Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Поп дорогу переходит,
Мне дорогу, мне беда,
Заблудившиеся бродят
У распутий города.
 
 
Стерты надписи на плитах,
Спит обманутая рать —
Тайны помыслов сокрытых
Как царевичу узнать?
 
 
Как добиться милой девы?
Как коня ему спасти?
И направо ль, иль налево
От погибели уйти?
 
 
Вьется ворон подорожный. —
Ворон – птица, ворон глуп,
Он боится, осторожный,
Наших проволок и труб.
 
 
Я ль не стал на перепутьи,
И не конь ли – город мой
С электрическою грудью,
С телеграфною уздой?
 
 
Крестно сходятся дороги,
Крестно злобствуют попы,
Выбор длительный и строгий
У сегодняшней судьбы…
 
 
И, развеивая гриву —
Заводской косматый дым, —
Конь храпит нетерпеливо
Под хозяином своим.
 

1931?

…Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти!

Из послания инока Филофея к великому князю Василию III, XVI в.

 
Москва… Кремлевская тиара
В ней папской славою горит,
На животе земного шара,
Как белый пуп, она лежит.
 
 
Должно быть, инок богомольный
Сея загадочных стропил
Края России подневольной
Волшебным кругом очертил, —
 
 
И, внемля воинскому кличу,
Она меж пажитей и сёл
Легла, как впившийся в добычу
И перепившийся орел;
 
 
В огне и мщении крещенный,
Из пепла город вековой
Восстал, как феникс, золоченой
И шишковатой головой;
 
 
Он вспыхнул в годы роковые
От искр азийского меча,
Чтоб стать над именем Батыя
Как погребальная свеча;
 
 
И, вечно жертвенный и гордый,
Не убоясь мортирных дул,
Наполеоновы ботфорты
Он резвым пламенем лизнул;
 
 
Но окурив заклятьем дыма
Трех Римов старческую грязь,
На зов языческого Рима
Москва опять отозвалась —
 
 
И над Россиею простертой
Из трижды выжженной травы
Взошел победою четвертый
На красном знамени Москвы.
 

1931?

 
В ночном забытьи, у виска набухая,
Пульсируя кровью и галькой шурша,
На сердце наваливается глухая —
Не знаю, пучина или душа.
Душа?! Но ведь я ее розгами высек,
Я принял над ней опекунскую власть,
Я не прорицатель и не метафизик —
Откуда ей взяться? – и вот она – шасть! —
Как будто сгребла ее сеть-волокуша,
Где трутся шлифованные голыши,
В груди моей бьется кровавая туша
Ободранной, выдранной, рваной души…
И, лопастью врезываясь в Зыбину,
Пустынно-песчанист, безгривен и львин,
Горбатит картечью пробитую спину,
Хрипит кровохаркающий дельфин.
И слышу я, внемля предсмертному фырку,
Ко мне обращенный звериный упрек:
 
 
«Ты новую книгу пропел под копирку
И всеми красотами штиля облек.
Ты в ней рассказал о зубастом обжоре
И малом, забравшемся в госаппарат.
Он ходит ловить нас в открытое море,
Он – честный убийца, и я ему брат.
Разъятые туши ногой отодвинув,
Брезентовый плащ на плечах волоча,
Он целится в мимо плывущих дельфинов,
Ловкач, удостоенный прав палача.
Но ты-то! Но ты-то! Опасность изведав,
Кровавой забавой свой дух напитав,
Ты предал классический бред кифаредов
И лирного братства нарушил устав!
Как мальчик, ты, высмеяв миф Арионов,
Стрелял по созвездьям, вколоченным в тир,
 
 
И падали звезды с геральдики тронов
На артиллерийский служилый мундир.
За переработку барбулек и килек,
За жир мой ты рифмой мой корпус пронзил.
Диагноз твой верен: дельфин – гемофилик,
И кровь моя – смазка свинцовых грузил.
Тебя я стерег за винтом парохода,
Когда тебя море тянуло на дно,
Когда Айвазовскому, в непогоду,
Привычно позировало оно.
Тебе повезло на турнире наживы —
Ты выжил. Я гибну. Диагноз таков:
Царапины памяти кровоточивы
И не заживают во веки веков!»
 

<1931–1932>

 
Звенит, как стрела катапульты, ра —
зящее творчество скульптора.
Как доблести древнего Рима, сла —
гаются линии вымысла.
Вот в камне по мартовским Идам ка —
рателей чествует выдумка.
Одетые в медь и железо ря —
бые наёмники Цезаря
К потомкам на строгий экзамен те —
кли в барельефном орнаменте.
Поэты тогда безупречно сти —
хами стреляли по вечности,
Но с ужасом слушали сами тра —
гический голос гекзаметра.
Шли годы. Шли шведы. У Нарвы ры —
чали российские варвары,
И тут же, с немецкой таможни, ци —
рюльничьи ехали ножницы,
Чтоб резать, под ропот и споры, ду —
рацкую сивую бороду.
Уселось на Чуди и Мере ка —
бацкое царство венерика,
И подвиг его возносила ба —
янно-шляхетная силлаба.
Он деспот сегодня, а завтра ми —
раж, обусловленный лаврами.
Из камня, из Мери, из Чуди ще —
кастое вырастет чудище;
Прославят словесные складни ко —
ня, и тунику, и всадника;
Не скинет, не переупрямит, ник —
то не забьёт этот памятник.
Вот снова родильные корчи с тво —
им животом, стихотворчество! —
Как быть! – в амфибрахии лягте, ли —
рически квакая, тактили!
О как я завидую ультра-ре —
альным возможностям скульптора!
Он лучше, чем Пушкин в тетради, Не —
ву подчинил бы громадине,
Отлитой на базе контакта ра —
бочего с кузовом трактора.
Она бы едва не погибла, на
каменном цоколе вздыблена…
Но пышет бензином утроба, да —
ны ей два задние обода,
Чтоб вытоптать змиевы бредни и
вздернуть ободья передние.
Десницу, как Цезарь у Тибра, си —
лач над машиною выбросил,
А рядом, на бешеном звере, ца —
ревым зеницам не верится:
«Смердяк-де, холоп-де, мужик-де, – и
тоже, видать, из Голландии!
Поехать по белу бы свету, ку —
пить бы диковину этаку…
Мы здорово мир попахали б ис —
чадьем твоим, Апокалипсис!»
 

Январь 1932

 
В пуху и в пере, как птенцы-гамаюныши,
Сверкают убранством нескромные юноши.
Четыре валета – и с ними четыре нам
Грозят короля, соответствуя сиринам.
Их манят к себе разномастные дамочки,
Копая на щёчках лукавые ямочки.
Их тоже четыре – квадрига бесстыжая —
Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая.
О зеркало карты! мне тайна видна твоя:
Вот корпус фигуры, расколотой надвое.
Вот нежный живот, самому себе вторящий,
Вот покерной знати козырное сборище,
Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и
Трубные звуки, и столики клубные,
И вот по дворам над помойными ямами,
Играют мальчишки бросками упрямыми,
И ямочки щёк и грудные прогалины
На дамах семейных по-хамски засалены.
Картёжник играет – не всё ли равно ему? —
Ведь каждый художник рисует по-своему:
Порой короля он, шаблоны варьируя,
Заменит полковником, пьяным задирою,
«Да будут, – он скажет, – четыре любовницы
Не знатные дамы, а просто полковницы,
Да служат им, – скажет, – четыре солдатика!
Да здравствует новая наша тематика!»
Усталый полковник сменяется дворником,
Полковница – нянькой, солдат – беспризорником.
Кривые столы в зеркалах отражаются,
Свеча оплывает. Игра продолжается.
 

1932

 
Углы, пропахшие сивухой.
Козел, заглохший у плетня,
И хрюканье розовоухой,
И сизоперых воркотня,
 
 
И «Бакалейщик Еремеев»,
И «цып-цып-цып», и «кудкудах»,
И кладбища воздушных змеев
На телеграфных проводах…
 
 
Чего еще прибавить надо? —
Был путь провинции один:
Жить, как безропотное стадо,
Гнить, как соломенный овин,
 
 
На черных идолов креститься,
Валиться в прорубь нагишом
И новорожденных из ситца
Кормить моченым калачом…
 
 
Провинция паслась и дохла
И на гульбе сшибала лбы,
Пока не вылетели стекла
Из рам урядничьей избы.
 
 
А стекла здорово звенели
Под партизанским каблуком;
Неслись тифозные шинели
С мандатами за обшлагом,
 
 
Лампады гасли над амвоном,
И на неистовом ветру
Сигнализировали звоном
Село селу и двор двору
 
 
Еще валяются осколки
Неубранные там и тут,
И по задворкам кривотолки
Чертополохами ползут,
 
 
Но новый быт растет, как вера, —
Колхозным трактором в лугу,
Молочным зубом пионера
И красной розой на снегу.
 
 
«Провинция!» В латыни древней
Так назывались иногда
Порабощенные деревни,
Униженные города.
 
 
Провинция! – на перевале
Истекших варварских веков
Тебя мы не завоевали,
А оградили от врагов.
 
 
Как две разросшихся березы,
Как два разлившихся пруда,
Переплетаются колхозы,
Перерастая в города.
 
 
Как ярки угольные дуги,
Как новы в селах огоньки!
Как хорошо, по следу вьюги,
На речке звякают коньки!
 
 
«Резвитесь, парни и девчата», —
Картонным горлом прохрипит
Промерзший радио-глашатай
На самой рослой из ракит.
 
 
Он, точно грач на голой ветке,
Поздравит занятых игрой
С успехом первой пятилетки
И с наступлением второй.
 
 
Так, нивы преодолевая,
Так, мир пытаясь пересечь,
Летит, как молния, кривая,
Но безошибочная речь,
 
 
И о Союзе-ясновидце
По-братски шепчут на ветру
Столица миру, мир столице
Село селу и двор двору.
 

<1932–1933>

 
Какие годы вспоминаю я,
Какие радости и передряги,
Когда, душой, как жвачку, их жуя,
Перебираю залежи бумаги.
 
 
От некогда звеневшего стиха,
От поцелуев, от рукопожатий
Остались только мышьи вороха,
Не удостоившиеся печати.
 
 
От восклицаний наших, от причуд,
Которые когда-то были живы,
Остались только сонные, как суд,
Свидетельски-унылые архивы.
 
 
Здесь – опись лет, здесь беглый очерк дан
Моря, и рельсам, и верблюжьим сбруям,
Здесь даже наш с тобою Маргелан,
Который – помнишь? – был неописуем.
 
 
Но если в эти записи ушло
Всё, что для нас навеки невозвратно,
Не сжечь ли их? – вот было бы светло,
Вот было бы тепло нам и приятно!
 

Ночь на 21 ноября 1933

 
Он ходит, как рыцарь в чугунной броне,
Он ходит с опущенным черным забралом,
Как танк, угрожающий вражьей стране,
Как панцирный крейсер, привычный к авралам.
 
 
Ему набивают пылающий зев
На вид несъедобной обугленной пищей,
И стынущий пепел свершает посев
Сквозь прутья решетки на душное днище.
 
 
И узкие с каждой его стороны
Горят полукружьями парные щели,
Как две раздраконенных юных луны,
Прорезавших муть сумасшедшей пастели.
 
 
Он – грузный, трехуглый, трехгранный утюг,
И дно его площе речного парома.
Он тычется в север, он тычется в юг,
В экватор и в полюс, и в пояс разлома.
 
 
Он женскую руку, как знамя, несет,
Роскошную руку над пышным раструбом,
Блюдя подытоженный прачечный счет
В маневренном рейсе по чулам и юбам.
 
 
Но видя, что подлый ползёт холодок,
Послюненным пальцем коснутся снаружи,
И, скорчив гримасу, поставят, как в док,
В печную отдушину корпус утюжий.
 

24 ноября 1933

 
Но поговорим по существу
(Даже скорбь нуждается в порядке):
Я неплохо, кажется, живу
Я неплохо, кажется, живу
Отчего же дни мои несладки?
 
 
Так в тупик заходят поезда,
Так суда дрейфуют одичало…
Изменила ли моя звезда,
Изменила ли моя звезда,
Что меня в пути сопровождала?
 
 
Нет, звезда не изменяла мне,
Но, прорехи вечности заштопав,
Есть над ней, в двойном надзвездном дне,
Есть над ней, в двойном надзвездном дне,
Звезды, скрытые от телескопов.
 
 
Среди сфер, которых никогда
Никакая не изменит сила,
У нее была своя звезда,
У нее была своя звезда,
И вот эта… эта изменила.
 

3 января 1934

 
Кто ты, память? – зверь допотопий,
Что сквозь темя глядит назад,
Или духа бег антилопий,
Прозревающий наугад?
 
 
Сколько грустных воспоминаний,
Чей запутан, затерян счет,
Сколько песен, пропетых няней,
Нас, как призраки, стережет!
 
 
Сколько, память, с собой мы тащим!
Сколько гнилостных рваных ран
Проецирует в настоящем
Серебрящийся твой экран!
 
 
Неужели всё это было
И в прошедшее отошло?
Неужели с темного тыла
Третьим глазом мой мозг ожгло?
 
 
И не в будущем ли всё это,
В предугаданном наяву, —
Голос милой и колос лета,
До которых не доживу?
 

9-10 февраля 1934

 
Погибели ищут фрегаты
И колониальных благ.
Вот залпом уважен триктраты
Гавайский архипелаг.
 
 
В подзорной трубе капитана —
– О в плоть облеченный миф! —
Туземная вьется лиана,
Прибрежный нежится риф.
 
 
За Куком звенит парусина,
Он взор отточил остро,
Он остров дарит нам, как сына,
Как песню дарит перо.
 
 
Капризу, хозяйской причуде
Творящего острия
Обязаны черные люди
Всей радостью бытия.
 
 
О выдумщик дерзкий! Ты чалишь,
Кормила сжав рукоять,
К народам, на карте вчера лишь
Начавшим существовать.
 
 
Но там, в сочиненном тобою,
Под палицей дикаря
Ты гибнешь – ты вынужден к бою,
И поздно рвать якоря…
 
 
Так мир, зачинающий войны,
В классовом гибнет бою,
Так в спичке огонь беспокойный
Жжет мать родную свою.
 
 
Так часто тому капитану,
Что дал нам имя свое,
Наносит смертельную рану
Грехов сыновних копье.
 
 
Так полон ты, трюм мой хозяйский
Рифмованной чепухи,
И мстят мне за то по-гавайски
Отцеубиийцы-стихи.
 
 
О, скорбный фрегат капитаний!
Вступая в кильватер твой,
Мы гибнем от наших созданий,
От выдумки роковой…
 

8 июня 1934

 
На съезде деятелей связи
(Не помню только на каком)
Почтовых язв и безобразий
Был обнаружен целый ком.
 
 
И уверял один рассказчик,
Что из президиума там
Вдруг встал простой почтовый ящик
С приветом центру и местам.
 
 
«Я стар и вдрызг несовершенен…
(Он так сказал! Он был так мил!)
Меня еще товарищ Ленин
Слегка за шалости бранил…
 
 
Чтоб мир ценил мои заслуги
(Тут он издал печальный всхлип),
Я разработал на досуге
Почтовой связи новый тип.
 
 
К пивной, товарищи, бутылке
Приложим марку и печать…
Пока не кончил я, ухмылки
Прошу ехидные сдержать!
 
 
Затем, письмо в бутылку сунув
И спрятав адрес под стеклом
Ее в простор морских бурунов
Швырнем, за пенный волнолом;
 
 
Бутылку выловит акула,
Акулу выловит моряк,
Посмотрит, много ли сглотнула
И чем живот ее набряк,
 
 
Найдет письмо – и адресату
Его доставит без хлопот…
Хотя немного и по блату,
Зато какой переворот!..»
 
 
Еще не смолк басок железный
В почтово-ящичном нутре,
А уж президиум любезный
Евонной хлопает сестре:
 
 
«Увы, почтовая открытка,
Лишившись прыткости былой,
Теперь я – символ пережитка
У Наркомсвязи под полой.
 
 
Я – символ вялости и лени,
Я людям путаю дела,
И я, нуждаясь в новой смене,
Ее себе изобрела.
 
 
Я вам рублевку предлагаю:
На ней вы можете вполне
Писать каракулями с краю
Всё, чем вы пачкали на мне.
 
 
Через кассиршу и торговку
И всяких сделок переплет,
Я гарантирую, рублевка
На адресата набредет…»
 
 
Еще открыточным сопрано
Был пышный зал заворожен,
Как провода, зазвякав рьяно,
Полезли тоже на рожон:
 
 
«Сдаем и мы, – они запели, —
Невмоготу нам, как ни жаль!
Порой депеша в две недели
Ползет по проволоке в даль…
 
 
А ведь по нашему же брату,
По брату проволочных струн,
Шныряет в цирке по канату
С завидной скоростью плясун.
 
 
Манежа круглого колодец
Ему не страшен – он упрям.
Так пусть бежит канатоходец
По медным тропкам телеграмм!
 
 
Пусть он несет по всем просторам,
В срок и не требуя на чай,
На серых бланках – “Еду скорым”,
На бланках “молния” – “Встречай”!..»
 
 
От трех подобных предложений
Пришли в волненье почтари,
Но были в ходе бурных прений
Раскритикованы все три,
 
 
Хотя тайком передавали,
Что за фантазии разбег
И ящик там премировали
И двух других его коллег.
 

27 сентября 1934

 
Вот и выдержан карантин,
И шлагбаум скрипит московский…
Можно двигаться, Константин
Эдуардович Циолковский!
 
 
Годы движутся чередой
Мимо двориков, мимо звонниц, —
Вы по-прежнему молодой,
Вы по-прежнему македонец.
 
 
Вам, дерзающему юнцу,
Встарь завидовали архонты,
Сквозь профессорскую ленцу
Вы таранили горизонты.
 
 
Только древний ли вам чета,
Вождь Иллирии, бич Ирана?
Прогремела ль его пята
От Меркурия до Урана?
 
 
Слава мужа ползет, как танк,
Александра несут фаланги,
Внуки двинут на Марсов Ганг
Ваши звездные бумеранги.
 
 
Не дряхлеющий Галилей,
Седобровые сдвинул дуги, —
То над армиями нулей
Снег отечественной Калуги.
 
 
С бесконечностью интеграл
Переглянется во вселенной:
– Разве кто-нибудь умирал? —
Спросит символ недоуменный.
 
 
Если горе постигло б мир,
Всё так сникло б, там всё притихло б,
Но Калужский гремит Эпир,
И в эфире – ракетный выхлоп!
 
 
Как Эпирский молокосос,
На коне покорявший расы,
Вы обходитесь без колес,
Мироплаватель седовласый.
 
 
Пышет пламенем Буцефал
Книгочета и звездочия:
На Юпитере – перевал,
На Сатурне – Александрия.
 
 
Удаляется красный свет
Погромыхивающей тучки,
Милой родине шлет привет
От учителя-самоучки…
 
 
Но, когда он, до самых пят,
Станет бронзой над молодежью,
Чем счастливцы его почтят,
Что положат к его подножью?
 
 
– О планетные летуны!
О сегодняшние химеры! —
Камень, вывезенный с Луны,
Странный папоротник с Венеры…
 

<Сентябрь-октябрь 1935>

 
Пять суток мелькает, пять суток
В откосах разрезанный лёсс.
«К чему так? что так? почему так?» —
Бормочут ободья колес.
 
 
В степях познает северянин
С Востоком смешавшийся Юг.
Простор их, как зверь, заарканен,
Как жернов, он ходит вокруг.
 
 
Простор их круглее и площе
Степных бабокаменных лиц,
Там крепнет на зелени тощей
Заветный кумыс кобылиц.
 
 
Горбун, именуемый «наром»,
В чьи ноздри продет мурундук,
По тамошним долгим сахарам
Проносит раздвоенный тюк.
 
 
Верблюжьи покоятся кости
При гулком стальном полотне,
И едут московские гости
К далекой казакской родне.
 
 
____________________________
Джолбарсы у круч Алатау
Справляли кошачьи пиры,
Но не было признаков «мяу»
В раскатистом тигровом «ры».
 
 
Трещал саксаул на мангале,
И слушал ночной властелин,
Как люди в кибитке слагали
Стихи вдохновенных былин.
 
 
И вторил им ропот джолбарса:
«Террпеть не м-могу еррунды»,
Когда на коня-малабарца
Садился батыр Кобланды,
 
 
Когда отнимала измена
И с глаз уводила навек
Любимейшего Тулегена
У преданнейшей Кыз-Жибек…
 
 
Как шкура с разводами ости —
Фольклорные дали в окне,
И едут московские гости
К далекой казакской родне.
 
 
___________________________
Пять суток по рельсам кочуя,
Номады, мы вспомнить могли
Глухую пятивековую
Историю здешней земли.
 
 
Пятнадцать к ней только прикинув
Последних прославленных лет,
«Похожих на них исполинов, —
Мы скажем, – в истории нет!»
 
 
Обнять ее в очерке кратком —
В том нет никакого греха,
Полутора ж этим десяткам
Бумаги нужны вороха.
 
 
Словами не склонные брякать,
Беречь тут умеют плоды —
И сочного яблока мякоть,
И рыхлую россыпь руды.
 
 
Затем что и в шири и в росте
Тут с веком пошли наравне,
И едут московские гости
К далекой казакской родне.
 
 
_________________________________
В свинцовых глубинах столетий,
Среди глинобитных конур,
Одну из крепчайших мечетей
Сложил в Туркестане Тимур.
 
 
И, мимо нее проезжая,
Потомок Тимуровых орд
За кружкой вагонного чая
Наследием древности горд.
 
 
Он слышал, – почти до Чимкента
Тянулся живой виадук,
Одна непрерывная лента
В сто тысяч раскинутых рук.
 
 
Смерчи проплывали над степью,
Верст на сто пощелкивал бич,
И двигался мыслящей цепью
К мечетиным крепям кирпич.
 
 
Легендой, воскресшей в зюйд-осте,
Так дружба бежит по стране,
И едут московские гости
К далекой, но близкой родне.
 

16 октября 1935

 
Выходят люди для работы
И возвращаются домой.
Им неизвестно, где ты, кто ты,
Женоподобный демон мой.
 
 
Они обедают спокойно,
И каждый думает свое:
Агрессор замышляет войны,
Влюблен цирюльник в лезвие.
 
 
Но и веселым и усталым,
Им безусловно невдомек,
Какой ковшом десятипалым
Я хмель к губам своим привлек.
 
 
Не то б униженно пощады
Просить бы каждый был готов
У рук твоих и у помады
И вдетых в сумочку цветов.
 
 
Ты миллионами любима
Заочно, слепо, наперед,
Хотя б тебя бегущий мимо
И не заметил пешеход.
 
 
В уме и в талии поката,
К тому любая здесь глуха,
Что захоти – и быть без брата,
Без мужа ей, без жениха.
 
 
А нас, кому любовь-шутиха
Велела тогой сделать сеть,
Нас много ли, кто начал тихо
И не по возрасту седеть?
 
 
Кто знает, где твоя квартира,
В каком дворовом тупике?
Ты держишь минимум полмира
В наманикюренной руке.
 

14 мая 1936

 
Была любовь, она не в добрый час
Явилась нам. Родившаяся даром,
Она жила, и жар ее погас
И лег золой под ноги новым парам.
 
 
И плоть ее, сухая, как полынь,
Приняв закон вовек нетленных мумий,
Вошла в конверт, под зелень, чернь и синь
Почтовых дат и марочного гумми.
 
 
Ее несли в прохладу и покой,
Как дочь Египта к нильскому парому,
И в небесах прощальною строкой
Клубился вздох: «Я ухожу к другому».
 
 
Среди животрепещущих бумаг,
Там, где поют открытых писем птицы,
Прямоугольный плоский саркофаг —
Вот что осталось миру от царицы.
 
 
Не страстный лик, не чувство, что мертво,
На саркофаге резью начертали,
Но адрес той под адресом того,
Что от усопшей некогда страдали.
 
 
Ее доставил траурный состав
Под мой Тянь-Шань, под мавзолей Манаса,
Ей отдыхать среди верблюжьих трав
От плача букс, от певческого гласа.
 
 
Я потревожил бывшую на миг,
Чтобы прочесть и вновь сложить в порядке
И кирпичу крутой придать обжиг,
Придать незыблемость могильной кладке.
 
 
Роль палача на роль гробовщика
Меня, любовник! – в дружбе эти трое,
И прах любви переживет века,
Стезями строк переходя в другое.
 

27 августа 1936

 
Та голова, большая и седая,
Что над скорбящей родиной застыла, —
Ее пронес, храпя и приседая,
Ингушский конь, роняя в Терек мыло.
 
 
Совсем на днях, совсем еще недавно
– Пусть это помнят русские и пшавы —
Она склонялась в дружбе равноправной
Перед другой, веселой и курчавой.
 
 
Она слила последний поворот свой
С кивком другой, вернув ей сень родную,
И на столетнем пире благородства
Одна к другой приблизилась вплотную.
 
 
Где рос один, другой скакал когда-то,
Обвалам радовался, непоседа,
И в пахаре приветствовал как брата
Не твоего ль, Орджоникидзе, деда?
 
 
Но нет с тобой, как с Пушкиным, разлуки,
И оттого в краснознаменной куще
Ваш общий друг соединил вам руки,
Великий друг, скорбящий и ведущий.
 
 
И там, где кормчего каспийской шхуны
Он караулит, выпрямляя плечи,
Над ним звенят российской музы струны,
Над ним гудит орган грузинской речи.
 

<Февраль-март 1937>

 
Да одиночество – это скрипка,
Стонущая в незримой руке,
Меж тем как свершается пересыпка
Времени в двойственном пузырьке.
 
 
Щеку сдавив и глаза прищуря,
Мастер водит пучком волос,
В запаянной склянке бушует буря,
Песчаного смерча тянется трос.
 
 
Плещется в деревянной лохани
Колышкам грифа покорный шум,
И плещет на карликовом бархане
В колбочке трехминутный самум.
 
 
Смертью лелеемую пустыню
Запер ты в комнатке, стеклодув,
Но жизнь я бужу и струны пружиню,
Времени символ перевернув.
 

12 января 1938