Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Бывает так: мелькнет лишь четвертушка
Простой бумаги, чистой, как дитя,
И вот уж бюрократишка, чинушка,
Над ней сопит, вокабулы чертя;
 
 
Уж он в нее нацелился печатью,
Уж под хвостом он чувствует вожжу…
Чтоб устыдить породу бюрократью,
Я кое-что сейчас ей расскажу. —
 
 
Когда почтенный Фридрих Барбаросса
Вдруг увидал, забравшись на Восток,
Что крестоносцы в доску стали босы,
Что рыцарские пятки жжет песок,
 
 
Он обуви потребовал у Рима,
Его призвав на роль поставщика,
И получил от Центропилигрима
Глухой ответ: «Увяжем тчк»…
 
 
Затем еще: «Без плановой заявки
Бить нехристей придется босиком»…
Затем еще: «Послали камилавки»…
Затем еще: «Работайте верхом»…
 
 
Но из-под града папских отношений
Раздался крик: «Аминь! благодарим
За то, что всю, от пяток до колени,
Христову рать обул ты, щедрый Рим!
 
 
Пергаменты, исписанные бойко
Твоим бюрократическим пером,
Они же из телячьего опойка!
Ведь это же, по меньше мере, хром!..»
 
 
Виновные в отписочном уклоне,
Я вас вдвойне хочу предостеречь:
Была когда-то в древнем Вавилоне
Кирпичеобжигательная печь.
 
 
Ее директор тоже к бюрократам
Принадлежал. Был зодчества разгар.
Сезонники вопили над Евфратом:
«Даешь кирпич для храма в честь Иштар!»
 
 
Богиня ждет!.. А он строчит цидульки:
«Где ваша глина от рытья канав?»
«Кто в Хаммурабиевском переулке
снес дом, со мною не согласовав?»
 
 
«Зачем не перечислены остатки
Стройматерьялов трех последних лет?..»
Он вопрошал, пока не прибыл краткий
И крайне неожиданный ответ:
 
 
«Нам кирпича от вас уже не треба.
Сварганили мы церкву для Иштар.
А башню, что уткнулась аж под небо,
Венчает ваш последний циркуляр.
 
 
Он глиняный! – Спасибо вашим плиткам!
Спасла нас клинописная мура,
Чьи штабеля, чьи залежи с избытком
Вес дефицит покрыли нам… Ура!»
 
 
Виновные в регистратурном блуде!
Я поражу вас, наконец, втройне,
Поведав об аналогичном чуде
В Египетской, Хеопсовой, стране:
 
 
Там два царя, Фиванский и Мемфисский,
Друг другу долго ставили на вид
(Путем, конечно, частной переписки),
Что нет житья от роста пирамид,
 
 
Что, мол, пора заняться промыслами,
Что вырастить бы надо кустаря!
И ничего не вырастили сами,
Папирусы исписывая зря…
 
 
Но промысел отсюда всё же вырос,
Тот, что теперь мы лыковым зовем:
Служивший в канцеляриях папирус
Был превосходным лапотным сырьем.
 
 
Чему тройная учит вас былина? —
Фасон письма теперь у нас иной:
Нам служит не опоек, и не глина,
И не папирус Нила голубой.
 
 
Щади бумагу, племя бюрократье.
Струить добро из писчего греха
Могли лишь древние твои собратья,
И то в пределах данного стиха!
 

1934

 
Солнцем – та же звезда —
Были дни осияны,
И суда, как всегда,
Волоклись в океаны,
И над пышной водой
Гнил на сваях причал,
И, от пены седой,
Ветер сушу качал.
 
 
По-лакейски, меж свай,
Без стыда, без утайки,
Вымогали на чай
Подгулявшие чайки.
Старый бог-солдафон,
Бог военных кутил,
Под бердышный трезвон
По земле проходил.
 
 
Грыз волну волнорез,
На прибой белобрысый
Безбоязненно лез
Материк остромысый.
В ресторан-материк,
В ресторан-поплавок
Старый бог-фронтовик
Свой бердыш приволок.
 
 
Сел на скрипнувший стул
Этот бог-выпивоха
И на волны подул,
Где взыграла эпоха,
Постучал бердышом
О железный бокал
И, не справясь – почем,
Подавать приказал:
 
 
«Майонез a la Льеж!
Маринад из Вердена!
Да чтоб соус был свеж!
Да чтоб перцу и хрена!
Человек, не зевай!
Человек, не студи!» —
Бог заплатит на чай,
Чай, свинчаткой в груди.
 
 
«Человек, приготовь
Ростбиф Битва-на-Марне!
Да чтоб булькала кровь,
Посырей, поугарней!
Человек, передвинь!
Человек, подогрей!»
Бог не любит разинь, —
Поскорей, поскорей!
 
 
«Человек! обормот!
Нацеди-ка мне живо
Из Мазурских болот
Молодого разлива!»
Бог оскалил свой клык,
Бог сигарой смердит,
На сигаре – ярлык:
Первосортный иприт.
 
 
«Человек, получи!..»
Рвется марш канонады.
Дуют в медь трубачи.
Богу сдачи не надо…
Шире неба – зевок.
Бог достаточно пьян.
Материк-поплавок…
Ресторан… океан…
 
 
Годы шли и прошли.
Те же волны и сваи,
Тех же шлюпов шпили
Ворожат, уплывая,
И за столиком, пьян,
Рыжей мордой поник
Тот же старый грубьян,
Тот же бог-фронтовик.
 
 
Но не тот, но не тот
Человек серолицый,
«Обормот», «обер-дот»,
Со щеками в горчице! —
Он веревку скрутил,
Чтоб, очнувшись, повис
Бог военных кутил,
Бог кровавых кулис.
 
 
Человек второпях
Крутит скатерти шустро,
Чтоб в сиянии блях
Вздернуть гостя под люстру…
Быть высокой волне.
Перегаром дыша,
Гость облапил во сне
Рукоять бердыша.
 
 
Старый бог-фронтовик,
Бог пивного гороха,
Бредом пьяных заик
Бредит он, выпивоха:
«Из калек – чебурек!
Человечий шашлык!
Человек! че…а…эк..!
Че…эк…эк..! че…эк…ик..!»
 

6 июля 1934

 
В империи желтолицей —
Пожизненный пенсион…
На чучелиной ключице —
Белогвардейский погон…
 
 
В русском стоять музее,
О боже, ему дозволь,
Где выпушки, и фузеи,
И дикая кунья моль…
 
 
Но там нужны манекены,
Не метящие в тюрьму,
Свободные от измены
Отечеству своему!
 
 
И жмурится он, как филин,
От света правды родной,
В квартале, где чад курилен
И совести черный гной.
 
 
Кляня свой удел холопий,
Из трубки на пять персон
Тяжелый он тянет опий,
Тяжелый вкушает сон.
 
 
…И вот его шлют шпионом
В советский Владивосток —
По джонкам, зерном груженным,
Валандаться без порток.
 
 
Он – грузчик, в брикетной яме
Досуг проводящий свой,
С военными чертежами
Под всклоченной головой.
 
 
Он русские трудит плечи,
Он русским потом пропах,
Но привкус японской речи —
На лживых его губах:
 
 
От «ш» и от «щ», и даже
От «з» и от «л», отвык,
Поклажу дзовет покражей
Спионский его ядзык.
 
 
Друдзьями радзобраченный
Предатерьски до конца,
Он, с джонок сносивший тонны,
Не снес крупинки свинца.
 
 
Душа ж его по расстреле
Имела свои права:
Вдали перед ней пестрели
Священные острова;
 
 
И ждали ее во храме,
Бровями не шевеля,
Ожившие предки, «ками»,
Над шаром из хрусталя.
 
 
«О ками! Во имя мийи,
Дракона и всех светил,
Враждебной богам России
Достаточно я вредил.
 
 
Но в белогвардейском хаме,
Как в гейше, душа нежна —
Достоин я места ками
На вечные времена!»
 
 
«Кто вел себя по-геройски,
Тому обеспечен рай», —
Отвесив поклон синтойский,
Ответствовал самурай.
 
 
«Себя по-геройски вел ты, —
Микадо за ним изрек, —
Хотя и слишком желтый,
От нас ты не так далек». —
 
 
«Банзай, – сказал Исанаги,
Создатель японских гор, —
Секретные он бумаги
В советском посольстве спер». —
 
 
«В роскошной Чапейской драме
Всех масок он был смелей», —
Прибавила Исанами,
Создательница полей.
 
 
А дева Аматерасу,
Дневного неба звезда,
Сказала: «Он рвал, как мясо,
Харбинские поезда». —
 
 
«Он – ками, и несомненно,
К чему колебаться зря?» —
Вскричали потом Тенно,
Божественного царя.
 
 
Но дернуло Йунгу-Кою,
Блаженна иже в женах,
Вмешаться в судьбу «героя»
Под веера плавный взмах:
 
 
«Приличествует, как даме,
Мне тоже задать вопрос:
Любил ли отчизну ками,
Людей валя под откос?»
 
 
Тут все загалдели сразу:
«Как смеете вопрошать?
Как мог он, служа экстазу,
Отчизну не обожать?»
 
 
Она ж – голоском цикады,
Шелк правил перелистав:
«Вопрос этот ставить надо,
Об этом гласит устав…» —
 
 
«О жалкая бюрократка! —
Микадо сказал, рыча. —
Ну что ж, отвечай на кратко,
Свет неба, огонь меча!
 
 
Каких-нибудь полминуты,
И форма соблюдена:
Любил ли свою страну ты,
Любила ль она тебя?» —
 
 
«Все тягости бренной жизни,
Все муки моих побед
Я вынес во вред отчизне,
Во вред ей, только во вред…» —
 
 
«Ах, так! – завопили предки. —
Извергни тебя дракон!
Чужие ты ел объедки!
Из хра…»
………………………..
«…из курильни – вон!»
 
 
О, есть ли что-нибудь гаже,
Чем этот скупой рассвет?
«Эй, сволочь, которой даже
На родине места нет!
 
 
Подрых – и долой отсюда,
Проваливай, рыцарь, вон!»
Звенит на столах посуда,
С ключицы летит погон…
 

6–7 сентября(?) 1934

 
Как мужественны эти группировки,
Распад людей по цвету их ладоней,
По мозолям, по запаху одежды,
По привкусу их мыслей и привычек,
По строю языка и сновидений,
По тем или иным формулировкам
Их профессионального билета,
По их знаменам в армии труда!
 
 
Как много надо воли и упорства,
Чтобы при всей текучести сознанья,
При сверхъестественных переворотах
Утратившего равновесье мира,
При путанице законообмена
Между земной корой и атмосферой,
С такой последовательностью течь
По руслам специальностей, сноровок,
И мастерства, и цеховых заслуг!
 
 
И как должны быть чутки рядовые
Участники труда на всех участках,
Чтобы, единоличные итоги
Суммируя на картах пятилетки,
С безгрешностью научного прибора
Вести своим общественным инстинктом
Почти сейсмографическую запись
Неуловимейших землетрясений
И учащающихся отголосков
Гневообразовательных процессов
За выпуклостью видимой земли.
 
 
Когда определенные массивы
Носителей секретов и тенденций
Индустриального Полишинеля
Осознают права своей победы
Над деревом, над камнем, над металлом,
Над атомом, над молнией, над громом,
Над музыкой и черт знает над чем,
Они кристаллизуют в членских взносах
Свой коллективизированный пафос —
Они объединяются в союз.
 
 
А жизнь идет – на профсоюзных съездах
Дифференцируются, размножаясь,
Вместилища прилежной протоплазмы,
И путь самоотверженной амебы
Приводит к дележу горнорабочих
На рудокопов и нефтяников.
 
 
А это есть бессмертье коллектива,
И не беда, что всех поодиночке
Влекут под шорох неизбежной смерти
Ее безлозунговые знамена,
Что все мы, независимо от стажа,
Запишемся в число активных членов
Единого союза мертвецов…
 

16–17 февраля 1932

 
Героев огрели салютом,
Их предали розовым путам,
В тенетах из клумбовой пряжи
Несущие их экипажи.
Единые духом и славой,
Феномен они многоглавый,
Они – экспонат стоголовый,
Попавший к пионам в оковы,
Блистательный фокус природы,
Стосердый и однобородый,
Чей лагерь торжественно замер,
Как залы Петровых кунсткамер.
Над роем разинутых ртов он
Навеки в стекле заспиртован.
Гирлянды душисты и свежи,
Они – как поморские мрежи,
Они изменили корзинам, —
Их завязи пышут бензином.
Вот розы столичной теплицы,
Вот рыцарей орден столицый!
От горе, от радости горе! —
Слеза заблестела во взоре,
И вниз потекла, и другая
Сверкает, за ней набегая…
Герои, герои, герои!
Ахиллы арктической Трои!
Скрипят городские ворота,
Данайцы – в нутре самолета.
Вы Арктику перехитрили,
Посланцы родных эскадрилий.
Торосья глыбасты и круты, —
Равнин Бородинских редуты.
Про Шипку шуршит Бородина
И вяжет людей воедино.
Отчаянен курс «диамата»…
Собачья упряжка лохмата…
Лицо лихоманки моржово…
Ай как лихорадит старшого!..
Прощай, океан-окоренок
Для стирки ребячьих пеленок!
Пригодна ль пурга для просушки?
Агуськи, Карина, агушки!..
Спи с миром, хозяйственный малый,
В могиле своей небывалой,
Под бочкой, под тешкой белуги,
Как викинг на собственном струге!
Герои, герои, герои!
Ахиллы арктической Трои!
Вот хитрость, и ум, и отвага,
И честь большевицкого флага!
Всё ближе, всё глаже, всё ниже…
Коньки-Горбунки остролыжи…
Ура и порывы моряны,
И рысь белоснежной охраны,
И черные конские морды,
И дроби копытной аккорды…
Летит эскадрон по-Пегасски.
Всё белые, белые каски!
Фаланги и центурионы!
Пионы, пионы, пионы…
От лагеря до мавзолея —
Сплошная оранжерея.
Тем слезы, там грозы, там розы,
И ни на полушку прозы.
 

20 июня 1934

 
Россия близилась к низовью;
Водой два берега расперло;
В даль, обтекаемую кровью,
Шел Киров дельтой многогорлой;
 
 
Был плес истории вспузырен;
За устьем, в судороге шквала,
Смыв колья мреж и соль градирен,
Как море, масса бушевала.
 
 
Готовься к лоцманской нагрузке,
Слыви смутьяном и задирой,
Сережа Киров, зрей в кутузке
И на фарватере лавируй!
 
 
Годами жизни арестантской
Глядел в решетчатую щель ты,
Чтоб из блокады астраханской
Прорваться к воле в прутьях дельты.
 
 
И так же пламенно-отважен
Был на песках бакинских дюн ты,
Где брызжут нефтью в гирлах скважин
Протоки вспыльчивого грунта.
 
 
Понаторел ты, друг наш Киров,
И в нефтяном горючем «кире»,
И в планах бриттых пассажиров
A la «карман держи пошире»…
 
 
Мазутом флаги им заляпав
(«О, мистер Кирофф, – он проныра!»),
Отправил бриттых ты сатрапов
В страну классического Кира.
 
 
И вот – Нева, как цель, как луза:
Через Москву, с юго-востока,
К северо-западу Союза
Лег кабель Кировского тока.
 
 
Так шел ты по диагонали,
Так ты бурлил на Невской дельте,
Пока незримый хор каналий
Не прошептал – «в затылок цельте»!
 
 
Река течет Охотным рядом,
Колонным залом, сетью устий
И, заблестев прощальным взглядом,
Впадает в море черной грусти.
 
 
А он в гробу дельтоугольном
Лежит под орденским покровом
И, как недавно в старом Смольном,
Совсем не кажется суровым.
 
 
О зал, юпитерами брызни!
За ним – река священной распри,
Река побед, где гибли слизни,
Кура при Кире и Гистаспе, —
И он плывет в огромный Каспий
Бездонной памяти и жизни…
 

4 декабря 1934

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

 
Иоанн провозвестил Христа.
Иудея вслушалась, немея.
Ирод правил, страсть была чиста,
Пред царем плясала Саломея. —
 
 
Семь шелков сронила роковых,
Семь преддверий муки человечьей,
И ценой последнего из них
Получила голову Предтечи.
 
 
Так пред нами век иных невзгод
Заплясал в порыве небывалом,
И ниспал четырнадцатый год
В этой пляске первым покрывалом.
 
 
Шесть одежд ниспали бахромой,
Разметались прахом шестилетним, —
Чья же гибель скрыта за седьмой?
Что за год откинется последним?
 
 
Отсекутся ль головы людей?
Протрубится ль судная опала?
Саломея юности моей,
Не срывай седьмого покрывала!
 

Июль 1920 – декабрь 1925

 
Что за странная отрада?
Что за синее просонье?
Мне тебя уже не надо
На свисающем балконе…
 
 
И слежу за белым шлейфом,
Взволновавшимся у двери,
Усыпленный тихим кейфом,
Тихим кейфом предвечерья.
 

Начало 1921

 
В большом саду на древе родословном
Висит, как плод, дворянское гнездо…
Гульливы птицы, знающие небо,
И не познавшие его птенцы;
Смиренны дни в тиши глухих усадеб,
И в спелых вишнях сыты червяки.
И птичье счастье сонною смолою
Течет, как дни, в потоки вешних вод.
Широкой лентой тянется дорога,
Широкой впряжкой скачут четверни,
И широко на их разъезд веселый
Взирают хаты подъяремных сёл;
Заезжий двор не благоприобретен,
Хотя приветлив и добротен тес,
И головней из теплого горшка
Его сжигает бородатый мститель.
Калиныч любит стоптанные лапти,
И носит Хорь смазные сапоги —
Как лапоть, первый тих и, как сапог,
Второй умом своим запятным крепок.
Цветя мечтой о розовой любви,
Бредет Охотник Льговскими полями,
Вдали маячит беззаботный лай
И шелестят заветные Записки.
 

13 января 1921

 
Когда холодная тревога
В груди косматой завелась,
Почтовым голубем от бога
Комета вещая неслась
 
 
И светлой падала струною
На напряженные моря,
Предусмотрительному Ною
О горнем гневе говоря.
 
 
А он, далеко от ночлега,
Без устали, спешил пока
Благословенного ковчега
Крутые вывести бока.
 
 
И глядя вниз нетерпеливо,
Уже надеялся творец
На мир греховный и строптивый
Пролиться карой наконец,
 
 
И пред небесным водоемом
При свете ангельской свечи
Совал в замок, ругаясь громом,
Плотины ржавые ключи.
 

Июнь 1921 – декабрь 1925

Николаю Минаеву

 
Великолепные стихи
Мы гоним ровными стопами,
Как водят летом пастухи
Стада избитыми тропами.
 
 
Смеются рифмы-бубенцы,
В началах прыгают телята,
Как жвачка медленны концы
И псы как метрика кудлаты.
 
 
Но умолкает ямбов бич,
И телки скачут друг от дружки,
Когда решаемся достичь
Обворожительной пастушки,
 
 
И классик-вол бранится вслух,
Когда, собак предав безделью,
Трубу разнеженный пастух
Сменяет томною свирелью.
 

Июнь 1921 – декабрь 1925

 
– «Скончался Александр Блок»… —
Безумная рука писала,
И горечи слепое жало
Безумствовало между строк…
 
 
Высокий ставленник над нами,
Он – с пламенным лицом своим —
Мечтать за ромом золотым
Был вправе о Прекрасной Даме!
 
 
Да, мог он – незнакомец сам —
Следить над балыком и семгой
За царственною Незнакомкой,
Скользящею по кабакам;
 
 
Недаром он – хмельной и грешный —
Надеялся, что – прям и скор —
Неумолимый командор
За ним придет из тьмы кромешной,
 
 
И, удаляясь навсегда,
Без ликования и злобы
Возвел на Скифские сугробы
Красногвардейского Христа.
 
 
Но перед тем, кто свеж и молод,
Без права скорби – нам – не пасть
И на его святую страсть
Не обменять свой волчий голод.
 
 
Так ослепительно, так вдруг,
Как будто вспыхнув новой песнью,
Унес со смертною болезнью
Он свой блистательный недуг;
 
 
Унес далече… Не учитель,
Не сверстник наш, не кум, не сват —
Он только самый старший брат —
И нам нельзя в его обитель!
 

9 августа 1921

 
За домами – угли кузницы,
Солнце прячется в долине,
Тихо вздрагивает свет —
Святы вечером распутницы,
И Марии Магдалине
Шлет Предвечная привет.
За вечерними прогулками
Скрыты розовые плечи,
Скрыты девичьи уста —
Девы ходят переулками
И горят, горят, как свечи
У любовного креста.
 
 
Так по рощам кипарисовым
Шла любимица Господня
В наготе грехов своих —
Не ее ль безумным вызовом
Загораются сегодня
Очи странниц городских?
 
 
И серебряные крестики,
Золотясь на нежной коже,
Искупают сладкий грех,
Как ночные провозвестники
Освященных мукой Божьей
Магдалининых утех.
 

Август 1921

 
Ошибся я – и не явился в срок,
И тяжкая судьба дана мне.
Наказанный, ворочал в сказке бог
С горы катившиеся камни.
 
 
Но как тяжел высокий пламень мой,
Когда, как камень вознесенный,
Колеблется над бедной головой
И падает изнеможенный!
 
 
Душа, ты плачешь – труден перевал,
Глухое дно сосет и тянет, —
Душа скользит, гремят обломки скал
И больно босоножку ранят.
 
 
Моя тоска – огромный детский мяч, —
Как выкатить его на крышу?
Сизиф, мы дети! Твой ли это плач,
Твои ли жалобы я слышу?
 

Сентябрь 1921

 
У лукоморья тихой Генуи
Цветут Колумбовы пределы.
«Земля кругла!» – и в море пенное
бегут по солнцу каравеллы.
 
 
Ушел отважный мореплаватель,
И мы не ведаем доныне,
Где будет Индия: на Западе ль
Иль за Гомеровой твердыней?
 
 
Но соревнуя с лестью вражьею,
Как нас учила Пенелопа,
За нескончаемою пряжею
Тоскует верная Европа.
 
 
Пути веков недаром пройдены —
И, может быть, застыв у румба,
Уж ищут снова первой родины
Глаза заблудшего Колумба!
 

Апрель 1922

 
На суше душно. С моря ветер дует.
Россия бродит. Россиянин скачет.
Он в очаге: Москва его целует,
Он видит всё и сам он много значит.
 
 
Но дух морей над сухопутным градом
Висит незримо, сладкий и тяжелый. —
Откуда он, когда тенистым садом
Здесь пробегает лишь ручей веселый,
 
 
Когда здесь помнят новгородский волок,
Когда канат еще визжит бурлацкий,
И по к воде по-азиатски долог,
И дерева шумят по-азиатски?
 
 
Москва, Москва! Твои большие дети
К иным путям, к иным ветрам привыкли:
Ушкуйники закидывают сети,
Варяги златом наполняют тигли…
 
 
И вот, пришедши по дубам и липам,
Полночный парусник с крестом саженным
Над Красной Площадью ползет со скрипом,
Чтоб утром стать Василием Блаженным.
 

Декабрь 1922

 
Вождь убит. Мятеж подавлен.
Ветер знамя разорвал.
И диктатором поставлен
Некий черный адмирал.
 
 
И запекшиеся знаки
Припечатаны к пыли,
И по площади собаки
Чьи-то кости разнесли.
 
 
И, следя за злым и хриплым
Долгим колоколом, мы
Не видали к плазам гиблым
Приближающейся тьмы.
 
 
Друг, пойдем! – плащи раздуты —
В этот сумеречный час
Есть блаженные минуты
Лишь сегодня, лишь для нас:
 
 
В небо ввинчен купол плавный,
В купол ввинчен тихий свет,
И под аркой архитравной
Милый женский силуэт.
 
 
Смерть искуснейшая сводня —
Друг мой, шпаги не готовь:
Нам готовят мир сегодня
И бесплатную любовь! —
 

Апрель 1923

 
Звенья неги – косы Эсфири
С ароматом Ливанских кедров,
Кто вас вынес в русские шири,
В чад Москвы и северных ветров?
 
 
Помню, помню – в волнах столетий,
Где сливается юг с востоком,
На Босфор сионские дети
В корабле плывут крутобоком.
 
 
Но рабов унылую песню,
Скрип и шум купеческих вёсел
На бессольную нашу Пресню
Шалый ветер с неба забросил.
 
 
Перед Нилом пустыни знойны,
Перед дебрями жарки степи,
А меж ними – сделки и войны
И знакомства пестрые цепи.
 
 
В деревянную шли столицу
Караваны из Ханской ставки
И Эсфирь, как райскую птицу,
Предлагали в разные лавки.
 
 
Но не купят – в любви мы горды —
И не станет гаремом терем,
Вместе с данью, хан многоордый,
На войне жену мы отмерим.
 
 
И не сбылось – к Ордынским дрогам
Не вернулась ты с татарвою,
Став навеки смуглым ожогом
Под извечно-снежной Москвою.
 

4 августа 1924

 
Се древле пал поганый идол,
Князь красным солнцем лег на Русь,
А тезка рек: «взмутить берусь»,
И Русь иным перунам выдал.
 
 
Он раскрестил и отогнал
Тысячелетнюю химеру,
Народу дал иную веру,
А Русь переименовал.
 
 
Я думал, Ленин – это имя…
Но что нам имя? – звук пустой!
Был дикий князь, а стал святой
Равноапостольный Владимир.
 

21 февраля 1925

 
Тьма усиливает звуки
– Физика первооснова —
Каплет ласковое слово
На протянутые руки —
Я готов и ты готова
К восприятию науки.
 
 
Вот у нитей телефона
Потеряется рассудок,
И, как ночь на грани суток,
В вихре ласкового звона
Многоверстный промежуток
Растворится изумленно.
 
 
Что еще на бедном свете
Возмутительней и слаще,
Чем звонок, благовестящий
О вниманьи и привете
И архангелом гудящий
В этом темном кабинете?
 

1 марта 1925

 
Сутулится бог темноликий,
Лампадные тени погасли,
И с шипом, как змий двуязыкий,
Фитиль издыхает на масле.
 
 
И скучно больному ребенку
В потемках натопленной спальной
Смотреть на слепую иконку,
Следить за лампадой печальной.
 
 
Он знает, он слышал от папы,
Что боги – пустые лгунишки
И даже поломанной лапы
Не могут поправить у мишки.
 
 
Как жалко, что вера упряма,
Что верят и бабы и дамы,
Как некогда мамина мама
И бабушка маминой мамы.
 
 
А ночью становится тяжко
И мнится в удушьи болезни —
Взята из лампады ромашка,
Из церкви – мамусины песни.
 
 
– Ты, боженька, нечисть и копоть…
За то, что в тебя я не верю,
Ты ждешь моей смерти, должно быть,
За этою самою дверью…
 

2 марта 1925