Текст книги "Трудный поиск. Глухое дело"
Автор книги: Марк Ланской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Первые фразы Афанасия Афанасьевича гулко падали в тишину напряженного внимания. Но потом возник шумок, который так и не прекращался, то снижаясь до мушиного жужжания, то поднимаясь до многоголосого гула со звонкими восклицаниями и вопросами.
– Нельзя ли пояснее?
– Ближе к делу!
Афанасий Афанасьевич осекся и недоумевающе посмотрел на Ольгу Васильевну.
– Вы извините, Афанасий Афанасьевич, – сказала она, – я забыла вас предупредить, что на наших репетициях не принято обмениваться речами. Когда у слушателей возникают возражения или вопросы, они прерывают оратора, не дожидаясь конца его выступления. Это экономит время.
– Так разговаривают на базаре, – сказал Афанасий Афанасьевич, удивленно приподняв плечи.
– Может быть, поэтому на базаре всегда деловая обстановка, – заметил Андрей.
– Товарищи, прошу внимания, – постучала пальцем по столу Ольга Васильевна. – Вопросы и возражения тоже должны быть деловыми. Продолжайте, пожалуйста, Афанасий Афанасьевич.
– Хорошо, я буду предельно конкретным. То, что вы здесь надумали, – фантастика, причем фантастика вредная. Игнорируя колоссальный опыт коммунистического воспитания, отвергая испытанные формы и методы идеологического воздействия массовых организаций: профсоюзов, комсомола, пионерской организации...
– Простите, – перебила его Ольга Васильевна, – из чего это видно, что мы игнорируем опыт и отвергаем воздействие?
– Это вытекает из вашей практики.
– Наоборот! Наша практика только и станет возможной, если мы будем опираться на опыт прошлого и на силу организованных миллионов людей.
– Вы хотите воспитательный процесс подменить административным вмешательством. Конечно, куда проще действовать через суд и милицию, чем кропотливо выращивать человеческую личность и пробуждать те добрые чувства...
– На сколько веков рассчитан ваш воспитательный процесс?
– Как развивать личность Леньки Шрамова и Зои Клинкаревой?
– Кто отвечает за тех ребят, что сегодня ждут суда и сидят в тюрьмах?
Все, что Афанасий Афанасьевич считал нужным высказать на этом сборище, он заготовил заранее. Вникать в детали дела, осужденного им в целом, он не собирался. Проще было встать на позицию искушенного оратора, не позволяющего сбить себя репликами с мест. Переждав град вопросов, он повернулся к Ольге Васильевне и развел руки, изображая горестное изумление.
– Странно и удивительно, что вы, Ольга Васильевна, опытная уважаемая учительница, махнули рукой на проверенное веками духовное воздействие на юную душу и призываете заменить его мерами грубого административного принуждения.
По хорошо знакомому выражению лица своей учительницы Анатолий понял, как трудно ей слушать доцента Воронцова. Лавина гладких слов, так похожих на настоящие, полные смысла слова, грозила смять смысл спора, отбросить в сторону и похоронить те факты живой действительности, которые заставили их собраться в этой квартире.
Как всегда в таких случаях, Ольга Васильевна снизила голос и заговорила, отчетливо выговаривая каждое слово:
– Прежде чем ответить на ваш вопрос, я хочу напомнить вам, что нет такой благородной идеи, которую нельзя было бы извратить. Можно и проектируемый Омз представить как некий принудительный, карательный орган, призванный ограничивать права граждан и навязывать сверху волевые решения. Как и в любую другую организацию, в Омз смогут затесаться карьеристы, болтуны, невежды. Но разве из страха перед такой возможностью следует отказываться от самой идеи?
– Не вижу нужды в самой идее.
– Погодите. Вспомним, о чем идет речь. Только о том, чтобы от слов перейти к делу. Например... Мы много рассуждаем об ответственности родителей. Но мы не хотим считаться с тем фактом, что есть родители, которые просто неспособны, не в состоянии воспитывать своих детей. У них нет духовного контакта с детьми, нет и в помине нравственного воздействия. А разве вы не слыхали о матерях и отцах, которые просто бросают детей на произвол судьбы? И ни статьями, ни лекциями мы таких родителей не образумим. Хотя бы потому, что они лекций не слушают и статей не читают.
– Нужно привить им вкус и к тому и к другому! – воскликнул Афанасий Афанасьевич. – И мы этого добьемся!
– Вы добьетесь, – подтвердил кто-то иронически, – из кандидатов в доктора пролезете.
– Сейчас же перестаньте! – пристукнула по столу кулаком Ольга Васильевна и поспешила продолжить свой ответ Афанасию Афанасьевичу: – Я не сомневаюсь, что придет время, когда все взрослые будут педагогически образованными и нравственно стойкими людьми, когда все учителя станут искусными воспитателями, а все члены Академии педагогических наук – мудрецами. Но мы не можем ждать. Не можем спокойно взирать на то, как одно поколение преступников сменяет другое. Не можем. Поймите это.
Последние слова Ольга Васильевна произнесла совсем тихо. Глаза всех собравшихся были требовательно устремлены на Афанасия Афанасьевича. Он снисходительно усмехнулся.
– Утопия, Ольга Васильевна. У вас отличные побуждения, но привели они к беспочвенным мечтаниям.
– Да, мы мечтаем, – согласилась Ольга Васильевна. – Но мечта эта родилась на реальной почве нашего общественного строя. Мы предлагаем план практической работы. Может быть, он плох, наивен, – подскажите другой. Но нельзя топить, пусть даже незрелую, мысль в омуте демагогических обвинений. Мы уверены, что можно помочь сегодня, когда есть и плохие родители, и неважные учителя, и грубые мастера на заводах, и равнодушные чиновники. Уже сегодня можно послать наставника туда, где он необходим. Можно послать специалиста, чтобы распознать начало духовного распада и предотвратить трагедию. Только помощь! И не от случая к случаю, а помощь обязательную, скорую, повсеместную.
– Хороша помощь силами милиции и прокуратуры...
– Вы упрекаете нас в том, что мы рассчитываем на принуждение. Да, мы рассчитываем и на это. Но ведь принуждение принуждению – рознь. Советское государство принуждает посылать детей в школу. Оно принуждает делать детям прививки от оспы. Оно принуждает платить алименты. Разве в таком принуждении не заложена высшая гуманность? Или вы против и такого принуждения?
– Вы разговариваете со мной как с одним из ваших учеников, – обидчиво заметил Афанасий Афанасьевич.
– А я и с учениками всегда разговариваю уважительно. Я хочу, чтобы вы поняли назначение Омза. В его основе должен быть единый, научно обоснованный и материально обеспеченный план нравственного воспитания. Его исполнителями будут не только добровольцы, хорошие, по существу ни за что не отвечающие люди, а крепкий аппарат специалистов, обладающих всей полнотой прав и несущих полную меру ответственности.
– Откуда у вас эта слепая вера в могущество аппарата?
– А без аппарата нет государства.
– Это не значит, что мы должны увеличивать этот аппарат для решения несвойственных ему задач.
Снова с нарастающей злостью из разных углов комнаты вырвались вопросы:
– Почему охрана морального здоровья – несвойственна государству?
– Почему государство должно заниматься судьбой ребят, когда они стали преступниками?
– Сколько человек вы исправили своим духовным воздействием ?
Как бы не слыша вопросов, Афанасий Афанасьевич продолжал:
– Преувеличивая значение жалкой горстки преступников, вы собираетесь заменить какой-то высосанной из пальца службой давным-давно налаженную систему воспитания, которая обеспечивает моральное здоровье миллионам счастливых советских детей.
– Минутку! – повысила голос Ольга Васильевна. – Это нужно уточнить. Ничего заменять или отменять мы не собираемся. Органы охраны морального здоровья будут призваны укрепить существующую систему воспитания, сделать ее действительно всеобъемлющей.
– К чему тогда и огород городить? – снисходительно улыбаясь, спросил Афанасий Афанасьевич.
– А к тому, что мы не можем чувствовать себя счастливыми и благополучными, пока хоть один подросток находится за колючей проволокой.
– Это очень благородное побуждение, но нельзя забывать об объективных законах социального развития. Сознание людей всегда отстает от экономики. Процесс преодоления пережитков...
– Слова! Слова!
– По-вашему, детская преступность неизбежна?
– Значит, мы бессильны?
– Я этого не говорил. Ликвидация преступности записана в важнейших партийных документах. И за решение этой задачи все мы в ответе. Все мы должны бороться с равнодушием...
Шум заглушил голос Афанасия Афанасьевича. Только и слышались возмущенные выкрики:
– Старая песня! Слыхали!
– «Не будем равнодушны!», «Не проходите мимо!», «Будем чуткими, добрыми, умными»... Аминь!
– Когда говорят «все», на деле это значит – никто!
– Очень удобная позиция для тех, кто ничего не хочет делать!
Шум не утихал долго. Среди участников репетиции давно стали предметом издевки общие заклинания и безадресные обращения ко всем и каждому. Здесь не терпели рассуждений о проблеме личности и всяких других рассуждений, не отвечавших на конкретный вопрос: «Как спасти сегодня мальчишку, вставшего на преступный путь?»
Афанасий Афанасьевич терпеливо ждал, с невозмутимым видом перелистывая свой блокнотик.
– Можно продолжать? – спросил он Ольгу Васильевну.
– Прежде разрешите мне объяснить вам, почему ваши слова вызывают такой протест у товарищей. Мы исходим из фактов. Перед вами прошли судьбы нескольких подростков, которым нужна помощь сейчас, немедленно. Что вы предлагаете?
– Конкретные судьбы – не моя область. Для этого существуют комиссии по делам несовершеннолетних и другие, хорошо вам известные организации. Моя задача принципиально оценить вашу затею. И я уверен, что вы отбрасываете советскую педагогику к Спенсеру и Гербарту. Вы игнорируете огромную роль субъективного фактора в нравственном воспитании личности. Вы отбрасываете приемы опосредованного влияния на поэтапное формирование нравственного идеала, этического идеала и общественного идеала. Целенаправленный и планомерно проводимый процесс воздействия воспитателя.
– Бред... ученого мерина.
Как-то так получилось, что непрекращающийся шум на мгновенье затих и эти слова, негромко сказанные Ильей Гущиным, прозвучали вполне отчетливо. Афанасий Афанасьевич пресек свою речь, грозно нахмурился и стал пробираться к дверям. У выхода он остановился и сказал, обращаясь к Ольге Васильевне:
– Поскольку меня здесь не только не хотят слушать, но даже не могут оградить от оскорблений, я буду вынужден высказать свое мнение о вашем балагане в другом месте и другим людям.
Хлопнула дверь. Все молчали.
– Нехорошо. Стыдно, – сказала Ольга Васильевна, ни на кого не глядя. И пятна, выступившие на ее лице, подтверждали, что ей стыдно.
– Грубовато, – согласился Андрей, – но справедливо. И больше ничего не оставалось. Спорить с ним было бесполезно.
– Он из породы неисправимых.
– С ним никакой Омз не справится.
Ольга Васильевна подняла руку, призывая к порядку.
– Приступим к обсуждению.
Анатолий взглянул на часы. Ему давно нужно было быть в изоляторе. Но уйти сейчас никак нельзя было. Кто-нибудь мог подумать, что он покидает репетицию из солидарности с доцентом Воронцовым. Он остался.
19
Один из телефонных звонков достиг цели. Игоря Сергеевича принял помощник прокурора Юшенков. Звонок был из авторитетного учреждения, и хотя никаких директивных указаний не содержал («выслушайте и разберитесь»), но уже сам по себе имел вес. Юшенков хорошо знал, что разговоры по некоторым телефонам важны не столько своим содержанием, сколько самим фактом состоявшегося звонка. В таких случаях за сказанными словами клубилась загадочная туманность неизвестных связей, переплетение чьих-то неведомых интересов и совсем уж непредвидимых последствий.
Конечно же никто и никогда не посмел бы даже намекнуть по телефону, чтобы он, Юшенков, поступился законом. Формулу «разберитесь» можно было скорее понять как требование соблюсти законность в высшей степени строго. Но Юшенков не первый год пребывал на прокурорских должностях, и ему не нужно было объяснять, что звонившего по телефону интересовал только один вопрос: нельзя ли как-нибудь, с помощью того же закона, на основании которого Геннадий Рыжов сидит в изоляторе, отпустить его домой?
Даже беглого знакомства с делом было достаточно, чтобы настроение у Юшенкова испортилось. Ничего утешительного Рыжову-старшему он сообщить не сможет. Об изменении меры пресечения не могло быть и речи. Папаша, разумеется, останется недовольным. Его недовольство разделят другие.
Теплых чувств к летчику, поставившему его в такое трудное положение, Юшенков не испытывал, но встретил он посетителя сочувственной улыбкой.
Игорь Сергеевич, уверенный, что наконец-то беседует с человеком, который может росчерком пера вернуть ему сына, горячо высказал все, что накопилось за последние дни. Юшенков, хотя и знал заранее все отцовские аргументы, слушал внимательно. По крайней мере никто не сможет его упрекнуть, что он не принял и не выслушал. Только в одном месте речи Рыжова он нахмурился и прервал:
– Вы ошибаетесь. Ваш сын не может сидеть в одной камере с ворами. Это исключено.
– Как же исключено, когда сидит! – возмутился Игорь Сергеевич.
– А я вам говорю, что этого не может быть, – настаивал на своем Юшенков. – У нас предусмотрена строгая дифференциация заключенных, и администрация изолятора не могла нарушить инструкцию.
– Вы говорите – не могла, а я утверждаю, что нарушила.
Услыхав про инструкцию, Игорь Сергеевич еще раз; подивился мелочной жестокости Анатолия, посадившего Гену с ворами.
– Обещаю вам, что этот факт я лично проверю, – сказал Юшенков, – и если так, как вы говорите, то виновные понесут наказание, а ваш сын будет переведен в другую камеру.
Юшенков был очень доволен, что разговор с главной темы переключился на частность, и старался внушить Рыжову, что сделает для него все возможное, не пожалев личного времени. После этого жаловаться на недостаточное внимание этот заслуженный летчик тоже не сможет. Его не только выслушали, но и кое в чем разобрались, помогли.
Когда же Игорь Сергеевич сообразил, что цель его прихода – освобождение Гены – осталась в стороне, было поздно. Юшенков уже встал и, повторяя, что лично вмешается и исправит недопустимое нарушение инструкции, дал понять, что разговор окончен.
– А как же... Я, собственно, пришел просить, чтобы его совсем выпустили до суда, – напомнил Игорь Сергеевич, невольно поднимаясь со своего кресла вслед за Юшенковым.
– Не все сразу, – заулыбался помощник прокурора. – С этим придется повременить. А с ворами он сидеть не будет! Уж будьте спокойны! Не будет. Не будет! – приговаривал он, легонько похлопывая Рыжова по плечу, то ли ободряюще, то ли показывая путь к двери.
Уже спускаясь с лестницы, Игорь Сергеевич обругал себя за то, что некстати заговорил о ворах. Обругал он и улыбчивого прокурора, увильнувшего от первостепенного вопроса. Заодно досталось и Анатолию, который дал повод для этого дурацкого спора: кому с кем сидеть. Как будто им с Тасей станет легче, если Гена будет общаться не с ворами, а с другими подонками.
Вспомнив, сколько унизительных минут пришлось пережить, чтобы добиться этой встречи, и сознавая, что уходит ни с чем, Игорь Сергеевич мог только снова и снова ударять разъяренным кулаком по равнодушным лестничным перилам.
20
Антошку с детства окружали люди, говорившие и спорившие о воспитании детей. Она привыкла к таким разговорам, понимала их важность, но, как все привычное, они ей давно наскучили. У нее было полно своих забот, а студенты, которые ухаживали за ней в университете, уже вышли из того возраста, когда им нужна была помощь общественности.
Она была еще школьницей, когда Анатолий привел к ним Катю и представил как свою жену. Вот тогда еще Антошку резануло такое неожиданное и острое чувство ревности, что она заснула в слезах. После, догадавшись по обрывкам разговоров, что Анатолий в семейной жизни несчастлив, она еще больше возненавидела Катю.
Хотя Анатолий обращался с ней как с девчонкой и не замечал ни ее долгих взглядов, ни тяжелых вздохов, хотя он не ухаживал за ней, не острил, не старался казаться умным и ласковым – он был лучше всех, даже не лучше, а совсем другой, несравнимый.
После объяснения с матерью она замкнулась, при Анатолии почти совсем не улыбалась и не разговаривала, чего он опять же не замечал. А в последнее время то ли Ольга Васильевна ему намекнула, то ли дела у него так сложились, но приходил он совсем редко, и, как назло, когда Антошки не было дома.
Расплачивался за все Илья Гущин. Разговаривала она с ним как с опальным фаворитом, слова цедила сквозь зубы, щурилась мимо него на каких-то хлыщей. А когда он высказался по поводу коротких платьев, что его смешит «такая примитивная форма завлечения самцов», она подрезала юбку еще на три сантиметра и сказала ему: «Зато ты больно сложен, так и готов распустить свои лапы». А это было совсем несправедливо. Даже за плечи он ее ни разу не обнял, как это походя делали другие, а если и протягивал к ней руки, то только для того, чтобы помочь надеть пальто или подсадить в автобус. Он стал ее побаиваться, смотрел издали тоскующими глазами, а дома у них беседовал только с Ольгой Васильевной.
Вскоре надвинулись экзамены, но вместо того чтобы думать о премудростях, заключенных в толстых учебниках, она ломала голову над тем, как встретиться с Анатолием и как держать себя с ним, чтобы этот бездушный чурбан понял наконец силу ее любви.
Заставая иногда Анатолия за беседой с Ольгой Васильевной, она теперь не выражала радости, не требовала его внимания, старалась быть серьезной. Она вслушивалась в каждое его слово, но, по правде говоря, ничего не слышала, думала в это время о своем и только следила, как меняется выражение его лица. Иногда по давней привычке, оставшейся с тех пор, когда она была совсем маленькой, он протягивал руку к ее шее и щекотал ямку на затылке. Она притворялась, что не чувствует его руки, и боялась шевельнуть головой, чтобы не спугнуть его.
Ей хотелось убедить Анатолия, что она, в отличие от Кати, разделяет его интересы, тревожится его заботами и всегда готова прийти на помощь. Но убедить можно было только делом. А какое дело могло приобщить ее к работе Анатолия в изоляторе?
Помог случай. Антошка зашла в комитет комсомола по пустяковому делу и застала Илью за странным занятием. Он сидел над какой-то длинной ведомостью и орудовал конторскими счетами – долго нацеливаясь в каждую костяшку и потом медленно проталкивая ее толстым пальцем. Трое других копались в бумажках и тоже считали с видом заправских канцеляристов.
– Привет клеркам! – бойко поздоровалась Антошка.
Илья как раз в этот миг заменял на счетах целый столбец единиц одной десяткой и, услышав ее голос, запутался. Они уже дня четыре не виделись, и ее появление Илья принял, как дар судьбы. Шутливое приветствие прозвучало приглашением к примирению. Скрывая радость, Илья поморщился.
– Заела проклятая цифирь. Ты не сильна в арифметике?
– А что вы считаете, мальчики?
– Мы такие же мальчики, как и клерки, – строго заметил один из парней, не отрываясь от записей. – Кстати, рядом есть еще одна комната, там тоже интересно.
Испугавшись, что Антошка обидится и исчезнет, Илья поднялся, расправил спину и потянулся.
– Я, ребята, мозги отсидел, пойду подышу. Скоро вернусь.
Он вышел вместе с Антошкой.
– Лагерные сметы замучили, – сказал Илья, чтобы как-то оправдать грубость своего приятеля. – Считаем, считаем...
– Какой лагерь?
– Я тебе рассказывал – спортивно-трудовой. Для самых отпетых ребят нашего района.
Антошка вспомнила давнишний, не заинтересовавший ее разговор.
– Мамина идея?
– Идея, Антоша, плавала на уровне глаз. Но поскольку мамины идеи дуют нам в спины, можешь считать и ее причастной к этому лагерю.
Илья был рад – они опять шагают рядом, говорят о близких обоим вещах, и Антошка слушает с явным интересом.
– Когда-нибудь все войдет в службу Омза, – продолжал он. – И спортивные лагеря, и детские дома, и пионерские дворцы. Все разрозненные звенья свяжутся в одну цепочку. А пока я буду представлять пост Омза на одном необитаемом острове.
– В Тихом океане есть чудесные острова, могу дать адрес.
– Нет, наш поближе, в ста километрах.
– Ты не можешь высказаться яснее?
– Хорошо. Начнем с азбуки. В конце концов, этих трудных отроков не так много, студентов больше. А студенты в некотором смысле – элита.
– Только в некотором.
– Ты не согласна? Ты отвлекись от своих знакомых и взгляни шире. Что такое студенты? Огромные коллективы самых напористых, по самой сути своей устремленных в будущее людей. На их стороне королева Молодость со всей свитой своих замечательных качеств. Это раз. Ежегодно нарастающие знания и культура – два. Спаянность общими интересами и традициями – три. Готовность переносить горы с места на место – четыре. Короче говоря, сливки общества.
– Ты и себя считаешь сливкой?
– Сливки, Антоша, единственного числа не имеют. Поэтому даже про тебя нельзя сказать – сливка. А про всех вместе можно – сливки.
– С чего это мы перешли на молочную этимологию?
– Вынужденно. Речь о другом. Политехники решили провести эксперимент. Отряд, уезжавший на целину, взял с собой несколько отъявленных подонков. Они жили вместе в палатках, вместе вкалывали, ели, пели, выручали друг друга. Этих прощелыг не поучали, не искали к ним никаких ключиков. Им говорили просто и твердо: «Делай, как я! Все делим поровну – работу, лишения, опасности, песни и танцы. Ты такой же человек и все можешь». Куда им было деваться?
– Послушай, – перебила его Антошка, – а почему бы нашему факультету не взять с собой таких же? Мы же комплектуем экспедиции?
– Разумно! Толкни идею в комитете, поддержим. Такие эксперименты провели уже многие вузы, и все – с отличным результатом. Вообще, Антоша, ты удивительно быстро соображающий ребенок.
Если бы Илья знал, какие соображения возникли в эту минуту у Антошки, он бы не обрадовался. Для нее это был прекрасный деловой повод связаться с Анатолием, посоветоваться с ним. Может быть, он доверит студентам кого-нибудь из своих, хотя бы того же Леньку Шрамова. Имя этого Леньки то и дело всплывало в его беседах с Ольгой Васильевной и Маратом Ивановичем.
Антошка оживилась, ласково улыбнулась Илье.
– Погоди, а что вы там считаете? Ты тоже собираешься?
– Нет, это другое. Это уже наше. Понимаешь, не все же уезжают с экспедициями. Многие не хотят или не могут. Вот мы и решили создать тут, неподалеку от города, лагерь. Отобрали самых-пресамых, по спискам милиции. Ходили по квартирам, по общежитиям. Уговаривали, обрабатывали. Набрали. Разбили по отрядам. Во главе каждого – командир и комиссар из нас – студентов.
– Ты комиссар?
– И я комиссар. – Илья покосился на нее, не смеется ли. Нет, она была серьезна. – Нашли остров на озере, рядом с одним совхозом. Создаем свое хозяйство, спортивный комплекс.
– Но ты же собирался на каникулы домой.
– Отложил. Это интересней... Вот, сидим составляем сметы. Собираем с миру по нитке. Ниток много. Военные дали палатки и обмундирование, моряки – лодки, Досааф – машину. Все нужно предусмотреть – чашки, ложки. И без денег не обойдешься.
– Ты мне покажешь?
– Что? – не понял Илья.
– Лагерь. Мне интересно. И мама будет рада, ей это знаешь как важно! Я приеду и расскажу.
– Ты меня просто осчастливишь. Добивай экзамены, и махнем. К этому времени в лагере установится кое-какой порядок. Первый отряд уже уехал. Вот будет здорово!
Илья схватил ее за руку и долго не отпускал. Он говорил, захлебываясь от неожиданной радости.