Текст книги "Трудный поиск. Глухое дело"
Автор книги: Марк Ланской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
3
Похоже было, что Сударев подвернулся случайно. Председатель колхоза, человек в Алферовке новый, встретил следователя из области с открытым беспокойством. Но когда узнал, что Колесникова интересует происшествие давнее, не имеющее прямого отношения к колхозным делам, повеселел. В это время и приоткрыл дверь Сударев. Он заглянул, увидел постороннего и, не торопясь, подался назад.
Председатель обрадовался ему и крикнул:
– Заходи, Иван Лукич! – И, обратившись к Колесникову, добавил: – Вот это будет для вас полезный человек – старожил и секретарь нашей парторганизации. – И снова к Судареву: – Знакомься, Иван Лукич, товарищ из областной прокуратуры. Окажи содействие.
Познакомив их, председатель не стал задерживаться в кабинете. Сударев сел на председательское место, сложил на столе увесистые руки и уставился на Колесникова с простодушным ожиданием. На правой руке у него не хватало трех средних пальцев. Кожа на старой ране хотя и загрубела, но местами сохранились розоватые следы хирургических швов.
Не только по этой беспалой руке догадался Колесников, что перед ним бывалый солдат, испытавший все, что можно испытать на войне. Сударев явно оберегал свою гвардейскую выправку и опрятность. Даже аккуратно подстриженные седоватые усы на чисто выбритом лице выглядели ухоженными для парадного смотра.
Услыхав, какое дело привело следователя в Алферовку, Сударев удивился.
– Заново? Ездили тут, разбирались.
– Плохо разбирались, Иван Лукич, – наставительно сказал Колесников. – Разве можно такое преступление оставить нераскрытым?
Сударев возился в кармане, доставая пачку папирос. В его молчании Колесникову почудилось недовольство.
– Бывают такие дела, – объяснил он, – которые сразу не поддаются. Иногда следствие годами тянется. Но вы не беспокойтесь, убийство в Алферовке мы раскроем. А вам, конечно, неуютно жить, когда рядом ходит неразоблаченный преступник.
– Уютности мало, – согласился Сударев. – Да кто ж его знает, где он ходит...
– И это узнаем. Главное, выйти на след, найти свидетелей, улики. А поймать – поймаем. Это не проблема.
– Не проблема, – задумчиво повторил Сударев, по-прежнему вглядываясь в следователя.
– Я рассчитываю на помощь общественности, в первую очередь – коммунистов. Может быть, потребуется собрать колхозников.
Сударев предложил Колесникову папиросу.
– Спасибо, не курю.
Ответ Судареву не понравился. Смягчая улыбкой грубоватость слов, он сказал:
– У нас говорят: кто не любит табачок, тот хреновый мужичок. – И, чтобы предупредить возможную обиду, добавил: – Шутят, понятно.
– И моя бабушка шутила-приговаривала: затянись табачком – станешь круглым дурачком.
Оба посмеялись, Сударев даже громче Колесникова.
– А вы устроились в смысле ночлега?
– Мне председатель обещал тут комнатку для работы.
– То – для работы. А спать? А пить-есть надо? У нас еще гостиниц не завели. И в ресторанах нехватка.
– Найду добрых людей.
Сударев потрогал усы одиноким мизинцем и, будто пересилив колебание, предложил:
– А чего их искать! Прошу ко мне.
Заглянув в блокнот, Колесников сказал:
– Спасибо, но не хотелось бы вас стеснять. Мне рекомендовали обратиться к Даеву, отставнику. Есть у вас такой?
Сударев сразу согласился.
– Можно к Даеву Петру Савельичу, можно. У него места хватит.
Из правления вышли вместе. На крыльце Сударев остановился в нерешительности.
– Мне бы до коровника дойти. Всего и делов минут на десять. А оттуда к Даеву. Познакомлю вас с хозяином, отдышитесь с дороги... Пройдемте, тут близко.
– С удовольствием, – искренне сказал Колесников.
Они прошли до конца улицы и свернули на полевую дорогу.
Колесников, как всегда, когда приходилось бывать в деревне, дышал глубоко, со вкусом, задерживая в груди каждый глоток воздуха. Всю жизнь проживший в городе, он не знал названия трав и цветов, но стеснялся выдать свое незнание наивными вопросами. Он молча радовался свежести неведомых запахов и тому ощущению полной раскованности, которое приходило под огромным, растянутым во все стороны небесным пологом.
Сударев шагал впереди, чем-то озабоченный, не глядя по сторонам. Был он пониже Колесникова, но спину и голову держал как по отвесу и потому казался рослее сутуловатого следователя. Дорога вела прямо к видневшимся вдали скотным дворам, однако Сударев вдруг свернул на узкую тропинку, тянувшуюся к небольшой, по-осеннему нарядной рощице.
Когда подошли поближе, Колесников увидел старые, покосившиеся кресты, безымянные холмики, осевшие под тяжестью годов, и кой-где хозяйственно огороженные недавние могилы.
Сударев шагнул на пригорок и остановился у красной фанерной пирамидки, окруженной рослыми тополями. Он словно забыл о своем спутнике и стоял, как в строю, убрав подбородок и вытянув руки по швам.
На ребре пирамидки Колесников увидел массивную латунную доску, обрубленную нехитрым инструментом. Буквы на ней выводились нерасчетливо, но зато она сияла, как только что начищенная. И цветы у пирамидки лежали свежие, принесенные щедрой рукой.
Колесников хотел расспросить о братской могиле, но не решился нарушить ту требовательную тишину, которая бывает только на кладбищах. Он перечитал фамилии погребенных, и в его памяти шевельнулось беспокойство: просилось на свет какое-то воспоминание. Но, только остановившись на крупно вырезанной дате: «8.X.1942 г.», он сообразил, что видел фамилии, выведенные на доске, и эту дату в старом судебном деле Чубасова.
Сударев со всех сторон осмотрел могилу, как будто только для того и пришел сюда, чтобы проверить ее сохранность.
– Партизаны? – спросил Колесников.
– Наши, алферовские, – вполголоса подтвердил Сударев.
– Если не ошибаюсь, они были как-то связаны с этим убитым Чубасовым.
– Связаны, – зло повторил Сударев. – Сам он их вязал, сам пытал и сам вешал. Крепко связаны. – И он круто повернул к дороге.
Прошли несколько шагов. Сударев остановился и совсем по-другому, с тоской в голосе сказал:
– Знали бы вы, что за люди там лежат! Памятники им в Москве ставить. А за нашей околицей никто о них и не знает. Приезжают вот, как вы, даже не взглянут. Зато о Чубасове и в районе, и в области забота. Закон! Мать вашу!.. – неожиданно выругался он и размашистым шагом пошел к скотному двору.
Колесников с недоумением смотрел в сердитую спину Сударева.
– Постойте! – крикнул он. – Товарищ Сударев! Что ж вы так, выругались и пошли.
Видимо досадуя на себя за несдержанность, Сударев неуклюже извинился:
– Не на ваш счет ругань. Надоела больно эта канитель.
– Не в моей обиде дело. Тут какое-то недоразумение. Мне важно разъяснить его с самого начала. Вы ненавидите убитого Чубасова, и это естественно. Но нельзя же забывать, что убит человек.
– Не человек он!
– Погодите. Он был скверным человеком, подлым, но человеком.
– Только что в штанах ходил, а больше ничего в нем человечьего не было.
– Все равно. Жизнь любого человека находится под охраной закона. Иначе и быть не может. Если каждый будет сам судить, приговаривать и приводить приговор в исполнение, общество превратится в сумасшедший дом. Вы согласны с этим?
Колесников старался говорить спокойно, внятно, как бы растолковывая азбучные истины тупому ученику. Он теперь был уверен, что главная причина того противодействия следственным органам, которое проявилось в Алферовке, – в юридическом невежестве колхозников. Ни Лукин, ни местная прокуратура не смогли просветить их и логически доказать им неправомерность их поведения.
Сударев слушал молча, никак не обнаруживая своего отношения к доводам следователя.
– Вы говорите, – продолжал Колесников, – «забота о Чубасове». Разве об этом речь? Не о Чубасове, а о законности забота, о правопорядке, на котором держится государство.
– И тот, кто порешил его, за порядок боролся.
– Нельзя таким способом укреплять правопорядок. Разрушать можно, а укреплять нельзя. И вы это прекрасно понимаете. Какими бы благородными чувствами вы ни руководствовались, оправдывая убийцу, вы не можете отрицать, что он нарушил закон. Нарушил ведь?
– Ну, нарушил.
– А если нарушил, – радуясь первой победе логики, подхватил Колесников, – значит, должен перед законом отвечать. Не так ли?
Сударев мотнул головой, как будто отгонял комара, даже шлепнул по шее мякишем беспалой ладони и нетерпеливо оглянулся на скотный двор. Колесников торопился закончить мысль, чтобы старому солдату все стало ясно.
– Если я хочу установить личность убийцы, то это не значит, что я сожалею о Чубасове. Это мой служебный долг, а долг каждого человека помочь мне, как представителю закона.
Последние слова он бросил уже в затылок Судареву, входившему в раскрытую дверь коровника.
4
Дача Петра Савельевича Даева стояла на отлете, в дальнем, начисто выгоревшем конце деревни. К ней вела бывшая улица, с обеих сторон отмеченная холмиками заросших руин. Разбежавшиеся кусты и деревья захватили проезжую часть, образовав тенистую аллею. Думал ли Даев, что эта улица еще отстроится, или нарочно отодвинулся в безлюдье, никто не знал.
Еще не было видно ни дачи, ни забора, когда Колесников услышал натужное шарканье рубанка. На этот звук они и шли. Колесников пробовал возобновить разговор, но повторять сказанное не хотелось, а Сударев отмалчивался и повода для новых разъяснений не давал.
Стандартный щитовой домик с шиферной крышей затонул в густой зелени. Сударев привычно откинул изнутри крючок калитки. Рубанок продолжал свое дело, пока они не подошли к распахнутым дверям сарая.
– Принимай гостей, Савельич! – крикнул Сударев, с хрустом шагая по свежей стружке.
Из сарая вышел сухой старичок с морщинистым небритым лицом и редкими седыми волосами, прилипшими к впалым вискам. В обвисших холщовых штанах и вылинявшей спецовке он был похож на старого работягу, всю жизнь не выпускавшего из рук рубанка. Только очки в тонкой золотой оправе, уверенно сидевшие на хрящеватом носу, как бы предупреждали, что торопиться с выводами не следует.
Даев протянул клейкую от соснового сока руку Колесникову, потом Судареву.
– Чем могу быть полезен?
– Товарищ из области, – показал Сударев на Колесникова, – следователь.
– Мне рекомендовали обратиться к вам с просьбой о жилье, – сказал Колесников.
– Кто рекомендовал?
Колесников назвал фамилию своего начальника. Даев кивнул.
– Повезло вам. Только вчера дочка с внучкой уехали.
– Так я пойду, Петр Савельич, – вопросительно сказал Сударев.
– Погоди, Фомина видел?
Они поговорили о какой-то сводке, называли еще другие фамилии, и видно было, что понимают друг друга с полуслова.
– Ладно, иди, – сказал Даев, – я к тебе вечером загляну.
Сударев ушел.
– Пойдемте, покажу апартаменты.
Через просторную застекленную веранду они прошли в большую комнату, заваленную книгами и журналами. Даже из-под низкой железной койки армейского образца выглядывали корешки книг. У стен до самого потолка высились самодельные стеллажи. Некоторые еще были в работе, – стояли боковые стенки без полок. Колесников понял, над чем трудился хозяин у верстака.
Коротенький коридор привел их в другую, узкую комнату с одним окном. На березовых чурбачках лежал матрас, покрытый солдатским одеялом. Стол и табуретка тоже выглядели как сколоченные любителем – без затей, но с излишней прочностью.
– Вот, чем богат, – сказал Даев. – Ход у вас отдельный, через кухню. Елизавета Глебовна!
В комнату неслышными шагами вошла, как вплыла, старушка, которой поначалу можно было дать все семьдесят, а потом, приглядевшись, – все меньше и меньше, так живы были ее глаза и легки движения полной фигуры.
– Моя хозяйка, – представил ее Даев. – Знакомьтесь. А это, Елизавета Глебовна, наш постоялец, в Машиной комнате поживет. – Повернувшись к Колесникову, он добавил: – Договаривайтесь, как кормиться будете, и располагайтесь, а я пойду урок кончать.
Еще в городе от своего начальника Колесников узнал, что Даев в прошлом – крупный военный юрист, года три назад вышел в отставку то ли по болезни, то ли по возрасту, городскую квартиру отдал замужней дочери, а сам построил дачу на колхозной земле и живет там круглый год. Начальник Колесникова когда-то служил в подчинении Даева и сохранил с ним добрые отношения – прошлой осенью приезжал к нему на охоту. В то же время о деятельности Даева в деревне он высказывался иронически и обозвал его «колхозным стряпчим».
Елизавету Глебовну начальник тоже помянул, назвал «простой душой» и говорил о ней тепло. Родственница Даева, она всю жизнь прожила в соседнем районе. В молодости была знатной дояркой, ездила в Москву на съезд колхозников-ударников и вернулась оттуда с орденом. К старости, потеряв на войне мужа и сына, осталась одинокой. Перебравшись в деревню, Даев пригласил ее к себе вести хозяйство.
Пока Колесников потрошил портфель, доставая всякую дорожную мелочь, составлявшую «малый командировочный набор», Елизавета Глебовна успела постлать свежие простыни и на лету взбила пышную подушку. При этом она тихим, журчащим голосом, сама над собой подшучивая, сокрушалась, что не умеет готовить по-городскому, и просила Колесникова не поминать ее лихом потом, когда вернется к своим домашним разносолам. Сама себя успокаивая, она заключила: «Вареному-жареному век не велик».
Ее мягкое, все еще красивое лицо излучало доброту так же естественно и постоянно, как солнце излучает тепло. Смотрела она ласково, всегда готовая и к ответному смеху и к мимолетной слезе сочувствия. Даже морщинки, процарапанные годами, как-то сами собой складывались в доброжелательную улыбку. А когда она смеялась, нельзя было не засмеяться самому.
Заметив, что Колесников уставился в папки с бумагами, она заторопилась.
– Занимайтеся, я мешать не буду. Пойду сготовлю чего, покушаете с дороги.
– Спасибо, Елизавета Глебовна. Вы не беспокойтесь, пожалуйста.
– Какое беспокойство! Незваный гость легок, это званый – тяжел.
– Почему так?
– Званый приема ждет, а незваный загодя спасибо говорит.
Она уже повернулась к дверям, когда Колесников остановил ее.
– Елизавета Глебовна, у вас весной человека убили. Слыхали, наверно?
Старушка, только что ходившая с улыбкой на лице, чего-то испугалась и погасшим голосом сказала:
– Ничего я не знаю, милый человек, только и знаю, когда ночь, когда день.
– Так уж и ничего? Не может быть, чтобы вам про убийство не рассказывали. И про того, кто повинен в этом, наверно, слыхали.
– На одного виноватого по сту судей, – скороговоркой ответила Елизавета Глебовна, – а еще и так бывает – на деле прав, а на бумаге виноват.
– А на деле он прав?
– Про кого спрашиваете?
– Про того, кто убил.
Слезы на глазах Елизаветы Глебовны выступали легко от любого волнения, и радостного и горького. Зная эту свою слабость, она еще до слезы крепко зажимала веки кончиками вытянутых пальцев, пережидая, пока отойдет от сердца.
– Ты, сынок, воевал аль нет?
– Нет, молод был, совсем мальчишка, в армию не брали.
Старушка понимающе кивала головой.
– То-то тебе и трудно. Не понять.
– Чего не понять-то?
– Про войну хорошо слышать, да не дай бог видеть, – сказала она и вышла, неслышно ступая.
Она не упрекнула Колесникова, наверно, даже была рада, что война обошла его. Она просто, как само собой очевидное, отметила: мол, не может он понять того, что понимают люди, опаленные войной. Не может, и все!
Колесников толкнул створку окна, и комната мгновенно заполнилась шорохом листвы, щебетом птиц. Рубанок Даева двигался реже, со старческим кряхтением.
5
План работы, составленный Колесниковым, был расписан чуть ли не по часам. Прежде всего – свидетели. Десятки имен и фамилий. Свидетели, испорченные торопливыми допросами первых дней дознания. Свидетели, успевшие за прошедшие месяцы основательно забыть все, что они не хотели помнить. Свидетели-молчальники, болтуны, фантазеры...
Председатель колхоза выделил Колесникову маленькую комнатку в правлении колхоза с выходом на черное крыльцо. Кроме письменного стола, усеянного чернильными пятнами и ожогами от погашенных папирос, в комнате еще стояли два стула и черный клеенчатый диван такого вида, как будто по нему проехала пятитонка с полным грузом.
Стол освещала чуть покосившаяся лампа с зеленым абажуром. С одного бока абажур потерял добрый ломоть и был залатан прогоревшей бумагой. Этот расколотый бок Колесников и направлял на свидетеля. Делал он это по старому рецепту в расчете на то, что свидетелю в ярком пучке света труднее будет скрывать свои мысли. Но и лампа не помогала. Только что ушел последний из вызванных на сегодня свидетелей, а дело обогатилось еще одной стопкой исписанных листов, вполне пригодных для растопки.
Даже когда человеку ничего не грозит, вызов к следователю заставляет его волноваться. Даже на коротком допросе раскрываются черты его характера. Уже по первым шагам свидетеля, по тому, как он открывает дверь, как входит, как смотрит, Колесников угадывал его душевное состояние. Чаще всего догадка укреплялась, иногда опрокидывалась.
Когда Тимофей Зубаркин вошел в комнату и уже на пороге стащил с головы армейскую фуражку, потерявшую форму и цвет, угадывать было нечего. На вздувшемся грязно-сером лице свидетеля Колесников прочел четкий медицинский диагноз: «Хронический алкоголизм с явлениями психической деградации». Одетый в тряпье, которое уже невозможно было обменять даже на кружку пива, Зубаркин заторопился к столу и предъявил повестку, плясавшую в его трясущейся руке.
Это был главный свидетель обвинения. Он сидел рядом с Чубасовым на скамейке у продмага. На его глазах Чубасова убили.
Зубаркина уже допрашивали и Лукин и районный прокурор. Обоим он врал одно и то же. Приготовился врать и на сей раз. Отвечал теми же словами, притворялся более дурашливым, чем был на самом деле.
Колесников подготовил еще одну серию вопросов.
– Кем вам доводился Чубасов по родственной линии?
– Которая линия?
– Чубасов ваш родственник. Я спрашиваю: кем он вам доводился?
– Евонная мамаша, значит, тетя Лукерья, с моей мамашей сестры. Вот и считайте.
– Двоюродный брат?
– Выходит, так.
– Прежде чем приехать сюда, он советовался с вами. Что вы ответили ему на письмо?
– А чего мне? Захотел и приехал.
– Вы были рады его приезду?
– А чего мне радоваться?
– Вы кому-нибудь говорили, что он собирается приехать?
– Не помню... Может, говорил...
– Постарайтесь вспомнить, кому вы говорили.
Зубаркин свесил синюю губу и молчал.
– Может быть, когда выпивали, хвастались – вот, мол, приезжает брат богатый, с деньгами. Вспомните, был с кем такой разговор?
– Может, был... Не запомнил.
– Вспомните, что говорили люди, когда узнали, что приедет Чубасов.
– Чего?
– Я спрашиваю, что говорили люди, ваши знакомые, когда узнали, что приедет ваш двоюродный брат?
– Какие знакомые?
– Вы что, в деревне никого не знаете?
– Всех знаю.
– Тем более. Что они при вас говорили? Может быть, радовались, просили привести Чубасова в гости?
Зубаркин уловил насмешку и поднял на следователя заплывшие глаза.
– Никуда мы в гости не ходили.
– Это я знаю. Я спрашиваю, что было до его приезда. Если в гости не приглашали, то, может быть, наоборот, – сердились, угрожали расправиться с Чубасовым. Не слыхали таких угроз?
– Всяко болтали.
– Кто болтал?
– Не запомнил.
– Вы Шулякова Семена знаете?
– Ну, знаю.
– Вот он сам признается, что говорил: «Приедет твой – убью!» Значит, был такой разговор?
– Шуляк не убивал.
– А кто убил?
Зубаркин умел молчать, как тумба.
– Я вас спрашиваю, Зубаркин, если вы твердо говорите, что Чубасова убил не Шуляков, значит, вы знаете, кто убил. Назовите имя.
– Не видал.
– Зубаркин! Я еще раз напоминаю вам об ответственности за ложные показания.
Колесников полистал дело, чтобы вернуть ускользающее самообладание.
– Вы знали о преступлениях, которые совершил Чубасов во время оккупации?
– Какие преступления?
– Те, за которые он был осужден. Он служил старостой у немцев, предал партизан.
– Мало чего брешут.
– Значит, вы считали его хорошим человеком?
– А чего мне считать, не булгахтер.
– Ну, приехал он к вам, поселился. О чем меж вами разговор шел?
– Какой еще разговор?
– Говорили вы о чем-нибудь с Чубасовым?
– А чего говорить. Поставил пол-литру, опосля добавил, и весь разговор.
– Он жил у вас пять дней. Два дня никуда не выходил. Не говорил он вам, почему не выходит, кого боится?
– Не говорил.
– Послушайте, Зубаркин. Убили вашего двоюродного брата. Вы считаете, что он ни в чем не виноват. Значит, убили его ни за что. Так?
– По злости убили.
– Почему же вы не хотите помочь следствию? Как по-вашему, нужно убийцу наказать или пусть гуляет?
– Не видал.
– Не могли вы не видеть. Вы сидели рядом с Чубасовым у продмага, на одной скамейке. Сидели или не сидели?
– Ну, сидели.
– Расскажите, кого вы видели, когда пили на скамейке водку, кто проходил мимо?
– Всякие ходили.
– Назовите их.
– Бабы ходили.
– Какие бабы? Назовите фамилии.
– Наши бабы.
– Как их зовут?
– Ну, Нюшка ходила.
– Как ее фамилия?
– Ну, Нюшка, известно какая – Савельева.
– Очень хорошо. У вас отличная память. Еще кого помните.
– Никого больше.
– Как же вы не запомнили, если Чубасов приглашал проходящих выпить с ним. Кого он приглашал?
– А я почем знаю? То его дело, кого хотел, того звал.
– Но вы же сидели рядом.
– Ну, сидел.
– Тут же у скамейки его убили. Куда же вы смотрели?
– За угол пошел оправиться. Выхожу, а он лежит.
– Это вы придумали. Все равно должны были видеть убийцу.
– Вижу – Лавруха лежит. Чего мне по сторонам смотреть?
– Получается, что вы с убийцей заодно. Придется и вас привлекать к ответственности.
Зубаркин вытер рукавом глаз и с интересом спросил:
– А меня за что?
– Следствие покажет, за что. Или за пособничество, или за укрывательство. А может быть, никого, кроме вас, и не было. Может быть, это вы его с пьяных глаз пришибли.
Колесников знал, что подозрение против Зубаркина отпало сразу же. Множество свидетелей, хотя и не видевших преступника, твердо показывали, что Тимоха со своего места не вставал, ничего, кроме стакана, в руках не держал и на Чубасова не нападал. Хотя те же свидетели отзывались о Тимохе презрительно, как о ничтожном человеке, но мысль, что он мог убить Чубасова, вызывала у них смех. Им даже обидно было, что такое можно придумать.
Теперь, увидев Зубаркина, Колесников сам понял, что у этого истощенного пьяницы не хватит сил и для обычной драки. Но не мог же он не видеть преступника. Не мог! Как же заставить его говорить? Колесников перебирал в уме все известные приемы допроса и ничего не находил, кроме запрещенного законом. Ему хотелось обругать Тимоху, постучать кулаком по столу, нагнать на него страху, а еще бы лучше – посадить хотя бы на сутки, наверняка не выдержал бы и заговорил. От собственного бессилия Колесников еще больше злился на себя и на Тимоху.
– Зубаркин! Может быть, вы кого-нибудь боитесь и потому молчите? Может быть, вам пригрозили? Было такое?
– Кто грозился?
– Я не знаю кто. Я спрашиваю: требовал от вас кто-нибудь, чтобы вы говорили неправду?
– Не было.
– Чего же вы боитесь?
– Не видал.
– Не могли не видеть. Понимаете – не могли! Давайте вспомним. Мимо скамейки, на которой вы сидели, проходил человек с гаечным ключом в руках. Он стоял перед вами. Что он сказал?
Допрос начинался сызнова.
Долгие часы длился такой поединок. Десятки раз приходилось повторять одни и те же вопросы, по-разному их поворачивая, в надежде, что свидетелю надоест врать. Колесников менял тактику допроса. То он обращался к элементарной логике. Мало-мальски развитому и разумному человеку становится стыдно, когда он убеждается, что вранье противоречит простейшим доводам здравого смысла. Никому не хочется выглядеть идиотом. Зубаркин этого не боялся. Ему было все равно: идиот так идиот.
Колесников знал, что у каждого человека, даже у закоренелого преступника, есть свой предел сопротивляемости. Не раз в тех случаях, когда отказывала логика, он находил уязвимую точку в душе допрашиваемого, которая помогала резко изменить всю картину допроса. У Зубаркина не было ни самолюбия, ни совести, ни родственных привязанностей. Какая-то непонятная сила заставляла его скрывать все, что он видел и знал.
Четыре дня потратил Колесников на изнурительную борьбу со свидетелями. Его уже знала вся деревня, и, когда ой проходил по улице, многие с ним почтительно здоровались. А кое-кто и посмеивался. Не в лицо, стороной. Молодые девушки, узнав его, шептали и смеялись на ухо друг дружке. Или это ему казалось? У девчонок бывает такая форма кокетства. Но когда кажется, тоже плохо. Если чувствуешь, что над тобой могут смеяться, значит, сам понимаешь, что есть для этого основания.
Эти свидетели хоть кого могли вывести из равновесия.
Пожилая женщина, которую случай привел к продмагу как раз в момент убийства, даже не вслушивалась в вопросы и говорила лишь то, в чем сама себя убедила.
– Я только из продмага вышла, леденцов брала по руп двадцать. То все не было, а тут выбросили, дай, думаю, граммов триста возьму.
– Вы, когда в магазин входили, видели Чубасова?
– Не, не видала, некогда мне было по сторонам глядеть. Видела – сидят, а кто – не разглядела. Где тут было глядеть, дома ребята ждут, поросенок некормленый.
– Хорошо. А когда вышли из магазина, что вы увидели?
– Нюшку увидела. Я ей про леденцы, а она мне: «Лаврушку убило».
– А кто убил, не сказала?
– Никто, говорит, не убивал.
– Как это «никто»?
– Пьяный был, может, сам на железяку напоролся, а может, она с крыши свалилась, кто знает?
– А вы видели Чубасова убитого?
– Я-то? Видела – лежит, а живой или какой, мне ни к чему.
– А человека, который от скамейки убегал, видели?
– Не, никто не бегал. Это я побегла, у меня поросенок некормленый.
– Как же так, Варвара Тихоновна? Узнали, что рядом убит человек, и даже на секунду не остановились. Или у вас тут каждый день кого-нибудь убивают?
Свидетельница сразу отбросила тон бестолковой бабы и ответила с достоинством:
– Грешно вам такое говорить. С самой войны у нас и не слыхали, чтоб человек человека убил.
– Не могу понять! Среди бела дня совершается убийство, а вас даже не заинтересовало: кто преступник, почему пошел на такое дело?
– А потому как зверь он, палач распроклятый.
– Вы о ком говорите?
– Известно, о ком – о Лаврушке.
– А я не о Лаврушке спрашиваю, а о том, кто его убил.
– Я и говорю, кто? Кабы я своими глазами не видела...
– Что вы видели?
– Как он петли затягивал, табуретку ногой вышибал.
– Вы опять о Чубасове?
– А о ком же еще? Что Лаврушка, что немцы – из одной кучи золото. Вы Авдотью Клушину спросите. Пусть расскажет, как ее сапогами топтали, всю нутренность отбили. Еще Настю Мигунову, про ее сироток запишите. И Фросю Куликову. И Пашу Мартыниху. И Ефросинью Судареву. Почитай, в каждой избе память осталась.
Нюшка Савельева, единственная, кого свидетели охотно называли по имени, бойкая ясноглазая девушка лет восемнадцати, говорила с пулеметной скоростью.
– Мне в его сторону и смотреть-то было противно. Я когда и на улице видела – отворачивалась. Отвернусь, плюну, и все. Это надо же! Сам вешал и сам приехал! И где у него совесть была? Своими руками убила бы его, палача проклятого! Ей-богу, не вру, убила бы.
– Где вы находились, когда произошло убийство?
– У продмага была, от Фроськи шла, мы с ней в хоре поем. Вы нашего хора не слыхали? Такого и в Лихове нет.
– Кого вы видели у скамейки, на которой сидели Чубасов и Зубаркин?
– Какой еще Зубаркин?
– Тимофей Зубаркин.
– Это Тимоха-то? А он разве Зубаркин?
– Я вас спрашиваю, кого вы видели у скамьи, кроме Чубасова и Зубаркина?
– Никого не видела.
– Но кто-то убил Чубасова.
– Кто убил?
– Об этом я вас и спрашиваю: кто убил?
– Сам он себя убил, змей ядовитый.
– Кто стоял с ним рядом? Кто его ударил?
– Ничего не видала. Слышала, как ой смеялся, противно так: «га-га-га» – пьяная морда. От одного смеху душу воротило. Мне в его сторону и смотреть тошно было.
– Что вы еще слышали?
– Ничего больше не слышала. Еще как захрипел, ровно боров колотый, слышала, а больше ничего не слышала. Еще как повалился, слышала.
– А крика или спора между Чубасовым и кем другим не слыхали? Должны были слышать, если даже хрип запомнили.
– Был крик. Это когда он уже лежал. «Собаке собачья смерть», – кричали.
– Кто кричал?
– Народ кричал.
– Расскажите, как выглядел человек, который подошел к Чубасову.
– Зачем мне его видеть? Так он меня и дожидался.
– Видели вы его или не видели? Если будете говорить неправду, придется мне привлечь вас к уголовной ответственности. Видели или не видели?
– Не видала я никого.
– Не могли не видеть. Вы в трех шагах стояли от скамейки.
– Здрасьте! Откуда вы три шага считали? Я же на крыльце была.
– А с крыльца еще лучше видно.
– Кому, может, лучше, а мне ничего не видать было. Тимоху видела. Сидит, на своего дружка смотрит, а у самого из стакана водка ручьем. Смех один, чтоб у Тимохи водка зря проливалась.
– Какой же смех, если рядом убитый человек лежит?
– Это Лаврушка-то человек? Может, по-вашему, он и человек, а для нас не человек и не зверь даже. Мне и зверя убитого жалко, а палача этого вот ни столечки не жалко, хоть в тюрьму сажайте – не жалко.
Женщины врали легче, бездумнее мужчин. Старый колхозник Николай Гаврилович Тузов, один из тех, кого Чубасов пытался угощать водкой из своей последней бутылки, говорил неправду хотя и твердо, но стеснительно, как бы извиняясь, что иначе не может.
Да, само собой, он видел на скамейке Чубасова и Тимоху. Они пили водку и приглашали его разделить компанию. Но он не хотел иметь дело с предателем и отошел поближе к шоссе. Нет, как ударили Чубасова, он не видел. Да, какой-то человек проходил мимо скамейки. Вполне возможно, что он и ударил. Нет, лица его Тузов не приметил. Как одет? Неброско одет, вспомнить трудно. Как будто в пиджаке, а может, и в рубахе, точно не сказать. Какого роста? Обыкновенного. А может, и повыше, хотя скорее пониже. Пусть товарищ следователь не гневается, но издали не разглядел, глаза не молодые. Что на голове? Вроде бы кепка, а может, и картуз, сзади не разберешь. Куда девался? А кто его знает? Ушел, должно быть. Много народу ходило туда-обратно, и он прошел. Смогу ли узнать? А как его узнаешь, если личности не видел?
Колесников посмеивался над собой, вспоминая, с каким чувством перелистывал протоколы допросов, которые вел Лукин. Конечно, идти по затертым следам труднее. Если бы эти же свидетели попали к нему в первые дни, все могло быть иначе. Теперь у них стойкая, привычная позиция, попробуй столкни.
И все же он пробовал, снова и снова вызывал людей, со спокойствием автомата выслушивал нелепые ответы, не позволяя себе даже малых проявлений раздражения или уныния. Он был уверен, что именно допросы принесут успех, и набирался терпения.
