Текст книги "Крушение"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

В Тырново произведен обыск на квартире Купепова. Конвоиры, поднятые по тревоге, с винтовками и пулеметами выступали на защиту командира корпуса, однако Кутепов совместно с начальником болгарского гарнизона остановил готовое произойти столкновение и приказал им сдать оружие болгарам. Топалджиков по телефону пригласил Кутепова в Софию, гарантируя ему возвращение. Кутепов был задержан в отеле «Болгария» на три дня. Его допрашивали в присутствии Шатилова и Вязьмитинова, а для успокоения войск заставили послать в Тырново телеграмму о задержке по неотложным делам. После объявления об аресте Кутепов вынул револьвер и положил на стол. Топалджиков спросил, зачем он это делает. «Я не отдаю вам своего оружия, а передаю, – сказал Кутепов. – Ибо долг русского офицера, не выполнившего своего долга, застрелиться». В защиту выступало «Русское дело»: «...Из галлиполийских рядов, пришедших в Болгарию с открытым сердцем и спокойной душой, выхвачен их живой нерв, вырвана душа. У армии отняли ее вождя (как сие понравится Врангелю?), отделили от нее большого, достойного человека, высоко и гордо державшего честное галлиполийское знамя. Генералу Кутепову мы обязаны тем обаянием, которое создалось и живет вокруг чистого галлиполийского имени. Пройдут черные дни, и фигура ушедшего от нас русского генерала выявится со спокойной и определенной ясностью. Мы будем ждать. Мы дождемся справедливого суда над черными днями».

Узнав о событиях, Врангель направил Стамболийскому телеграмму. Указав, что Болгарское правительство изменило России, Врангель писал: «Радушно встреченные населением, русские люди воочию убедилась, сколь чужд был болгарский народ предательству правительства страны. Болгарское правительство, в сознании своего бессилия, ищет опоры у тиранов России и в жертву им готово принести русскую Армию. Преследуемые клеветой и злобой, русские воины могут быть вынуждены сомкнуть ряды вокруг своих знамен. Встанет вновь жуткий призрак братоубийства. Бог свидетель, что не мы вызвали его». Это прозвучало угрожающе. Газеты вышла с заголовками: «Врангель объявляет войну!», «Ультиматум русского главнокомандующего». Болгарское правительство выступило с заявлением: «Врангелевцы нарушили гостеприимство, создали шпионскую организацию, из документов и архивов которой видно стремление осуществить государственный переворот в контакте с болгарскими монархическими кругами». На улицах Софии, Тырново и других городов прошли массовые митинги, требующие роспуска врангелевской армии и высылки из страны, сохранения мира и дружбы с Советской Россией. Гости недооценили хозяев. Из страны высланы генералы Шатилов (у него нашли письмо, где он скорбит о глупости Самохвалова, хранившего при себе важные документы), Попов, Кутепов (командование передано Витковскому), Вязьмитинов, полковник и Лисовский и Алатырцев, князь Голицын, адъютант Кутепова и другие. Витковский, лишенный связи с Врангелем и Кутеповым, подал жалобу прокурору Тыновского окружного суда против притеснений, обысков и арестов, введения комендантского часа, запрещения ездить по железным дорогам, заявив, что «из всех перечисленных фактов выявляется крайнее бесправие русских в Болгарии, что создает беспримерный случай в истории культурных государств».

Кутепов должен был выбрать место высылки. Он определил Венгрию. Оказалось, есть и румынская виза. Отъезд был отложен. Однако, во избежание эксцессов, в 11 вечера к нему явились два болгарских офицера и объявили, что его отправляют на греческую границу. Кутепов в вагоне второго класса, отправился до Адрианополя, а оттуда через Салоники – в Белград. С ним – жена и полковник Думбадзе. Несмотря на то что в гостиницу к нему никого не пропускали, Кутепов сумел переправить приказ по армии, в котором содержится требование сохранять дисциплину и спокойствие.

Врангель вновь показал Кутепову и всем его сотрудникам их полную несостоятельность. В Софию для устранения недоразумений прибыл начштаба Врангеля генерал Миллер. Повсюду повторяет, что галлиполийцы «должны быть сохранены для будущей России, ибо, как только падут большевики, эти контингенты явятся единственной организующей силой русского народа». Миллер заверяет: «Русские контингенты ни при каких условиях не будут участвовать в политической жизни страны; генерал Врангель издал об этом специальный приказ; его телеграмма Стамболийскому – не ультиматум, она неправильно понята, он лишь указал на несправедливое отношение к русским, – а то спокойствие, которое сохраняется войсками, служит полным доказательством их дисциплины и подчинения всем распоряжениям главнокомандующего».

Болгарское правительство ограничивается полумерами. Витковскому предписано сдавать оружие, переводить армию на самообеспечение при помощи создания «рабочих артелей» по местам расположения. Подобная форма наиболее удобна для полулегального существования армии. В переговорах специально подчеркнуто: взаимоотношения между чинами армии остаются старыми, что, «временно оставив родные ряды, солдаты и офицеры остаются русскими воинами». Сохраняется и внешняя эмблема армии – форма. На сегодняшний день в Болгарии находится: 15 тысяч военных и 21 тысяча гражданских лиц.

«Баязет» благополучно отбыл из Варны. «Мишель», сопровождающий связную, вернулся в Софию. По его сообщению, в районе Пловдива они были задержаны болгарскими жандармами, среди которых находились француз и двое русских. Судя по описанию, один – Далин. Связная отравилась. «Мишелю» удалось бежать, однако считаю дальнейшее его использование здесь невозможным. Для анализа причин провала группы в Болгарии данных мало. Полагаем: действия Климовича, предпринятые без участия «Внутренней линии».

0135».

Приложение I.

Газета «Работнический весник», публикующая ряд документов о тайных связях кутеповцев с болгарскими монархистами, разоблачающих контрреволюцию; приказ Донского атамана о регистрации казаков; распоряжения болгарских военных властей, желающих облегчить участь врангелевских воинских контингентов; приказ № 37 «Боевой дружины спасения России», которая вступила в переговоры о совместных действиях против большевиков; фото, где Кутепов изображен совместно с лидерами Народно-прогрессивной партии и епископом Стефаном.

Приложение 2.

Заявление генерала Врангеля:

«...Мы будем бороться не за монархию или республику, а за Отечество, за его свободу и честь. На этом основном положении и объединились вокруг меня русские люди самых различных политических течений – от монархистов-конституционалистов до народных социалистов, образующих орган, имеющий характер национально-государственного центра... Это не есть правительственный орган, как тенденциозно стараются изобразить его некоторые враждебные нам группы. Это только национально-государственный центр, по примеру аналогичных центров, имевшихся у других народов, вынужденных оставить свою родину. Ни на какие правительственные функции он не претендует... Мне и моим соратникам приписываются германофильские симпатии. Это столь же нелепо, как и попытки усмотреть в моей работе военную подготовку... В рядах моей армии я никого насильно не удерживаю. Подчинение добровольное и всякие рассказы о белом терроре и тому подобное – сознательная ложь...»

Резолюция на информации:

«Срочно принять меры к отозванию «Мишеля», обеспечению связью «Доктора».

Из дневника профессора Шабеко

«Париж! О Париж! Прекрасный свободолюбивый город! Стоишь ли ты по-прежнему мессы, или и здесь мне уготовано очередное разочарование? Найду ли я правду, понимание, поддержку? И – главное! – управу на шайку грабителей, засунувших руки в кладовые народного добра. Грабителей, к которым в числе главнейших принадлежит, увы, и мой сын...

Но мир не без добрых людей! По приезде все сложилось для меня чрезвычайно удачно: чудесным образом разрешилась проблема, чуть ли не самая большая и трудная, – в первые же дни нашлась крыша над головой. Мансардная каморка на рю Дарю, которую благородно предложил мне разделить с ним бывший мой ученик по университету Лев Федорович Федоров-Анохин, не узнанный мною по причине едва ли не саваофовской бороды, отращенной на чужбине за три года. Дитя первой, спокойной еще, одесской эмиграции, он осел в Париже и обзавелся работой, о которой можно лишь мечтать, – зная дюжину языков, получил должность корректора в русском отделе издательства «Зерна». Нашел он и для меня переводческую работу – небольшую правда, низкооплачиваемую, разовую – сделать перевод трех искусствоведческих статей с французского на русский и двух с латыни на русский (боже, кто ныне интересуется подобными статьями?). Окрыленный парижскими успехами и получив мизерный аванс, я кинулся в дело, ради которого, собственно, и оказался здесь...

Не стану описывать всех мытарств – физических и нравственных – и всех своих блужданий по всевозможным конторам, агентствам, благотворительным обществам, редакциям газет и так далее и тому подобное. Вскоре страшная в своей простой достоверности картина предстала моему взору. Крупные воры, действуя грубо и нагло, по-прежнему хозяйничали в чужом доме, грабя, уничтожая, не щадя ничего на глазах либо равнодушной, либо изумленной, но одинаково безучастной публика. Не она помогла мне, но сами воры, в стане которых, как и следовало ожидать, начались трения и открытые распри по поводу дележа добычи. Risum teneatis, amici?!^{[42] Первый скандал разразился по поводу частного лица. В числе закладчиков Петроградской ссудной казны оказался министр финансов И. А. Вышнеградский. Им были помещены в казну достаточные ценности и бумаги на владение значительным количеством земель. По случайности часть квитанций, свидетельствующих о принадлежности закладов, сохранила дочь Вышнеградского Н И. Гартвиг, живущая в Белграде, вдова бывшего царского посланника, которой не так-то просто было заткнуть рот. Она представила квитанции на землю, на огромное серебряное блюдо, подаренное ее отцу сослуживцами, на большое число сувениров и ценных подарков, – все с именными надписями. Тут уж и не заменишь, и не откупишься! Вышел полный афронт: в казне имущества Н. И. Гартвиг не оказалось.}

А тут прибыла очередная партия заморских купцов, рассчитывающих на приобретение дешевого золота и серебра. Испугавшись скандала и огласки, они заявили «Торговому дому Врангель и К°», что ценности покупать не станут – лишь лом, в котором уж точно никто не узнает своего имущества. Был заключен договор и выделена группа из вернейших офицеров-преторианцев, числом до полусотни. И работа закипела. Ломались новые часы, ножи и ложки, самовары, портсигары и кофейники, чаши и кубки, гнулись подносы, гибли модели памятников, церковная утварь, ризы, иконы, выковыривались драгоценные камни, слоновая кость, – всего не перечислишь! Серебро и золото сбрасывалось ссыпом в ящики, остальное прилипало к рукам ретивых «рабочих». Говорят, обнаглевшие офицеры открыто торговала в Каттаро и Белграде камнями, хрусталем, костью, часами, табакерками, портсигарами и другими подлинными произведениями искусства. Из уст в уста ходили неизвестно кем сочиненные стишки: «Отправилась в Каттаро Маруся в путь, кто может там ждать удара, гнев сушит грудь. Ах, в генеральском ранге ль такой скандал? Мои солонки Врангель, увы, украл...» Небольшая поэзия, но сказано верно!

Была вынуждена и вмешалась наконец югославская прокуратура, произведены обыски, на квартирах у «рабочих» найдено много ценностей. Несколько дел передано в суд для успокоения общественного мнения (не воруй у вора!). Некий офицер Богачев, к примеру, сел на восемь месяцев в тюрьму, что, естественно, никоим образом не приостановило «работу» господ Гензеля, Сахарова и стоящего где-то поблизости, в тени, Леонида Витальевича Шабеко. Однако первый тур окончился Общественные страсти стали утихать, направляемые прессой на более актуальные проблемы, из которых скорый крах большевиков в России оставался наиглавнейшим.

И вдруг газетная заметка «Тайна загадочного ящика» потрясла русскую эмиграцию. Один из чинов компании «Руссо-Серб» (подставной агент Врангеля при продаже ценностей, как выяснилось доподлинно), некий М. Белоус, недурно заработавший на продаже серебра, публично предъявил своим вчерашним коллегам обвинение в том, что они, воспользовавшись его временным отсутствием, вскрыли в помещении «Руссо-Серб» ящик его стола и украли какие-то ценные бумаги. Не ограничившись газетой, Белоус обратился в полицию. Начались допросы, сыск, казавшиеся невинными и пустяковыми: кому понадобились бумаги неизвестного Белоуса? Дело, однако, приняло внезапно иной оборот, когда следователь стал допрашивать заведующего финансовой частью штаба главнокомандующего, небезызвестного мне барона Тизенгаузена:«На какую сумму продали каттарского серебра? Сколько уплатили куртажных? Где хранится договор о продаже?» Г-н барон встал было в позу невинно оскорбленного: какое, дескать, все это имеет отношение к делу Белоуса? Однако следователь, резко оборвав Тизенгаузена, проявил поразительное знание предмета и заявил, что, по его данным, лишь коммерческая прибыль «Руссо-Серб» от продажи части казны составила чуть не четверть стоимости драгоценного лома, а это представляет более двадцати двух тысяч фунтов стерлингов, приобретенных таким образом из воздуха. Барон почувствовал, запахло паленым. Выяснилось, М. Белоус обвиняет «Руссо-Серб» не только во взломе, но и в неправильном дележе добычи. Ему дали лишь 940 фунтов стерлингов, а полагалось чуть не втрое больше. Что же касается 3800 фунтов, израсходованных на представительство и уменьшивших его гонорар, ему, дескать, до этого нет дела, да и были ли такие расходы – неизвестно, ибо расписок нет и кому пошла шикая сумма – неизвестно... Поднялся вселенский шум в газетах. И опять Врангелю повезло: Белоус оказался сговорчивым. Получив еще 450 фунтов (негласно, разумеется, но сведения об этом проникли в печать), он заявил, что претензий к «Руссо-Серб» не имеет, и дело было прекращено. Оказалось, Врангель не имел отношения к сделке, которая проводилась Павлом Дмитриевичем Долгоруковым и Николаем Николаевичем Львовым – моими соратниками, если вспомнить подложное письмо, написанное Леонидом от имени Кривошеина, сыгравшее едва ли не решающую роль при бегстве с родной земли, которое иначе чем трагической ошибкой и не назовешь.

Итак, в пути за правдой, справедливостью и реабилитацией собственной чести и доброго имени совершил я в Париже чуть не кругосветную одиссею. И были на пути моем бушующие моря и обманчиво тихие гавани, свои сциллы и харибды, и медоречивые сирены. Путь завершен. От господ бывших российских сенаторов и министров до политических шарлатанов, от господина Милюкова до господ, именующих себя «социалистами» и «революционерами». Одни смотрели на меня как на назойливую муху, другие – как на сумасшедшего, третьи отшатывались, точно от прокаженного. Мои гневные тирады оставалась гласом вопиющего в пустыне...

Однажды, закончив день, состоявший из одних только хождений, ожиданий назначенных встреч, выстаиваний перед наглухо закрытыми дверями и, в конце концов, долгих и ничего не содержащих разговоров с людьми, из которых иные знали меня, иные слышали, иные встречала даже весьма гостеприимно (перепутав меня с Леонидом, очевидно), я вернулся «домой», разбитый физически и духовно... Поставив слово «до-мой» в кавычки, я отложил перо и подивился несносности своего характера: разве не подлинным домом – теплым и гостеприимным – стала для меня мансарда Льва Федоровича? Разве здесь не ждал меня всегда добрый, бескорыстный человек? В тот вечер на столе стояла бутылка бургундского, хлеб и сыр, в ознаменование дня моего рождения, о котором я и не думал. Подобная забота и участие растрогали меня, чуждого сантиментам, до слез, повергнув в смятение. Вечер провели мы в беседе и милых сердцу каждого воспоминаниях: Петербург, родное здание Двенадцати коллегий, державное течение невских вод, взмывающие вверх крылья Николаевского моста. Dixi et animan levavi.^{[43] Тогда, помнится, и родилась идея статьи о деле ссудной казны – гневный и прямодушный рассказ о грабежах, о забвении святого принципа частной собственности – одного из краеугольных камней свободы человеческой. Ночью думал о статье. А утром, проводив друга с выражением крайней признательности за вчерашнее суаре, засел за работу, решив не вставать из-за стола, пока не закончу, и с забытой радостью чувствуя твердый карандаш в руке, четкость и злость необыкновенную. Ненависть моя получала, наконец, выход, а в выражениях я не стеснялся. Sus aux ennemis – с врагом можно делать все!.. Постепенно, однако, стал понимать я, что статья, имеющая определенный смысл и конкретных адресатов из «Конторы Врангель и К°...», стала как бы независимо от автора превращаться чуть ли не в воззвание ко всей русской эмиграции, в разоблачение мерзостей тех, кто считает себя богами и вершителями судеб, оказавшимися на деле намного ничтожней великих событий, кои они развязали, не предвидя последствий. Я ниспровергал «богов», которые оторвали армию от родной земли, кинули на чужбину, довели чинов ее до положения париев. Да! Это был крик души. Это был манифест русского беженца, чистящего башмаки на улицах, продающего газеты, служащего швейцаром, управляющего таксомотором, но главным образом – безработного, бесправного, обманутого. Пусть не кажется нашим вождям и их покровителям, что русский забудет свою национальную гордость, перестанет ощущать себя человеком, у которого родина – Россия. Так же, как не забудет он русских берез на краю поля, запахов вспаханного чернозема, волжских красот и вольных песен, рожденных на волжских берегах.}

Прочитав сие в тот же вечер. Лев Федорович сказал полушутливо: «Откуда такие мысли, Виталий Николаевич? Уж не говорит ли вашим языком комиссар Чичерин, племянник знаменитого Чичерина, чьи лекции в Московском университете, вероятно, слушали вы либо ваш учитель Ключевский?». Увидев, что мне не до шуток, чуткий Лев Федорович избрал иную тактику для успокоения меня и даже процитировал Марка Аврелия: «Измени свое мнение о тех вещах, которые тебя огорчают, – и ты будешь в полной безопасности от них», надеясь отвратить меня от дела бесперспективного и по нынешним временам далеко не безопасного. Мы заспорили. И впервые закончили разговор, недовольные друг другом.

Статья, однако, была написана. Надо было ее публиковать. Началась вторая моя одиссея – по редакциям газет и журналов. И – скажу сразу – была она ничуть не легче предыдущей. В двух «ведомствах» мне вернули сочинение мгновенно, чуть не вытолкав взашей и обозвав «ренегатом». В третьем фальшиво улыбающийся рыжеватый господин посоветовал мне оставить статью и наведаться через недельку-другую, ибо стесненные материальные обстоятельства заставили его уволить большое число сотрудников, а оставшиеся едва управляются с текущими номерами. Я обратился в газету «Общее дело» к Владимиру Львовичу Бурцеву, которого имел честь знать еще в Петербурге, хотя и недостаточно коротко. И не очень стремился к этому, ибо, отдавая должное его уму и проницательности, не одобрял его деятельности, направленной целиком к раскрытию тайных агентов одного из политических лагерей, работающих в стане другого, из, которой дело Азефа, разоблаченного им, без сомнения вскружило ему голову...

Я застал господина Бурцева в жалкой каморке, служащей ему одновременно редакцией и жильем. Вид его был ужасен, да и мой, судя по всему, тоже: мы с трудом узнали друг друга. Я сказал ему о цели визита. Бурцев ответил – в этой истории его интересует лишь деятельность Тизенгаузена, Павла Долгорукова и присных – шайки расхитителей казны, к которой главнокомандующий не имеет никакого отношения, ибо помыслы его благородны, бескорыстны и направлены на сохранение и на благо армии, оказавшейся за рубежом. Несмотря на явно бедственное свое положение, господин Бурцев оставался по-прежнему самоуверенным, самовлюбленным, тщеславным, горячим и властным. Хотя и изменившим довольно свои политические взгляды в сторону утверждения монархических принципов. Мы заспорили. Многоуважаемый Владимир Львович обвинил меня чуть ли не в измене национальным интересам, столь характерной в последнее время для русской эмигрантской интеллигенции. (В этой связи был, конечно, упомянут и писатель А. Н. Толстой и его письме к Чайковскому.) Я возразил: пренебрежение господина Бурцева к отечественной интеллигенции напоминает мне высказывание фрейлины Вырубовой, цитировавшей не раз мнение Николая II Романова. На просьбу напомнить это высказывание я произнес: «Когда «папа» говорит «интеллигенция», у него бывает такая же физиономия, какая бывает у моего мужа, когда он говорит „сифилис" ». Взбешенный Бурцев сдержался, однако, и справедливо заметил, что нам обоим, кои причисляют себя к русской интеллигенции, не пристало обращаться друг к другу в подобном тоне, тем более, что из-за недостатка времени принужден он вернуться к основной теме беседы. И резюмировал свою позицию весьма четко: он готов напечатать мою статью. Однако хотел бы видеть ее касающейся лишь казны ее непосредственных расхитителей. Я сказал, что подумаю. На том и расстались...

Дома меня ждали две новости. По сообщению Льва Федоровича, навещал меня Леонид, ожидал более часа и ушел, оставив в качестве презента к юбилейной дате золотые часы с трогательной гравировкой. Было бы окончательной глупостью в моем положении выбросить их в мусорный ящик. Еще глупее – носить. Завтра же продам их: переводы мои окончились, а новых пока не видно.

Второе известие, исходившее от милейшего Федорова-Анохина, поразило меня в самое сердце. Он получил приглашение от редакции и намерен выехать в Берлин, где ему, благодаря старым связям, приготовлено место редактора по отделу международных новостей. Видя мое расстройство, Лев Федорович принялся утешать меня и обещал, коли я захочу, вызвать меня в Берлин, добившись должности и имея уже для нас обоих приличную комнату. А пока могу я спокойно проживать здесь, на прежнем месте, за которое заплачено чуть ли не за два месяца вперед. Заметив, как угнетен ученик мой, видя мое расстройство, я, желая отвлечь его, завел разговор о предметах исторических, отстоящих от нас чуть ли не на два столетия Постепенно увлеклись мы оба и забыли жизнь нашу сегодняшнюю, тягостную...

Проводил Федорова-Анохина. Вокзал, спешащие люди, что-то ищущие, куда-то стремящиеся, – суета, ужас. Вернулся в пустую каморку с четким ощущением, что никогда больше не встретимся. Тяжко. Грустно. Противно...

Часы продал и проедаю, стараясь быть экономным, памятуя, что «все излишнее вредно» – omne nimium nocel!

Легко было нам уехать из Крыма! А возвратиться? Не так просто, не так дешево... По моим подсчетам, следует иметь более тысячи франков. Сюда входит стоимость советской визы (самая дешевая из затрат в пути) – всего 33 франка. Затем виза германская, транзитная – 65 франков, литовская, транзитная – 100, латышская – 60, билет 3-го класса от Парижа до Риги – 610 франков и от Риги до Москвы – 140. Плюс минимальные затраты на пропитание в пути – вот и набирается тысяча. Можно морем. Билет Париж – Марсель – 107 франков, от Марселя до черноморских портов – 700 – 900 франков (с питанием) – та же тысяча. Есть еще путь по железной дороге. Через Германию до Штеттина, а оттуда на пароходе до Петрограда. Тут, видимо, образуется экономия, ибо требуется лишь одна германская виза. Узнать стоимость немедля!..

Между тем мне стало доподлинно известно, что «Торговый дом Врангель и К°...» вновь успешно продолжает свои операции по распродаже ссудной казны. Недавняя шумиха принудила югославские власти издать приказ прокурорскому надзору выяснить все обстоятельства хранения и продажи ценностей и при нужде казну опечатать. Однако благодаря просьбе главнокомандующего и вмешательству короля Александра приказ этот уже отменен, и Гензель, Сахаров и иже с ними, усилив конспирацию, приступили к продаже наиболее ценного имущества, стоимость которого доходит до ста миллионов франков.

Статья для «Общего дела» до сих пор не переписана. Да и что в ней толку? Лучшая идея – направить обращение в адрес Генуэзской конференции. возможно, там она станет достоянием гласности мировой общественности.

Три дня назад, вечером, подвергся нападению возле дома. Злоумышленников не заметил: напали сзади, было темно, удар по голове чудесным образом не отправил меня к праотцам, – его, видимо, смягчила фетровая шляпа. Пришел в себя на рассвете. Украдены деньги. В комнате произведен форменный погром. Более всего жалею теплое пальто, купленное загодя на распродаже... Сильные головные боли. Мысли путаются...

Не могу находиться дома: кажется, головная боль, усиливается, становится нестерпимой. Весь день брожу без цели и устали по Парижу. И только мысль: два состояния осталось мне переживать в старости – одинокую нищету и позор. Позор оттого, что ношу ту же фамилию, что Леонид Шабеко, о котором, как о крупном коммерсанте, пишут с уважением даже французские газеты... Человек за слою короткую жизнь проживает несколько жизней. Зачем? Ведь каждая – это сумасшествие... Еда – это хлеб... Дождь – холод... Духовная пустота – страдание. О боже! За что?..

Под дождем ночами ходят люди... Люди-чудаки... По городу бродят, чудаки... Реклама. Повсюду реклама. Она как солнце... Скоро наступит день, когда солнце погаснет. Останется реклама. Она заменит людям газеты, книги. И слова... Люда перестанут здороваться, говорить друг с другом... Если квадрат сжимать со всех сторон, получится круг. А если раздувать круг, накачивая его? Водородом либо гелием?.. Обре-ме-ни-тель-но. Все? Все! Все мне обременительно. Ab ovo... ovo... Abovo... Ab ovo!^{[44] История как наука не имеет абсолютно никакого смысла...}

Где я? Что со мной? Сплю я или тяжело болен?.. И почему так болит голова?.. Надо идти? Или позвать людей на помощь? А если я уже мертв? И это кружится надо мной, опускаясь, потолок склепа... Да, мы все уже давно мертвецы.

Смилуйся, боже! Сохрани мне ясность хоть на пятнадцать, хоть на десять минут...

Человек может жить без еды, питья, без одежды. Оказывается, человек может жить и без родины – бесправным рабом. Его можно купить, как вещь. И заставить даже убивать себе подобных. Но пока человек способен думать, он остается человеком. Если человек теряет и это – жить не стоит...»

Утром, привлеченный сильным запахом газа, сосед русского чудака, студент-алжирец, вызвал консьержа, и вдвоем они взломали дверь.

Казалось, профессор Шабеко спит в кресле у стола. Перед ним лежал раскрытый дневник, а поверх – записка большими неровными, точно подпрыгивающими буквами. «Господа Врангели, Милюковы, Марковы, Романовы! Ухожу от вашей бездарности» – было написано там по-русски и по-французски.

– Надо вызвать полицию, – испуганно сказал консьерж. – Это второй русский самоубийца в нашем доме. С ними одни хлопоты... Совсем заполонили Париж...

Глава двадцать пятая. ГЕНУЯ. ДВОРЕЦ САН-ДЖОРДЖО. ХРОНИКА МИРНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ

1

Одиннадцатого апреля на конференции начала работа комиссий и подкомиссий. Советская делегация получила документы так называемого лондонского совещания экспертов. Республике Советов предлагалось в ультимативной форме признать все обязательства, взятые на себя царским и Временным правительствами отношению к иностранным державам и их подданным, признать полную ответственность за все убытки, понесенные иностранцами. Советская делегация заявила решительный протест, отстаивая принцип равноправия во всех комиссиях и подкомиссиях, грозя покинуть Геную. Завязалась дипломатическая борьба, долгая и упорная.

Четырнадцатого апреля Ллойд Джордж пригласил себе на виллу «Альбертис» на холме Куарто-деи-Мил советскую делегацию. Прибыли Чичерин, Литвинов, Красин. Как бы случайно там же оказались руководите французской, итальянской и бельгийской делегаций. В ответ на повторное предложение признать все долги советские дипломаты выдвинули требование возмещен убытков от интервенции, составляющих 39 миллион рублей.

Ллойд Джордж пригрозил: если соглашение о долгах не будет достигнуто, союзники «сообщат конференции, что им не удалось договориться и что нет смысла дальше заниматься русским вопросом». Над Генуей сгущались тучи – в прямом и переносном смысле погода испортилась. Подул холодный ветер, заштормило море. Моросил мелкий дождик. Ввиду пасхальных праздников в работе конференции был объявлен перерыв.

Семнадцатого апреля весь мир узнал о договоре, заключенном в Рапалло между Советской Россией и Германией. Это известие потрясло дипломатический мир с силой разорвавшейся бомбы. Неофициальные переговоры, проводившиеся по пути в Берлин, дали свои плоды в Генуе. Это была огромная победа советской дипломатии, прорыв единой цепи капиталистических держав, блокирующих нашу страну.

Не придя ни к чему в переговорах на вилле «Альбертис», советские делегаты отнюдь не опровергали слухи о том, что соглашение с англичанами (в первую очередь) и французами – дело будущего. Слухи эти, рассчитанные главным образом на немцев, достигли цели. Немцы всполошились, обсуждая перспективы столь нежелательного для них сближения России и Англии, которое грозило им полным отстранением от дележа русского рынка. Сведения о готовящемся соглашении подтвердили итальянцы в сообщении иностранным журналистам. Об этом же сообщил Вирту и Ратенау корреспондент «Фоссише Цейтунг» и специально приглашенный к обеду голландский дипломат Ван-ген... В два часа ночи лакей разбудил Мальцана, доложив, что его просит к телефону джентльмен с очень странной фамилией. Это был Чичерин. Разговор продолжался четверть часа. Народный комиссар иностранных дел просил руководителей немецкой и французской делегаций прийти в воскресенье на завтрак, чтобы обсудить возможности соглашения между Германией и Россией. Мальцан поспешил к Ратенау. Тот нервно бегал по номеру в пижаме, не в силах уснуть. Между ними состоялся такой диалог:

– Вы, вероятно, принесли мне смертный приговор?

– Нет, известие совершенно противоположного характера. – Мальцан рассказал о телефонном разговоре.

– Теперь, когда я знаю истинное положение вещей, я отправлюсь к Ллойд Джорджу, все объясню ему, и мы придем к соглашению.

– Это будет бесчестно, – возразил Мальцан. – Если вы это сделаете, я немедленно подаю в отставку и ухожу от государственных дел. Это был бы чудовищный поступок в отношении Чичерина, и я не могу принять участия в таком деле...

Ратенау сразу же собрал делегацию. Немцы, поднятые с постелей в предпасхальную ночь, провели совещание, которое получило название «пижамного». Соглашаясь с общим мнением: принять предложение русских, Ратенау тем не менее решил в последний раз испытать судьбу и конфиденциально просил соединить его с английским дипломатом Уайзом. Слуга Уайза ответил, что его хозяин еще спит и приказал не будить его ни при каких обстоятельствах. Ратенау сдался, усмотрев в развитии событий чуть ли не перст божий. Очевидцы рассказывают, что, когда Ратенау сидел уже в автомобиле, ему доложили, что звонит Ллойд Джордж, он, подумав, лишь махнул рукой: «Le vin est tire, il faut le boire!» – «Вино налито, надо его выпить!»