Кальво и Нуньо Расуры[120]120
Лаин Кальво, Нуньо Расура – полулегендарные судьи Кастилии, избранные знатью в противовес королевской власти (X в.). По преданию, Лаин Кальво был дедом Сида.
[Закрыть]. Скажи, кто жалует честь одним, отымая ее у других? Туго набитый кошель. Вот отличный декан факультета, превосходный ректор и директор! Как мудро распределяет он ученые степени, как справедливо экзаменует!
Скажи-ка еще: что ожидает того, кто прежде занимал должность, а также того, кого деньги ввели в Sancta Sanctorum[121]121
Sancta Sanctorum – «Святая святых» (лат.). Так называлось место в Иерусалимском храме, где хранился ковчег завета и куда разрешалось входить только первосвященнику.
[Закрыть] мира? И как это возможно, чтобы человек разумный, благородный, доблестный, опытный, честных правил, ясного суждения – словом, человек, который по праву занимал свою должность, лишился ее и, удрученный, впал в нищету и безвестность, а иногда даже вынужден был взяться за чуждое ему дело, дабы не поступить еще хуже? Пожалуй, вопросы твои слишком трудны для малого моего разумения; а все ж отвечу, как понимаю и думаю. Пути господни неисповедимы; их не понять ни людям, ни даже ангелам, и я могу лишь сказать то, до чего дошел худым своим умишком: всевышний каждому дает то, что надобно для его спасения. Ежели у тебя отняли должность, стало быть, она тебе не подходит по причинам, известным господу, либо же потому, что она погубила бы твою душу, меж тем как ему угодно, чтобы ты спасен был, – так он тебе назначил. Это я скажу несправедливо обиженному. Но нет оправдания вельможе, нанесшему обиду, ибо, неспособный читать в душах и мыслях, он судит о них лишь по наружности и нарушает небесные предначертания. Говоря по-простому и переводя на наше земное наречие возвышенный небесный язык, скажу, что бог, когда подводит счета этого вельможи, ставит против его имени, как делаем мы, отмечая в книге то или иное место, галочку на полях, а затем говорит: «Что там с него причитается? Как смел он нанести обиду, зная мои грозные слова: «Судьи земные, что не судили праведно, вам уготована великая кара, Я сам воссяду в совете богов и буду судить вас». Сколь прискорбно, что, зная это, они не боятся предстать пред судией неподкупным и истинным, отягощенные виной, которая навлечет на них кару неминуемую: исправить содеянное они не смогут, и, стало быть, грехи им не простятся, спасения им не будет.
Знаю, найдется и такой человек, что скажет им: «Ваше право, ваша воля! Ничуть ваша светлость не согрешили, ваша светлость правильно поступили, дав место своему родичу, знакомому, приятелю или слуге – кто к вам поближе». А я говорю: «Не имел ты права отнять у человека его законное место и отдать другому. Остановись, брат мой, подумай, и ты поймешь, что ошибся, ибо не имел права так поступить, а раз не имел права, значит, согрешил, а раз согрешил, значит, поступил дурно. В столь важных делах не слушай глупцов и льстецов, но сам очерти себе круг и, хоть будет тесно, со временем привыкнешь. Иные духовники что портные, на все изъяны смотрят сквозь пальцы. Они скажут, что платье тебе в самый раз; однако ты лучше знаешь, где оно жмет, где тянет, где морщит и ладно ли сидит. Если же, всю жизнь находясь у власти, ты не искал человека, который сказал бы тебе слово истины, то, по воле божией, не окажется такого человека и в час твоей кончины, у смертного одра, и будешь ты осужден. Держи открытыми глаза, не затыкай уши и не дозволяй, чтобы в них роились и складывали мед пчелы сатаны, ибо широк путь, ведущий к погибели».
Возвращаясь к этим нечестивцам, скажу, что бог, без сомнения, покарает их, но и люди не пощадят; народ судит их дела, громко изобличая тайные, как мнится им, цели, и ропщет, видя, как достойного унижают, а негодяя возвышают, как бесчестные люди бесчестными путями приходят к власти, а честных выгоняют и в грязь втаптывают вместе с их честностью. Однако верь, все волосы на их голове сочтены господом, ни один не упадет без его воли. Если они покинуты людьми, пусть утешатся тем, что бог милостив и он их не покинет.
Так-то устроено все на свете. А потому не хочу я чинов и званий, не желаю чести и почестей; оставайся, дружище Гусман, таким, каков есть; пусть себе на здоровье радуются, что народ о них говорит, а о тебе пусть никто и не вспомнит. Не забирайся туда, откуда трудно выбраться: не клади голову в волчью пасть; лишнего не заводи, не то отнимут, но и нужды избегай, не то придется попрошайничать: не льсти ради корысти, но и бирюком не живи, чтобы тебя не осуждали. Будь сам себе хозяин, и, если проживешь разумно, обретешь спасенье в любом звании.
Кто тебя понуждает суетиться из-за благ, кои завтра исчезнут, развеются как дым? Что известно тебе или кому другому о майордоме короля Пелайо[122]122
Король Пелайо (ум. ок. 737 г.) – первый король Астурии, избранный дворянами и духовенством, укрывшимися в горах Астурии от нашествии мавров.
[Закрыть] или о камергере графа Фернана Гонсалеса?[123]123
Граф Фернан Гонсалес (ум. в 950 г.) – основатель независимой Кастилии, которая прежде была графством Леонского королевства, воспетый в поэме (XIII в.) и многих романсах.
[Закрыть] Пребывали они в почете и славе, а теперь о них все забыли. И о тебе позабудут завтра же. К чему хлопоты, страсти, волнения? Один хлопочет ради желудка, хвалясь, что жирно ест и вволю пьет, – ведь и это тешит людское тщеславие, другой – ради нарядов, третий – ради чести. Нет, нет, все это тебе ни к чему, с такими заботами ты не доживешь до старости или состаришься до времени. Брось, дружище, не тягайся с этими великанами, надутыми спесью. Отвернись и забудь про них. Одевайся так, чтобы зимой одежда тебя грела, а летом прикрывала, без пышности, но и без неряшества. Ешь в меру – помни, что лишнее вредно, и если богач живет, а бедняк умирает, не в еде тут дело; напротив, всякие разносолы и обильные яства вызывают сгущение соков, отчего происходят тяжкие недуги и апоплексии.
О, дважды, трижды и четырежды блажен ты, что можешь поутру вставать, когда захочешь, не торопясь услужить и не ожидая, пока тебе услужат! Иметь хозяина – тяжкая участь, но иметь слугу – еще тяжелей, как увидишь дальше. В полдень тебе готов обед, и не надо тратиться на повара и эконома, не надо посылать в лавку за сырым углем, вместо которого тебе притащат одни камни и грязь, – и как это им с рук сходит? Ты не тревожишься о своем наряде, не боишься посадить пятно или испортить вышивку; нечего тебе беречь, нечего и терять; ты чужд зависти и подозрений; не надо тебе лгать и лукавствовать, чтобы войти в милость. Одни ты идешь или с приятелем, торопишься или медлишь, смеешься или плачешь, бежишь или едва ковыляешь – никому до этого нет дела, никто за тобой не наблюдает. К твоим услугам лучший кабачок, где ты выпьешь отличного вина, лучшая харчевня, где ты съешь самое вкусное блюдо; на празднестве у тебя лучшее место, на бое быков лучшая скамья – зимой на солнце, летом в тени; ты накрываешь стол и стелешь постель на свой вкус и лад, не платя за жилье и не опасаясь, что тебя выгонят, обругают или опозорят; тебя не тревожат тяжбы, не смущают иски, не осаждают лжесвидетели; ты не боишься, что имущество твое разделят, а тебя самого оклевещут; ты уверен, что тебя не призовут к ответу, а если призовут – оправдают; ты не ищешь поручителей, и тебя не возьмут поручителем (а это уже немалое счастье); суды тебе не угрожают, и сам ты не властен угрожать; не знаешь ты споров, раздоров и свар; словом, ты счастлив, ничто тебя не удручает, ты спишь спокойно и не должен вскакивать чуть свет, чтобы спасаться от бед.
Не всем дано могущество, но и бедняк не забыт всемогущим, и ему открыт путь к беспечальной жизни, дабы он мерз не больше, чем тот, кто спит под одеялом, – и он может прожить на зависть богачам, коль не даст воли своим страстям.
Счастливый сей удел, однако, дарован не всякому, и первый, кто это понял, был, несомненно, мудрейшим философом, ибо столь блаженного спокойствия мог достичь лишь выдающийся ум. Поистине все, что сверх этого, стоит непомерных усилий; те, кто не умеет так жить, горько плачут и дорого расплачиваются: их осаждают тревоги, невзгоды и распри, им приходится льстить, пресмыкаться, пускать в ход силу и хитрость, чтобы устроить и уладить то, что никак не устраивается и не ладится. Гонясь за поживой и упуская самое важное, они с зоркостью рыси примечают то, на что и смотреть не стоит; они расставляют сети, строят козни, из сил выбиваются, дабы проскочить вперед и обогнать соперников, подставив им ножку. Суета сует и всяческая суета! Какая жалкая участь – подвергать себя стольким бедствиям лишь для того, чтобы поддерживать вроде как подпорками эту злополучную, хрупкую честь и не дать ей упасть, а тому, у кого честь крепче всего держится в ногах, вечно надо опасаться внезапных толчков! Я снова и снова размышлял об этом, твердя себе: как ты счастлив, что забросил свою честь на дно морское, хорошенько связав ее и обложив свинцом и камнями, чтобы никогда не всплыла и не показалась на свет божий!
Я думал о том, как накладно держать в доме слугу – враля, мошенника и вора, как все нынешние лакеи. Можно наперед сказать, что он окажется пентюхом, неряхой, лежебокой, лодырем, вертопрахом, продувной бестией, злобным сплетником, языкатым, где надо смолчать, бессловесным, где надо отвечать, остолопом и бесстыжим ворчуном. А если наймешь служанку или экономку, это грязнуля и воровка, которая слишком часто остается на ночь у братца, дядюшки или другого родича, предпочитает служить у холостяков, одеваться поярче, есть послаще, денег получать побольше и почаще, и без рюмочки-другой ей, бедняжке, никак не обойтись по причине желудочной болезни.
Когда мы бродили по городу, повсюду я замечал беззаконие, надувательство и подлог, везде обмер и обвес, как у мясников да всяких лавочников и торгашей. Как не прийти в отчаяние, глядя на писца – обманщика и взяточника, который глумится над истиной и чинит столько вреда, что ствол его гусиного пера будет пострашней бронзового ствола пушки. А взять прохвоста-стряпчего или крючкотвора-адвоката, который нагло водит тебя за нос, нарочно путает и затягивает дело, ибо тем и живет. Или тупоголового судью, из тех, что себе на уме, хоть ума у них ни на грош; еще недавно ходил он в просителях, смирный, словно бык в стаде, а как выпросил место, взъярился, будто его гаррочами искололи. Наконец-то он дорвался до судейской мантии! Чтобы ее справить и надеть на плечи, понадобилось залатать в ней прорехи тысячами бумажек и грамот и влезть в эту мантию, как в лабиринт, волоча за собой веревку. За это время он так изголодался, что уже не мечтал поесть досыта, – и вот теперь пошел крушить и правого и виноватого; для него все преступники: один за то, что сказал «да», другой за то, что сказал «нет». О, если бы я, как львица, мог рычаньем пробудить к жизни этих задохшихся в кривде детенышей и наставить их добру! Посмотрим теперь на ремесленников.
Вот портной, который требует сукна столько, чтобы отхватить себе изрядный кусок, а иначе ничего не сошьет или испортит так, что не наденешь. Каменщик, кузнец, плотник и любой другой ремесленник поступают так же без всякого стеснения. Все крадут, все обманывают, все ловчат, никто не хочет работать, как положено, а хуже всего, что этим еще бахвалятся.
А если взять повыше, как не упомянуть аптекаря, который никогда не скажет «нет», чтобы не повредить славе своего заведения; он заменит одну микстуру другой, подделает любое снадобье, не отпустит тебе ни одного лекарства, изготовленного честно, по правилам; подменышей своих, у коих совсем другие свойства и действие, он соединяет, скрещивает и крестит как на ум взбредет, ибо, здравому смыслу и истине вопреки, аптекари полагают, что назвать так или эдак – невелика разница; и тем они убивают людей, превращая свои пузырьки и колбы в пищали, а пилюли – в пули и пушечные ядра.
Затем почтенный лекарь приправит стряпню аптекаря так, что она покажется сносной. Если ему не заплатишь, бросит лечить; если заплатишь, затянет леченье, чем весьма часто губит больного. Заметь, что адвокат, коль попросишь у него совета, сперва изучит твое дело и, пока не разберется, ничего не скажет, ибо законы – дети разума; а ведь речь тут идет только об имуществе. Но лекарь, зайдя к больному, лишь пощупает пульс и сразу определит недуг, ему неизвестный и недоступный его разумению, да назначит такое лекарство, что сведет тебя в могилу. И ежели верно их правило, что «жизнь коротка, путь науки долог, опыт обманчив, суждение затруднительно»[124]124
«…суждение затруднительно»… – изречение Гиппократа, стоящее в начале его «Афоризмов».
[Закрыть], не лучше ли исследовать больного не спеша, пока не изучишь болезнь, и лишь тогда, вооружившись знанием, приниматься за дело? Но говорить об этом – долгая песня. Все идет наоборот, всюду подделки и обман. Человек человеку враг; всяк норовит погубить другого, как кошка – мышь или как паук – задремавшую змею: спустившись на паутинке, он впивается ей в темя и не оторвется до тех пор, пока ядом не убьет жертву[125]125
…не убьет жертву. – Изображение паука, жалящего змею, – эмблема, которую Алеман помещал на титульном листе своих книг.
[Закрыть].
