Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Подобно «Дельфину» не дошло до читателя и составленное Тарловским в 1933 избранное «Из трех книг» дл «Библиотеки “Огонек”» (состав см. в Приложении). Характерно, что третья книга самим фактом «присутствия» в избранном заявлена как готовая, хотя к тому моменту она если и существовала, то в рукописи, причем далеко не в окончательном варианте.

*

Требовалось найти «отхожий промысел». И в 1932 Тарловский вступает на путь профессионального поэта-переводчика. С детства легко ловивший языки (что свойственно жителям Новороссии), сдавший в университете экзамены по польскому и французскому, Тарловский в пору своего пребывания в Фергане если не выучил, то прилично разобрался в узбекском, следом целенаправленно изучал казахский. Знание двух-трех тюркских языков делает человека потенциальным носителем всех остальных, не мешали бы работать. И разумеется, не следует забывать о подстрочно-поточном методе, без которого освоение великой многонациональной литературы народов СССР было немыслимо.

Переводы Тарловского из той самой литературы по тому самому методу, на протяжении 1932–1934 появлявшиеся в газете «Правда», журналах и альманахах, легли в основу поистине чудовищной авторской антологии «Поэты Сталинской эпохи». К счастью, заявка на нее была отклонена. К счастью, уцелела рукопись (можно издать, да желания нет), позволяющая, например, полностью расшифровать загадочный раздел переводов в сборнике «Рождение родины» (состав см. в Приложении) – настолько загадочный, что современный критик написал о нем так:

Половину «Рождения Родины» составляют «переводы». Беру обозначение жанра в кавычки, потому что большинство этих вещей подозрительно смахивает на мистификации. Ну, хотя бы тем, что они… анонимны: в подзаголовке просто указано «с якутского», «с татарского» или «с узбекского» <…> Расчет Тарловского строился, вероятно, на том, что в пору официально поощряемого увлечения культурным строительством многонационального «союза нерушимого» на такую мелочь едва ли кто обратит внимание. И можно, ничем не рискуя, приписать строчки:

В глубинах грез ты, как безглазый крот,

Глядел на жизненный круговорот, —

безымянному якуту, который сроду кротов не видал…[316]316
  Перельмутер В. Торжественная песнь скворца, ода, ставшая сатирой // Вопросы литературы. 2003. № 6.


[Закрыть]

О причинах, по которым стихотворения напечатаны анонимно, сейчас речи нет, но якут (как и все прочие), оказывается, отнюдь не был безымянным. Одуор Моруо, он же Илиадор Дмитриевич Тимофеев, в 1930–1931 выпустил в соавторстве с Георгием Устиновичем Гермогеновым-Эргис первый самоучитель якутского языка. Если он и не видел живого крота, то, надо полагать, как филолог знал, что это за животное. Да и необязательно видеть живого крота, чтобы упомянуть его в своих стихах. Кстати, «старым кротом» называет Тарловский К. Маркса в стихотворении «Мыслитель», не допущенным ни Багрицким в «Бумеранг», ни Сурковым в «Рождение родины». Сурков знал, чем кончаются попытки бежать впереди паровоза, потому и прожил чуть не 84 года, пережив не то что Сталина – даже Брежнева. А Тарловский, хорошо изучивший нравы восточных деспотов, знал, что в стране не бывает больше одного падишаха, потому и подал в Гослитиздат на имя А.П. Рябининой (оставившей по себе в издательстве добрую, без кавычек, память) заявку на книгу «Поэты Сталинской эпохи».

От характеристики оригинальных стихотворений «Рождения родины» лучше воздержаться, тем более что Тарловский прекрасно осознавал, какая участь ожидает его по выходе этого сборника. Он приложил некоторые усилия, чтобы сделать свое детище более… человечным. В письме в Гослитиздат от 15 января 1935, униженно прося расширить сборник на пять стихотворений, он резюмирует: «Эти вещи необходимы в моей книге, потому что без них центр тяжести сместится в сторону имеющихся в ней переводов, а это мне невыгодно как самостоятельному автору, и я этого, наконец, просто не хочу. Пусть это несколько “трудные” вещи, но они нужны, потому что без них книга станет слишком легковесной, отчасти даже газетной, а для автора с таким литературным прошлым, как мое, это – зарез, это чревато обвинением в приспособленчестве. Моя книга целиком составлена из вещей, написанных на общественно-политические темы. Это сделано сознательно. Но известно, какие книги выпускал я раньше. Пусть же читатель видит, что ломка во мне идет органическая, а не приспособленческая, пусть видит, что на такие темы, где, к сожалению, до сих пор царит еще газетный шаблон, я пишу не шаблонно, что этими темами я овладеваю не по линии наименьшего сопротивления. А для того, чтоб он это видел, надо включить в книгу прилагаемые здесь стихи, и об этом я прошу»[317]317
  РГАЛИ. 20.2.


[Закрыть].

Всё правильно. Всё он понимал, даже если переоценивал роль, которую могли сыграть в сборнике так и не включенные в него пять стихотворений. Всё понимали и его адресаты – ответственный редактор сборника тов. Сурков, политредактор Госиздата тов. Румянцева, уполномоченный Главлита при Гослитиздате тов. И.М. Рубановский. «Зарез», наступивший для поэта Марка Тарловского с «Рождением родины», был куда страшнее того, которого он боялся.

*

Летом 1935 Тарловский предложил редакции журнала «Красная новь» поэму «Веселый странник» – стихотворные мемуары об Эдуарде Багрицком. Рукопись вернули, для приличия предложили доработать. 8 октября 1935, перед очередной командировкой в Алма-Ату, Тарловский сдал доработанный вариант, сопроводив его письмом, в котором, кстати, писал следующее: «В моей “воспоминательной поэме” взаимодействуют вообще два начала – ирония и пафос. Между этими началами в поэме, по-моему, установлено равновесие. Ирония спасала меня от чрезмерного возвеличивания персонажей (главным образом, окружавших Багрицкого), а пафос, наоборот, – от чрезмерного снижения этих персонажей (главным образом, самого Багрицкого). Всем, когда-либо читавшим мои стихи (а вы их читали), должно быть известно, что это взаимодействие между пафосом и иронией вообще присуще почти каждой моей работе. Поэтому пусть не смущается тов. Митрофанов наличием этой особенности в моей поэме, наоборот, – пусть он видит в этом ее достоинство»[318]318
  РГАЛИ. 12.8.


[Закрыть]. Судя по тому, что поэма осталась неизданной тов. Митрофанов А.Г. (1899–1951), консультант «Красной нови», смущаться не перестал.

По возвращении из Алма-Аты, 28 ноября 1935 Тарловский подал заявку на новый сборник стихотворений «Борение иронии» (состав см. в Приложении), включив в него и «Веселого странника». 13 из 45 стихотворений, обозначены в составе, либо не сохранились, либо не поддаются идентификации. Но если судить по остальным стихотворениям, можно не сомневаться: будь сборник поставлен в план, он мог бы вернуть Тарловскому-поэту доброе имя. Именно по этой причине план обошелся без Тарловского. Ироническому саду уже давно было не до него.

Наконец, 23 ноября 1938 Тарловский предложил Госиздату авторскую книгу, посвященную «Слову о полку Игореве» (с предисловием А.С. Орлова). Книга включала введение, стихи о «Слове о полку Игореве», статью о Баяне и Джамбуле (!), статью личности автора поэмы, стихотворный перевод-пересказ с предисловием, комментарий. Заявка не прошла, хотя перевод все-таки был опубликован полностью в том же году. Более Тарловский собственных проектов не предлагал.

*

В целом судьба переводного наследия Тарловского мало чем отличается о той, что постигла его оригинальное творчество: вышло в свет несравнимо меньше того, что было сделано, и большинстве своем не то, что выдерживает проверку временем. Судьба следовала правилу – под копирку: старайся не старайся – всё равно ничего не издашь. Множество авторов, дошедших до русского читателя в переводах Тарловского, ныне кануло в Лету вместе с эпохой, к которой принадлежало. И все-таки об одном из них, чье имя стало нарицательным для метода поточно перевода «великой и многонациональной», нужно сказать особо.

В середине 1930-х Тарловский решил ориентироваться на Казахстан. Он совершенно добросовестно и полностью перевел эпические поэмы «Кобланды-батыр» (отд. изд. – Алма-Ата, 1936), «Кыз-Жибек», «Козы-Корпеш и Баян-Сулу» (всего около 8.000 строк). Но Советскому Казахстану понадобился живой классик, и в 1936 сверху поступило распоряжение к первой декаде Казахстана в Москве: найти акына, такого же старого как лезгинский ашуг Сулейман Стальский (1869–1937). В итоге Тарловский оказался одним из множества хороших, но отчаянно одинаковых переводчиков бессмертного, как Кощей, Джамбула Джабаева (1846–1945).

Началась война – чем не повод для Кощея Бессмертного запеть в полный голос? Видимо, кто-то в верхах оценил пластику и мастерство «переложений» Тарловского (не следует забывать, что подстрочник ему не требовался ни в каком смысле) и сотворил то, что не назовешь, перефразируя Кольриджа, иначе как «чудовищное чудо»: в 1941–1943 Тарловский находился при Народном Акыне Джамбуле на должности русского секретаря и основного переводчика его произведений. В неопубликованной автобиографии Тарловский скромно записал: «Перевел на русский язык большую часть песен Джамбула периода Великой Отечественной войны (30 из 35-ти), в том числе – “Ленинградцы, дети мои!”, “Москва”, “В новогодний торжественный час», “Советским гвардейцам», “Песня весны”, “Сказание о большевистской правде”…»[319]319
  РГАЛИ. 30.7.


[Закрыть] Так и хочется процитировать знаменитую многостраничную поэму «Ленинградцы, дети мои» – похоже, Тарловский предвосхитив грядущие заветы Ивана Кашкина, действительно переводил не то, что автор сказал, а то, что хотел сказать. Более чем вероятно, что поначалу акын Кощей вообще ничего не сказал, но Тарловский сумел выбрать правильную идеологическую линию, а другие секретари Бессмертного, казахские, воссоздали его невоплощенную мысль (это и называют «джамбулизация») – и диада «поэт – переводчик» породила то, что хорошо (читай: чудовищно) по-русски, замечательно (читай: кошмарно) по-казахски, но отрицать высокие художественные достоинства этого ужаса невозможно:

Не затем я на свете жил,

Чтоб разбойничий чуять смрад;

Не затем вам, братья, служил,

Чтоб забрался ползучий гад

В город сказочный, в город-сад;

Не затем к себе Ленинград

Взор Джамбула приворожил!

А затем я на свете жил,

Чтобы сброд фашистских громил,

Не успев отпрянуть назад,

Волчьи кости свои сложил

У священных ваших оград.

В самом деле, кому и петь о костях, как не Кощею Бессмертному?

Однако в 1943 году Джамбул стал совсем плох, и стало ясно – долго не протянет. 1 октября от «должности» Тарловский был освобожден – и мигом отступил на подготовленную линию обороны: теперь он держал путь в Бурятию, взыскуя договора на эпос «Гэсер» и прочие переводы бурятской поэзии. Здесь у него дело пошло хуже: насквозь пронизанная буддизмом культура Бурятии буквально ни в чем не сходилась с привычной Средней Азией. Одного Джамбула не миновать, а двум, конечно, не бывать. Копирка судьбы начала стираться.

*

«Лирическая производительность» Тарловского-поэта снизилась почти до нуля: за двадцать лет он написал меньше, чем раньше выходило за год. Всё оставалось при нем: в 1940-е – 1950-е, окончательно перейдя к «писанию в стол», он создавал настоящие шедевры, пусть и немногочисленные, но жизнь – советская, тяжкая как слово «быт» – кончалась. Болело сердце, поднималось давление (свидетельство Нины Манухиной, вдовы Г. Шенгели). Обладай Тарловским иным здоровьем, всё наверняка пошло бы иначе: в 1950-е и позже еще можно было «начать сначала» (что и сделали не очень любившие Тарловского С.И. Липкин и А.А. Тарковский, да и не только они). Но для тех, кто ушел из жизни в начале 1950-х, – например, для Александра Кочеткова, поэта сходной судьбы, – «воз и ныне там».

Тарловский работал пока хватало сил: один из последних договоров на перевод (с киргизского, стихи Аалы Токомбаева) датирован 19 марта 1952. Но только Джамбулы умирают на сотом году жизни, Тарловским бывает отпущена разве что половина. По воспоминаниям Нины Манухиной и поэта-переводчика Вильгельма Левика, 15 июля 1952 Тарловский упал на Тверской возле бывшего (и будущего) Елисеевского магазина, прямо напротив своего дома – известного небоскреба Нирнзее в Большом Гнездиковском переулке, от жары у него случился гипертонический криз. Поэт лежал под палящим солнцем, не мог говорить и лишь показывал на нагрудный карман рубашки (там лежал билет Союза Писателей). Люди проходили мимо – принимали за пьяного. Когда появилась вызванная милицией скорая помощь, было уже поздно. Всего нескольких дней не дожил Тарловский до своего пятидесятилетия. Годом позже ушла из жизни (по слухам – добровольно) его вдова, Екатерина Александровна, поэтесса и переводчица Лада Руст, ныне совсем забытая, и следует еще разобраться – насколько справедливо.

*

Не хочется и вспоминать те причины, по которым стихи Тарловского за три с лишком десятилетия так и не удавалось издать: сперва говорили, что он «сидел», потом – что «слишком мало сидел» (откуда эта легенда, о которой пишет М.Л. Гаспаров?), потом – что «вовсе не сидел, а у нас очередь из тех, кто сидел»; был и невероятный аргумент, как «не сто ит, не надо: с Тарковским будут путать, а тут имидж нельзя менять, релевантность упадет…». В XXI веке на смену таким аргументам пришел последний: «издавайте сами, у нас наконец-то полный Бродский (вариант: Набоков) выходит».

…Имя Тарловского выплыло из небытия лишь в 1977, когда один из авторов этих строк, Евгений Витковский, затеял в самиздате небольшую серию «БДП» – «Библиотека Для Поэта». «Эрика», понятное дело, брала четыре копии, и один экземпляр оставался у составителя, другой шел в подарок учителю – Аркадию Штейнбергу, еще два уходили в самиздат и размножались уже сами по себе, в арифметической или геометрической прогрессии (если вообще не экспоненциально) – в зависимости от того, что насколько приходился поэт по душе читателю. Разбираться, что кому выпало, тут не место, но Тарловский появился в планах «БДП» едва ли е по приказу Штейнберга: «Старик, почему я не вижу у вас в планах имени Марка Тарловского?! Это был невообразимый мастер!» Конечно, «Иронический сад» и спустя пять десятилетий после издания оставался для библиофилов культовой книгой, но что именно поэт оставил помимо нее, понять было невозможно. Надо было, как обычно, идти в ЦГАЛИ (ныне РГАЛИ), где хранился его архив, судя по отсутствию подписей на листах использования, никого в ту пору не интересовавший.

О научно подготовленном издании тогда и мысли не было. Цель стояла другая: поколение поэтов-переводчиков примерно 1950 года рождения нуждалась в свежем воздухе, в новой ступени мастерства, а откуда ей было взяться? «Иронический сад» явно говорил о том, что «за бортом истории литературы» остался виртуоз русского стиха. Штейнберг же, знакомый с Тарловским еще по Одессе, только подливал масла в огонь: «Вы в его архиве не удивляйтесь – он совершенно иначе, нежели общепринято, строил прилагательное. Вместо “клопиный”, “холопский”, “звериный” он писал “клопий”, “холопий”, “зверий”; это не ошибка, это его принцип. Зарифмовать он умел такое, что нынешние наши <некорректный поименный переход на личности > могу сперва <некорректное предложение противоестественного действия >, потом взять веревку и удавиться от зависти». Никто вроде бы не удавился, но то, что совсем не нынешние, а прежние поколения поэтов брали у Тарловского его поэтические находки и объявляли их своими, – этот факт место имел не раз и не два. Не хотелось бы здесь приводить имена этих и по сей день уважаемых людей.

Через несколько месяцев Штейнберг, получив двухтомник Тарловского, листал переплетенную машинопись и радостно находил запомнившиеся ему, но так никогда и не опубликованные стихотворения: «Вот тут каждый раз повторяется дважды одна строка… Должен быть более поздний вариант – я убедил его от повтора отказаться…» Речь шла о стихотворении «Но поговорим по существу…». Вариант с «отказом» – превращением пятистиший в четверостишия – так и не нашелся.

К сожалению, «самиздатский» двухтомник содержал огромное количество неверных прочтений и иных погрешностей. «К сожалению» – потому что мелкие публикации 1990-2000-х годов в периодике и антологиях скрупулезно воспроизводят все эти погрешности, прибавляя к ним новые. Как писал Сальвадор Дали: «Блаженны подражатели – им достанутся наши недостатки». Подражатели, горе-публикаторы, быть может, и блаженны, а вот читатель остался в большом накладе. Нам пришлось воспользоваться «самиздатом» лишь в двух случаях – от безвыходности (см. комментарии).

Нынешнее издание Марка Тарловского – страшный памятник Сталинской эпохе, в которой у поэта могла быть одна альтернатива – либо выжить, либо перестать быть поэтом. Кончился век, кончилось тысячелетие, кончилась советская власть; наконец, что совсем невероятно, даже Кощей Бессмертный (Джамбул) с большим трудом сумел умереть. А Тарловский с середины 1930-х всё больше становился анахронизмом: его поэзия погибала, его не захотели принять потомки, начисто забыв пленительную красоту «Иронического сада» и многих более поздних стихотворений.

Да, писались книги о спасении советского народа от недоедания с помощью введения в его рацион огромного объема дельфинопродуктов. Да, была широкомасштабная джамбулизация всей страны плюс химизация и многое другое, столь же никому не нужное, от чего остались только слова. Однако Марк Тарловский как мало кто другой умел расставить любые слова в наилучшем порядке.

Вечная память поэту – и вечное ему прощение.

Евгений Витковский

Владислав Резвый