Текст книги "Трудный поиск. Глухое дело"

Автор книги: Марк Ланской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

13

Почему Кожарин? Этот вопрос возник давно. Тогда же появилось и сомнение: не подкинута ли эта версия, чтобы еще больше запутать следствие? Ведь никаких мотивов для расправы над Чубасовым у Кожарина не было.

Перед Колесниковым лежали листы бумаги, разрисованные кружочками и стрелками. В кружочках были вписаны имена и фамилии. Пониже, в скобках, степень родства. Еще несколько дней назад Колесников верил, что это очень важно – уточнить родственные связи между покойными партизанами и нынешними жителями ближайших к Алферовке деревень.

Другая графическая схема отражала местожительство и связи партизан, оставшихся в живых. Могло ведь оказаться, что мстителем стал кто-нибудь из них. Составление этих схем заняло много времени и, как всякая работа, помогало освобождаться от чувства растерянности.

Ни в одном кружочке имя Кожарина не значилось. Совсем новый для Алферовки человек, он не был связан ни родственными, ни приятельскими узами с бывшими партизанами. У любого местного старожила было больше побудительных мотивов поднять руку на Чубасова, чем у этого молодого, недавно демобилизованного морячка.

Кожариным интересовался и Лукин. В деле среди многих других был допрос лесника Ивана Покорнова, жившего в шестнадцати километрах от Алферовки. Он показал, что в день убийства Кожарин приехал к нему на рыбалку рано утром и уехал поздно вечером. То же подтвердила и жена Покорнова. Алиби было установлено, и версия отпала.

Зубаркин не врал. Он трус, ничтожество, но клеветать на Кожарина не стал бы. Только страх перед односельчанами мешает ему выступить открыто.

Но почему Кожарин? И кто такой Кожарин? Колесников не стал скрывать своей заинтересованности этим человеком. Он расспрашивал разных людей, уточнял подробности, делал записи.

Сударев ответил решительно, глядя в упор:

– Нам Клавдию Шулякову всем колхозом на руках бы носить. Шутка ли – какого парня приворожила! Вы соображаете, что значит для колхоза такой мужик? Я б его на четыре комбайна не сменял. Алешка Кожарин – редкого мастерства человек. У него в каждой руке больше ума, чем у иного в голове. На любую работу готов. Характер? Дай бог каждому такой характер.

При этом лицо Сударева было не просто строгим. Такая настороженность звучала в его голосе, как будто встал он за родного сына, которому угрожает опасность.

Николай Гаврилович Тузов высказался более пространно:

– Алешка-то? Строгий мужик. С ним только свяжись. Как кто поперек его совести, так у него волосы дыбом, глаза – шилом, раз-раз по мордам, и весь разговор.

– Хулиган?

– Да как его назовешь?.. Хулиганом не назвать. Вот вам, к примеру, случай. Проживает на том краю Паленый Ефим, дурной такой мужичонка, на людях неприметный, а дома, как выпьет, удержу нет – бьет жену чем попадя. Баба у него тоже умом обносилась, сама в синяках, как в пятаках, а чтоб кому пожаловаться – ни боже мой. Известно, жена на мужа не доказчица. Так оно и шло, пока Алешка не приехал. Вот так же сидели у Сеньки Шуляка, вечеряли, а их изба с Ефимовой – через тын. Слышим – завела Ефимова баба свою музыку. Голосок у нее заячий, далеко слышно. Алешка как петух – шею вытянул, уши навострил. «Кто это?» – спрашивает. А за столом все привычные, смеются, конечно, растолковывают, кто в шутку, кто всерьез: «Муж жену учит». А у Алешки скулы свело. Глазищами каждого меряет и обратно спрашивает: «Как же это можно?!» Начали ему поговорки приводить: жена не горшок – не расшибешь; не суди мужа с женой, им бог судья. А Ефимова баба, как на грех, еще тоньше завела. Встал Алешка и тихо так всей честной компании выдал: «Сволочи вы!» Выбег из избы и к Ефиму. Бил он недолго, но, видать, памятно. А на прощанье упредил: «Еще раз жену ударишь – убью!» С той поры все! Ефим Алешку задами обходит, а баба его вопить бросила, про синяки забыла.

– А за то, что людей сволочил, не обиделись?

– Брань в боку не болит!

Говорили о Кожарине охотно, с оттенком восхищения, как о местной достопримечательности. Но стоило связать его имя с Чубасовым, замолкали.

Приходилось встречаться с Кожариным и в правлении, и на улице. Морячок при встрече глаз не отводил и в лице не менялся. Только раз ощутил на себе Колесников его долгий, испытующий взгляд, как будто хотел человек что-то спросить, но передумал.

Старый план работы со всеми дополнениями потерял смысл. Если бы не показания Зубаркина, подтолкнувшие Колесникова на негласный поединок с Кожариным, он бы, возможно, уехал. Теперь этого нельзя было сделать – мешали чувства долга и профессионального самолюбия. Сложился новый план, еще смутный, но почему-то внушавший уверенность.

Колесников продолжал расспрашивать о Кожарине, расширяя круг привлекаемых лиц. С удовлетворением он замечал на многих лицах появившееся беспокойство. Сударев нервничал и смотрел на следователя с неприязнью. Колесников съездил к леснику Покорнову, ничего у него не добился, но, вернувшись, как бы проговорился, будто дело идет на лад и следствие скоро будет закончено.

14

Просидев несколько часов кряду не поднимаясь, Колесников почувствовал тяжкий груз онемевшего тела и полную пустоту в голове. Хотелось поскорее выбраться на воздух, ходить, дышать, ни о чем не думая. Он уже прибрал бумаги в портфель, когда в дверь гулко постучали кулаком и, не дожидаясь приглашения, в комнату вошел длинный, курчавый, краснорожий парень. Опережая его, в комнату хлынул запах бензина.

Широко улыбаясь, парень вместо повестки протянул грузную ладонь, на которой все бугры были желтыми и твердыми, а между ними, как ручейки в долинах, вились черные линии шоферской жизни.

– Шуляков, Семен.

Колесников узнал мотоциклиста, которого видел с девушкой в день приезда.

– Садитесь. С чем пришли?

Шуляков сел, свободно раскинув ноги в кирзовых сапогах. Голенища сапог были спущены не из щегольства – в них явно не влезали крутые желваки икр. Доставая из кармана заляпанную жирными пятнами пачку папирос, Шуляков пояснил.

– Пришел, поскольку я и есть тот самый, кого ищете.

Он, должно быть, ждал, что следователь страшно обрадуется этому признанию, и с некоторым удивлением смотрел на спокойное лицо Колесникова.

Фамилия Шулякова была хорошо знакома. В плане расследования у Лукина сын Варвары Шуляковой когда-то стоял на первом месте. Известно было, что он публично грозил убить Чубасова и даже ставил перед ним ультиматум: «Если к вечеру не уберешься, вот этим голову раскрою». И для наглядности вертел, как тросточкой, длинным тяжелым ломом.

Но уже на первых шагах следствия Шуляков отпал. Его алиби было установлено точно. В день убийства его машина находилась за двести километров от Алферовки, и десятки людей удостоверили, что он никуда от машины не отлучался.

По лицу Шулякова Колесников видел, что он врет, но с какой целью, понять не мог.

– Что же вы замолчали? – спросил он.

– А чего еще надо? – удивился Шуляков. – Я ж говорю, что Лаврушку Чубасова кокнул я.

Шуляков при слове «я» приложил растопыренные пальцы к груди, а «кокнул» сопроводил рубящим жестом. Он подался вперед, как бы отдаваясь в руки правосудия: «Вот я весь, берите».

– А почему вы столько времени молчали, а тут вдруг решили признаться?

Шуляков приготовился к другим вопросам и, прежде чем ответить, долго помаргивал рыжими ресницами.

– Совесть замучила, товарищ следователь. Сна лишился, лежу как дурной, все думаю... И кусок в рот не идет...

Он был так мало похож на человека, потерявшего сон и аппетит, что Колесников еле сдержал улыбку.

– Ну, рассказывайте.

Шуляков стал злиться. Он развязно закурил, издали бросил в пепельницу спичку и выдул облачко дыма под зеленый абажур.

– Чего там рассказывать? Берите бумагу, чтобы все по форме.

Колесников достал лист бумаги, положил перед Шуляковым и подал ему перо.

– Пишите, кого убили, когда, где, а я подожду.

– Нехай по-вашему, – согласился Шуляков. Он крепко зажал перо толстыми пальцами, приладился к бумаге и задумался.

– Так и писать?

– Так и пишите: «Я, Шуляков Семен...» Шуляков под диктовку записал эти три слова и опять задумался.

– Меня один верный человек заверил, что за это самое большее, как условно, не дадут, – сказал он вдруг и вопросительно посмотрел на следователя.

– Никакой верный человек не мог сказать вам такую глупость. Кроме судей, никто не может решить, что за это самое полагается.

– Думаете – соврал?

– Ничего не думаю, вижу только, что эта идея очень уж вам понравилась.

– Тоже, конечно, рисковое дело, – рассудительно заметил Шуляков, – Для шофера и условно – не сахар. Завтра пьяный под колеса нырнет, мне это условно припомнят. Так?

Простодушие этого парня не имело границ. Колесников уткнулся в бумаги, чтобы не выдать веселого настроения.

– Припомнят, – подтвердил он.

– То-то и оно, – назидательно заключил Шуляков и решительно придвинул перо к бумаге.

Писал он крупными буквами, проверяя каждое слово губами, и утруждал себя недолго. Минут через пять, старательно расписавшись, он подал заявление Колесникову. Начиналось оно с ругани по адресу Чубасова.

«Поскольку Лавруха Чубасов гад нашей родины, изменник, предатель и мазурик...»

Происшествие было описано в двух строках:

«Ударил я этого гада и выпустил из него дух, чтобы не поганил нашу советскую землю».

Колесников с легким чувством читал этот документ. После однообразной, изнурительной игры в вопросы и ответы, которой он занимался весь день, появление этого рыжего заявителя как будто нарочно было кем-то подстроено, чтобы отвлечь его от невеселых мыслей. Но на этом представление не кончилось.

Дверь снова распахнулась, и в комнату вбежала запыхавшаяся девушка. И ее узнал Колесников. Она сидела на мотоцикле позади Шулякова. Остановившись у порога, она большими испуганными глазами оглядела мужчин, стараясь понять, далеко ли зашел разговор. Повернувшись к Колесникову, она заговорила умоляющим голосом:

– Ой, простите за ради бога! Вы его не слушайте. Он дурной, наговорит почем зря. Не слушайте его!

Шуляков грозно насупил красные надбровья и одной рукой, как граблями, ухватил девушку за плечо.

– Давай, Алена, давай, делай правый поворот.

Отмахиваясь от него, Алена еще громче закричала:

– Не верьте! Все врет!

Шуляков притянул Алену к себе, легонько приподнял, другой рукой подхватил под коленки и бережно понес к двери. Осторожно, как игрушку, он опустил Алену на крыльцо, притянул дверь и, накинув крючок, вернулся к столу.

Аленины кулачки барабанили по двери. Крючок подскакивал, но держался. Шуляков, морщась от скрытого удовольствия, виновато развел руками.

– Жена. Сами понимаете – боится, что посадите.

– И посажу!– сказал Колесников. Не поспевая за мыслью следователя, Шуляков помолчал. Потом спохватившись, одобрительно сказал:

– Как положено. Закон.

– Посажу за то, что вы этот самый закон вводите в заблуждение. За лжесвидетельство посажу. Я за серьезным делом приехал, а вы мне тут балаган устраиваете.

– Это вы про нее?

– Да не про нее, а про вас. Что вы тут написали? «Гад, гад». Как вы могли быть у продмага, если в это время грузили доски в Заболотье? Как вы могли в Алферовку попасть? На самолете? Убили и обратно полетели?

– А ежели, – Шуляков хитро прищурился, – я тем свидетелям в Заболотье три пол-литры поставил? Тогда как?

– Плохо придумали. Все проверено.

– Как хотите. – Шуляков обиделся. – Только я жаловаться буду.

– На кого?

– На вас. За халтуру. Невинных людей тягаете, всей деревне беспокойство, а когда сам в руки даюсь – брезгуете.

– Вы мне лучше скажите, что побудило вас прийти ко мне с этим разговором? Только про совесть не врите, не поверю.

Шуляков, собиравшийся уже уходить, снова сел.

– Я так рассуждаю. Раз по закону нужно судить, деваться некуда. Я и пришел – берите. Чего вам еще?

Колесников молчал. Внезапно пришла мысль, подсказавшая любопытный эксперимент.

– Будете брать? – вставая, спросил Шуляков.

– Не буду.

– Как знаете. Только я жаловаться пойду.

– Садитесь.

Довольный, что его угроза подействовала, Шуляков уселся с хозяйским видом.

– Ваша Алена по-девичьи – Грибанова?

– А причем тут она?

– Это ее родителей Чубасов вешал?

Шуляков сразу же ухватился за подсказку.

– Точно! За них я и рассчитался. Это вы ловко сообразили!

– Вот так похоже на правду. С этого и нужно было начинать, – сказал Колесников, придвигая к себе чистый бланк протокола. – Рассказывайте. Подробно. Как задумали убить, как подкупали свидетелей, все рассказывайте, а я буду записывать.

– Пишите... Значит, дело было так. – Шуляков повернул лампу, чтобы свет не бил в глаза, и уставился в зеленое стекло. – Приехал, значит, этот гад, а я про него еще когда слышал... пацаном был. Приехал, гуляет с Тимохой, а народ прямо воет. И Алена не в себе: родителей вспоминает, на улицу не выходит, боится с тем гадом встретиться. Можно такое терпеть?

– Продолжайте.

– Ладно. Терплю, значит, день, другой терплю. Переживать особо некогда, все в разъездах, но нет-нет вспомню. И до того злость берет, тут бы его и пришиб. Я его по-честному предупреждал. Уезжай, говорю, к такой-то матери, а не то убью. Это и люди слышали, свидетели есть. Раз предупредил, другой, а он, гад, жаловаться пошел. К участковому. Ладно. Приходит этот самый участковый, просит того гада не трогать, поскольку он грозился в область нажаловаться. А я ему так и сказал: «Не уедет – убью, а там пусть жалуется». Можете спросить, участковый – свидетель. Спросите?

– Спрошу.

– Ладно. Потом еду я, вроде в Заболотье.

– Что значит «вроде»?

– Договорился с другим шофером, чтоб он меня в Середкине подменил.

– Где это Середкино?

– Сороковой километр.

– Продолжайте.

– Так и вышло. Подменил он и заместо меня в Заболотье поехал. Вроде бы я. Соображаете?

– А вас что, в Заболотье никто в лицо не знает?

– Есть, которые знают, так им по пол-литра.

– Дальше.

– Вернулся я, значит, в Алферовку. Иду к продмагу. А они с Тимохой сидят, водку жрут... Ладно. Подхожу и даю ему ломом по кумполу.

Шуляков замолчал и перевел глаза на следователя.

– Где вы лом взяли?

– Мой лом с машины.

– Что ж вы его от самого Середкина тащили?

– Зачем? Я, когда из Алферовки выезжал, у продмага его припрятал.

– Много было людей у продмага, когда вы Чубасова ударили?

– Никого не было.

– Как же это так, чтобы днем никого не было, ни у остановки, ни у магазина?

– Ну, может, был кто один, так он в мою сторону и не смотрел.

– Есть показания по крайней мере двадцати человек, которые не отрицают, что были в этот час у продмага.

– Верьте им больше! Никого не было.

– Ну хорошо. Ударили вы его, потом что делали?

– А чего потом? Пошел обратно в Середкино, машину свою поджидать.

– Пешком пошли?

– Зачем? На попутной.

– В Середкине вас кто-нибудь видел, пока вы машину ждали?

– Никто не видел. Чего я буду людям на глаза соваться?

– Какой шофер вас подменил?

– Этого не скажу. Чего парня подводить? Еще права отнимут.

Колесников записывал с самым серьезным видом. Он не настаивал на вопросах, которые ставили Шулякова в тупик. Он даже помогал ему. Шуляков, не сомневаясь, что следователь ему верит, врал все развязней.

Заполнив десяток страниц, Колесников подал их Шулякову.

– Прочтите и подпишитесь в низу каждой страницы и в конце.

Шуляков читал внимательно. Румянец на его лице стал гуще. Губы, шевелившиеся, когда он перечитывал неразборчивые места, пересохли. Убедительность написанного испугала его. Он и не предполагал, что получится так гладко и неопровержимо. Дочитав до конца, он мотнул головой и расписался.

– Теперь чего? – спросил он дрогнувшим голосом. – Отсюда отправлять будете, или можно с женой попрощаться?

– Идите, я вас вызову.

Шуляков натянул на макушку кепку и не прощаясь вышел.

15

Как и ожидал Колесников, весть о том, что Семен Шуляков взял на себя убийство Чубасова, а следователь поверил ему, стала главным событием дня в Алферовке. Колесников ловил устремленные на него насмешливые взгляды и улыбки разной степени откровенности. Повеселевший Сударев даже шутливо поздравил его:

– Дожали все же! Нашли прохиндея, Михал Петрович! Кто б подумал? Сенька Шуляков из Заболотья ломом достал! Ловко вы его. У нас тут столько этих следователей-прокуроров носом землю рыли, а вы раз-раз – и в дамки.

Смотрел он при этом не только насмешливо, но и удивленно: «Вот не думал не гадал, что ты таким дураком окажешься!»

Колесников скромно ухмылялся, до конца разыгрывая дурацкую роль.

Он ждал. Он делал вид, что проверяет показания Шулякова. Он снова вызывал свидетелей, допытывался, не видал ли кто из них в день убийства колхозного шофера. Он изъял лом с шуляковской машины и отправил его экспертам. Избегая встреч с Даевым, он дни напролет проводил в своем кабинете или в разъездах по району. Он ждал. Он был уверен, что осечки быть не может. Но иногда уверенность расползалась, как гнилая ткань, и его охватывало сомнение. В такие минуты ему снова хотелось все бросить, сесть в автобус и уехать.

Раньше, какое бы мелкое дело ни приходилось расследовать, Колесников вызывал к себе людей, нимало не беспокоясь об их самочувствии. У него даже не возникало мысли, что у них могут быть свои дела, что он отнимает у них дорогое время. Он держал свидетеля на допросе, пока считал это нужным. Ради пустяковой справки он отвлекал специалистов, никому не давая отчета, и все были уверены, что от этой справки зависит торжество правосудия.

Теперь у него появилось пренеприятное чувство человека, мешающего своими бесполезными действиями другим людям, занятым гораздо более важными делами. По разговорам в правлении, свидетелем которых он иногда оказывался, нетрудно было догадаться, что колхоз переживает тяжелое время. Сударев ходил злой, почерневший. Каждый человек в колхозе был на счету.

Как ни старался Колесников уверить себя, что артельные невзгоды не имеют к нему никакого отношения, он стеснялся теперь лишний раз вызвать свидетеля и держать его за своим столом, зная, что тот более нужен в поле или на ферме.

В этот вечер он допоздна сидел над своими бумагами, только чтобы оттянуть время. Он ждал стука в дверь, ждал посетителя самого важного и нужного.

В дверь постучали. В комнату вошел широко улыбающийся, весь распахнутый Лукин. Он издали протянул руку и заговорил, как со старым знакомым.

– Еду мимо, вижу огонь в окошке, решил проведать. Не помешал?

Он добавил, что едет из Дусьева, где сгорел сарай с запчастями для машин, устал как лошадь и захотел отдохнуть. Колесников верил, что все так и было, но еще подумал, что заехал Лукин не только ради отдыха.

Поговорили о погоде, о колхозных делах, а черные, бровастые глаза Лукина все время спрашивали о другом. Он как будто уже догадался, что следователь зашел в тупик и ждал повода, чтобы заговорить о главном.

Колесников убрал в сторону бумаги, откинулся в тень абажура и спросил:

– Интересуетесь алферовским глухарем?

– А есть что новое?

– Есть. Выяснилось, например, что начальник уголовного розыска вывел убийцу из-под удара и сделал все, чтобы ясное дело сделать глухим.

Лукин посмеялся и, все еще смеясь, сказал:

– Не богато.

Колесников иногда представлял себе, как с ним будет разговаривать областное начальство, когда он вернется из командировки. Он подбирал все правильные слова, которыми его будут отчитывать за плохую работу в Алферовке. Он сам ставил себя на место начальника и железными аргументами доказывал беспомощность незадачливого следователя. Теперь представился случай разыграть этот мысленный диалог с участником, как никто другой пригодным для этой цели. Роль воображаемого начальника Колесников и на сей раз взял себе.

– Я серьезно говорю. Если бы вы с самого начала взялись за свидетелей, до того как они успели сговориться...

– А вы уверены, что они сговорились?

– Как будто вы не уверены. Вы дали им для этого достаточно времени.

– В том-то и все дело, Михаил Петрович, что никто ни с кем не сговаривался.

– Ерунду говорите.

– Чистая правда! Не сговаривались они. Вернее, в душе сговорились, без слов. Какой тут сговор нужен, когда у всех одно желание?

– И у вас в том числе?

Лукин улыбался. Его самодовольный вид действовал на нервы.

– Не понимаю, чему вы радуетесь, – сказал Колесников.

Лукин потер рукой лицо, смывая легкомысленное выражение, и придвинулся к столу.

– Дошел до меня слушок насчет Шулякова.

– И что?

– Не в цвет, Михаил Петрович, пустой номер.

– Алиби?

– Алиби. И вообще...

– У вас в материалах дознания алиби расставлены как красные светофоры, во всех направлениях.

– У Шулякова свой расчет.

– Какой?

– Отвести удар от Кожарина, за дружка испугался. Но ни один суд его виновным не признает. Для вас приятного мало будет.

– Послушайте, Лукин, вы ведь не зря приехали. Что у вас на уме? Хотели убедиться в моей глупости или собираетесь помочь?

– О Шулякове я с полной ответственностью. Вся деревня смеется. Неудобно – областная прокуратура. И еще. Жена Семена Шулякова, Алена Грибанова, сильно переживает. Пока этот дурень будет под следствием, ей больше всех достанется. Она и в детстве натерпелась... Ни к чему это.

– От женских слез никуда не денешься.

– Так-то оно так... Смысла не вижу.

– Это даже хорошо, что не видите.

– Не доверяете?

– А как я могу вам доверять, когда вы всей душой на стороне преступника?

– Но Шуляков не преступник.

– А Кожарин?

– Тоже доказать нужно.

Лукин походил по комнате.

– Понять можно так, – сказал он, – что Алферовка вас ничему не научила.

– Я сюда не на курсы приехал.

– Жаль.

Лукин сказал это серьезно. На его лице даже появилось выражение сочувствия. Это было странно и оскорбительно. Но Колесников почему-то не обиделся.

Лукин взглянул на часы и протянул руку.

– Счастливо оставаться. Извините, если что не так сказал, говорил по совести.

– Посидите, – вырвалось у Колесникова. – У меня к вам еще несколько вопросов.

– Пожалуйста, – с готовностью откликнулся Лукин и занял свое место за столом.

Вопросов у Колесникова не было. Ему захотелось побыть в обществе Лукина и откровенно рассказать все, что думается.

– Дайте папиросу.

Лукин протянул пачку, и Колесников неумело затянулся, морщась от горького дыма.

– Надеюсь, вы не думаете, что я считаю убийцу Чубасова злодеем и жажду возмездия.

– Так плохо о вас не думал, – сказал Лукин.

– Понимаете вы, что значит служебный долг? И я выполню его... как бы тяжело мне это ни было.

– А тяжело?

– Тяжело, что хорошие люди не хотят меня понять.

– А потому и не понимают, что разговор у вас идет на разных языках. Они про Фому, вы – про Ерему. Они вам: «Чубасов гад!» А вы им: «Закон нужно уважать!» Они твердят: «Предателю прощенья нет!» А вы их убеждаете: «Закон есть закон!» Да у алферовцев отвращение против всякого беззакония – в крови, в совести. Разве они защищают принцип самоуправства? Они и воровать-то никому не позволят, не то что убить.

– А что они защищают?

– Свою моральную оценку этого конкретного случая. Дело-то исключительное, такие, как Чубасов, табунами не ходят.

– Так ведь не о моральной оценке идет речь. Разве я не разделяю их ненависти к Чубасову? Даже их симпатии к Кожарину мне понятны. Но из этого не следует, что я должен восторгаться их порочной позицией по отношению к закону. Пусть хоть всей деревней отстаивают свои взгляды на суде, но пусть не лгут.

– Это они сгоряча в первый день на эту позицию встали, а сворачивать потом считали – поздно. Тут такое переплетение: и страх за Кожарина, и все еще раскаленная ненависть к военным преступникам, и чувство коллективной солидарности, что ли...

Лукин повертел пальцами, показывая, как все переплелось.

Едва он успел уехать, как явился еще один нежданный посетитель. С трудом передвигая больные ноги в стоптанных валенках, с каким-то свертком под мышкой вошел старик Куряпов. Он неторопливо уселся, достал кисет с махоркой и в ответ на вопросительный взгляд следователя сказал:

– Пиши, пиши, мне не к спеху. Норму свою сполнишь, тогда и покалякаем.

– Не поздновато ли калякать, Андрей Степанович? Может быть, в другой раз?

– В другой никак нельзя, поскольку я убивец и есть.

Колесников даже не удивился. Он молча смотрел на Куряпова.

– Лаврушка-то – моя работа, – продолжал старик.

– Вы что, больны?

– Живот малость крутит... Поясница ишо, с утра хребтину не разогнуть.

– Вам к врачу нужно.

– Ходил. Так вить...

– Ладно, Андрей Степанович, иди проспись.

– В тюрьме отосплюсь, – Куряпов приподнял сверток, увязанный в чистый платок. – Я и бельишко припас, и табачок...

Готовность пострадать за другого, готовность продуманная и выношенная преобразила лицо старика, На него нельзя было сердиться, и высмеять было трудно.

– А чтоб муху убить, у вас силенок хватит?

– Про муху не скажу. А на Лаврушку хватило. Я вить Деникина бил? Бил. Гитлера бил? Бил. Ты на мои ноги не гляди – отпрыгали. Зато...

Куряпов огляделся, увидел у печки кочергу.

– Подай кочергу. Подай, подай, мне за ей кланяться несподручно.

Колесников подал старику кочергу. Куряпов зажал костлявыми пальцами короткий, загнутый конец и распрямил его, Потом так же легко загнул другой конец и бросил кочергу в угол.

– Вот так, сынок, я и Лавруху разок тюкнул, он и готов.

– Чем же вы его тюкнули?

– Шкворень подвернулся, я и приложил. Ты давай бумагу составляй, по форме.

– Поздно сегодня, Андрей Степанович. Норму свою я уже выполнил и перерабатывать не хочу.

– Как же мне-то? – растерялся Куряпов.

– Иди домой... А узелок держи наготове, как время придет, я кликну.

Куряпов смотрел с недоверием.

– Крутишь, Петрович.

– Ничего не кручу. Я выслушал, а писать или не писать – мое дело.

Колесников подошел к Куряпову и, поддерживая его под руку, повел к дверям.