Текст книги "Трудный поиск. Глухое дело"
Автор книги: Марк Ланской
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
– О какой бумажке вы говорите?
– Еще когда его в детскую колонию за бродяжничество отправляли, года два назад дело было, просил я, доказывал – не составляйте на него бумагу, ничего эта колония ему не даст. Вы к его семье присмотритесь, в каких условиях мальчишка живет. Не послушались, составили. А бумажка с номером, со штампом – это как клеймо: на кого заведена, тот и сам на себя иначе смотрит – вроде бы в другой сорт людей переведен. И для учреждений разных такая бумага магическую силу имеет. Раз записано: бродяга, колонист – значит, вопрос ясен, дорога ему одна. А теперь, если и по воровству бумага будет – конченое дело. Сам Ленька поверит, что других путей нет, корнями начнет в воровскую жизнь врастать.
Анатолий слушал внимательно. За эмоциями Антиверова слышалась трезвая мысль.
– А что у него за семья? – спросил он.
Зазвонивший телефон отвлек Ольгу Васильевну, но, подняв трубку, она позвала Анатолия.
Звонила Катя. С укором напоминала, что его ждет Таисия Петровна.
– Выхожу, Катюша, – виновато откликнулся он.
Марату Ивановичу Анатолий сказал, что для продолжения беседы у него нет времени, и пообещал прийти к нему, чтобы познакомиться с семьей Лени Шрамова.
Антиверов тоже поднялся.
– Пойдемте вместе, я вам еще по дороге кой-чего втолкую.
Они уже стояли в передней, когда вошла Антошка. Она растерянно посмотрела на гостей, неловко поздоровалась, тут же попрощалась и ушла к себе.
Анатолий уже надел фуражку, когда из комнаты донесся ее голос:
– Толя! Зайди-ка, я тебе чего скажу.
Анатолий вошел и встретил ее осуждающий взгляд.
– И тебе не совестно, – ревнивым шепотом заговорила она, – пока меня не было, с мамой сидел, с этим дедом сидел, а со мной?
– Антоша, поверь, нет времени. Очень нужно домой.
– А мне поговорить нужно, тоже очень.
– Я завтра забегу. Ты когда придешь?
– Не знаю, когда завтра, мне сегодня нужно.
– Никак не могу, – уже менее решительно повторил Анатолий.
Вошла Ольга Васильевна.
– Толя, тебя человек ждет. Антонина, отпусти его.
Анатолий ласково посмотрел на огорченное лицо Антошки и вышел.
Пока Антошка полоскалась в ванной, а Ольга Васильевна готовила чай, они обменялись обычными словами, не имевшими никакого отношения к Анатолию. Но когда сели за стол друг против друга, Ольга Васильевна через силу заговорила о том, что давно считала нужным выяснить.
– Послушай, дочь, ты плохо ведешь себя по отношению к Толе.
Антошка округлила глаза и рот, изображая крайнюю степень удивления.
– Не дурачься, это очень серьезно, – нахмурившись, сказала Ольга Васильевна. – Ты забываешь, что он тебе не брат. Ты кокетничаешь с ним, как будто чего-то добиваешься от него.
– Моя умная мама, где логика? Если я забываю, что он мне не брат, то почему бы мне с ним не пококетничать?
– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.
– А что я, по-твоему, могу от него добиваться?
– Вот я и хочу знать...
– А если я люблю его?
– Не говори глупостей.
– Но я вправду люблю. И он меня любит.
– Ты что... Ты говорила с ним об этом?
– А зачем об этом говорить? Разве я не чувствую?
– Послушай, Антонина. Я говорю очень серьезно. Настолько серьезно, что попрошу Анатолия больше к нам не приходить.
Антошкины глаза испуганно остановились. Она тихо сказала:
– Ты этого не сделаешь.
– Но ты понимаешь, что все это значит? Анатолий женатый человек.
– Подумаешь!
– Не перебивай! И что значит «подумаешь»? Он любит Катю, Катя любит его.
– Не любит он Катю, и ты это прекрасно знаешь. И как он может любить эту куклу? И ноги у нее как палки и глаза бараньи. Он просто сам не знает еще, что не любит ее.
– Господи, какая ты еще дура! Пойми, что между тобой и Толей никакой любви нет. У тебя не было братьев, у него – сестер. Вот вы и привязались друг к другу, и никакая это не любовь.
– Нет, любовь.
– Да уверяю тебя, что Толя никогда о тебе как о женщине и не думал.
– Ну и пусть, потом подумает.
Ольга Васильевна рассмеялась.
– Чему ты смеешься? Почему он не может думать обо мне как о женщине? Почему?
Антошка задавала вопросы с обидой в голосе.
– Потому что ты девчонка. Потому что он занят совсем другими мыслями. Потому что ему и в голову не может прийти, что ты собираешься за него замуж.
– А если в голову не приходит, чего ты испугалась? Почему ты не хочешь, чтобы он к нам приходил?
– Я думаю, если он будет бывать у нас реже, то и у тебя дурь скорее пройдет.
– Наоборот! Я сама начну за ним бегать. Я хочу его видеть, можешь ты это понять?
Ольга Васильевна убирала посуду. И походка ее, и каждое движение были заторможены большой усталостью. Антошка вскочила и прижалась к ней.
– Мамочка, ты сама говорила, что он на меня как на женщину не смотрит. Говорила?
– Говорила.
– Пусть так и остается. Обещаю тебе, что сама ему на шею не повешусь и буду ждать, пока он сам скажет.
– Но я не хочу, чтобы ты его до этого довела.
– Не буду доводить. Буду холодна с ним, как заливной судак. Ты довольна?
В глазах Антошки двумя выпуклыми чечевичками блестели слезы. Ольга Васильевна утопила пальцы в ее густых волосах.
– Девочка моя, пойми ты, что я хочу тебе счастья. Даже если бы он полюбил тебя и развелся, ты не стала бы счастливой.
– Это еще почему?
– Ты думаешь – Кате с ним легко?
– Потому и трудно, что они чужие. А мне будет легко.
Ольга Васильевна отстранилась и ушла в комнату. Щелкнул замочек старенького портфеля, из которого извлекались школьные тетради. Антошка опустила голову на сложенные ладони и старалась плакать так, чтобы не было слышно ни звука.
6
На семейном совете Игоря Сергеевича решили вызвать телеграммой о болезни Гены. На этой формулировке настоял Афанасий Афанасьевич. Таисия Петровна боялась, что такая телеграмма еще больше испугает мужа, чем сообщение об аресте. Но Афанасий Афанасьевич долго, обстоятельно доказывал, что слово «арест» по сути своего страшного смысла может отразиться на служебном положении Игоря. Пришлось согласиться.
Это привело к тому, что Игорь Сергеевич дважды приходил в ярость. В самолете и по дороге с аэродрома он терзал себя предположениями самого мрачного свойства. Гена даже в раннем детстве болел редко и легко. Поэтому Игорь Сергеевич телеграмме не поверил. Он решил, что сын попал под машину, и гадал: погиб или искалечен?
Когда он вбежал в квартиру и услыхал, что Гена жив, здоров, но арестован, чувство облегчения вызвало приступ гнева за глупую телеграмму. Огромный, закрывавший плечами всю спинку широкого кресла, он сидел обессиленный от волнения, сдерживал дрожь в пальцах и даже гневался без всякого вкуса. Таисия Петровна, ждавшая эту встречу со смертельным страхом, поминала добрыми словами Афанасия Афанасьевича за придуманный им телеграфный текст, сыгравший роль громоотвода. Похудевшая и поблекшая за эти дни, она сидела на полу у ног мужа, как олицетворение кротости и отчаяния.
Но прошло несколько минут, Игорь Сергеевич свыкся с мыслью, что Гена жив, и только теперь до него дошел смысл свалившегося на них несчастья. Его сын, его Генка в тюрьме! Он стал выпытывать у жены подробности, и по мере того как она рассказывала ему об обыске, об изъятых вещах, о тех обвинениях, которые выдвигал следователь, – нарастал и приближался девятый вал настоящего отцовского гнева.
Игорь Сергеевич встал, зашагал по комнате, привычно пригнув голову, чтобы не качнуть люстру, и промороженное лицо его окостенело. Он рывком открыл дверку трехстворчатого шкафа и стал сдергивать с плечиков висевшие платья, халаты, кофточки. В его железных пальцах они расползались, как будто были сшиты из кисеи. Вместе с оскорбительными словами он швырял жене клочья ее нарядов.
Таисия Петровна повалилась ничком на ковер и зажала руками уши, чтобы не слышать треска раздираемой ткани.
Игорь Сергеевич наколол палец о брошку, украшавшую какую-то блузку, плюнул со злости, натянул фуражку и вышел из квартиры. Он поехал в прокуратуру, не застал на месте следователя, узнал, что разрешение на свидание с сыном он сегодня не получит, и отправился к Воронцовым. Это были единственные люди в городе, с которыми можно было посоветоваться.
Ксения Петровна встретила его с траурным выражением лица, полезла по своей дурацкой привычке целоваться и спросила, где Тася.
– Черт бы побрал и Тасю и тебя вместе с ней, – сказал Игорь Сергеевич, проходя в комнату.
Афанасий Афанасьевич укоризненно покачал головой, но предостерегающим жестом попросил жену не отвечать грубостью на грубость.
– Я понимаю твое состояние, Игорь, – сказал он занудливым лекторским голосом, – естественное состояние отца и гражданина, оглушенного столь несправедливым ударом судьбы. Но прошу тебя учесть, что мы разделяем твои чувства и твою боль и готовы со своей стороны ради нашего Геннадия...
Махнув рукой в его сторону, Игорь Сергеевич перебил:
– Тася сказала, что ты нашел адвоката. Кто он? Толковый?
– На сей счет можешь быть вполне спокойным. Это мой друг, однокашник, опытнейший и милейший человек, горячо заинтересовавшийся делом Геннадия и считающий делом своей чести...
– Честь честью, но ты лучше скажи ему, что денег я не пожалею. Когда его можно видеть?
– Он знает, что ты сегодня должен приехать, и ждет звонка. Киса, – обратился Афанасий Афанасьевич к обиженно молчавшей жене, – позвони, пожалуйста, Роберту, пусть заедет.
Ксения Петровна вышла из комнаты. Игорь Сергеевич посмотрел на Афанасия Афанасьевича тоскливыми глазами.
– Ну как это вы тут допустили? Ты, умный человек, специалист-воспитатель, неужто не видел, что делают с Генкой? Я ведь просил тебя. Ты знаешь, что нет у меня возможности следить за сыном. Тася, что с нее возьмешь? А вы с Ксенией Петровной, неужели не знали, что к нему всякие подонки ходят, что деньги у него шальные, что с тряпками возится? Неужели слепые вы?
– Но кто мог подумать! – изумился Афанасий Афанасьевич, приподняв пухлые плечи. – Кто мог подумать, что из-за таких пустяков раздуют уголовное дело. Ну помог он кому-то приобрести заграничный плащ или рубаху. До тех пор, пока наша легкая промышленность не выйдет на уровень мировых стандартов...
– Что ты мне про стандарты вещаешь? Ты лучше скажи, вот это на тебе не из Генкиных?
Игорь Сергеевич ухватил как клещами ворот тонкой шерстяной рубашки.
– Ты что, обезумел? Пусти, порвешь.
Но Игорь Сергеевич продолжал вглядываться в рубашку, пока не почувствовал острые коготки Ксении Петровны, вцепившейся в его руку.
– Ты его задушишь! Психопат! – кричала она, отталкивая Игоря Сергеевича. – Как тебе самолеты доверяют, ненормальному!
Увидев перепуганные лица супругов, Игорь Сергеевич усмехнулся.
– С вами и впрямь психом станешь. – Он вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел, и добавил: – Это я с голода, дай чего-нибудь поесть.
Пока Ксения Петровна накрывала на стол, он успокоился и стал деловито обсуждать предстоящий разговор с адвокатом. Когда Ксения Петровна, между прочим, сказала, что Гена находится в том самом изоляторе, где служит Анатолий, Игорь Сергеевич обрадовался. С Катиным мужем он встречался лишь несколько раз на семейных праздниках, совпадавших с его пребыванием в городе, не столько разговаривал с ним, сколько чокался, но полагал, что этого достаточно для душевного контакта и взаимных услуг.
– Почему же мне Тася сразу не сказала? Я бы прямо к нему поехал и в два счета получил бы свидание.
– На него не рассчитывай, – сухо предупредила Ксения Петровна. – Он если что и сделает, то только во вред.
– А что случилось? Они что... разошлись с Катей?
– Скорей бы, – сказала Ксения Петровна.
– Да расскажите вы толком, – рассердился Игорь Сергеевич, – чем он вам не угодил?
– Он оказался дурным человеком, – уточнил Афанасий Афанасьевич, – очень дурным.
– Тюремщик! – напомнила Ксения Петровна.
– Погоди, Киса, не в этом дело. В нашей стране все профессии почетны и достойны всякого уважения. Суть в другом. У него было трудное детство. Он дурно воспитан. Тебе известно, что он в свое время докатился до уголовщины. Все это наложило свой отпечаток. Мы, родители, виноваты, что допустили этот брак, и теперь пожинаем плоды собственного легкомыслия. Больше всех, конечно, страдает наша девочка. Ее тонкая, легко ранимая натура столкнулась с грубой, примитивной, – в этом катастрофичность создавшегося положения. Страдаем и мы от присутствия этого чуждого нам, нечуткого, я бы сказал, жестокого человека, поведение которого с особой неприглядностью выявилось на отношении к несчастью, постигшему Геннадия.
– Вот скотина! – возмутился Игорь Сергеевич.
– Хуже, Игорь, хуже! – подхватила Ксения Петровна, терявшая самообладание при одном упоминании имени Анатолия. – Он бандит. Я его боюсь. Он может всех нас посадить в одну камеру, лишь бы ему завладеть нашей квартирой.
– Ты преувеличиваешь, Киса, – заметил Афанасий Афанасьевич.
Игорь Сергеевич с недоверием оглядывал супругов.
– Ничего не понимаю. Причем тут квартира? Как он может вас посадить?
Ответить ему не успели. Пришел адвокат, и все перебрались в столовую. Игорь Сергеевич пожал ему руку с тем непритворным уважением, какое испытывают родственники тяжелобольного, встречая известного врача. От этого коротенького человека зависела судьба Гены. В чем секрет адвокатского могущества, Игорь Сергеевич не знал, но верил, что только от ловкости, усердия и красноречия вот таких чистеньких юристов с белыми ручками и умными глазами зависит решение суда. Ему не терпелось услышать от адвоката какие-то успокоительные слова, но Роберт Михайлович словно и забыл, зачем пришел. Он разглядывал керамику, выставленную на полке, иронически толковал об ее качестве, попутно рассказал смешной анекдот. Афанасий Афанасьевич что-то шепнул ему на ухо. Он поставил на место керамическую бабу, подсел поближе к Игорю Сергеевичу, одобрительно окинул взглядом массивную фигуру летчика и сказал:
– Это хорошо, что вы приехали. Ваша помощь мне очень понадобится.
– Я готов. Все что угодно! – отрапортовал Игорь Сергеевич.
– Вас, конечно, интересуют, так сказать, перспективы дела. Ну, что я вам могу сказать... Время, когда я смогу познакомиться со всем материалом следствия, еще не пришло. Но, исходя из того, что мне известно от вашей жены и других заинтересованных лиц, могу сделать некоторые, весьма приблизительные выводы. Дело нехорошее, я бы даже сказал – некрасивое, хотя красивых дел в уголовном производстве как будто и не бывает. Но не так страшен черт. Наша с вами забота об одном: чтобы ваш сын выглядел в глазах правосудия честным, порядочным мальчиком, случайно втянутым в грязную историю. Он должен соответственно держаться. Все, что касается спекуляции, – не его ума дело. Он ничего в этом не понимает, мало что знает и горько во всем раскаивается. Чем тверже он будет говорить «не знаю», тем, в данном случае, лучше.
– Как это верно! – восхитилась Ксения Петровна. Афанасий Афанасьевич согласно наклонил голову. Роберт Михайлович строгим взглядом призвал хозяйку дома к молчанию.
– Ваш сын – случайная пешка в руках опытных спекулянтов. Он не ведал, что творил. Для него это была игра, пусть недозволенная, но игра. Никакой корысти у него не было, а если и была, то – ничтожная, мальчишеская. Он – жертва неблагоприятных обстоятельств. Не судить его нужно, а жалеть. Даже предварительное заключение – слишком жестокое наказание для этого юноши.
Роберт Михайлович как бы набрасывал тезисы своей защитительной речи. Игорь Сергеевич слушал его, поглупев от радости. И Генкина вина, и легкомыслие жены, и собственная тревога – будто потеряли вес.
Заметив просветление на лице своего клиента, Роберт Михайлович озабоченно нахмурился.
– Так выглядит это дело с позиций защиты. Обвинительное заключение будет звучать несколько в другом ключе. Правонарушитель с многолетним стажем. Фарцовщик, неоднократно задерживался милицией, давал письменные обещания. Связался с профессиональными спекулянтами. Пользуясь безнадзорностью со стороны беспечных родителей, превратил свою квартиру в базу для спекулятивных операций контрабандным товаром. Оперировал крупными суммами. Прикидывается несмышленышем, хотя отлично разбирался во всех тонкостях противозаконной торговли. Эти и многие другие факты подтверждают, что перед нами вполне сформировавшийся и нераскаявшийся преступник, для которого один путь к исправлению – трудовая колония
Игорь Сергеевич со страхом смотрел на невозмутимого Роберта Михайловича. Все, что пять минут назад казалось ему таким мелким и безобидным, вдруг обернулось тяжелой виной, от которой никуда не уйти. И это превращение на его глазах, с легкостью фокусника, проделал сидевший рядом маленький человечек.
– Где же правда? – хрипло спросил Игорь Сергеевич.
Роберт Михайлович рассмеялся и дружески похлопал невесомой рукой по плечу летчика.
– Правда впереди. Ее еще нужно приручить и обласкать. Простите, у вас ордена есть?
– Хватает.
– Очень хорошо. На суд я попрошу вас прийти в полном параде, со всеми знаками различия и отличия. Это козырь немаловажный. Вы расскажете суду о вашей боевой биографии, о трудной и ответственной работе в условиях далекого Севера, о специфических условиях, помешавших вам своевременно пресечь вредные знакомства вашего сына. Нужно будет отметить и болезненное состояние вашей жены.
– Какие у нее болезни? – удивился Игорь Сергеевич.
– У женщины всегда можно найти заболевание, ограничивающее ее возможности следить за великовозрастным сыном. Справки от врача от вас не потребуют, а соответствующее впечатление это произведет. Но это одна сторона дела. Есть и другая. Крайне важно будет развеять у судей предубеждение, будто ваш сын – избалованный барчук из хорошо обеспеченной семьи, не знавший никаких ограничений в своих желаниях.
– Так оно и было, – проронил Игорь Сергеевич.
– Это будет утверждать прокурор, а мы с вами докажем другое. Что он всегда был честным, прямым, не уклонялся от домашних обязанностей. Что вы строго ограничивали его денежные ресурсы, может быть даже излишне строго, чем и толкнули его на первую сделку.
– Да я понятия не имею, сколько ему жена отваливала.
– Об этом вы промолчите.
– Ты лучше слушай, – посоветовала Ксения Петровна.
– Если вы хотите облегчить участь сына, – продолжал Роберт Михайлович, – примите часть вины на свои широкие плечи. Важно внушить судьям, что сын ваш был до этого случая и будет после него достойным своего заслуженного отца. Вот главный подтекст вашего выступления в суде.
Роберт Михайлович откинулся на спинку стула. Воронцовы взирали на него с демонстративным восхищением. Игорь Сергеевич мрачно уставился в пестрый ковер.
– А от суда его никак освободить нельзя? – спросил он.
– Исключено. А вытащить до суда – можно попытаться. Я постараюсь кое-что предпринять по своим каналам, а вы... Если у вас найдутся достаточно влиятельные друзья, то их вмешательство может сыграть положительную роль.
Роберт Михайлович откланялся. Осторожно удерживая его руку, Игорь Сергеевич, запинаясь, проговорил:
– В смысле расходов, так мы, я...
Роберт Михайлович понимающе улыбнулся.
– Об этом мы еще условимся. А пока держите меня в курсе событий по телефону.
7
Анатолий не сразу привык к новому месту службы. Каждое утро, сворачивая с оживленной улицы, он покидал мир высокого неба и открытых дорог, мир людей и машин, передвигавшихся по своей воле, и, входя под глубокую арку, словно вступал на затерявшийся в океане большого города островок отверженных. Лязг массивных замков, запиравшихся за спиной, стальные прутья решеток, узкие лестницы с пролетами, затянутыми проволочной сеткой, безмолвные коридоры, где никогда не слышалось смеха, угрюмые лица заключенных – все это угнетало, вызывало мрачные мысли и особенно часто одну: «Зачем ты сюда пришел?»
Ему не нужно было доказывать необходимость этих стен и решеток, ограждавших честных людей от уголовников. За тысячелетия цивилизации человечество ничего лучшего придумать не могло. Сколько пройдет еще времени, пока тюрьма станут ненужными, тоже лучше не задумываться. Главное – найти свое место, почувствовать себя делающим полезное дело.
Об этом они говорили с Ольгой Васильевной и Антошкой, когда решение еще не было принято окончательно. Он только узнал кое-что об условиях предстоящей работы и пришел поделиться сомнениями.
Антошка, конечно, пришла в восторг.
– Иди, Толик, – благословила она. – Это же здорово! Ты на них будешь влиять, и они будут перековываться.
Ольга Васильевна интересовалась подробностями, которых он и сам не знал, и видно было, что она не одобряет его намерения, На прямой вопрос она ответила уклончиво:
– Видишь ли, Толя, работу воспитателя я считаю самой нужной и благородной, где бы она ни проводилась. Но когда эта работа носит формальный характер, она у меня симпатий не вызывает.
– Почему вы думаете, что она будет формальной?
– Мне так кажется. Есть должность, ее и заполняют, а о сути не беспокоятся... Сколько времени находятся там эти подростки?
– Пока идет следствие, потом суд, кассация – в среднем месяца два-три.
– А потом одни уходят и приходят другие?
– Другие.
– Вот видишь! Как же можно при такой текучести вести воспитательную работу? Если бы я согласилась за три месяца перевоспитать трудный класс, ты по праву назвал бы меня халтурщицей. А у тебя не класс.
– Вы думаете, там воспитание ни к чему?
– Не знаю, Толя, мне трудно судить издалека. Ну как ты сам представляешь себе эту работу? Ну поговоришь с каждым отдельно, соберешь...
– Нет, собирать нельзя. Подследственные и осужденные общаться не должны.
– Час от часу не легче. Как же с ними работать?
– Не знаю, – признался Анатолий. – Мне только ясно, что им нужно помочь. Вы представляете себе, что значит просидеть в камере даже месяц подростку, привыкшему к движению, к смене впечатлений.
– Подумаешь, – сказала Антошка. – Пусть знают, как хулиганить, как людей грабить. Пусть сами помучаются.
– Я с тобой согласен, Антоша. За то горе, которое они причиняют людям, они должны сами испытать и страх, и лишения, и душевную боль. Закоренелых преступников я ненавижу. А тех, кому убить человека ничего не стоит, я бы сам расстреливал. Выродков нужно уничтожать. В этом я убежден.
– И я тоже, – присоединилась Антошка.
– Но речь не о таких. Среди тех, кто попадает в изолятор, выродков немного. Больше преступников случайных, по пьянке, по глупости. Есть действительно несчастные, заблудившиеся. Их еще можно образумить, спасти. Можем мы от такой возможности отказаться?
– Ты ее не слушай, – вмешалась Ольга Васильевна. – Стараться исправить человека обязательно нужно, даже на очень плохого нельзя махнуть рукой.
– Я хочу, чтобы она поняла, – сказал Анатолий, снова обращаясь к Антошке, – если мы будем думать только о наказании, только о том, чтобы они «помучились», мы этим себе же навредим.
– Мне ты этим не навредишь, а им впредь неповадно будет.
– Можешь ты заглянуть на несколько лет вперед?
– Постараюсь.
– Прежде всего, да будет тебе известно, что тюрьмой или колонией уголовника не запугаешь. А вот озлобиться, заматереть в изоляции они могут. Теперь представь себе, что отсидел подросток свой срок, промучился и возненавидел все на свете. Выпускать-то его все равно нужно. Вышел. Кем? Еще более опытным и более опасным. Хотела бы ты с ним встретиться в темном переулке?
– Ну тебя!
– А с кем-нибудь он все равно встретится. И еще больше горя принесет людям. Получится то, что я говорил, – сами себе навредили, подготовили врага еще более лютого. Значит, когда мы заботимся о перевоспитании заключенных, нами движет не слюнявая жалость к «несчастненьким», а забота о честных людях, об интересах общества.
– А тебе не страшно, Толик? – спросила Антошка, тронув его за рукав.
– То есть почему мне должно быть страшно?
– Но они ведь такие... Их много, как набросятся...
– Это они в темных переулках храбрые, а там как бараны.
– Ну, с баранами ты справишься.
Все рассмеялись. Анатолий погрозил Антошке кулаком.
– Не знаю, Толя, что тебе посоветовать, – сказала Ольга Васильевна, – да и поздно. Ты ведь решил?
– Почти. Но вы не одобряете?
– Не то чтобы не одобряю... Мои мысли заняты другим. Ты знаешь, как я верила в разные эксперименты, когда их затевал Шурик...
Как всегда, когда у нее вырывалось имя покойного мужа, она на мгновенье запнулась.
– Нужно что-то другое, радикальное. Как я могу одобрить воспитательную работу в изоляторе, когда считаю, что их вообще не должно быть, этих изоляторов?
– Ольга Васильевна? – изумился Анатолий. – Вы всегда отличались трезвостью мысли. Неужели вы это всерьез? Что ж их – закрыть?
– Ты меня не понял. Я вовсе не думаю, что места заключения можно закрыть сегодня или завтра. Но нужно направить все силы на то, чтобы они сами закрылись, за ненадобностью.
– А-а! – протянул Анатолий, стараясь не выдать насмешки разочарования. Такой маниловщины он не ожидал от своей учительницы.
– Ты не думай, что я к старости совсем поглупела и тешу себя фантазиями. Есть реальная почва для коренных преобразований. Тут нас целая группа – и учителя, и мои мальчишки и девчонки, из тех, что учатся в институтах, – мы разрабатываем одну идею.
Ольге Васильевне показалось, что Анатолию стало скучно, и она оборвала себя.
Его действительно не очень интересовало сообщение об очередной идее, но то, что Ольга Васильевна по-прежнему увлекается проектами «коренных изменений», растрогало. Он улыбнулся и спросил:
– Опять силами общественности?
Ольга Васильевна нахмурилась, чуть приподняв правую бровь, как бывало на уроках, когда ее прерывали плоской остротой.
– Мне бы не хотелось думать, что ты считаешь себя выше тех хороших людей, которые представляют общественность. Помолчи, – добавила она, заметив, что Анатолий вспыхнул и собирается оправдываться. – Я знаю, над чем ты смеешься... Да, некоторые иллюзии рассеялись. Что из того?
– Да разве я над ними смеюсь? Я сам обязан таким людям. Я только считаю, что не следует преувеличивать их возможности.
– И в этом ты неправ. Возможности их безграничны. Нужно только создать такие условия, чтобы эти возможности развернулись в полной мере.
– Не представляю себе.
– А ты представь другое. Если бы мы боролись с детскими инфекционными болезнями силами одной общественности? Если бы все держалось на доброй воле врачей, случайно проживающих в тех же домах, где болеют дети. Добились бы мы успехов в борьбе с корью, скарлатиной, дифтеритом?
– Так я об этом же и говорю.
– Нет, мы говорим о разном. Вся медицинская помощь включена в единую систему. Она всеобъемлюща. Под ее контролем человек находится еще до рождения. Ее эффективность обеспечена всей мощью государства. От профилактических прививок до специальных клиник. Институты, лаборатории, целая промышленность... Самое замечательное, что ни один ребенок не остается забытым, без медицинского надзора. И каждый врач – не случайный благодетель, а звено системы. У него не только обязанности, но и права, и помощь других специалистов, и техника... Вот такая же система должна быть создана для охраны морального здоровья.
Ольга Васильевна требовательно смотрела на Анатолия, как будто ждала и заранее отвергала все возражения. А он только из уважения к ней не выдал своего недоумения и ответил неопределенно:
– Соблазнительно, конечно.
Ольга Васильевна улыбнулась.
– Такое лицо у тебя бывало в школе, когда ты не понимал, что я объясняю, но делал вид, что крайне заинтересован. К тому, что я говорю, трудно привыкнуть. Ты не думай, что это я сама все придумала, – люди помогли. Ты слушай. Когда ребенок заболевает скарлатиной, никто не вздумает удивляться или протестовать против вмешательства медиков. Госпитализация, карантин, дезинфекция – все делается быстро и решительно. Не нужно уговаривать родителей, обращаться в суд, создавать комиссии. А как обстоит дело, когда ребенок заболевает моральной скарлатиной? Когда он растет, учится или работает, или бездельничает в обстановке, растлевающей его душу? Когда мы видим симптомы стойкой безнравственности, цинизма, жестокости? Что мы делаем и что можем делать?
– Немного, – согласился Анатолий.
– А почему? Почему?! Почему мы в таких случаях тонем в речах, в статьях, во всяких бумагах, а время идет, морально больной подросток становится хроником, катится по наклонной, пока не докатится до твоего изолятора. А мы все пишем, говорим, призываем, стыдим, уговариваем.
Анатолию передалась взволнованность Ольги Васильевны, искренняя боль ее «почему».
– Мне кажется, – неуверенно заметил он, – что все дело в сложности вопроса. Моральное заболевание не поддается такому точному диагнозу, как обычная микробная инфекция. И совсем уж плохо разработан метод лечения.
– Об этом и речь! Значит, нужно разработать и точную диагностику и методику. Или это, по-твоему, не в силах человеческих?
– Почему же... Когда-нибудь...
– Не когда-нибудь, а сейчас! Пора! Сами они не разработаются, если не будут на это брошены настоящие ученые, если сама проблема не будет решаться в государственном масштабе. Ведь до революции примерно так же обстояло дело и с медициной. Лечение больных было их частным делом. Рожали где попало – и в поле, и в цехах. Об охране материнства и младенчества никто и не думал. Государство вмешивалось только в тех случаях, когда вспыхивала эпидемия, когда угроза подступала не только к хижинам, но и к дворцам.
По тому, как быстро Ольга Васильевна отвечала на любой вопрос, как уверенно, не сбиваясь, излагала свои мысли, Анатолий догадался, что все это говорено ею уже не раз, и продумывалось, и обсуждалось. Его заинтересовал конечный вывод.
– Что же вы предлагаете?
– Сделать второй шаг. Первый был сделан сразу же после революции и стал одним из ее важнейших достижений: была создана система общенародного здравоохранения. Сейчас мы стали много богаче, цели ставим перед собой все более высокие, – пришла пора создать такую же государственную систему охраны морального здоровья детей и подростков.
– Но как это будет выглядеть на практике?
– С моей стороны было бы глупо и самонадеянно рисовать законченную картину такой системы. Это дело ученых и государственных деятелей. Мы пока набрасываем черновую схему... Мы хотим только доказать необходимость охраны морального здоровья, а какие формы она примет – это, в конце концов, вопрос технический.
– Но приблизительно, – не отставал Анатолий.
– Отдельные разрозненные звенья этой системы уже существуют. Ну хотя бы тот самый изолятор, в котором ты собираешься работать. Чтобы было понятней, я опять вернусь к сравнению. Даже в те времена, когда не было всенародного здравоохранения, государство все же создавало холерные и прочие бараки. Нужно было изолировать больных, опасных для общества. Существовало одно, последнее звено несуществующей системы. Ясна моя мысль?
