Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Медлительно и вдохновенно
Пульсируя в коже торцовой,
Нева, как священная вена,
Наполнена кровью свинцовой.
 
 
Невзрачные в теле линялом,
Невинные синие жилы
По каменным Невским каналам
Разносят сердечные силы.
 
 
Но город, привычный к морозам,
Простудных не ведая зудов,
Страдает жестоким неврозом
И острым склерозом сосудов;
 
 
По городу каждую осень
Грядёт от застав и рогаток,
Швыряет несчастного оземь,
Хватает за горло припадок;
 
 
Хрипят от закупорки вены,
И жалобно хлопает клапан,
Гневясь на устой сокровенный,
Где уровень в камень вцарапан.
 
 
И, стиснута пробкой заречной,
Как рельсы на дебаркадере,
Венозная бьётся со встречной,
С пылающей кровью артерий.
 
 
Лейб-медик, гидрограф смятенный,
Термометры с долями метра
Спускает под мокрые стены
И цифрами щёлкает щедро.
 
 
И каждая новая мерка,
В жару залитая Невою,
С беспомощного кронверка
Срывается чёткой пальбою.
 
 
«Увы, опускаются руки, —
Лейб-медик смущённо лепечет, —
Вся сила врачебной науки
В гаданья на чёт и на нечет…
 
 
Я мог вам помочь предсказаньем,
Но где я достану хирурга,
Чтоб вылечить кровопусканьем
Тяжёлый недуг Петербурга?»
 

9 ноября 1926

 
Не в походе, не в казарме я,
Паинька и белорученька, —
Только грезится мне армия,
Alma mater подпоручика…
 
 
Перестрелянные дочиста,
Прут юнцы неугомонные
Из полка Его Высочества
В Первую Краснознаменную!
 
 
Не кокарды идиотские —
Пялим звезды мы на головы,
Мне в декретах снятся Троцкие,
И в реляциях – Ермоловы.
 
 
Не беда, что всё навыворот:
Краснобаи и балакири,
Сны рисуют ротный пригород,
Где раскинул мы лагери.
 
 
Утром, пешие и конники,
Ходим Ваньками ряженные,
Вечером ряды гармоники
Слушаем, завороженные.
 
 
В праздничек бабец хорошенький
Ждет бойца за подворотнею, —
Всю неделю – ничегошеньки,
Вся журьба – в постель субботнюю!..
…………………………………
Не в казарме, не в походе я,
Белорученька и паинька,
Войны – выдумка бесплодия,
Мать их – царственная паника.
 
 
Есть в кавалерийской музыке
Барабанный пыл баталии —
Он закручивает усики
И подтягивает талии
 
 
Это с ним амурит улица,
С ним тоскуют души жителей:
Трусят, мнутся, жмутся, жмурятся
И не узнают спасителей!
 

12 ноября 1926

 
Твой пояс девически-туг,
Но, чуткая к милому звуку,
Душа отзовется на стук
И друга узнает по стуку.
 
 
Замок недостаточно строг,
Соблазну и я не перечу,
И сердце спешит на порог —
Залетному сердцу навстречу!
 

18 ноября 1926

 
Как большие очковые змеи,
Мы сидим на диване упругом
И, от сдержанной страсти чумея,
Зачарованы друг перед другом.
 
 
Золотые пружины в диване,
Как зажатые в кольца питоны,
Предаются волшебной нирване,
Издают заглушенные стоны.
 
 
Шум окружностей, ужас мышиный,
Дрожь минут в циферблатной спирали
И потайно – тугие пружины
На расстроенных струнах рояли…
 
 
Но наступит и лопнет мгновенье,
Как терпенье в усталом факире, —
Разовьются чешуями звенья,
И попадают кобрами гири,
 
 
Остановится маятник рваный,
В позабытое прошлое спятя,
Нас ударит питон поддиванный
И подбросит друг другу в объятья —
 
 
И в часах, и в рояли, и в шали,
Среди струн, среди рук перевитых,
Я послушаю песню о жале
Поцелуев твоих ядовитых.
 

10 декабря 1926

Неизвестной попутчице

 
Под рокот винта
Воздушной машины
Дымятся цвета
И тают аршины.
 
 
Рывком из травы —
Впервые! Впервые! —
Покинуты рвы
И тропы кривые.
 
 
Впервые, до слез,
Мучительно-зябки
Ослабших колес
Поджатые лапки.
 
 
И счастьем томим
Сей баловень славный,
Что мною самим
Был только недавно.
 
 
– Послушай же, ты,
Присвоивший с бою
Мечты и черты,
Носимые мною!
 
 
Ты продал оплот
И зелень на сквере
За первый полет
В пустой атмосфере.
 
 
Ты счастлив ли здесь,
Где бьется тревога.
В расплату за спесь
Бескрылого бога?
 
 
Ты рад ли, дробя
Прозрачные вьюги? —
Его и себя
Спросил я в испуге.
 
 
И светлый двойник,
Певуч и неведом,
Мне в уши проник
Беззвучным ответом:
 
 
«Ах, счастливы ль те,
Кто слушают сказки
И верят мечте
За звуки и краски?..
 
 
Я верю мечтам,
Но всё же мне жалок
Разостланный там
Земной полушалок…
 
 
Под ласковый гром
Ковра-самолета
Ложатся ковром
Леса и болота.
 
 
Расписанный сплошь,
Расписанный густо,
Ковер этот – ложь
И прихоть искусство.
 
 
А почва планет,
А горы и реки —
Их не было, нет,
Не будет вовеки.
 
 
Их злой глубине
Тогда лишь поверю,
Когда на спине
Паденье измерю,
 
 
В пыли и в крови,
На красочной ткани
С узором любви
И вечных исканий».
 
 
Тогда…а пока —
Есть только вожатый,
Есть только бока,
Что стенками сжаты,
 
 
Контакт красоты
Со взглядом и ядом,
Верста высоты
И женщина рядом!
 

<1927>

 
В сырой землянке въедливая гарь,
Булыжник дикий и оленьи шкуры,
Творит замысловатые фигуры
Из бивня мамонтового дикарь.
 
 
Века идут – и вот теперь, как встарь,
Его потомок, парень белокурый,
Идет на рынок, где волы и куры,
Где свой товар распродает кустарь.
 
 
Товаров нераспроданные груды
Лежат, как нерасплавленные руды.
Но пламя золота и серебра
 
 
Коснется их, безжалостно расплавит
И горький пот в обличии добра
Хозяйской прихоти служить заставит.
 

В ночь с 13 на 14 января 1927

 
Едет в Московию польский посол,
– Вот они, перья берета! —
Тысяча злотых – один камзол
И десять тысяч – карета.
 
 
Ждет на границе стрелецкий патруль,
Крестится польская свита.
С богом же, рыцари, славься, круль,
Не сгинет Жечь Посполита!
 
 
В горьком дыму подорожных костров,
В городе матерно-женском
Братские шляхи и дом Петров
Ляхи найдут под Смоленском.
 
 
Бьют православные в колокола,
Настежь открыты заставы —
Эх, перелетные сокола,
Что ж это вы, да куда вы?
 
 
Поездом гости въезжают во двор,
Взгляды кидают косые,
Русским в подарок – с ременных свор
Злобные рвутся борзые.
 
 
Рыцарь жеманный с румяной женой,
С чинно подвинченной свитой,
Щирую соль и хлеб аржаной
Пробуй в Москве грановитой!
 
 
Царь не жалеет уйти от руля,
Скачет в столицу с залива —
Честь и почет слуге короля,
Польского же особливо.
 
 
Двор. Аудиенция. Гость разодет.
Свитки верительных грамот.
Круль обещает нейтралитет,
Коли баталии грянут.
 
 
Круль уверяет, что царь ему брат,
Брата, быть может, милее…
Царь отвечает – «я очень рад,
Едемте на ассамблею!»
 
 
Гостю навстречу гремит полонез,
Гость не купеческий парень —
Плавному танцу, как баронесс,
Учит он русских боярынь.
 
 
Славный танцмейстер! – он куплен Петром,
Он недурная покупка, —
Петр смеется и дымный ром
Тянет лениво из кубка.
 
 
Гости скользят под веселый мотив,
Царь отбивает ногою,
Хриплый чубук рукой обхватив,
Кубок сжимая другою.
 
 
Бал продолжается сотни ночей,
Пляшут и пьют домочадцы,
Губы бессмертны у трубачей,
Звуки не в силах скончаться…
 
 
Мчатся столетья…По-прежнему зол,
Склочник и льстец криворотый,
Плавно хромая, тот же посол
Те же танцует фокстроты.
 
 
Всё как и было – владенья Москвы
Необозримы, как прежде,
Разве что пограничные швы
Втиснуты глубже и резче.
 
 
Едет с экспрессом чужой дипломат,
– Мы ли не гостеприимны? —
В честь иноземцам у нас гремят
Разнообразные гимны.
 
 
Царь не знакомится с новым послом,
Царь не хлопочет над шлюпкой —
Призрак остался. Машет веслом,
Кубком и дымною трубкой.
 
 
Ею дымит он и пьет из него
– Знайте, мол, шкиперов грубых, —
Но не видно его самого
В дымно-расплывчатых клубах.
 
 
Пан президент! Пожалейте посла!
– Разве не видите сами? —
Бурная хлябь его унесла
С бешеными парусами.
 
 
Грозным пожаром бунтующих сёл
Польска казна разогрета —
Тысяча злотых один камзол
И десять тысяч карета!
 

22–23 января 1927

 
Дворец… Петров… мой голос подхалимский
Уже дрожит, уже идет слуга —
Вот «П» – по-русски, вот «один» по-римски,
И блещут вензелями обшлага.
 
 
Но с недоверием, довольно дерзким,
Я замечаю, что передо мной
В портках слуги, с величьем министерским,
Музейный сторож, и никто иной.
 
 
– Взимайте установленную плату
С меня, осиротелый мажордом!
Поведайте про каждую палату
Интересующемуся Петром!
 
 
Я так стремился к набережным Невским,
Я так спешил у Вас купить билет,
Но всё напрасно – поделиться не с кем,
И царь в отлучке целых двести лет…
 

6 февраля 1927

 
В каждой, даже в самой скромной,
В самой бедной лотерее
Есть биение огромной
Упоительной затеи.
 
 
И в удаче, даже в мелкой,
Слабых баловней азарта
Ждет указанная стрелкой
Испытующая карта…
 
 
Мы забыли о покое,
Наши нервы рвет на части —
Как мы вынесем такое
Ослепительное счастье?
 
 
Как используем мы сами,
Без ошибок и без шуму,
Эту, полную нулями,
Опьяняющую сумму?..
 
 
Но во много раз хитрее
И опаснее для чести
Выигрыш на лотерее
Кругосветных путешествий,
 
 
Где случайному счастливцу
Предоставлена возможность
Розу странствий вдеть в петлицу,
Странной славой приумножась,
 
 
Или… сказочное лето
Променять на год уюта
И за стоимость билета
Отказаться от маршрута.
 
 
Ах, предвижу – их немало,
Этих бедных человеков,
В ком семейные начала
Выше облачных пробегов,
 
 
Кто не будет слишком долго
Выбирать в раздумьи страстном
Между трогательным долгом
И возвышенным соблазном,
 
 
Кто романтику полета
Променяет без оглядки
На мещанское болото,
На торговые палатки.
 
 
Кто, в ответ на предложенье
Взять свой выигрыш в натуре,
Скажет: «Нет, синица в жмене
Лучше журавля в лазури!
 
 
Лучше, – скажет, – дебет-кредит…»
Тут он сделает гримасу,
Улыбнется и поедет
В сберегательную кассу.
 
 
Будут, верно, и такие,
Что в уныньи и в печали
Только вспомнят рев стихии
На семейственном причале,
 
 
В ком, заглохнув для кармана,
В ком, безвременно увянув,
Только крикнет из тумана
Боль Жюль Верновских романов,
 
 
Кто сквозь ропот, сквозь проклятья,
Но продаст восторги детства,
Чтоб оставить больше платья
Милой дочери в наследство…
 
 
Но найдется и таковский,
Разухабистый, веселый,
В ком не смолкли отголоски
Бурной отроческой школы:
 
 
Журавлиный, красноперый,
Лихо сплюнув на синицу,
Он махнет через заборы
И поедет за границу.
 
 
А когда до дна иссякнет
Кружка пьяного пробега,
Он опустится и крякнет
И пойдет искать ночлега,
 
 
И, трудясь за корку хлеба,
Как трудился до прогулки,
Вспомнит он чужое небо,
Запах моря вспомнит гулкий,
 
 
Он и в старости недужной
Станет лучше и бодрее,
Если вспомнит о воздушной,
О советской лотерее!
 

10 мая 1927

 
Сначала жестко: жесты и ужимки
Под щелкающие затворы,
На конференциях, в сигарной дымке,
Увертливые разговоры.
 
 
И только ночью, только спозаранку,
Пугая паству красным братством,
Радиозайцы ловят перебранку
Кремля с Вестминстерским Аббатством.
 
 
Но если волны рвутся в урагане
Атмосферических разрядов,
Но если на Вестминстерском органе
Звенят наганы Скотланд-Ярда,
 
 
Но если в «Правде» и передовые
Гремят о правде и неправде,
Тогда…тогда… тогда на мостовые
Выходят сапоги и лапти,
 
 
Язык дипломатических пардонов
Сменяется жаргоном спора,
И дребезжит под цокот эскадронов
Наркомвоеновская шпора!
 

11? мая 1927

 
Три утра, три вечера кряду
В окурках, в грязи и в золе
Бутылка зеленого яду
Сменялась на влажном столе.
 
 
Набившись на потные скамьи,
Где крысья шуршала тропа,
Потрескивала под ногами
Ореховая скорлупа.
 
 
На блюдечке плавали мухи,
Хозяин валялся в пуху,
С подушки щенок вислоухий
Зажулил вторую блоху.
 
 
Хозяйку щипал запевала,
За поясом дергал кайму,
Струна ли его целовала —
Но музыка снилась ему.
 
 
И, к нежно-икотной беседе
Прислушиваясь, меж собой
Медово сосали соседи
Пудовое слово «запой».
 

12 мая 1927

 
Как сизая крачка
С родного затона,
Степная казачка
Приехала с Дона.
 
 
Казацкая дочка
Кукушкой бездомной
Искала куточка
В столице огромной.
 
 
По конскому шелку
Отцовские дали,
Как сивую челку
Ее заплетали.
 
 
Плели ее ловко
Москве для подарка —
Душой полукровка
И телом татарка.
 
 
Плели ее складно,
И без укоризны,
И слали бесплатно
На север корыстный.
 
 
А там, на чужбине,
За чашкою чаю,
В уютной кабине
Я гостью встречаю.
 
 
Я сын иноверца,
И тоже южанин,
И в самое сердце
Казачкой ужален.
 
 
Недаром, недаром
Змеиные складки
Ложатся загаром
На рот ее сладкий.
 
 
К чему же, к чему же
В чужие палаты
Усатого мужа
С собою взяла ты?
 
 
Напрасно, напрасно
Под маскою смеха
Ты думала страстно,
Что муж не помеха. —
 
 
Я тоже с минуту
Мечтал об измене —
«Гони его к шуту!
Бери ее в жменю!..»
 
 
Но что же со мною
И что оказалось?
Какою ценою
Ему ты досталась? —
 
 
Ты стоила шрама
Донскому рубаке
В открытой, как рама,
Холщовой рубахе,
 
 
Витого веревкой,
Пришитой к рогоже,
С ланцетной шнуровкой
На бронзовой коже.
 
 
Недаром же тело
Стального закала
Ты столько хотела,
Ты столько ласкала.
 
 
Французы на Буге
Просили пардона,
Деникин в испуге
Отчаливал с Дона,
 
 
Вы вместе смотрели
И слушали вместе
Любовные трели
Повстанческой мести.
 
 
Расстанься же, малый,
С арапской повадкой
С какою попало
Родниться палаткой!
 
 
Возьми же, Алеша,
Пониже полтоном —
Казачек не плоше
Найдешь ты за Доном!
 
 
А если Галина
В мечтах не тускнеет,
Спускайся в долину,
Где порохом веет,
 
 
Где птаху калечит
За гранью советской
Охотничий кречет
На травле соседской.
 
 
Чтоб к милой за данью
Прийти властелином,
Скажи «до свиданья»
Прекрасным Галинам.
 
 
И левую ногу
За правое дело
Взметни на подмогу
Родному пределу!
 

12 июня 1927

 
Найдется ль рука, чтобы лиру
В тебе так же тихо качнуть,
И миру, желанному миру,
Тебя, мое сердце, вернуть?
 

И. Анненский. Лира часов.

Написано незадолго до смерти,

происшедшей на подъезде Царскосельского вокзала

 
…И жалок голос одинокой музы,
Последней – Царского Села.
 

Н. Гумилев. Памяти Анненского

 
Я Вас не знал и знать не мог,
О рыцарь Пушкинских традиций,
Носитель ордена в петлице
И Царскосельский педагог!
 
 
Но разрешите Вам подать
Мою участливую руку
В непоправимую разлуку,
В безоблачную благодать…
 
 
Когда трагический вокзал
– Дорога в русскую Пальмиру —
Парализованную лиру
Бессрочной ссылкой наказал,
 
 
Ваш непутевый ученик,
С тревожным гимном музе Вашей,
Как лист, безвременно упавший,
На ржавом гравии поник.
 
 
В делах поэзии и драк
Он был, как Лермонтов, неистов
И, как другой (из лицеистов),
Самодержавию не враг.
 
 
Их всех томило на плече
Ярмо отличий в ссыльной дымке,
И каждый пал на поединке
В пороховом параличе.
 
 
Но неизменен царскосел,
Одетый в статские мундиры,
В набор армейского задиры
Иль в переделанный камзол!
 
 
И чем – скажите – фонари
Екатерининского парка
Светлее сального огарка
В тоске Михайловской зари? —
 
 
Поныне ссыльная семья
Посильно борется со скукой,
И слава круговой порукой
Плывет над всеми четырьмя…
 
 
Ну что ж? – в мешке ли ямщика
Или в вагоне полосатом —
Беги, мой стих, за адресатом
На Юг, на Север и в ЧеКа!
 
 
Мне остается робкий зов,
Певучий адрес на конверте
И верная мечта о смерти
Остановившихся часов…
 

17 августа 1927

 
Справлять боевые походы
На рельсах, пешком и верхом,
Видению мнимой свободы
Служить подневольным грехом,
 
 
А после – скрывать под тулупом
Покрытые ржой обшлага
И плакать над стынущим трупом
Убитого мною врага…
 

21 августа 1927

 
– Лгать не надо, лгать нехорошо!
Кто тебя учил, дружок?
Папа купит мальчику ружье
И охотничий рожок… —
 
 
Ах, как трудно вдовому в беде
Истину в груди сжимать,
Если сын выпытывает, где,
И когда вернется мать…
 
 
– Мать вернется: скрипнет колесо,
Остановится возок… —
«Лгать не надо, лгать нехолосо!
Кто тебя уцил, длужок?»
 

22 августа 1927

 
В горизонт существованья
Вросший пальмою мираж,
Что он? – жажда караванья
Или страж надежный наш?
 
 
Только вымысел ли голый,
Наши сказки и стихи,
Или это протоколы
Заседающих стихий?
 
 
Протоколы. Аккуратно,
Как писец, как секретарь,
Я их вел неоднократно,
Вел сегодня, вел и встарь. —
 
 
Под диктовку первых ливней,
Первых рушащихся скал
Я на мамонтовом бивне
Первый лозунг высекал;
 
 
Я выдавливал на глине
Влажных вавилонских плит
Повелительные клинья
Славословий и молитв;
 
 
Я на нильском обелиске
И на пресс-папье гробниц
Оставлял свои расписки
В виде змеевидных птиц;
 
 
Брызгами китайской туши
В книгу рисовой мечты
Я врисовывал петушьи
И драконовы хвосты…
 
 
На папирусы, на шкуры,
На бумагу всех времен
Отлагаются фигуры
Поэтических письмен.
 
 
Кто ж писец и кто писатель?
Мир ли – прах иль греза – прах?
Кто из двух законодатель,
Кто за кем в секретарях? —
 
 
Наша жажда караванья
Наш благонадежный страж —
В горизонт существованья
Вросший пальмою мираж!
 

31 августа 1927

 
Не как воры вора старшого,
Не по приговору Чека,
Обезглавили Пугачева,
Расторопного мужика.
 
 
За мятежную Русь радея,
Белым дымом яркой свечи
Проводили душу злодея
Сердобольные палачи —
 
 
И болтается по низовью,
В Астраханские острова,
Обливающаяся кровью
Большевицкая голова.
 

7 сентября 1927

 
И зимою, и летом
Мы смотрим картины
С лебединым балетом
В болоте рутины.
 
 
Не на прочной земле ведь,
Лишь в лепете бреда —
Умирающий лебедь
И белая Леда!
 
 
До какого предела
Вам гнуть, балерины,
Распушенного тела
Лебяжьи перины,
 
 
Лебеденышем нежным
Рядиться в уборной
Под пером белоснежным
И ряской озерной?
 
 
Ведь озерная ряска
Беспочвенно-зыбка
И эстетная пляска —
Сплошная ошибка.
 
 
Примадонны и леди
Бонтонного танца,
Ваша Леда – наследье,
Пройдохи-гишпанца!
 
 
Посмотрите на птицу,
За службу которой
Не одну танцовщицу
Сочли Терпсихорой:
 
 
За гусыней, вразвалку,
Как поп неуклюжий,
Что, кадя катафалку,
Бредет через лужи,
 
 
С грузом рыбных закусок
И с грязью на перьях,
Лебединый огузок
Выходит на берег…
 
 
Балетмейстер гусиный
У птичницы-Марфы,
Что ему клавесины
И что ему арфы?
 
 
Не пора ли давно нам,
Ценителям граций,
С театральным каноном
Поспорить, хоть вкратце?
 
 
Не пора ли, красотки,
Балетные феи,
Поучиться чечетке
У птиц порезвее,
 
 
Перенять (без опаски)
На горных увалах
Журавлиные пляски
В глиссе небывалых
 
 
И от аистов гордых
Их поступью верной
Надышаться в аккордах
Равнины безмерной?
 
 
Предоставьте русалкам
Влюбляться в пернатых
И ловить полушалком
Гусей неженатых!
 
 
Ноги лебедя – плети.
Чтоб нравится многим,
Подражайте в балете
Одним стройноногим,
 
 
Сухопутным и бодрым,
Не тем, что на ластах. —
Наш привет – крутобедрым!
Мы – за голенастых!
 

13 сентября 1927

 
Мягко ступают женские боты,
Чавкает пара мужских сапог,
Черная кошка тенью заботы
Режет дорогу прямо и вбок.
 
 
Брысь из-под ног, вражья угода!
Голос тревоги глух и певуч —
Брысь! – и о злой судьбе пешехода
С черного хода нам промяучь!
 

18 октября 1927

 
Мы все волы – и я, и ты, и он, —
Мы, как волы, влечем свои телеги,
И скрипом скреп и гулами элегий
Земной закат, как жатва, напоен.
 
 
Афины с нами брали Илион,
И с нами Ксеркс делил свои ночлеги,
Нас Кесарь вел, и мы ему коллеги,
Нас труд призвал, и мы ему закон.
 
 
Пока в поту и с ревностью тупою
Мы клоним путь к ночному водопою,
Пусть грабит нас погонщик наш скупой.
 
 
Мы поведем росистыми ноздрями,
Мы шевельнем смолистою губой
И промолчим, как исповедь во храме.
 

27 декабря 1927

 
Колебались голубые облака,
Полыхали ледниковые луга,
 
 
И, стеклянные взрывая валуны,
Топотали допотопные слоны.
 
 
Но, неслыханные пастбища суля,
Им индийская мерещилась земля,
 
 
И, размахивая хоботом своим,
Уходил за пилигримом пилигрим.
 
 
А изнеженный потомок беглецов
Снежной вьюги слышит снова страстный зов,
 
 
Слышит снова – и уходит сгоряча
От москитов, от работы, от бича —
 
 
В ту страну, где заживают волдыри,
Про которую поют поводыри,
 
 
Растянувшись между делом, в полусне,
На крутой и поместительной спине…
 
 
Что он видит? – Не осталось и следа
От зелёного арктического льда;
 
 
Где когда-то ни пробраться, ни присесть,
Есть равнины, есть леса и травы есть;
 
 
На излучинах Гангоподобных рек
Ловит рыбу господин и человек,
 
 
И дрожат-гудят мосты, дугой взлетев,
Как запястья на руках у чёрных дев,
 
 
И заводы с огневицами печей —
Как вулканы из тропических ночей…
 
 
Пусть густеет индевеющая мгла
Под ногами у индийского посла,
 
 
Пусть от страха приседают мужики
И набрасывают путы на клыки —
 
 
Он проследует, – как вождь, неколебим —
В свой слоновий, в свой родной Ерусалим.
 

2 января 1928

 
Когда осиротеет роза,
Покинутая соловьем,
И тайной ревности угроза
Снедает жадную живьем,
 
 
Когда постылая подруга,
Измены слушая напев,
Свой стебель опояшет туго,
И распоясать не успев,
 
 
Воспой невольную прохладу
Ее печального лица
И небывалую балладу
Сложи во славу беглеца.
 

22 февраля 1928

 
Веселый копатель
Суровых могил
Корпел на лопате
И богу хамил.
 
 
Но драмой о принце
Шекспир приказал:
«Пойди и низринься
На зрительный зал!»
 
 
И в зоркую линзу
Галерка глядит,
Сочувствуя принцу,
Который сердит.
 
 
И публика знает —
Кладбищенский крот
Могилу копает
И песню поет…
 
 
О Гамлет, воскресший
Для нового дня!
Ты слышишь? – всё реже
Лопаты возня,
 
 
Всё реже вступаешь
Ты с ней в разговор:
«Могилу копаешь?»
– Могилу, актер! —
 
 
Ты служишь в конторе,
Ты весел и груб,
Ты сдал в крематорий
Офелиин труп.
 
 
И скоро, быть может,
Последний актер
Твой панцирь возложит
На смертный костер.
 

25 февраля 1928

 
Небесный царь, ведя нам всем учет
И судьбы всех определяя кратко,
На каждом новорожденном кладет
Клеймо таланта или недостатка.
 
 
Неудивительно, что в дивный час,
Когда возник Владимир Футуристин,
У бога оказалось про запас
Довольно много величавых истин, —
 
 
И бог предрек: «ты будешь знаменит.
Твой каждый стих рублем себя окупит.
На мраморе он медью прозвенит,
И на ухо тебе медведь наступит.
 
 
Не всем же жить с гармонией в ладу,
Не всем же львам нужны ушные створки. —
Ступни, медведь! – через тебя блюду
Я истину народной поговорки!»
 
 
Но бедный косолапый уходав
Почувствовал смятение в печенках
И убежал, смущенно прошептав:
– Тут не дитя, а облако в пеленках!.. —
 
 
И, чтобы бурый не был посрамлен,
В порядке редкостного исключенья,
Ему на смену был отправлен слон,
Прекрасно выполнивший порученье.
 

Март 1928