Текст книги "Трудный поиск. Глухое дело"
Автор книги: Марк Ланской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Это замечание вора поставило Гену в тупик. Ему раньше и в голову не приходило, что он должен был за кого-то держаться, чтобы не попасть в тюрьму. Следователь никак не мог убедить его, что он арестован по заслугам. А после слов Утина он впервые почувствовал себя преступником.
– Так уж вышло, – сказал он, – случайность...
– Ты следователю все сказал или темнишь? – спросил вдруг Утин, словно угадав его мысли.
Гене хотелось сказать что-нибудь приятное Утину, показать, что интересы у них общие и враг общий.
– Что он без меня знал, то и сказал, а чего не знает, хрен я ему скажу. Он меня и посадил, потому что выпытать не может. И так и сяк подходил – меня не купишь! Я их приемчики знаю: то уговаривает, то грозит, то на доверие бьет, другом прикидывается, думает – я маленький.
– А откуда ты про приемчики знаешь?
– Меня один кореш обучил, все заранее предсказал.
– Сидит кореш?
– Ну да! Он не сядет.
– Сядет! – уверенно предсказал Утин.
– Не сядет, – упорствовал Гена. – Он тебе не какой-нибудь ворюга, высокой культуры человек.
– Хватит травить! – вдруг рассердился Утин. – Культура! Ложись давай, с утра парашу будешь драить, покажешь свою манеру. А теперь на – снимай! – Утин вскинул ногу в ботинке на Генины колени.
– Что ты? – испугался Гена.
– Ну! – Утин нетерпеливо подрыгал ногой. – Снимай, джентльмен, не то...
Гена заглянул в злые, черные глаза Утина и трясущимися пальцами стал развязывать толстые, крепко затянутые шнурки.
Тощий, плотно утрамбованный тюфяк, легкое одеяльце с серой застиранной простынкой вместо пододеяльника, плоская жесткая подушка – все напоминало о страшной перемене в жизни, все грозило неудобством, лишениями, унижением. Болели бока, ныла шея. Дрожь била плечи, коленки, локти. Яркая лампочка, светившая из маленькой зарешеченной ниши над дверью, сверлила сомкнутые веки. Сна не было. Гена закусил конец простыни, пахнущей дезинфекцией.
13
– Прошу вас обратить внимание на эту картотеку. – Антиверов указал на шкафчик, в каких обычно размещается библиотечный каталог. – Это, можно сказать, первооснова системы.
Все слова: и «первооснова» и «система» – Антиверов произносил без тени иронии, как будто действительно докладывал о признанном открытии. Анатолий сохранял серьезное лицо. От Ольги Васильевны он узнал про этого старика много любопытного и пришел еще потому, что чувствовал перед ним вину за резкий разговор при первой встрече.
Марат Иванович потерял на фронте двух сыновей и совсем было превратился в разбитого горем, ко всему безучастного человека. Но кто-то втянул его в работу с молодежью, он увлекся, перенес отцовскую нежность на чужих ребятишек и творит разные чудеса. «Ты присмотрись к нему, – советовала Ольга Васильевна, – он и тебе может помочь».
– Выдвиньте любой ящик и достаньте карточку... Все равно, берите какая подвернется.
Это было похоже на манипуляции циркового фокусника, пригласившего ассистента из публики. Взяв из рук Анатолия вытащенную им карточку, Марат Иванович склонил над ней серебряную бородку, как бы принюхиваясь к тексту.
– Почитаем. Булочкин, Аркаша. Год рождения... Видите буквы: МО – мать одиночка. НС – надзор слабый. Характер – В – ведомый. – Оторвавшись от карточки, он пояснил: – Всех мальчишек я делю на две группы: ведущих и ведомых. Первые – из тех, что командуют, организуют вокруг себя ведомых и делают с ними что хотят. Вторые более или менее охотно подчиняются ведущим, подпадают под их влияние. Это очень важно для составления прогнозов поведения. С ними я вас познакомлю позже. Видите в углу карточки шифр? По этому шифру мы найдем соответствующее досье.
Все так же серьезно Марат Иванович открыл резную дверку старого платяного шкафа, и Анатолий увидел десятки папок, тесно прижатых друг к другу. Марат Иванович быстро нашел нужную папку и пригласил Анатолия к столу.
– Многим карточкам сопутствуют вот такие дела. Из них мы можем узнать кой-какие подробности. Вот последняя сводка из школы. Мне там активно помогает тамошний пост Омз, и все нужные сведения я получаю по телефону. За последние две недели Булочкин Аркадий получил только одну двойку. Если сравните с предыдущими сводками, то поймете, что наблюдается прогресс. Он был кандидатом во второгодники.
Руки Марата Ивановича заметно дрожали. Листки бумаги в его пальцах трепыхались, как живые. Может быть поэтому, Анатолий стал прислушиваться к его словам внимательней, чем собирался.
– Поведение не стабильное. Прочной нравственной основы еще нет. Заметьте эту строчку: «Связи те же». Посмотрим, что это за связи. – Антиверов откинул несколько листков назад. – Вот. Сережа Шуров. Это ведущий. Его карточку я вам потом покажу. Он на особом учете. Мальчишка из трудной семьи, с напористым, агрессивным характером. Его влияние на Булочкина и на других резко отрицательное. Я об этом сигнализировал давно. По моему настоянию их развели по разным классам. Влияние Шурова несколько ослабло, но сейчас опять крепнет. Значит, внимание к этому пункту нужно усилить.
– А что вы еще можете сделать?
– Многое. Связи мальчишек – особая забота. Очень часто именно из-за них возникают крупные неприятности. Дурные связи нужно решительно рвать. Одна семья по моей рекомендации вообще переехала в другой район и тем спасла своего сына... Кроме школьных сводок, здесь у меня отзывы матери, заведующего нашим клубом, ну и мои заметки.
Марата Ивановича прервал телефонный звонок. Одной рукой он взял трубку, а другой придвинул к себе стопку нарезанных листков. Пока шел разговор, он мелким четким почерком делал какие-то пометки.
– Спасибо, Юрий Федорович, сегодня проверю, – сказал он и положил трубку. – Это наш участковый звонил. Заметил, что в часы школьных занятий два моих подшефных болтались около тира. Просил проверить, знают ли родители.
Анатолий привык, что в окружении Ольги Васильевны то и дело возникали самодеятельные теории и проекты решения детской проблемы. Каждый пенсионер разрабатывал свою систему, смахивавшую на воспитательский вечный двигатель. Но деловитость этого старичка покоряла.
– Вам это может показаться мелочью, – сказал Марат Иванович, подозрительно взглянув на Анатолия из-под очков. – Ошибаетесь, именно с таких мелочей все начинается.
– Что вы, Марат Иванович! Я вовсе не преуменьшаю значения таких мелочей. Я только удивляюсь, как вы успеваете за всем следить.
– Люди помогают. С добрыми людьми чего не успеешь. Поскольку я – пост Омза, все ко мне сходится.
– Простите, какой вы сказали пост? Второй раз от вас слышу...
– Омз... Вам что, Ольга Васильевна не говорила? Насчет охраны морального здоровья.
– А-а! Ну как же! – Анатолий с трудом сдержал улыбку. – Я просто не слыхал этого сокращения.
– А мы привыкли.
– И кто же вас определил на этот пост?
– Как кто? – снова удивился Марат Иванович. – Инкомз. Собственно, определился я сам, давно этим занимаюсь, прежде кустарным порядком, а сейчас вроде как на службе, работаю по плану, знаю что к чему.
– И еще есть посты, или вы один?
– По местожительству один пока. А по нашему микрорайону еще есть. В школе есть, на заводе, в общежитии, еще где-то...
Анатолий подивился живучести призрачного Омза и напомнил:
– Вы мне насчет прогнозов поведения обещали.
– Все будет. Я еще о Булочкине не кончил. Вот такой ведомый, как этот, может кем угодно стать – и мазуриком, и дельным человеком. Куда поведут. А ведут его разные силы. В одну сторону тянут школа, пионеры, наш клуб. В другую – Сережка Шуров. Наших и больше, и поумнее мы Сережки. А на деле выходит иногда, что Сережка сильнее. Почему?
Марат Иванович склонил голову набок, подождал ответа и, видимо довольный недоумением гостя, продолжил:
– Сережка доходчивее, понятней. Сережка не вообще говорит о светлом будущем, а предлагает конкретно: давай слямзим чего и поедим мороженого вдоволь, и в кино сходим на три сеанса сразу. Просто и понятно. А если колебнешься, опять же Сережка не будет стыдить жалкими словами, а двинет по затылку – оно куда убедительней. Вот так и получается. Поэтому для спасения Аркаши Булочкина пора бы ввести заслон Омза.
– А это что еще?
– Этого пока нет. Когда посты подают сигнал тревоги, должен сработать заслон – должен вмешаться райотдел Омза.
– Послушайте, Марат Иванович, – напрямик спросил Анатолий, – вы действительно верите, что такой Омз возможен?
Марат Иванович даже обиделся.
– Странно. Я с детства веры не признаю. Либо знаю, либо не знаю, либо убежден, либо нет. Омз необходим. Среди прочих органов государства, которые нужны народу, осталась прореха. Ее нужно заделать. Больше как Омзом нечем. Вез него как без рук. Опоры нет. Все равно как если бы не было пожарной помощи. Случись чего, бегай сам, поливай из чашки. А тут детишки горят, в уголовники уходят, а позвонить некуда.
– Но жило же человечество тысячи лет без Омза!
– И без советской власти жили, тоже тысячи лет. А пришла пора, понадобилась и советская власть, и социалистический строй. Без Омза жили, поскольку ни при каком другом строе он невозможен
Старичок так разволновался, что листочки выпали у него из рук и разлетелись по полу. Анатолий помог водворить их на место.
Положив в ящичек карточку Булочкина, Марат Иванович вместо нее достал другую.
– Я ведь вас для чего позвал. Помните, о Лене Шрамове речь шла, о вашем заключенном. Вот его карточка. Давайте разберемся.
Карточка была обведена под линейку красной каймой и испещрена восклицательными знаками.
– Когда я завел на него дело, он уже успел побывать в колонии. По моей шкале – случай особой трудности. Стал я разбираться. Что, думаю, за чудовище такое. Читаю характеристику. Узнаю, что в колонию он попал по просьбе отца, за бродяжничество. Около года проболтался он в этой колонии. Вернулся домой, стал заниматься в пятом классе обычной школы. Вот, почитайте, что о нем пишут.
Анатолий полистал пришитые к делу школьные характеристики, отзывы из воспитательной колонии, выписки из актов, составленных детской комнатой милиции. По ним можно было понять, что Шрамов – неисправимый, дурно влияющий на других подросток.
– Судя по документам, он закономерно попал в изолятор. Все другие меры были исчерпаны.
– Закономерно, – ядовито прошипел Марат Иванович. – Мальчишка за решеткой, а вы – закономерно. Это закономерность нашей безрукости и подлого равнодушия. Вот смотрите: эту запись на карточке я сделал за полгода до ареста Лени: «Кандидат на скамью подсудимых». Какие у меня были основания для этого прогноза? Первое – семья. Ребята из университета назвали это постоянно действующим фактором. В отличие от других. Что за фактор? Разные формы родительской безответственности. Или пьяницы, или трезвые эгоисты, или просто жестокие люди, по любому поводу избивающие детей, или ослепленные любовью к своим чадам, балующие их, приучающие к легкой жизни.
– Старая истина.
– Да погодите вы! О втором факторе я уже говорил – связи. Безнадзорный подросток никогда не остается в одиночестве. И взрослые с трудом переносят одиночество, а дети его вообще не терпят. Так вот, если безнадзорный связался с другим, еще более запущенным, появляется еще один фактор для прогноза.
– А как вы пользуетесь такими прогнозами?
– Как могу... Когда знаешь, чего ожидать, можно ведь и предотвратить несчастье, сломать эту вашу проклятую закономерность. Ведь не о стихийном бедствии речь идет, а о наших собственных делишках. Пойдемте!
Марат Иванович убрал бумаги, накрыл лысую голову соломенной шляпой, взял палку с набалдашником, и они вышли.
С легкой руки одной старушки, перекроившей имя Антиверова на славянский лад, знакомые и незнакомые ему люди звали его Маратий Иванович. Старик, видимо, к этому привык, на странное прозвище охотно откликался и собеседников не поправлял. Пока они с Анатолием шли по двору, а потом по улице до следующего дома, Антиверова остановили несколько раз. Обращались к нему почтительно, смотрели с надеждой. Каждого он выслушивал терпеливо, склонив набок круглую голову, ничего не обещал, только делал пометочки на квадратике картона, припасенном в кармане пиджака, и важно шествовал дальше. На улице он был совсем другим. Говорливость и подвижность сменились серьезной молчаливостью и медлительностью старого, немощного человека. Останавливавшие его люди чувствовали себя как бы виноватыми перед ним, а каждое его скупо оброненное слово принималось как подарок.
– Плакуны чертовы, – бормотал он, взяв Анатолия под руку, – пока с их собственным сорванцом беды не случится, им на все наплевать, ходят умниками, не подступись. А как наш Коленька в милицию попал, тут уж слез не жалко и в ножки можно поклониться.
Шедший навстречу высокого роста мужчина заметил Марата Ивановича, хотел, должно быть, остановиться, даже замедлил шаг, но поглядел на Анатолия и не решился, только приподнял фетровую шляпу, сладко улыбнулся и прошел мимо. Под прогулочной маской холодного безразличия на его лице явно проступили – и желание поговорить, и колебание, и сожаление, что разговор не состоится.
Марат Иванович подтолкнул Анатолия локтем.
– Вот, пожалуйста. Геолог, важная шишка. Когда я приходил к нему, просил помочь клубу, рассказать ребятам об алмазной трубке, выставил меня за дверь. И когда я о его сыночке сигнализировал, слушать не хотел. А сейчас, когда его Васеньку из школы выгоняют, Маратий Иванович – первый друг... Ироды!
В квартире Шрамовых им открыла соседка и сразу же убежала в свою комнату. В узком коридорчике, заставленном всяким хламом, висели плотные пласты табачного дыма и винного перегара. Марат Иванович прошел к крайней открытой двери и пропустил вперед Анатолия.
Обычная, хорошо знакомая Анатолию, обстановка приюта пропойц. На грязном столе бутылки, стаканы, еда в бумажках. На железной кровати пьяная женщина. Двое мужчин сидели за столом.
– Здравствуйте, – сказал Анатолий.
Один из мужчин, лица которого Анатолий против света не разглядел, вдруг вскочил, засуетился, поднес стул.
– Просим, товарищ начальник! Садитесь! Не узнаете? Кухарева забыли?
Анатолий узнал. Перед ним действительно вертелся Юрка Кухарев, года три-четыре назад сидевший в колонии. Вор со стажем,
– Ты какими судьбами на свободе?
– По закону, товарищ начальник, – нажимая на «товарищ», с пьяной развязностью объяснил Кухарев, – как исправившийся и заслуживший доверие, условно-досрочно.
– Так у тебя же рецидив, в третий раз судился.
– В четвертый, – поправил Кухарев.
– Какое же у тебя «условно-досрочно»?
– А первые три не в счет, они при моем малолетстве были, до восемнадцати. А как во взросляк перешел, счет, по-моему, наново начался.
– Это по-твоему, – сказал Анатолий. Он вспоминал все больше подробностей о заключенном Кухареве. Вспоминался злой, упрямый подросток, который вел себя как звереныш. Сейчас ему за двадцать. Научился, наверно, притворяться работягой, по всем формальным признакам подошел к разряду «исправившихся» и вот – вылетел. Наверно, опять ворует.
– Ну и как, – заинтересовался Анатолий, – работаешь, или с утра пораньше к водочке прикладываешься?
– Воскресенье, товарищ начальник, магазинам план дополнительный дают, нужно поддержать торговлю.
– А с работой как?
– Вкалываю. Расту поперек себя выше.
– Где работаешь?
– Брось, начальник, допрашивать, присаживайся, выпьем за встречу.
– Вот эта парочка, Анатолий Степанович, и довела Леню Шрамова до тюрьмы, – спокойно, как на выставочный экспонат, показал Марат Иванович. – Не мальчишка должен сидеть на скамье подсудимых, а его папаша и этот ваш знакомый.
Отец Шрамова, хилый, подслеповатый мужичонка, скорбно покачал головой.
– Зря обижаешь, Маратий Иваныч, зря. Мы для своих ребят ничего не жалеем. Я Леньку какавой поил.
– Н-на пирожные р-разорялись, – подала голос с кровати мать Шрамова. Она попыталась поднять голову с подушки, но отвалилась обратно.
Кухарев долго вглядывался в Антиверова, как будто видел его впервые.
– За такие слова, папаша, я вас самого на скамейку посажу. Оскорбление личности. Статья сто тридцать первая. Будете свидетелем, товарищ начальник.
Указывая на Кухарева, Марат Иванович продолжал:
– Вот этот самый мерзавец при родителях и соседях говорил Лене: «Мальчик, я в твои годы уже воровал». А на пирожные эта семейка разорялась, когда Леня приносил ворованные вещи.
– Папаша! – поднял голос Кухарев. – Будешь плакать, папаша!
– Не ори, – оборвал его Анатолий. – Придется лишить вас родительских прав, гражданин Шрамов.
– Не по закону, товарищ начальник, – плаксиво возразил Шрамов. – Разве мы их бьем, или они у нас босяком ходят? А ежели школа не справляется, учителя из класса выгоняют, работать не учат, так мы тут причем? Пускай они и отвечают.
– У родителей, которые все пропивают, дети не могут вырасти честными людьми. Разве вы не знали, что Леня ворует? Вы спрашивали, откуда у него деньги?
– Нету свидетелей, что его здесь воровать учили, – вмешался Кухарев. – Мало что наклепают. А деньги если приносил, мог и заработать, лом собирать, бумагу, мало ли, не маленький.
– Ты, Кухарев, помолчи, – сказал Анатолий. – О тебе разговор будет особый. Если около бывшего вора новый вор вырос, то и тот уже не бывший. Не пошли тебе впрок ни колония, ни досрочное освобождение. И когда попадешь к нам, а попадешь скоро, получишь не только за себя, но и за обучение других. Все судимости в счет пойдут. И сидеть будешь от звонка до звонка. Об этом уж я позабочусь.
Кухарев побледнел. Он не сомневался, что опять попадет в изолятор. Он знал, что этот воспитатель зря слов не бросает. Хотелось взвыть, запустить в голову гостям зажатый в руке стакан, рвануть на себе рубаху. Но страх и опыт уголовника заставили сдержаться, перейти на шутейный тон.
– Зачем пугаешь, начальник, я и так пуганый. Завязал узелком, в мужики записался. А к Леньке я никаким боком, чего мне его учить? Сам по дурости пошел.
У открытых дверей остановился мальчик лет четырнадцати в аккуратной школьной форме. Он обвел большими глазами комнату и покраснел.
– Здравствуй, Валерик, – повернулся к нему Марат Иванович..
– Здравствуйте, – тихо ответил Валерик и покраснел еще гуще.
– Вот пожалуйста, – опять тоном экскурсовода заговорил Марат Иванович, – из интерната на воскресенье воспитанник направляется в теплый родственный круг.
– Поди сюда, Валерка, – позвал Шрамов, – садись, кушай. Колбасу жуй, селедочку... А водочки, брат, нельзя, мал еще.
– П-пей, Валерка! – скомандовала мамаша с постели. – Плюй на них, п-пей!
Марат Иванович встал.
– Пойдемте, Анатолий Степанович, картина, надеюсь, ясная.
Анатолий растерялся. Ему казалось, что он трусливо покидает место, где совершается преступление, но и сделать он ничего не мог. Увести мальчика? Куда? По какому праву? А следующее воскресенье?
Не прощаясь, они вышли из комнаты. Пока спускались по лестнице, молча переживали. Потом Марат Иванович опять заговорил.
– Полтора года не могу добиться спасения этих ребят. Не хватает каких-то бумажек, показаний, признаний, черт-те чего. Либерализм, гуманизм, будь он проклят. Никак не поймут, что гуманизм для подонков всегда оборачивается издевательством для честных людей.
– Ну хорошо, лишат их родительских прав. А потом?
– Лишить мало. Выслать нужно! И не просто освободить один город от пьяниц, чтобы наградить ими другой. В специальные лагеря, за колючую проволоку. Труд и лечение. Без срока. Как держат в больнице – до полного излечения. А не излечится, не захочет – пусть подыхает там.
– Валерку, Леньку куда?
– Валерка в интернате, где сейчас, только без всякой связи с родителями. А Леньку... Вот будет Омз – все вопросы решит.
Они уже вышли на улицу. Марат Иванович снова стал медлительным и молчаливым.
14
Игорь Сергеевич ощущал отсутствие сына постоянно и болезненно. Наверно, так ощущает человек пальцы ампутированной ноги. Генкины вещи, Генкины книги укоряли на каждом шагу: твой сын в тюрьме. А ты ему ничем не помогаешь. Ты виноват в его страшной судьбе. Действуй же! Добивайся!
Он никогда не умел пользоваться отмычками знакомств и протекций. Все, чего он добился в жизни, пришло как бы само собой, как награда за труд, за смелость и честность. Тяжелой штангой казалась ему телефонная трубка, когда он поднимал ее, чтобы позвонить какому-нибудь старому, еще фронтовых лет приятелю, занимавшему влиятельный пост и имевшему других, еще более влиятельных друзей.
Игорь Сергеевич искал «ход» к городскому прокурору, к работникам горкома партии, к милицейскому начальству. Услышав его голос по телефону, приятели радостно откликались, приглашали встретиться, «отметить». Но когда он, багровея от стыда, начинал рассказывать про Гену, голоса как будто тускнели, радость сменялась деланным сочувствием. Ему не отказывали. Каждый обещал подумать, позвонить, подсказывал еще другие фамилии и номера телефонов.
Со многими он встречался, горячо доказывал, что несовершеннолетнего сына посадили за сущие пустяки, что прокуратура перегнула палку. Он просил отпустить Гену на поруки, ручался партбилетом.
Среди тех, кто его принимал, были и трепачи, много обещавшие, но даже не пытавшиеся чем-нибудь помочь. Они просто избегали новых встреч и не подходили к телефону. Но больше было таких, кто разделял его возмущение, тут же кому-то звонили, просили «обратить внимание», «проверить», «сделать все, что можно».
Проходили дни, и те же, искренне к нему расположенные люди признавались, что ничего пока не добились, что в деле Генки есть какие-то сложности, о которых им не говорят. Они просили набраться терпения, обещали не забывать о его горе.
Телефонные звонки приятелей Игоря Сергеевича через длинный ряд инстанций доходили до следователя Марушко, дергали его, торопили с обвинительным заключением. Он догадывался, чьих рук это дело, злился, как всегда, когда сталкивался с родителями, действовавшими в обход, и встречал Игоря Сергеевича с открытым недовольством.
– Сколько вы еще будете его держать? – спрашивал Игорь Сергеевич, сдерживая гнев. Хотя нервы его за последние дни натянулись до предела, он еще не терял самообладания.
– Столько, сколько нужно для успеха следствия. Но не больше, чем имею права по закону.
– Но зачем вам нужно, чтобы он сидел под замком? Куда он денется? И чего вы тянете? Ведь все ясно: ну скупал, ну продавал! Чего вы еще от него хотите?
– Он знает, что я от него хочу. Я рад бы кончить раньше, но не могу, опять же по милости вашего сынка.
– Разрешите мне с ним поговорить.
– Вы уже с ним виделись. Новое свидание я считаю лишним.
– Почему?
– Потому что это вредит следствию. После вашей беседы с ним он набрался еще больше нахальства.
Игорь Сергеевич уходил ни с чем.
Свидание, о котором напомнил Марушко, было тяжелым и суматошным. Игоря Сергеевича так потряс жалкий вид сына, что он ни о чем не расспрашивал, ничего не узнал, только успел поддержать в Генке бодрость духа и обнадежить его скорым освобождением. Генка плакал, и сам Игорь Сергеевич чуть не дал воли слезам. Он старался выглядеть спокойным, ругал прокуратуру и милицию, делал все, чтобы разогнать мрачные мысли сына, передать ему свою уверенность в благополучном исходе дела.
Потом, после свидания, он перебирал слова, которые забыл сказать, ругал себя за то, что не сумел выразить свою отцовскую боль и любовь. Он добивался нового свидания и не верил, что встреча отца с сыном может повредить правосудию. Просто этот бюрократ-следователь хочет причинить лишнюю боль и ему и Гене,
Чтобы оттянуть возвращение домой к Генкиным вещам и к вопрощающим глазам жены, он заходил к Воронцовым. Афанасия Афанасьевича он хотя и не любил за излучаемую им скуку и занудливость, но уважал за ученую степень, за принадлежность к тому миру абстрактных знаний, который Игорь Сергеевич считал для себя непостижимым.
В этот вечер он и Ксения Петровна сидели за столом, окруженные молчанием, как стоячей водой. Афанасий Афанасьевич не выходил из спальни, где стоял его письменный стол. Он готовил публичную лекцию на тему: «Двуединая задача воспитательного процесса». Готовился он основательно, прирастал к стулу как памятник, хорошо зная, откуда и что нужно выписать, когда и на кого сослаться для подтверждения отнюдь не своих мыслей. В такие дни по комнатам ходили на цыпочках и говорили вполголоса, дабы не нарушить таинство научного творчества.
Игорь Сергеевич перебирал листки блокнота, заполненные фамилиями и номерами телефонов, припоминал связанные с ними разговоры, и вдруг сообразил...
– Афанасий! – крикнул он к ужасу Ксении Петровны. – Поди сюда!
– Ты с ума сошел, – прошептала Ксения Петровна, зажав ладонями полные щеки. – Он же работает!
– Пусть сделает перекур – надорвется.
Афанасий Афанасьевич вышел, неся на лице печать глубоких теоретических раздумий.
– Послушай, Афанасий, мне сегодня сказали, что ты учился с таким Сапрыкиным на одном курсе.
– Как же, в одной группе были, – улыбаясь воспоминаниям, сказал Афанасий Афанасьевич.
– Он кто – профессор, академик?
– Ну, махнул! Академик... Доктор, замдиректора института.
– Во-во! Значит, он. А ты знаешь, что он женат на родной сестре прокурора?
– Ну и что же? – не поняв, куда клонит Игорь Сергеевич, спросил Афанасий Афанасьевич.
– Еще спрашиваешь! Вот тебе телефон, звони, поговори насчет Генки. Пусть со свояком перемолвится, тот все может.
Афанасий Афанасьевич поморгал тяжелыми веками, растерянно посмотрел на жену и выставил вперед обе руки, как бы отталкивая и телефон, и самую мысль о звонке.
– Видишь ли, Игорь, с Сапрыкиным я не столь близок, как это может показаться кому-то со стороны. Мой звонок выглядел бы, как бы тебе это объяснить, не совсем уместным, что ли...
– Ты не крути. Учились вместе, знакомство поддерживаешь, по работе встречаешься. Чего еще нужно? Я сейчас наберу номер, а ты возьми трубку. – Игорь Сергеевич пошел к телефону.
– Не смей! – взвизгнул Афанасий Афанасьевич. – Не буду я с ним разговаривать. Пойми, что такой разговор об арестованном племяннике мне не к лицу. Он может черт знает что подумать!
Игорь Сергеевич круто повернулся и ухватился за спинку стула. Лицо его не предвещало ничего хорошего. Ксения Петровна бросилась к нему с криком.
– Игорь! Успокойся! Сядь, Игорь!
Отодвинув ее как тростинку, Игорь Сергеевич наклонился над скрипевшим стулом. Все это время бессильная ярость накапливалась в нем, как пар в перегретом котле. Если в кабинете Марушко он еще находил силы придавить крышку котла, то сейчас удержу не было.
– Не к лицу... Тряпки у Гены покупать – к лицу! Под суд мальчишку подводить – к лицу! А сказать слово в его защиту – не к лицу... – Игорь Сергеевич добавил еще несколько слов, которые вырывались у него только в трудные минуты, и только в мужской компании.
– Ты меня не понял, Игорь, – стал испуганно оправдываться Афанасий Афанасьевич, – я тебе все объясню. Мне по телефону неудобно говорить, я лучше при встрече, в институте, специально зайду, слово даю...
– Врешь! – уверенно сказал Игорь Сергеевич. – Вижу, что врешь. За свою шкуру испугался. Не к лицу!
– Что ты раскричался? – пришла на помощь мужу Ксения Петровна. – Об этом действительно неудобно говорить по телефону, неужели ты этого не понимаешь?
Игорь Сергеевич вместе со стулом повернулся к невестке.
– Это почему же неудобно? Барахло заграничное покупать удобно, а вызволить парня из беды, в которую ты сама же его толкнула, – неудобно. Вот сучья логика!
– Не смей ругаться. Никуда мы его не толкали. Он сам во всем виноват.
– Ах, сам! Ну ладно. Завтра же напишу следователю, – пусть пощупает ваши гардеробы. И в газету пойду, расскажу про одного теоретика-моралиста, автора-лектора, пусть прославят. Гена там молчит, покрывает вас, сволочей, а вы... – Игорь Сергеевич опять добавил слова, никогда не звучавшие в этих стенах.
В комнату вошла Катя. Никто не слышал, как она открыла входную дверь. Никто не знал, сколько времени стояла она вот так, не раздеваясь, в передней, что она слышала.
Нимало не смутившись, а как будто обрадовавшись свидетельнице, Игорь Сергеевич обратился к ней:
– Полюбуйся на своих родителей! Сами упрятали Генку в тюрьму, а теперь боятся трубку телефонную поднять.
Никогда при Кате никто не говорил о ее родителях с таким презрением. Она впервые видела отца жалким, растерянным, виноватым. Впервые ее мудрая, высокомерная мама выглядела истеричкой, бессильно потрясавшей кулаками. Смотреть на них было неприятно.
– Успокойтесь, Игорь Сергеевич, – сказала она тихо, – умоляю вас. Папа все сделает.
Игорь Сергеевич подсунул под себя стул, сел на него верхом и облокотился на спинку. Он уже досадовал на себя и за нелепые угрозы, которыми пугал Воронцовых, и за то, что обидел Катю, обругав при ней ее родителей.
– Ты меня, Катюша, извини. Но мы вот тут сидим, а Гена – в тюрьме. Разве я могу дипломатию разводить и спокойно выслушивать всякие шкурные заявления? Сама же твоя мамаша говорила, что нужно все сделать, а когда до дела дошло – в кусты. Испугались. Другие пусть стараются, мы ручки умоем. Ты как на это смотришь?
– Папа все сделает, – сказала Катя убежденно. – Вы его плохо поняли. Правда, папа?
Афанасий Афанасьевич обиженно промолчал. Он уже пришел в себя после испуга и восстановил на лице выражение глубокомыслия, растревоженного грубой житейской прозой. Ксения Петровна стояла рядом, готовясь защитить его от новых нападок, и смотрела на Игоря Сергеевича как на чудовище.
– Неблагодарный, – сказала она горестно, – мы столько сделали для Гены. Ночей не спали, уговорили лучшего адвоката...
– А что толку от вашего адвоката? Когда еще до него дело дойдет! Вы бы лучше своего зятька уговорили, от него сегодня Генкина судьба зависит. А вы его врагом сделали. Уверен, что он парень неплохой. Ты, Катюша, их не слушай, – прежде чем развестись, сто раз подумай. Не девчонка. Он серьезный, и ведет себя скромно. Другой бы давно съехал к чертям.
– Я прошу тебя сейчас же перестать наносить нам оскорбления, – даже притопнул ногой Афанасий Афанасьевич. – В противном случае я вынужден буду потребовать, чтобы ты никогда не переступал порога нашей квартиры.
– Напугал! Я и сам переступать не собираюсь. Очень мне нужно твое общество. Но пока Генку не вытащу, даже к слизнякам буду ходить, если понадобится.
Ответить Афанасий Афанасьевич не успел. Послышались шаги. Пришел Анатолий. Все затихли. Катя вышла.
– При нем ни слова об этом, – заговорщицки прошептала Ксения Петровна. Понимать нужно было так: «Мы люди свои, подеремся – помиримся, а это чужой, против него – единый фронт».
Заговорить о чем-нибудь нейтральном они не могли. Сидели молча, прислушиваясь к голосам на кухне.
Игорь Сергеевич раздумывал, идти ли ему объясняться с Анатолием, или такой разговор повредит делу. Он никак не мог понять этого парня.
