Текст книги "Крушение"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

– Оч-чень приятно... Оч-чень, оч-чень, – сказал он быстро и как-то невнимательно, глядя поверх его головы. – К вашим услугам.

Словно Закудрин нуждался в его помощи.

Ксения, покраснев от обиды за доктора, увела отца к себе.

– А у тебя тут... мило, – сказал он почему-то шутливым тоном. – Прости, не сразу приехал. Все дела, политика, страсти, тайная война.

– Нет ли у тебя известий о наших?

– Только о твоем деде. Представь, он остался в России по своей воле и теперь даже в фаворе. Сотрудничает с большевиками.

– Бог ему судья, отец.

– В конце концов – да. Я пытался образумить его. Через газету, разумеется. Тщетно! Представь, он прислал мне ответ, где обвинил в антипатриотизме, службе врагам отчизны!

– Для тебя он политический противник, а для меня дед, и я люблю его. И с удовольствием была бы с ним! – Внезапная мысль потрясла ее: отец ведь не заметил даже, что она говорит! – Между прочим, я выздоровела, как видишь!

Отец посмотрел удивленно, вспомнив о немоте Ксении, – о ней ему рассказал Перлоф – родственник, которого он всегда терпеть не мог. Князь смешался, но, чтобы скрыть смущение и обрести себя, поцеловал дочь, пробормотав что-то вроде: «Как же, как же, очень рад, слава богу! Мне говорили», – и стал раскуривать потухшую сигару. Затянувшись, он сказал со вздохом:

– А о братьях твоих ничего не известно. Словно в воду канули. В смерть обоих не верю. И в пленение. Поиски не прекращаю, надеюсь. Андрей, по всей вероятности, завербовался в Иностранный легион. А куда девался Виктор – ума не приложу. В списках армии, во всяком случае, не значится.

– Такая была семья... большая, – горько вырвалось у Ксении.

– Да-а... Но какое счастье, что я нашел тебя! И мы вместе – подумать только! И никогда не расстанемся. Теперь уж – никогда!

– А Арина? С ней что?

– Осталась в Крыму. Исчезла! Убежала, одним словом!

– Уж не обидел ли ты ее?

– Кто это и когда обижал у нас в доме эту холопку?! – воскликнул князь и тут же, уловив возмущение во взгляде дочери и поняв, что несколько переиграл, добавил: – Вероятно, осталась с сыном. Представляешь, Иван жив. И более того – активный большевик, чекист! Однажды я встретил его на рю Пера – это уже наша вторая нежданная встреча, – но он не признался. Кошмар какой-то! Говорили, чекисты были причастны к потоплению яхты Врангеля!

– Ах, папа, какое мне дело до Врангеля?!

– То есть? – поразился Белопольский. – Главнокомандующий...

– И слушать не хочу! – не сдержалась Ксения. – Мы столько не виделись, а ты... Ты даже не спрашиваешь, как я выжила.

– Я не хотел тебя травмировать, поверь. Воскрешать тяжкие воспоминания. Я со всей душой!.. Расскажи. Я весь внимание.

– Нет, – твердо сказала Ксения. – Действительно, зачем? У меня все прекрасно.

– Слава богу.

– Оставь, пожалуйста, бога! И говори лучше о себе.

– Хорошо, хорошо! – словно защищаясь, воздел руки Николай Вадимович. – Я в Париже. И у дел. Тоже прошел все круги эмигрантского ада, можешь не сомневаться. Приближен к особе великого князя Николая Николаевича, которого считаю единственным, я подчеркиваю, единственным претендентом на престол Российской империи.

Ксения молча смотрела на отца. В ее глазах стыло удивление.

– Наши первейшие враги – «Кирилловцы»! Сторонники князя Кирилла – этого «демократа» и самозванца! – и тупоголовых немцев. Они пытаются узурпировать права наследия. Хотят чуть ли не силой захватить престол.

– Какой престол? – гневно воскликнула Ксения. – Так ты опять за монархию?

– Да, да! Я – монархист! И непримиримый! – с жаром воскликнул князь. – Сама жизнь увела меня от заблуждений молодости, вредных теорий; внушенных мне масонами, погубившими страну. Россия была сильнейшей державой мира. Накануне войны она имела боеспособную армию, развернутую для сражений, хорошо вооруженную. У нас были винтовки и пушки получше австрийских, дредноуты на Балтике и Черном море, не уступавшие германским. Мы бдительно смотрели на запад и проморгали брожение у себя в тылах. Масоны расшатали империю! Они породили думцев и прочую плесень – социал-демократов, эсеров, большевиков! Всех этих керенских, черновых, чхеидзе, савинковых! Допустили приезд, в Россию Ленина. И – подумать только! – сами отдали в руки врагов, предали царскую семью! И дискутировали в то время, когда каждый взяв винтовку, должен был становиться в цель и идти спасать помазанника божия!.. Помолчи! – воскликнул он резко и тут же поморщился, сознав свою бестактность. – Дай, Ксюшенька, закончить...

– Но Николай Романов... Ты, сколько я помню, всегда говорил...

– Мы не понимали его, – убежденно возразил Николай Вадимович. – Он не был нм слабым, ми глупым. Ом желал одного – победы над врагом, понимая, что разгром германцев, подобный разгрому, которому мы подвергли австрийцев, решит все проблемы тыла и усмирит недовольных. Предотвратит революцию. Он верил нам, своим слугам, но мы подвели его. Одни из-за корысти и честолюбия, другие по бездарности, третьи из-за далеко идущих и еще неизвестно кем и откуда направляемых масонских связей. А когда разгорелась братоубийственная война, возникли все эти Юденичи, колчаки, Деникины и иже с ними, кто думал о российском императоре? Никто! Каждый старался сам въехать на белом коне в Первопрестольную! Даже Врангель... Скажу по секрету: он ведет себя так, что от него обязан отвернуться любой офицер, исповедующий монархическую идею. Заигрывает с левацкими группировками, хочет, дабы сохранить под своим командованием, армию поставить вне политики. Не выйдет! Не дадим!..

Ксения, растерянная, смотрела на отца. Она не ждала такой метаморфозы, всегда он доказывал обратное: насквозь прогнившая монархия; коррупция правящих кругов; царь с психологией командира роты; неврастеническая немочка, окруженная толпой темных личностей, способная внушать безвольному «Нике» любые повороты в политике. Это и привело Россию к революции.

– И что же теперь? – спросила она насмешливо.

– Борьба! – воскликнул он яростно и убежденно. – Призыв к Генуе – не победа большевиков! Конференция лишь обострит все. Главный вопрос – династический. Мы сплотились вокруг великого князя Николая Николаевича. Какой благороднейший человек! Мы просили его выступить с заявлением, он отказался. Кирилл готов объявить себя – подумай! – «блюстителем престола»! Еще немного – и он дерзнет провозгласить себя императором! Мы готовим представительное совещание в Париже. Надеемся, прибудут делегаты более чем от ста монархических организаций. Трепов заверил, что и Высший монархический совет поддержит нас, будет нижайше просить Николая Николаевича возглавить движение. А если «Кирилловны» не подчинятся нашим решениям, мы исключим их из совета!

У Ксении ломило виски. Она с трудом сдерживалась и преодолевала неприязнь. Это ведь надо! После двух лет разлуки читать ей политическую лекцию. Не спросить, что было, как и на что она живет, как себя чувствует. Поистине, он и теперь оставался ей чужим человеком. Чужим и чуждым.

– Русский человек не имеет права стоять в стороне от нашей борьбы! – восклицал Николай Вадимович. (Откинувшись, он прищуривался, точно оценивая собеседника. Раньше этого не было. Ксения заметила, что он часто щурится – не то оценивает, не то подмигивает.) – Тебя, разумеется, это тоже касается: ты – Белопольская и моя дочь. Я вовсе не требую, чтобы ты участвовала в политических дискуссиях, но присутствие в определенных парижских сферах...

– А ты уверен, что я буду в Париже? – спросила Ксения.

Николай Вадимович понял, что, увлекшись, перегнул: эта красивая молодая женщина, ставшая самостоятельной, вовсе не ощущала себя его дочерью. Ей не стоило, просто бессмысленно было приказывать, ее надо было уговорить. Белопольский решил переменить тактику.

– Ты, по-видимому, взволнована, Ксения, – сказал он как можно мягче. – Да и я, признаться, устал.

– У нас скоро обед, я распоряжусь. А ты пока приляг.

– Ну что ты, что ты! – решительно воспротивился он. – Не стану стеснять тебя. Не беспокойся! Я вернусь часам к четырем... нет, к пяти пополудни, когда это адово солнце чуть остынет...

– Как тебе будет угодно, отец. – Ксения горько улыбнулась: он просто неподражаем, родственные чувства совершенно несвойственны ему.

– До скорой встречи! – князь помахал рукой и ретировался.

В ровном, добром настроении покинул он «Эксельсиор» и, осведомившись, где поблизости хорошо кормят, приказал извозчику отвезти себя в рыбный, «рибарский», ресторан. Это был старый кораблик, еще полвека назад ставший на вечный якорь. Расторопный кельнер принес огромную жареную рыбину без костей, упакованную в какие-то лопухи, на жаровне, под которой тлели угли. И, радостно улыбаясь, подкладывая кусок за куском, – рыбина была, действительно, очень вкусная, – наливал белого вина и приговаривал: «извол-те», «молим лиэпо», «еш мало, господжин», а в заключение трапезы принес маленькую обжигающую чашечку крепчайшего кофе, которая взбодрила Николая Вадимовича и окончательно привела в отличное настроение. Как и вид переливающегося всеми оттенками синего и зеленого цвета ласкового моря, что плескалось рядом. Он оглянулся. За соседним столиком сидела стройная, светло-русая, большеглазая, с румянцем на тугих щеках дама лет тридцати пяти. Казалось, от нее пахло морем, свежестью и здоровьем. «Королева, – подумал он, с удовольствием оглядывая ее нагло выпирающую грудь и по-летнему оголенные полные руки. – Вот бы интрижку завести». Белопольский улыбнулся ей, и дама улыбнулась ему в ответ. Весьма многообещающе...

Выпроводив отца, Ксения принялась искать Закудрина. Ни в «Эксельсиоре», ни на море его не было. Ничего не могли сказать ей и знакомые, и слуги в пансионате, и всезнающая Джованна. Огорченная Ксения вернулась и долго сидела на балконе, на жаре, наблюдая за дорогой. Не возвращался почему-то и отец. Она зашла к себе и, омыв лицо холодной водой, прилегла. И тотчас задремала в тихой прохладе. Боковое солнце не пробивалось сквозь густые виноградные листья старых лоз и вьюнков, поднятых на стену, и поэтому свет в комнате казался зеленоватым, успокаивающим. Ксения заснула. Разбудил ее настойчивый стук в дверь. Джованна принесла ужин. Нежно поцеловав Ксению в плечо, она вытащила из-за черного бархатного корсажа и подала ей письмо. Рассмеялась – точно кучку медяков на пол бросила – и исчезла. Ксения вскрыла конверт. Письмо было от доктора.

«Милая, милая Ксения Николаевна! – писал Сергей Сергеевич. – Обстоятельства сложились таким образом, что срочное присутствие мое в Белграде необходимо, и я не в силах ни отложить, ни отсрочить его. Батюшка Ваш сказал, что намерен увезти Вас в Париж и Вы дали согласие. Вы совсем здоровы, слава богу. Все у Вас будет в жизни. Все! Вы – добрая, красивая, душевно щедрая. Вы подарили меня своим знакомством и тем сделали счастливым. Оставляю Вас с самыми лучшими пожеланиями.

Всегда Ваш Закудрин».

Доктор исчез из ее жизни. Так же внезапно и непонятно, как и появился…

Ночь Ксения провела без сна, раздумывая над случившимся, над приездом отца, готовившего ей такую серьезную перемену в жизни. Странно, его отсутствие ничуть не волновало ее. Отец удивил ее переменой взглядов, «возвращением к самому себе», как он подчеркивал. Родственные чувства так и не родились у него. Ксения думала о нем как-то спокойно, машинально (только что был – и нет, исчез), без намека на благодарность, на дочерние чувства. Дядя занял в ее жизни гораздо большее место. Ехать с отцом в Париж? Пусть он заботится о ней, кормит и одевает, думает за нее обо всем. С него не убудет, неплохо он устроился. Она устала, ей невмоготу заботиться о себе. Сколько можно сидеть в Дубровнике? И разве может она противиться родительской воле? Она не нужна никому. И ей никто не нужен. С этими мыслями Ксения под утро задремала.

Утро было обычное: солнечное, теплое, похожее на все ее утра на Адриатике. И мерцающие золото-зеленые солнечные зайчики на потолке, и дробный цокот копыт ослика на мостовой, и гортанные громкие голоса внизу, и мурлыканье Джованиы.

Отец появился в полдень – сияющий, отдохнувший, источающий залах тонких французских духов. Видя, что Ксения не интересуется столь странным и длительным его исчезновением, он не стал ничего объяснять, а как о деле решенном заговорил об их отъезде, стал расписывать достоинства «вечного города», всемирной колыбели культуры и искусства, прельщал учебой и развлечениями, возможностью составить хорошую партию, удачно выйти замуж за какого-нибудь заокеанского миллионера, которые, как известно, особенно ценят русских девушек из старых дворянских родов.

Ксения слушала его с отчужденно-непроницаемым лицом, и Николай Вадимович, уже теряя терпение и подумывая над последними аргументами (не тащить же ее на поводке, силой), начал рассуждать о цвете русского общества, оказавшегося в Париже.

– У нас совершенно иная обстановка, поверь. – возбужденно говорил он. – Это не берлинские, не балканские берлоги, где вчерашние генералы, не отвыкшие еще применять оружие при всяком поводе, рвут друг другу глотки за власть. В Париже – цвет русской эмиграции, слава ее культуры и искусства – писатели, художники, актеры императорских театров. Они определяют эмигрантский «климат». Наша интеллектуальная элита живет своей жизнью: концерты, лекции, благотворительные собрания, клубные встречи, полемика. Парижская эмиграция – хранитель русской государственности, традиций и обычаев в ненастье нашем.

– Ты меня почти уговорил, – спокойно прервала отца Ксения. – Но постой, постой! – повысила она голос видя, что тот хочет перебить ее. – У меня есть вопросы. Внезапно исчез мой доктор. Тебе известно что-либо? Когда ты видел его в последний раз, вы говорили?

– A-а! Этот милый эскулап-альтруист! – вздохнул князь. – Вчера мы имели беседу, весьма откровенную, но краткую, впрочем. – Белопольский уже думал о встрече со вчерашней женщиной, которая будет ждать его в том же ресторане.

– Ну, и? О чем же?

– Да так, ни о чем...

– Но дядя... надо ведь сообщить.

– О, опять голубой мундир! Темная лошадка. Я телеграфировал ему.

– Однако... Ты не терял времени. Он узнал, что я поправилась?

– По-моему, да...

Нет, он неподражаем, ее отец! Мотылек, попрыгунчик! Ничто не занимало его внимание. Ксения казалась себе старше отца лет на двадцать.

– Соблаговолите собраться к вечеру, Ксения Николаевна! Я повезу вас морем в Италию, а оттуда – в Париж. Вы не раскаетесь! – воскликнул князь, собираясь уйти. – Для тебя наступят новые времена. Я вернусь вскоре, жди.

– Париж?.. А знаешь, я хочу к деду... в Петроград, – тихо промолвила Ксения. – Да, к деду. Здесь я никому не нужна. И ты сам это знаешь.

– Ты сумасшедшая!..

«Она точно сумасшедшая», – сказал себе князь Белопольский, спускаясь по лестнице...

«Он совсем чужой, – думала Ксения, оставшись одна. – Его деловитость, любование собой, сибаритство – невозможны! И показное желание благодетельствовать нестерпимо... Удивительно, что заботы дяди не обижают и не ранят. Вероятно, потому, что дядю всерьез волнует моя судьба. С отцом иначе. Он хочет «выполнить долг», поступить «как надо», как принято, чтобы никто не смог упрекнуть его, сказать, что бросил дочь. Но надо ли это мне? Ох, не надо, совсем не надо...»

Время до вечера Ксения провела в одиночестве и спокойных раздумьях. И чем меньше времени оставалось у нее до возвращения отца, тем чаще возникала и утверждалась мысль о том, что счастье ее не здесь и не в парижах. не в дубровниках, а там, где ждет ее одинокий, ворчливый и нежный дед – самый близкий, самый родной человек на земле. И наверное, только рядом с ним, в родном доме, оттает ее заледеневшая душа.

Вечером Ксения объявила отцу, что пока остается здесь. А потом – как случится, как будет угодно богу. Против ожиданий князь Белопольский встретил решение дочери спокойно и даже, как показалось Ксении, с чувством радостного облегчения. Они расстались легко, словно договаривались увидеться завтра же, хотя и Ксения, и Николай Вадимович понимали: их новая встреча «за далекими горами», потому что ни он ни она не испытывали в ней потребности...

Глава двадцать третья. ПОЕЗД НА ГЕНУЮ

1

В последних числах марта, за несколько дней до отъезда, Артузов собрал тех, кому поручалась охрана советской делегации, направляющейся на Генуэзскую мирную конференцию. Их было немного, всех он знал в лицо. Специальных инструкций им не требовалось. Артур Христианович решил просто побеседовать, сориентировать людей, подчеркнуть особые трудности задания, необходимость сугубой осторожности.

Артузов говорил:

– Враги понимают: «Генуя» – уже признание Советов. А это поражение Европы. И особо сильный удар по русской эмиграции: крах мечты об интервенции и реставрации старого строя, возврате фабрик и поместий, прекращение финансовой и военной помощи армии Врангеля в разных странах. Вы представляете, что это для них, товарищи? – Артур Христианович посмотрел на сидящих и задумчиво пощипал бородку. – Гибель. Крушение контрреволюционной эмиграции в полном смысле слова. Что она может противопоставить стремлению мыслящих европейских политиков и экономистов, нуждающихся в российских источниках сырья и рынке сбыта? Что противопоставить? Только засыл в нашу страну террористов, деятельность которых они стараются выдать как протест народных масс, готовящихся к восстанию против большевиков. Они говорят своим хозяевам и покровителям: смотрите, мы сильны, эмиграция способна на активные военные действия, – мы еще армия! Эти идеи всячески поддерживаются Торгово-промышленным и Финансовым союзами в Париже, из которых выделен специальный совет для организации активной борьбы с большевиками, выделен фонд в полтора миллиона франков и идет поиск лучших исполнителей. Мы хорошо знаем этих господ, членов совета: Густав Нобель, братья Гукасовы, Степан Георгиевич Лианозов; князь Белосельский-Белозерский, Павел Тикстон, Денисов. Мы знаем и так называемых уполномоченных этого совета в некоторых странах. Из них едва ли не самый серьезный – барон Сергей Торнау, живущий в Финляндии, но много разъезжающий по европейским столицам, и Георгий Евгеньевич Эльвенгрен, бывший доблестный штаб-ротмистр из лейб-гвардии «синих» кирасир, ну и другие. Не дремлют и врангелевские террористы. Газеты пишут о появлении савинковцев. В наше поле зрения вновь попала зловещая фигура Сиднея Джорджа Рейли – капитана английских королевских военно-воздушных сил, матерого разведчика. Там, где появляется он, обязательно зреет заговор. Теперь, в канун Генуи, основная задача контрреволюции – задержать советскую делегацию, уничтожить ее или хотя бы руководителей. Прежде всего Чичерина, Литвинова, Воровского, Красина. Сейчас я оглашу один документ. – Артузов достал из папки страничку убористого машинописного текста и поднял ее над столом. – «Мы – люди коммерческие. Нас интересует только активная борьба с большевизмом, и мы видим ее сейчас только в том, чтобы уничтожить всех главных руководителей этого движения. Развитие политических и партийных организаций нас не интересует. Мы привыкли смотреть на все по-коммерчески. Нам важны факты. Вы – люди активные и сильные. Мы даем вам возможность начать. Сделайте хоть одно дело, наш кредит вам сразу вырастет и для дальнейшего...» – Артузов усмехнулся. – Читаю далее: «Сейчас в связи с Генуэзской конференцией нужно торопиться. Мы ассигнуем на это дело пока семьдесят – восемьдесят тысяч франков, при условии, что эти деньги ни на какие политические, организационные или другие цели не пойдут, а только непосредственно на террористическую деятельность. Нас не интересуют мелкие служащие, которые мало известны. Только руководители...» – Это, товарищи, стенограмма выступления Густава Нобеля перед группой «наших друзей». Циничней и не скажешь: убивайте, убивайте – плата с головы!.. Недавно Владимир Ильич Ленин, беседуя с Феликсом Эдмундовичем, спросил: будут ли в безопасности наши делегаты в Генуе? Товарищ Дзержинский ответил, что покушения весьма возможны, а меры охраны со стороны устроителей в хозяев страны весьма сомнительны. Наблюдается оживление деятельности белой эмиграции. Отсюда и ваша главная задача, товарищи, – срывать все попытки террористических актов, бдительно охранять каждого члена советской делегации... Вы встречались с контрреволюцией и на фронтах гражданской войны, и у нее в тылу. У вас есть опыт, есть знание психологии врага, методов его работы. Партия и Государственное политическое управление надеются на вас, товарищи. Конечно, нам будут активно помогать наши сотрудники, много лет с риском для жизни работающие за рубежами страны. Их информация бесценна. Их глаза, уши, их ум незримо будут сопровождать вас. Вы должны сделать все, чтобы никто и ничто не помешало нашим дипломатам вести свое мирное сражение за круглым столом переговоров...

Среди собравшихся чекистов был и человек, которого в двадцатом году, в Крыму, называли «полковником Скандиным», – Константин Владимирович Сазонов, бывший тогда в знаменитой партизанской армии Мокроусова и работавший на связи с «Баязетом», не раз ходивший в тылы белых. Сазонов, легко раненный при взятии Севастополя, участвовал затем в разгроме махновских шаек и подавлении Кронштадтского мятежа, где был снова ранен и награжден орденом боевого Красного Знамени. Вылечившись, Сазонов вернулся на оперативную работу. Несколько месяцев он пробыл на границе с Польшей, организуя надежные «окна» и дважды проводя через них на запад нужных людей. Затем его отозвали в Москву, в аппарат Государственного политического управления. И вот назначение – сопровождать советскую делегацию. Задание представлялось Сазонову чрезвычайно ответственным. Он впервые оказывался участником дипломатической миссии. А в дипломатии опытный чекист, если сказать честно, был совсем не силен...

Двадцать восьмого марта советская делегация экстренным поездом выехала в Геную. На следующий день, рано утром, поезд прибыл в Ригу. Согласно протоколу, руководителей делегации встречали по высшему разряду – сам премьер-министр и министр иностранных дел Латвии, целая группа министров и высших чиновников из других Прибалтийских стран. Безучастные дипломатические улыбки, крепкие пожатия рук, ничего не значащие разговоры. Зато на привокзальной площади – горячие приветствия, дружеские возгласы из рядов появившейся внезапно рабочей демонстрации, которую тут же принялись разгонять полицейские.

Советские дипломаты отправились на Антоньевскую улицу в Советское представительство. Затем – встреча с посланниками Прибалтийских государств, обоюдный дипломатический зондаж в отношении позиции, которую займут стороны на мирной конференции. Чичерин, не очень надеясь на успех этих превентивных переговоров, не ошибся, ибо представители лимитрофов уклонялись от прямых ответов, ловчили или отмалчивались («Ясно, в Генуе они нас не поддержат»). Тем не менее он добился принятия двух немаловажных предложений: первое – все спорные вопросы будут решаться в дальнейшем только мирным путем; второе – формирование белогвардейских отрядов на территории Прибалтийских стран запрещается категорически. Об этом Чичерин говорил на пресс-конференции в приемной зале на Антоньевской, где собралось более сорока журналистов из Англии, Франции, США, Германии, Дании, Бельгии и Швейцарии. «Мейеровиц^{[39] попался на чичеринскую удочку» – писали французские газеты.}

По артузовским каналам в Риге было получено весьма важное сообщение. В Берлине замечена активизация контрреволюционной террористической офицерской группы, предположительно руководимой Эльвенгреном. Группа базируется в отеле у Шарлотенбургбанхофа и неподалеку – в пансионате. Вооружена револьверами и бомбами, имеет подложные иностранные паспорта, фотографии руководителей советской дипломатической миссии, сведения о них, крупномасштабные карты Берлина. Благодаря связям в немецком министерстве иностранных дел – знает порядок пребывания нашей делегации в столице Германии, маршруты движения по городу, адреса возможных резиденций. Сообщались и приметы главных представителей теракта Эльвенгрена, полковника Озолина, Орлова (врангелевский резидент в Берлине, бывший царский прокурор), Бикчентаева из Варшавы и прибывших в последнее время из Белграда офицеров-боевиков Васильева и Клементьева...

А поезд уже снова был в пути. Его маршрут проходил по Восточной Пруссии, по Данцигскому коридору, к Берлину. И летели впереди состава шифрованные депеши, приводились в движение советские полпредства, консульства, официальные и неофициальные представители. На коротких остановках к составу подходили с добрыми пожеланиями рабочие делегации. Среди них умело терялись люди, незаметно передающие спецпочту и свежие газеты чуть не всех европейских стран. (Чичерин повторял: «Мы должны знать все, что пишут о Генуе».)

Встреча советской делегации первого апреля в Берлине превзошла все ожидания: колонна сверкающих «опелей», «мерседесов», полицейские в парадной форме, торжественный статс-секретарь МИД Германии Уго фон Мальцан в добротном пальто с меховым воротником-шалью и блестящем цилиндре, толпы людей, пришедших поглазеть на большевистских комиссаров в буденовках, косоворотках и шинелях. В час дня из вагона вышел Чичерин, в элегантном строгом пальто с бархатным воротником, в мягкой шляпе, без маузера – с портфелем и зонтиком в руке. Следом Литвинов – артистично-небрежный, в расстегнутом пальто, низко надвинутой на лоб мягкой шляпе, роговых очках, с добродушной улыбкой; Иоффе, которого немцы уже видели – он был представителем Советской России в Берлине, – из-за широкой бороды похожий на мужика, однако одет безукоризненно.

В правительственных кругах ждали русских. Несмотря на субботний день, министерство иностранных дел функционировало. Встреча с немцами, занимающими посты на высшем уровне, до Генуи должна была решить многое и на самой конференции. Чичерину стала известна расстановка сил: канцлер доктор Вирт – за нормализацию отношений между двумя странами, правда, со множеством оговорок; министр иностранных дел Ратенау, сторонник английской ориентации, готов рассматривать Советскую Россию лишь как рынок сбыта, как страну, которую следует колонизировать; Уго фон Мальцан занимал противоположную Ратенау позицию. По простой схеме это выглядело так: на левом крыле – Мальцан, на правом – Ратенау, между ними – канцлер Вирт. Чичерин, заручившись поддержкой некоторых влиятельных немецких промышленников, намеревался вступить в переговоры, имея целью отколоть Германию от других европейских стран и разорвать таким образом единую капиталистическую цепь. «Первый деловой человек, пришедший на русский рынок, – говорил он, – получит большие преимущества, следовательно, будет иметь и большие доходы. Для побежденной Германии, разоренной репарациями союзников, это очень выгодно...»

Уже вечером состоялась встреча. Вопрос о займе решили детально не обсуждать, говорить лишь об отказе от взаимных претензий и возобновлении дипломатических отношений. Переговоры начались 2 апреля – У го фон Мальцан был приглашен к Чичерину в отель «Эспланад». Уступчивость немецкий дипломат начал проявлять лишь в конце разговора.

Третьего апреля Чичерина и Литвинова поочередно приняли Вирт и Ратенау. Канцлер Иозеф Вирт – невысокий, полный, казавшийся добродушным и рассудительным, в прошлом учитель гимназии, – был трезвым политиком. Он сочувственно выслушивал «красных русских», но отвечал уклончиво, ссылался на трудности, переживаемые Германией, на слабость правительства. Министр Вальтер Ратенау являл собою полную противоположность канцлеру – высокий, сухопарый, инженер, экономист, социолог, сын основателя «Всеобщей компании электричества», он говорил красивым баритоном нескончаемо долго, витиевато и с удовольствием слушал себя. Изливался в дружественных чувствах, но проявлял твердость и неуступчивость. В честь высоких гостей немцы дали завтрак, дабы потом, как было сказано, с новыми силами вернуться к переговорам. Однако и после завтрака хозяева не торопились покинуть парадные залы, куда пригласили значительное число своих сотрудников и где был подан чай.

Четвертого апреля, во вторник, советских дипломатов принимал немецкий финансист Феликс Дейч. На завтраке присутствовало много известных литераторов и других знаменитостей. Хозяин был чрезвычайно любезен, предупредителен. Позднее прибыл фон Мальцан. После разговора с ним стало ясно: сил заведующего восточными делами правительства Вирта оказалось недостаточно. До Генуи немцы ни на какие уступки не пойдут, надеясь «умаслить» Англию. Впрочем, в качестве демонстрации «определенной близости и взаимопонимания» правительство заявляло о своей готовности отдать Советской России здание русского посольства на Унтер-ден-Линден…

Пора было уезжать. Но уезжать, по существу, было не с чем. И в Москву сообщать нечего. Литвинов нервничал. Вообще-то он с самого начала говорил, что из переговоров с немцами ничего не выйдет. И даже подшучивал: «Представитель знатнейшего аристократического рода России, конечно, без труда сможет подавить сына бедного английского крестьянина Ллойд Джорджа». Чичерин в долгу не оставался, говорил, что «английские симпатии Максима Максимовича известны всем – они определились с тех пор, как его уважаемый коллега женился на англичанке из приличной семьи Айви Лоу, а затем посидел в приличной английской тюрьме, пока его не обменяли на шпиона Брюса Локкарта». Литвинов напоминал аналогичную ситуацию: в восемнадцатом году и Чичерина пришлось обменивать на Бьюкенена – английского посла в России. Адольф Абрамович Иоффе, знавший нынешнюю Германию как никто другой, примиряя, убеждал своих товарищей в полезности нынешних, ничем не окончившихся берлинских переговоров: они-де окажут решающее влияние на позицию немецкой делегации в Генуе, когда немцы увидят там полную неуступчивость англичан и французов.

Вся советская делегация – от машинисток, стенографисток, различных экспертов и шифровальщиков до руководителей – сохраняла прежний московский ритм работы Наркомата иностранных дел и трудилась чуть не круглосуточно...

2

Да, на этот раз они, кажется, все продумали, взвесили, рассчитали. Большевистские эмиссары сами шли к ним в руки. Не надо было с риском для жизни переходить границу, тайком пробираться лесами и болотами в Москву и Петроград, страшась всего и каждого, организовывать покушения и диверсии. Берлин – огромный город, тут легко потеряться и замести следы. А кто, собственно, станет их преследовать? Поленте, шпитцели, фауманы?^{[40] Как бы не так! Только для проформы, делая вид, что исполняют свой долг. Какое им дело до приезжих большевиков?! И разве друзья из министерства иностранных дел не намекнули впрямую, что в самой Германии имеются определенные силы, которые желали бы отсрочки мирной конференции – по крайней мере, а еще лучше, если б Генуя вообще не состоялась. У боевиков есть оружие, бомбы и даже яды. Есть и целая фотоколлекция комиссарских изображений, планы и карты. В груди у каждого – огонь мести. Денег вот мало, но что деньги?! Их обещали после акции.}