Текст книги "Император Терний"

Автор книги: Марк Лоуренс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Я пришел, чтобы стать монахом, – сказал я, подумав, что скорее ад замерзнет, а небеса запылают, чем я позволю им совершить надо мной постриг.

Монах неторопливо встал и обернулся, цветные лучи скользнули по его серому одеянию. Блестящую тонзуру окружали венком черные кудри.

– Ты любишь Бога, мальчик?

– Я просто не мог бы любить Его сильнее.

– Раскаиваешься ли ты в своих грехах?

– А кто не раскаивается?

У него был теплый взгляд и кроткое лицо.

– Свойственно ли тебе смирение, мальчик?

– Более чем свойственно.

– Умно отвечаешь, мальчик. – Он улыбнулся. Морщинки в уголках глаз показывали, что он вообще улыбчив. – Возможно, слишком умно. Слишком много ума – это может быть мучительно, ум будет бороться с верой. – Он сложил ладони. – В любом случае, ты слишком юн, чтобы стать послушником. Иди домой, мальчик, пока родители не обнаружили, что тебя нет.

– У меня нет матери, – сказал я. – И отца нет.

Улыбка погасла.

– Ну, тогда совсем другое дело. У нас тут есть сироты, спасенные от дурного влияния дороги и воспитанные по законам Господа. Но почти все попали сюда совсем маленькими, и это едва ли легкая жизнь – наши мальчики много трудятся, и в поле, и за учебой, и у нас есть правила. Очень много правил.

– Я пришел, чтобы быть монахом, но не сиротой; братом, но не сыном.

Я не хотел быть монахом, но сам факт отказа распалял меня. Я знал, что изломан, что меня воспламенит любой отказ, при малейшей провокации кровь вскипит, но знать и бороться – это не одно и то же.

– Многие наши послушники воспитывались здесь с младенчества. – Если он и почувствовал мой гнев, то не подал вида. – Меня самого оставили когда-то на ступенях церкви, много лет назад.

– Я бы мог начать так. – Я пожал плечами, словно позволяя себя уговорить.

Он кивнул, глядя на меня кроткими глазами. Я подумал, не звучат ли еще в его сознании молитвы. Отвечал ли ему Бог, или Старые Боги шептали с тисового дерева, или, может статься, боги нубанцев взывали к нему через пролив с темных небес над Африкой?

– Я аббат Кастель, – сказал он.

– Йорг.

– Следуй за мной. По крайней мере, накормить-то тебя надо. – Он снова улыбнулся, явно показывая, что я ему понравился. – А если вдруг решишь остаться, посмотрим, может, ты правда сможешь любить Бога немножко больше и быть чуть более смиренным.

Я провел тот первый день, копая картошку с двенадцатью сиротами, которые тогда воспитывались в монастыре Святого Себастьяна. Мальчикам было от пяти до четырнадцати лет, все разные, кто буйный, кто серьезный, но все разволновались от появления новенького – хоть что-то нарушило бесконечную рутину: грязь и картошка, картошка и опять грязь.

– Тебя тут родня оставила? – Вопросы задавал Орскар, остальные слушали. Низенький пацан, тощий, взлохмаченные черные волосы, словно неровно подстриженные, грязь на обеих щеках. Думаю, ему было лет восемь.

– Я сам пришел, – сказал я.

– Меня сюда дед привел, – сказал Орскар, опираясь на вилы. – Мама умерла, отец не вернулся с войны. Я их толком и не помню.

Другой мальчишка, повыше ростом, фыркнул при упоминании Орскарова отца, но промолчал.

– Я пришел, чтобы стать монахом, – сказал я, глубоко всадил вилы и выковырял дюжину картофелин, самая большая оказалась насажена на зубцы.

– Идиот. – Самый старший парень оттолкнул меня в сторону и поднял мои вилы. – Поскреби их, и они неделю не пролежат. Нужно прощупывать землю, копать вокруг них.

Он снял искалеченный овощ с зубцов.

Я представил, как это будет – броситься вперед и пронзить его, средний зубец вил пробьет кадык, остальные сожмут шею. Странно, я совсем не думал об опасности, когда он скалился на меня поверх оружия, направленного прямо на него. Этот точно недели не продержится.

– И кто захочет быть монахом? – Мальчик моего возраста подошел, волоча полный мешок. Бледное лицо было покрыто грязью, ухмылка выглядела так, будто он точно знал, о чем я подумал.

– Разве оно не лучше, чем вот это? – Я опустил вилы.

– Я бы рехнулся, – сказал он. – Молиться, молиться, опять молиться. И каждый день читать Библию. И переписывать. Вся эта возня с пером, копирование чужих слов, будто своих нет. Хочешь провести так пятьдесят лет?

Он притих, когда со стороны живой изгороди показался один из мирских братьев.

– Больше работайте, меньше болтайте!

И мы принялись копать.

Оказывается, есть что-то в этой работе. Извлекать из земли свой обед, поднимать пласты почвы и вытаскивать отличные крепкие картофелины, думая о том, как их запекут, обжарят в масле, превратят в пюре, совсем неплохо. Особенно когда это не ты прошедшие полгода возделывал поле. Такая работа очищает ум и позволяет новым мыслям прийти из потаенных уголков. А в минуты отдыха, когда мы, сироты, смотрели друг на друга, грязные, опираясь на вилы, непроизвольно возникало чувство товарищества. К концу дня, кажется, тот большой парень, Давид, опять обозвал меня идиотом и остался в живых.

Мы брели обратно в монастырь, вечерние тени ложились на изрытые бороздами поля. Нас накормили в трапезной: прошедшие постриг братья за отдельным столом на козлах, мирские братья за другим, а сироты столпились вокруг низкого квадратного стола. Мы ели колбаски из картофельного пюре, обжаренные на сале с овощами. Я в жизни не пробовал ничего вкуснее. Мальчики разговаривали. Артур рассказывал, как его дед тачал башмаки, покуда не ослеп. Орскар показывал металлический крест, который ему дал отец, прежде чем уйти. Тяжелая такая штуковина с красным эмалевым кружком посередине. Это кровь Христа, сказал Орскар. Давид заявил, что, может статься, пойдет в солдаты к лорду Аджа, как Бильк и Петер, которых мы видели на карауле у Брента. Они все говорили, иногда разом, перебивая друг друга, смеясь, с набитыми ртами, обсуждали всевозможные дурачества, свои игры и сны, «может, было, может, будет». Обычная ребячья болтовня, такая, какая была у нас с Уиллом. Странно подумать, что эти мальчишки, связанные столькими правилами, казались такими свободными, а мои дорожные братья, не связанные ни законом, ни совестью, говорили так горько и настороженно, взвешивая каждое слово, словно были пойманы в ловушку и теперь каждую секунду думали о побеге.

Сироты жили в отдельной спальне, основательном каменном строении с черепичной крышей, чистом, обставленном скудно, как монашеская келья. Я лежал среди них, на соломенном матрасе было удобно. Вскоре всех нас сморил сон. Честный труд весьма этому способствует. Но когда сгустилась темнота, я проснулся и прислушался. Мыши шуршали соломой, храпели и невнятно бормотали во сне мальчишки, ухали вылетевшие на охоту совы, плескалась вода на мельнице. Я подумал о своих дорожных братьях, охваченных темными сновидениями, о братьях, чьи тела разбросаны среди деревьев. Скоро они проснутся, возжаждут крови и направятся сюда.

Монах пришел за нами до рассвета, чтобы мы умылись и приготовились к утренней молитве.

– Никакой работы! – прошептал Орскар, одеваясь.

– Почему?

– Воскресенье же, дурень.

Давид раскрыл ставни, пользуясь длинным шестом. Ну вот, совсем другое дело.

– Воскресенье – для молитв.

Это сказал Альфред, тот, что мирил всех на картофельном поле.

– И учебы, – добавил Артур, высокий серьезный мальчик примерно моих лет.

Оказалось, что в воскресенье были выделены дополнительные часы для учебы. Я высидел уроки каллиграфии, поучения из житий святых и репетицию хора – там я каркал, как ворона. На последний урок пришел пожилой монах, сгорбившись, опираясь на черную трость, глядя умными светлыми глазами из-под седой челки. Он смотрелся уныло, но вроде нравился мальчишкам.

– А-а, новенький. Как вас зовут, юноша?

Он говорил быстро, высоким, чуть скрипучим от старости голосом.

– Йорг.

– Йорг, значит?

– Да, сэр.

– Меня зовут брат Винтер. Никаких «сэр». И я преподаю здесь богословие. – Он помолчал и нахмурился. – Йорг, да?

– Да, брат.

– Никогда не слышал о святом Йорге. Разве не странно? Святой Альфред, святой Орскар, святой Давид, святой Артур, святой Винтер… тебя назвали не в честь святого, мальчик?

– Моя мать решила, что Йорг – это, в принципе, почти Георгий.

– Бреттанский святой? – Он хотел было сплюнуть, но сдержался. – Он упал с небес, когда море поглотило эти земли.

Вслед за этим брат Винтер оставил в покое мое имя и связанные с ним дурные предзнаменования и провел у нас урок богословия, как и собирался. Он интересно рассказывал и отметил мой острый ум, в общем, мы расстались друзьями.

Оставшиеся два часа между богослужениями мы бегали, свободные от молитв и уроков. Стоило лишь намекнуть, и Орскар с энтузиазмом принялся показывать мне монастырь – земли и постройки. Он таскал меня за собой так быстро, как только было возможно в сумерках, и жаждал угодить, словно я его старший брат и мое одобрение дороже всего золота капеллы. Мы забрались на поленницу у места раздачи милостыни, куда в неурожайные годы приходили крестьяне, и оттуда смотрели на солдат Аджа, размещавшихся в здании.

– Аббат говорит, нам тут солдаты не нужны. – Орскар слез вниз, вытирая нос рукавом. – Но Давид вроде слышал, что Святого Гудвина, что там, вдалеке, фабили шесть раз, а потом сожгли дотла. Ему рассказывал в кузне послушник Йонас.

– Если разбойники придут, не стоит полагаться на солдат, – сказал я. – Беги к реке и плыви против течения – и, ради всего святого, не останавливайся.

Я ускользнул в темноте от Орскара и направился к дороге, туда, где проезд к монастырю соединялся с более широкой дорогой. Даже оставить мальчишку вот так в темноте казалось предательством. Он уже начал носиться со мной, как Мейкэл с этой его идиотской ухмылкой носился с Джемтом. Как Джастис таскался за нами с Уильямом, час за часом, радуясь просто возможности быть с нами, приходя в восторг, когда мы его привечали, и в форменный экстаз – когда Уилл обнимал его ручонками и зарывался лицом в его мех. Пес стоял с таким видом, будто с трудом терпел объятия, словно это не он полдня бегал за нами, но его хвост не умел лгать.

Элбан стоял и ждал чуть поодаль на дороге, похожий на призрака в лунном свете.

– Что там, Йорх?

Они послали Элбана, поскольку он выглядел безобидно, но я бы выставил против него двух вояк Аджа. Ну, положим, не совсем честный бой, но, можно подумать, много кто бьется по-честному.

– Золотишко там есть, охраны многовато – больше, чем рассчитывал брат Барлоу, хорошо вооружены, место укрепленное, созданное, чтобы выдерживать осады.

– Не понравятся им такие вести, Йорх. – Он сказал «ффести», с трудом выговаривая «в». Выглядел беспокойным, хоть и скалился, не желая этого показывать.

– Скажи Барлоу, что ты всего лишь принес сообщение, и не попадайся на глаза Райку.

– Так ты со мной не пойдешь? – нахмурился Элбан, облизывая бледные десны.

– Там есть кое-что, что стоит украсть. Если получится, я вернусь. Если нет, завтра я буду с вами в это же время, и мы пойдем все вместе.

Я оставил его бормотать «им не понравится, им не понравится».

Я насчитал двенадцать охранников, едва ли кто-то был сильно моложе Элбана, а распятие, которое аббат носил на вечернюю службу, уже стоило того, чтобы с ними управиться. По правде говоря, несмотря на жестокие уроки, которые мне преподали собственный отец и тернии, в полях, залах и святилищах монастыря Святого Себастьяна я смутно задумался о другом пути, и пусть я воспринимал эти мысли скептически, мне все равно хотелось, чтобы они не уходили вот так сразу.

Мой отец научил меня не любить и не идти на компромиссы, тернии научили меня тому, что даже семейные узы – это роковая слабость, человек должен быть один, ловить миг удачи и ковать железо, пока горячо. Правда, иногда казалось, что об этих уроках напоминают лишь оставленные ими шрамы.

Бредя назад, я думал о том, что от дороги, от братьев мне было нужно не золото и не убийство монахов. Я познал богатство и в то же время видел, как умирают невинные. Теперь я искал власти, что лежит в руках, не связанных общественным мнением, не скованных моральным кодексом, законами рыцарства и войны. Я хотел обрести отвагу, подобно той, что проявил нубанец в темницах моего отца, закалиться в бою. И я готовился обрести это в нелегкий час. Я гнал своих братьев в горнило, где Сотня должна была искупать мечи в крови, а там будь что будет.

Я сказал себе все это, но в глубине души, помимо этих слов, знал, что, возможно, мне просто нужно вернуться в прошлое, в то время, когда моя мать любила меня. В конце концов, я был слабым, глупым и неразвитым десятилетним ребенком. Мне преподали правильные уроки, но любой учитель знает, что ученик все забудет, если не повторит урок.

Я уловил запах белого мускуса, долетевшего туда, где сновидец стоял, глядя, как разворачивается его кошмар. Она была рядом, невидимая и недосягаемая, но близко, почти вплотную, а я тянул сквозь нее все эти воспоминания. И я знал, что она чувствует угрозу, отсчитывает ее приближение ударами сердца, не зная ни ее природы, ни источника.

Я вернулся и обнаружил, что охранники в монастыре устанавливают факелы в железных скобах перед домом капитула. В тени стен собралось больше монахов, чем, как мне показалось, жило в монастыре Святого Себастьяна. Очевидно, просто не все выходили к трапезе.

– Где ты был? – налетел на меня из темноты Орскар. Будь у меня нож, он бы на него напоролся. – Епископ едет!

Новость оказалась слишком важной, чтобы ждать моего ответа.

– Какой епископ? Где?

Звучало не слишком убедительно.

– Епископ Мурильо! Его слуга только что прибыл, опережая процессию, чтобы предупредить нас. Он на северной дороге. Мы скоро увидим факелы на холме Джедмир.

Орскар переминался с одной ноги на другую, будто ему хотелось по нужде. Возможно, так оно и было.

– Брат Майлз сказал, что Ватикан послал за ним экипаж самой папессы. – Артур встал позади нас. – Мурильо направляется в Рим.

– Они сделают его кардиналом! Точно!

Судя по интонациям, Орскара церковная политика волновала куда больше, чем можно было ожидать от восьмилетнего парнишки.

– А где все остальные? – спросил я. Кроме Орскара и Артура, сирот не было видно.

Орскар заморгал.

– Вероятно, они его уже видели. Он служит в Святой Челле и уже бывал тут. Брат Винтер рассказывал.

Я не дал всему этому взволновать себя. Я уже видел епископов, даже двух. Егшскоиа Симона, что служил в соборе Кратской Богоматери, и епископа Ферра, который заменил Симона, когда ангелы утащили того одной зимней ночью. Правда, я все равно решил подождать и посмотреть на этого, третьего. Возможно, у него в карете сокровища, которым обрадуются мои братья. Если у других мальчишек нашлось занятие получше, что ж, удачи.

– Он внук герцога Белпана, не знал? – сказал Артур.

– Епископ?

Он кивнул. Я пожал плечами. Аббаты в ордене, предпочитающем простую жизнь и тяжкий труд, могли выбраться из сиротской коробки, оставленной на пороге. Епископы, облаченные в бархат и живущие в настоящих дворцах, как правило, были помещены туда ради безопасности могущественной родней и являлись отпрысками побочных ветвей знатных домов.

Прошло некоторое время. Факелы начали гаснуть, и колокол зазвонил, созывая на ночную службу, когда наконец мы увидели процессию: впереди – вооруженные всадники, за ними шли клирики и скрипела папская повозка, запряженная парой ломовых лошадей, потом опять клирики, и завершали процессию еще двое всадников в кольчугах, их белые плащи украшал красный святой крест.

Повозка подпрыгивала на ухабах, пока наконец не остановилась, так, что дверцы оказались между двух рядов факелов, образующих коридор, ведущий к величественному входу в дом капитула. Кучер, настоящий гоблин с седыми кустистыми бровями, сидел неподвижно, кони опустили головы и время от времени всхрапывали, как быки. Самый солидный из священников, шедших перед каретой, открыл дверцы и подал епископу Мурильо руку, хотя тот в ней не нуждался. Он выбрался из тесного вместилища, на толстой туше натянулась пурпурная ряса. Оказавшись снаружи, он обернулся и достал митру. Не думаю, что там оставалось место для другого пассажира. Мурильо напялил шапку, красную ленту тут же пропитал пот с его кудрявых черных волос. Он выпрямился, заложив руки за спину, выпятив живот. Я уже ожидал, что он рыгнет, но он только проворчал что-то и затопал к монастырю. Главный священник и двое телохранителей последовали за ним. Несмотря на то, что епископ был жирным, он обладал неутомимой энергией. Он напоминал мне борова, бегущего на запах. И немного Барлоу. Он рассмотрел Орскара, потом меня, улыбнулся, изогнув толстые губы, что-то пробормотал стоящему рядом телохранителю и исчез за дверями.

Из-за епископской мессы мы не легли спать, было ужасно нудно – бесконечные латинские молитвы в до отказа заполненной церкви. Мы, сироты, стояли вместе с монахами, кто где, и мало что видели, кроме бритых затылков. Святые или нет, монахи не слишком чистоплотны. Старый монах впереди меня постоянно испускал вонь, которую не могла удержать веревка на поясе. У него было два родимых пятна за ушами, лиловых, распухших, они до сих пор стоят у меня перед глазами.

Наконец причастие и длинная очередь к нему. В самом начале очереди аббат Кастель принял золоченую чашу и отпил из нее.

– Кровь Христова, – сказал нараспев священник, проводивший службу под бдительным взором епископа.

Вино. Ну, хоть не сухая облатка.

Мы брели вперед медленнее, чем сгорает свеча. В очереди я снова заметил, что сирот здесь немного, только Орскар стоял передо мной и еще где-то позади – Артур.

Когда мы подходили к алтарю, я увидел, что аббат ждет в тени. Он был похож на насильно завербованного солдата, собирающегося обнажить клинок и броситься в бой. Разодетый епископ недобро глядел на него. Толстый и вялый, конечно, но, сложись его жизнь иначе, он вполне мог оказаться среди моих дорожных братьев, вооруженным до зубов. А Кастель при другом раскладе мог стать такой же жертвой, но жертвой Райка, Роу и Лжеца.

Еще три монаха перед нами. Два. Один. Орскар поднялся на ступеньку, желая испить вина для причастия. И, быстрее, чем я мог себе представить, аббат подался вперед, подхватил мальчика и вынес его из церкви. Орскар, онемев от изумления и оттого, насколько быстро все произошло, даже не вскрикнул, и дверь дома капитула захлопнулась за ним. Все присутствующие молча глядели на дверь, покуда не стихли отголоски хлопка. Мурильо, уже и так багровый лицом, стал чуть ли не лиловым. Еще мгновение тишины – и епископ обернулся ко мне, разъяренный по причине, о которой я и не догадывался. Он ударил посохом об пол. Священник, в черном бархатном одеянии и расшитом серебром шарфе, смотрел на меня холодными глазами, держа чашу с причастием, теперь уже почти пустую. Я сделал глоток, вино было горьким.

Опять монахи, опять очереди, опять вино, а мы стояли и ждали. От вина все еще щипало язык, словно его сделали из желчи, а не из винограда. Меня охватывало летаргическое оцепенение, поднимаясь от холодного каменного пола по ногам и животу, мысли блуждали, монотонная литургия утратила смысл. И наконец, когда все закончилось, епископ произнес слова, которых всегда ждут дети на службе.

– Ite missa est.[1]1
  Ite missa est – слова, которыми в древнехристианской церкви заканчивалось богослужение. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть]

То есть всем можно расходиться.

Я, шатаясь, побрел к двери и схватился за руку какого-то монаха, чтобы не упасть. Он оттолкнул меня с каменным выражением лица, словно заразного больного. Церковь поплыла перед глазами, стены и столбы плясали, словно отражение в пруду.

– Что?

Я снова почувствовал эту горечь, слова застыли на языке. Руки пытались нащупать нож, который должен был быть на поясе. Мои руки почувствовали опасность.

– Йорг? – донесся до меня голос Артура, которого толкал к выходу вонючий монах с родимыми пятнами.

Я едва добрался до двери и оперся на нее. Холодный ночной воздух должен был принести облегчение. Двери подались, постепенно открываясь, и я выскользнул наружу. Сильные руки обхватили меня. Один из телохранителей Мурильо. Черный капюшон скрыл от меня мир, руки сомкнулись на горле. Я запрокинул голову и услышал, как ломается нос. И впал в забытье, где больше не было ни верха, ни низа, я ничего не видел, силился разорвать путы, тонул, задыхался, блевал в темноте.

У меня сохранились лишь осколки воспоминаний о времени, проведенном в покоях епископа, но они прозрачны, и края их остры. Я никогда не сопротивлялся Катрин, когда она затягивала меня в кошмары. Теперь я бился с ней, а она силилась уйти. Я бился с ней, протягивая все эти обломки воспоминаний через канал, который она открыла, – как брат Хендрик со своим конахтским копьем, мне было все равно, покалечусь ли я, коль скоро ей тоже достанется частица боли.

Запах Мурильо, духи и пот. Гнилая мягкость его туши. Сила, что выкручивала мои суставы до хруста, покуда боль не настигала меня сквозь туман неизвестного наркотика, подмешанного в вино, и не вырывала из меня слабые вскрики сквозь кляп. Я заставлял Катрин смотреть и разделять все это: грязь, мерзостный запах его похоти, его наслаждение властью, мой ужас от собственной беспомощности. Я позволил ей услышать, как он кряхтит. Я заставил ее понять, каково это, когда грязь проникает в тебя изнутри, слишком глубоко, чтобы отмыться, слишком глубоко, чтобы выпустить ее с кровью или даже выжечь. Я показал ей, как может расползтись эта порча, сквозь годы превращая детские воспоминания в гниль и грязь, делая будущее бесцветным и бесцельным.

Я держал ее рядом, утопая в крови, грязи и боли, обездвиженный, с завязанными глазами, меня мутило от наркотика, и все же я цеплялся за него, страшась вернуться к реальности.

Не могу сказать, что ярость помогла мне выжить. В эти отравленные часы не было шанса на побег, не представлялось ничего более заманчивого, чем смерть, но, думаю, если бы я мог ускользнуть в небытие, если бы была такая возможность, ярость вернула бы меня назад. Действие наркотика ослабевало, ум прояснялся, и необходимость мщения возникла, постепенно затмевая любые менее значительные желания: побега, ослабления боли, возможности дышать.

Цепи могут удержать человека. Хорошие крепкие кандалы можно снять, лишь переломав кости. Веревки трудно порвать, но при должном старании из них можно выскользнуть. Секрет в смазке. Обычно начинается с пота, но вскоре кожа перетирается, и кровь помогает грубым волокнам соскользнуть по оголенной плоти.

Епископ не проснулся. Я бесшумно высвободил руки, связанные за спиной. Встал с кровати, поскальзываясь на грязных шелковых простынях. Оказавшись на полу, я подобрал нож для фруктов с прикроватного столика и при свете затухающего камина распилил веревки на лодыжках. Голым вышел из комнаты. Стыдиться было уже нечего. Я взял с собой нож и кочергу от камина.

Посреди ночи в монастырских коридорах не было ни души. Я шел по ним вслепую, отслеживая путь кончиком ножа по стене. Вдруг я услышал пение, хотя петь вроде бы было некому. Тем не менее я его услышал, такое чистое, словно все доброе и святое, что есть на свете, обратилось в ноты и пролилось из ангельских уст. Я и теперь слышу его, когда вспоминаю мальчишек-сирот, грязь и картошку, уроки и игры. Я слышу его, словно оно тихо доносится из-за закрытой двери. И песня заставила меня пролить слезу, о мои братья. Не боль, не стыд, не предательство или последний потерянный шанс спастись – просто красота этой песни. Единственная горячая слеза медленно ползла по моей щеке.

Я подошел к дверям конюшни, открыл засов и повернул тяжелое железное кольцо. Солдаты по обе стороны обернулись, смаргивая скуку. Я уложил обоих двумя ударами кочерги, сначала по левому виску правого гвардейца, затем по правому – левого. Шмяк, шмяк. Они не заслуживали называться солдатами, их одолел голый ребенок. Один лежал тихо, другой, кажется, Бильк, извивался и стонал. Ему я пробил горло, и он заткнулся. Я так и оставил кочергу в нем.

В конюшне пахло так же, как в любой другой конюшне. В темноте, среди лошадей, можно было передвигаться спокойно. Я шел беззвучно, прислушиваясь к цоканью копыт, беспокойному храпу тревожно вздрагивающих коней, беготне крыс. Я взял столько веревки, сколько мог унести, и острый нож для обработки кожи. Возвращался по темным коридорам, спина и плечи чесались под шершавым мотком.

Я оставил веревку снаружи у дверей епископа и пошел обратно за соломой и лампой. Огромные кони, тянувшие папскую повозку, были в ближайшем к дверям деннике. Тот, что покрупнее, высунулся, когда я вошел, опустил голову и, казалось, еще толком не проснулся. Я обвязал веревкой его толстую шею и так оставил. Казалось, он застыл навеки, по крайней мере до тех пор, пока снова не появится причина двигаться.

Я догадался, что охрана Мурильо размещена на ночь с солдатами лорда Аджа в помещении для раздачи милостыни. В какой-то момент монахи должны были уйти на ночную молитву. Я не знал, когда это произойдет, и, честно говоря, не интересовался особо, просто был готов убить любого, кто попадется на пути. Все происходило словно во сне – возможно, еще действовал яд, который священник подсыпал в вино по приказу Мурильо.

Тени от качающейся лампы плясали на стенах – копии моих рук и ног. Я нарвал соломы под стропилами, где мог дотянуться, взобравшись на бочку или брус, потом еще под поленницей, сложенной на зиму у стены дома капитула. В каменном монастыре не так много горючих материалов, но крыша подходит идеально. В гостевых покоях, где спал епископ, горючих материалов было больше: гобелены, деревянная мебель, оконные ставни. Я прошел в покои священников: двое жили в комнате слева от епископской, а трое – напротив. Я перерезал им глотки во сне, зажимая рты рукой и проводя ножом по туго натянутой коже, плоти, хрящам и связкам, рассекая артерии, вены и трахею. Люди, которых режут вот так, издают странные звуки, что-то вроде хлюпанья и мычания, и бьются в агонии, но сплетение простыней заглушает шум. Потом я поджег солому и постели в комнатах священников.

Главный священник, отравивший вино, предназначавшееся Орскару, а в итоге выпитое мной, – его я тоже зарезал. Зная, что он уже мертв, изрезал ему лицо, глядя, как плоть расползается под ножом. Я отрезал ему губы и выколол глаза, я молился, но не Богу, а тому дьяволу, что явился за его душой, чтобы тот забрал его в ад вместе с ранами.

К моменту возвращения в покои Мурильо я снова был одет – в красную кровь священников. Я смотрел на его тушу в постели, черную в отблесках огня, и прислушивался к свистящему дыханию. Вот это уже задача. Сильный и легко может проснуться. Я не хотел убивать его, это было бы слишком милосердно.

В конце концов я осторожно приподнял покрывало с его ног и подложил веревку под лодыжки так, чтобы примерно метр оказался с одной стороны, а все остальное – с другой. Петля палача – простой узел, и я обхватил его ноги петлей, потом затянул и ушел, постепенно разматывая веревку.

По дороге к конюшне я поджигал разбросанные заранее кучки соломы и постельного белья. В конюшне я перерезал веревку, привязанную к шее коня. Прежде чем его увести, я заметил на полу полотняный мешок, набитый строительными гвоздями, и прихватил его с собой.

Брат Гейнс, которого Барлоу поставил следить за монастырем, рассказывает, что я проскакал по кладбищу на самой здоровенной коняге в мире и что у меня за спиной небо было малиновым и оранжевым от зарева: огонь плясал на крышах монастыря Святого Себастьяна. Гейнс сказал, что я был голым, весь в крови, и он думал, будто это мой крик, пока я не приблизился и он не увидел, что мои губы свирепо сжаты. Брат Гейнс, никогда не отличавшийся религиозностью, перекрестился и отошел в сторону, не говоря ни слова, когда я проезжал мимо. Он увидел туго натянутую веревку и отпрянул, когда крики стали громче и пронзительнее. Из темноты, подсвеченной пламенем монастыря Святого Себастьяна, волочился на веревке епископ Мурильо, оставляя за собой на камнях кладбищенской дорожки кровь и ошметки кожи, из сломанных лодыжек торчали обломки костей.

Я позволил Катрин разделить со мной эту ночь. Я дал ей увидеть, как братья садятся на коней и с улюлюканьем скачут в сторону рыжего зарева. Она видела, как я связал Мурильо и его охватил такой ужас, что он забыл про боль в разбитых лодыжках. И я показал ей, как долго можно вколачивать тринадцать гвоздей в человеческий череп – тюк, тюк, тюк. Как ночь превращалась в день и братья снова собирались, разодетые в краденое, черные от сажи. Братья слушали меня, кто-то зачарованно, как Райк с новеньким железным крестом на шее, украшенным красным эмалевым кружком – символом крови Христа. Кто-то смотрел с ужасом, кто-то настороженно, но все глядели, даже нубанец с ничего не выражающим лицом, прорезанным глубокими скорбными морщинами.

– Мы мясо и грязь, – сказал я. – Все запятнаны, и ничто не может нас очистить: ни кровь невинных, ни кровь агнца.

И братья смотрели на ребенка, постигающего, на что способна месть. Катрин и я – мы вместе наблюдали, как дитя узнаёт, что простой гвоздь может лишить человека разума, заставить его смеяться, плакать, лишить простейших навыков, памяти и смирения, делающих его человеком и наделяющих чувством собственного достоинства. Я позволил Катрин увидеть, как обычный забитый гвоздь может настолько изменить епископа, голову которого он пронзил, и мальчика, державшего в руке молоток. А потом я отпустил ее. И она убежала.

Мои сны снова будут моими. Игры закончились.