Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Нищий, жалуясь на скуку
Русокудрому арапу,
Я протягиваю руку
И приподымаю шляпу.
 
 
Вот он сдержанно и пылко
Смотрит со своей лужайки:
Он заметил, что копилка
Давит руку попрошайки;
 
 
Медным голосом кумира
Вот он спрашивает: «что Вам? —
Заменю ль богатства мира
Подаянием грошовым?
 
 
Выгодно ли, милый, бредя,
Денег требовать у статуй?
Что найдете, кроме меди,
В самой щедрой и богатой?»
 
 
– Пушкин! Медные, литые
Гвозди от твоей скамейки —
Это вечно-золотые
Неразменные копейки!
 
 
Если боязно и зябко
Эти пальцы шляпу сняли,
Ты сними хотя бы шляпку
С гвоздика на пьедестале!..
 
 
Если милостив ко мне ты,
Дай мне вместо амулета,
Вместо золотой монеты —
Бляху с твоего жилета! —
 
 
Он дает – и в гневном визге
Льются медные опилки,
И летят снопами брызги
От расплавленной копилки…
 

4 июля 1928

 
Век тот настал – кровавый некто,
Инспектор, двинутый толпой,
Прошел вдоль Невского проспекта
И встал братишкой над Невой —
 
 
И, флаг прославленного флота
Над Петропавловкой взъяря,
Назвался Днем переворота
И Двадцать пятым Октября. —
 
 
«Сдавай дела, моя красотка,
Пора, красотка, на покой!» —
Смиренно-грамотно, но четко
Братишка вывел над рекой.
 
 
«Я сам, – прибавил он, – не промах,
И Революция – не фря:
Мы без попов и без черемух
Родим Дорогу Октября.
 
 
Покончив с буржуазной хлябью,
Мужайся, улица Невы,
И скинь к монаху кичку бабью
С Адмиралтейской головы!»
 
 
– Товарищ, это Ваше право, —
Пророкотал подводный гром, —
У Ваших ног Петрова слава
Со все ее инвентарем…
 
 
Я двести лет – река поэтов, —
Мосты и дни перекрестив,
Дышала с рей и парапетов
На лучшую из перспектив.
 
 
Что ж? – Кройте Невский! Перекрасьте
Его таблиц ультрамарин
На красный цвет козырной масти,
На крап повторных именин.
 
 
Он Ваш – и шум его отныне
Мне будет маршем похорон —
Уже не я его святыня,
Уже не я его патрон, —
 
 
Но я из каждого канала
В него сочила свой ярем,
Я каждый год напоминала
О бурном имени своем, —
 
 
И, чтобы он, хребет столицы,
Чужих побед не забывал,
Из года в год – мильонолицый,
По нем гоните шествий шквал,
 
 
А в день досады особливо,
И тоже по моим стопам,
Над ним пройтись волной разлива
От всей души желаю Вам.
 

23–24 сентября 1928

 
Не понимаю тех мужчин,
Которые любую даму
Спешат, без видимых причин,
Раздеть и косвенно и прямо.
 
 
«Раздетая – она острей!
Постельная – она дороже!» —
Кричат любители затей
И родинок на женской коже.
 
 
Глупцы! Не лучше ли она
С тяжелым панцирем на теле,
Чем нежная, во время сна,
В своей или в чужой постели? —
 
 
Я целый месяц тосковал
Меж голых тел на голом пляже
По складкам скрытых покрывал,
По шелку, по дешевой пряже;
 
 
На тонны туш, лишенных чар
(Где некуда поставить ногу),
На слитный золотой загар
Я рассердился понемногу:
 
 
Я проклял драгоценный прах
Мифического Эльдорадо,
Где золото – во всех норах,
Где медь – редчайшая отрада.
 
 
О да! прекрасна нагота.
Но если нагота в избытке,
Она бесцельна и пуста,
Как эти золотые слитки! —
 
 
И я покинул тошный пляж,
Покинул рай преображенный,
Крича: – да здравствует корсаж!
Оденьтесь, ветреные жены! —
 

27–28 сентября 1928

 
Миф о родине агавы
Создал Генри златоустый
И назвал его, лукавый,
«Королями и капустой».
 
 
Вероломно уверяя,
Что не пишет о Панаме,
Он писал и не о крае,
Зябнущем под зипунами:
 
 
Он писал о наших голых
И веселых антиподах,
О бамбуках медностволых,
О бананах долгоплодых.
 
 
Я завидовал бы долго
Экзотическим рассказам,
Если б ласковая Волга
Не свела меня с Кавказом. —
 
 
Да! мы тоже обладаем
(Не гордитесь, антиподы!)
И Анчурией, и раем
Субтропической природы.
 
 
Еду, еду загорать я
К темнокудрым кипарисам:
Кипарисы – это братья
Нашим соснам белобрысым;
 
 
Кипарис пирамидальный,
Друг рапсодов и весталок, —
Так о нем гласит миндальный
Ботанический каталог;
 
 
На почетном карауле
Он стоит, как факел жаркий,
При гробнице, при ауле
И при Худяковском парке;
 
 
Он кадит, живой огарок,
Этим финиковым пальмам,
Что похожи на дикарок
В каннибальском платье бальном…
 
 
Тень пустынного привала,
Звон паломничьего гимна
Саговое опахало
Нам подаст гостеприимно;
 
 
Лист банана – сын избытка —
Нам послужит шляпой яркой;
Будет послан как открытка
Лист магнолии под маркой;
 
 
Ахнет и отгонит гадин
Раб руки, бамбук певучий,
И по гроздям виноградин
Тростью вытянется жгучей;
 
 
Будут рушиться в корзины,
Волей прибыльной Помоны,
Жертвенные апельсины,
Мандарины и лимоны;
 
 
Будет плыть туман табачный
В горы глетчерного хлопка,
Будет хлопать браге злачной
Свежесрезанная пробка;
 
 
Злые кактусы и юкки
И агавы-недотроги
Изорвут нам наши брюки,
Искалечат наши ноги, —
 
 
Но от всех врагов защита
Нам дана – в костровой гари,
В яде древнего самшита,
В чешуе араукарий!
 
 
От кустарников лавровых
К нам прихлынут напоследок —
Дух кумирен и столовых,
Крики муз и хруст беседок…
 
 
Друг мой! Да не будет жаль нам
На прощанье преклониться
Перед деревом, печальным,
Как библейская блудница:
 
 
Наша северная ива,
Со своей тоской великой,
Весела и шаловлива
Рядом с этим горемыкой;
 
 
Не русалочья заботца,
Не Офелькина обидца —
Это горе полководца
На исходе Австерлитца;
 
 
Вдернув никнущую хвою,
Как надломленные кисти,
Вот он хохлится совою
Обессиленной корысти;
 
 
Пересаженный из края
Желтых скул и водной шири,
Он похож на самурая
За обрядом харакири;
 
 
Он пришел в смоляной схиме
От заплаканного риса,
Чтобы здесь присвоить имя
Траурного кипариса…
 
 
Милый Генри, где ты, где ты?
Генри, слышишь ли меня ты? —
Счастлив край, тобой воспетый,
Счастьем тоже мы богаты,
 
 
Но на Западе счастливом
Слезы смол не так жестоки,
Слезы смол бедней надрывом,
Чем у нас и на Востоке!
 

Сентябрь 1928

 
Эпоха! ребенок! резвушка!
Шалишь ты на русской земле:
Москва – заводная игрушка,
И сердце завода – в Кремле.
 
 
Фигурки при каждой машине,
Румяные куклы в домах —
Одной лишь покорны пружине,
Один повторяют размах;
 
 
Их сердце – властительный узник,
Безвыездный дед-старожил,
Которого немец-искусник
Зубчатой стеной обложил.
 
 
И хочется мне, как ребенку,
Взглянуть на секретный завод
И хитрую сдвинуть заслонку
С тяжелых кремлевских ворот!
 

Ноябрь 1928

 
Над Элизием и Летой,
На сто лет роняя гул,
Пушкин бешеной кометой
Небо славы обогнул.
 
 
Если каждая кривая
Путь на родину сулит,
Почему еще из рая
Милый вестник не летит?
 
 
Все мы – млечная дорога,
Древле выжженная им, —
Славим Пушкина, как бога,
Мелким бисером своим.
 
 
Но от счастья неземного
Тает лучезарный хвост,
И комета всходит снова
Роем падающих звезд.
 
 
И, огни великой елки,
В золотые вечера
Мы сгораем, как осколки
Измельченного ядра.
 

1928?

 
Я, черный крыс, потомок древних рас,
Насельник лучших дыр Европы,
Я чую носом – близок смертный час,
Восстали серые холопы
И, закусив хвосты, идут на нас,
От Ганга пролагая тропы.
 
 
Mus decumanus – я уже привык,
Бродя по трапезным угарным,
Употреблять монашеский язык
В его звучании вульгарном —
Mus decumanus обнажает клык,
И ворон возвещает «карр!» нам.
 
 
Подпольным Римом завладел пасюк;
Его клянет людская паства;
Кормя, как варвар, кошек и гадюк,
Он сырные сгрызает яства,
И моровая в корабельный люк
За ним проскальзывает язва.
 
 
Вот мой хозяин – не жалел он крох
Для бедной крысы-постояльца,
Но перед мором сдался и оглох
И посинел в мерцаньи смальца…
Я этой ночью, подавляя вздох,
Ему отгрыз четыре пальца.
 
 
Съедобный друг мой – сальная свеча
Мне стала сторожем пугливым,
Хозяин мертв, и нет в замке ключа,
И сыр открыт врагам пискливым,
И думы, думы, муча и урча,
Ползут растопленным наплывом.
 
 
Я знаю человека. – Что скрывать?
Он зверь, как мы, но зверь особый:
Пока росли мы, он сумел отстать.
Об этом говорят нам гробы,
Им выдуманные, его кровать
И череп, слишком крутолобый.
 
 
Он ниже нас в насущнейших чертах:
В любви, и в смерти, и в рассудке.
Начнем с любви: кто ею так пропах,
Кто ею пьян из суток в сутки,
До ласки падкий, к дрожи на губах
До умопомраченья чуткий?
 
 
Нет, мы не шутим с лучшим из даров,
К нам по наследству перешедших!
Любовный клич, хоть он у нас суров,
Но он один на всех наречьях. —
Нам жаль страстей – мы шерстяной покров
Надели, чтобы уберечь их.
 
 
Пусть голыми родимся мы, но шьем
Себе сутану, как викарий, —
Двуногие же ходят нагишом,
Нецеломудренные твари;
Мы любим в шубах, человек – ни в чем,
И, голый, он дрожит от яри.
 
 
Изысканно-сластолюбивый зверь,
До непотребства обнаженный,
Он весь таков – посмотрим-ка теперь,
Кого берет себе он в жены:
Он к злейшему врагу стучится в дверь
И говорит, что он суженый.
 
 
Мы скромно размножаемся в норах
И брачных вымыслов не ищем,
На сестрах женимся, на дочерях,
Не дорожим приданым нищим,
А этот зверь, утратив стыд и страх,
Роднится с неродным жилищем.
 
 
Сабинянки не Римом рождены,
Они и пахнут по-иному,
Но, римлянам в награду отданы,
Пьют ненавистную истому
И падают трофеями войны
На триумфальную солому.
 
 
Мечи Юдифей, топоры Далил
И Карменситины стилеты
Над дерном полководческих могил
Враждебной похотью согреты,
И, выродок вендетты, трижды гнил
Роман Ромео и Джульетты.
 
 
Я черный крыс, любимец темноты.
Я чую смерть в пасючьем писке.
Я смерти брат. Я с вечностью на «ты».
Свеча горит. Текут записки,
Трактат о том, в сравненьи с кем коты
И не презренны, и не низки.
 
 
Установив, что человек – урод
В наружности, в любви и в браке,
Я заявляю: даром он живет,
Его бессмертье – это враки,
Ибо, погибнув, он гниет, как крот,
В земле, в безвестности, во мраке.
 
 
Мы не хороним наших мертвецов,
Не сушим их и не сжигаем —
Мы их едим, мы дивный слышим зов,
И этот зов неумолкаем.
У нас в крови бессмертна плоть отцов,
А плоть сынов нам служит раем.
 
 
Зверь ловит зверя, крысу губит кот,
Кот гибнет под ножом стряпухи,
Под видом зайца лезет к дурню в рот,
Последнего же с голодухи
Съедаем мы – voila круговорот
Et cetera в таком же духе.
 
 
Отметив превосходство живота
Над мертвой славой мавзолея,
Я вижу: есть еще одна черта
В пассиве моего злодея:
Под черепом двуногих развита,
И слишком развита, идея.
 
 
Вгрызаясь в лоб усопшего брюзги,
Чтобы исследовать – откуда
Вошла в его холодные мозги
Идея подвига и чуда,
Я шарил там, не видел там ни зги,
Озяб – и налицо простуда.
 
 
Кто, кроме человека, верит в речь
Священника, бродяги, шельмы?
Как трудно моряка предостеречь,
Когда в судне завидим щель мы,
И как легко готов он верить в течь
По огонькам святого Эльма.
 
 
Пора нам опровергнуть клевету
О Гаммельнском крысолове:
Мы музыки не ловим на лету,
Ушей не держим наготове.
Пусть люди сами гибнут за мечту
И бога прозревают в слове.
 
 
Я – черный крыс. Сейчас меня съедят
Завоеватели подполий.
Дай дописать мне, серый супостат!
Как Архимед, не чуя боли,
Я умираю, но за свой трактат
Молю смиренно: Noli! Noli!
 

27 февраля 1929

 
Змеится ключ навстречу зною
Из-под набухших корневищ,
И в челюсти зубному гною
Дорогу открывает свищ;
 
 
Прокапывая лисьи ходы,
Бегут из тюрем бунтари,
И вечно требует свободы
Душа, стесненная внутри!
 
 
Меня весь день переполняла
Моя назревшая любовь,
Но к милой не нашла канала
И даром отравила кровь —
 
 
И вот (мы виноваты сами)
Открылся ход в ее жильё
И щекотливыми слезами
Смущает нежное белье…
 

25 марта 1929

 
Я был собой, мечтая быть иным;
Я темной страсти опасался,
Любил себя и к женщинам земным
Неосторожно прикасался…
 
 
Я молод был, и стала мне легка
Преграда кнопок и булавок,
В их острых тайнах верная рука
Приобрела проклятый навык.
 
 
Не бойся! Для тебя я заглушил
Слепую музыку пороков:
И звон суставов, и чечетку жил,
И скрип костей, и пенье соков.
 
 
От всех даров, рассеянных весной
И распустившихся, как листья,
Я отказался для тебя одной,
Учительница бескорыстья!
 
 
Одной тебе я в жертву предаю
Глухое сердце негодяя,
И недоступность страшную твою
И грусть мою благословляя.
 

6 мая 1929

 
Я весь, от шеи до колен,
Обтянут белой парусиной.
Так облекают нежный член
Предохранительной резиной.
 
 
Я лезу к солнцу напролом,
Хоть лезть в рубашке – не геройство,
И смело пользуюсь теплом
Почти тропического свойства.
 
 
Я – обожженным не чета,
Блудливым женам я – не пара,
И вот вся юность прожита
Без триппера и без загара.
 
 
Но хоть известно, что любовь
Презервативная бесплодна,
Что солнце не проникнет в кровь,
Когда помехою – полотна,
 
 
Зато их ласки нам даны
Не через язвы или раны,
А через постные штаны
И богомольные сутаны!
 

3 июля 1929, Коктебель

 
В мудрых сумерках раздумий
О губительности света,
Вот он, в раковинном шуме,
Дом отшельника-поэта!
 
 
Я о пристани взыскую
– Лечь бы, говоря короче, —
Мне отводят мастерскую,
Говорят «спокойной ночи!..»
 
 
Я устал, но сон мой зябок.
Сон прерывист. Месяц светел.
Что-то повернуло набок,
Луч упал – и я заметил! —
 
 
В дивной нежности свирепа,
Знойным гипсом наизнанку,
Жгла ты, мать Аменготепа,
Дерзкую мою лежанку.
 
 
Слепок. Копия. Подобье.
Лик без власти и охраны.
Но откуда эти копья?
Это пламя? Эти раны? —
 
 
Африканская богиня,
Ты жива моим кошмаром! —
Ты застынешь, лишь покинь я
Мой тюфяк, покорный чарам!
 
 
Рог и зуб священных тварей,
Аписа и крокодила,
Ты взыграла на фанфаре,
Души стражей разбудила;
 
 
Ты зажгла огонь заклятий
На своем бесплотном войске,
Чтоб со мной, в моей кровати,
Он расправился по-свойски…
 
 
Рано утром, на пороге,
– О чудовищное ложе! —
Я считал свои ожоги,
Закипевшие на коже.
 
 
«Тут клопы… Вы дурно спали?
Говорите без утайки».
– Не клопы меня кусали! —
Так ответил я хозяйке.
 

14 июля 1929

 
Под этим низким потолком
С тюремным вырезом для света,
Здесь жил поэт. И самый дом
Уже тогда был Дом поэта.
 
 
Что было видно из окна,
Высокого и чуть косого? —
Безоблачная глубина,
Да горы, да соседки – совы…
 
 
Он слушал моря мерный вал,
А, может быть, не слушал даже,
И Капитанов воспевал,
Душой с отважными бродяжа.
 
 
Свой лучший отдых от стихов,
От музы, иногда докучной,
Он видел в битвах пауков,
Плененных им собственноручно.
 
 
Он их, наверно, уважал,
Сидельцев спичечных коробок, —
Он сам от битвы не бежал
И в этой битве не был робок,
 
 
Когда безумные полки
Георгиевских кавалеров
Запрыгали, как пауки,
В тазу неслыханных размеров,
 
 
Когда нездешней розни власть,
Дразня дерущихся тростинкой,
В нем воскресали злую страсть
Тарантульского поединка. —
 
 
И свой его народ разъял,
Свой Бог попрал, как тунеядца!
Мы все расстреляны, друзья,
Но в этом трудно нам сознаться…
 

22 июля 1929, Коктебель

 
Здесь гроб… остановись, прохожий,
Передохни в его тени,
И если даже он отхожий,
Его чистот не оскверни.
 
 
Гигиеничное жилище
Полезно для иных особ,
Но много лучше, если гроб
Уютного жилища чище.
 

8 августа 1929, Коктебель

 
В пересохшей молитвенной чаше
Со следами священных даров —
Золотое убежище наше
И Волошина благостный кров.
 
 
И когда я увижу на склоне
Уходящей от моря гряды
Коктебеля сухие ладони,
Где заноз и причастий следы,
 
 
Я кричу, и смеюсь, и рыдаю —
Потому что в заклятом кругу
Небывалые сны покидаю,
От нездешнего счастья бегу.
 

13 августа 1929

 
Наша тряская машина
К Феодосии летит.
Впереди меня мужчина
Возле тормоза сидит.
 
 
На боку его – игрушка
Предвоенной детворы,
И ее стальная мушка
Мне грозит из кобуры.
 
 
Отодвинуться – неловко,
А терпеть – невмоготу…
О, как подлая плутовка
Вздрагивает на лету!
 
 
Не молить же о пощаде,
Не идти на стыд и срам! —
Только думать – «Бога ради…»
Да глядеть по сторонам.
 
 
Так на призрачной дороге
Сверх-Феодосийских гор
Жалит нам то лоб, то ноги
Гибели корректный взор.
 
 
Но сознаться мы не смеем
В страхе жалостном своем,
По степям бензином веем
И над мятой и шалфеем
Молча терпим и живем.
 

13 августа 1929, Феодосия

 
Ты спала и не видала,
Как неистовствует буря,
Как рыдает в одеяло
Друг, у ног твоих дежуря.
 
 
Он был верен уговору —
До утра тебя не тронув,
Он пронес, подобно вору,
Ношу ругани и стонов.
 
 
Он сидел, белее мела.
В хилом теле крепла сила.
Ты спокойно спать умела
И спокойной страсть гасила.
 
 
Он любил – и на заре лишь
Вырвал сладостное жало…
Он ушел, а ты не веришь.
Ты спала и не видала.
 

23 августа 1929

 
Спокойным расчетом сдавили бока
И выжгли на шкуре пометки,
И вот он распластан, как туша быка,
На красной земле пятилетки.
 
 
Он – дух революций, рогатый вожак,
Гражданской войны воплощенье,
Но цифры стеснили неистовый шаг
И план обуздал нетерпенье.
 
 
Он ребра вздымает, и тяжко хрипит,
И мордой мотет огромной,
Пока от загривка до черных копыт
Его измеряют нескромно.
 
 
Его невозможно пешком обойти
По карте его круторогой,
Вдоль мощного тела – недели пути,
И то лишь железной дорогой.
 
 
Его измеряют всю ночь напролет,
А с утром, пролившимся косо,
Он с нефтью вскипает, гудками ревет
И пламенем пышет из носа.
 
 
И это – Союз наш, и это – страна,
Что в буднях напора крутого
Двенадцатой вспашки растит семена
И к новому севу готова.
 

3 ноября 1929

 
Поезд держит долгий путь,
Вьется и плетет круги.
Рельсы шепчут: «не забудь»,
Шпалы спорят, как враги…
 
 
Но качай, качай, качай,
Укачай мою тоску
И дорогу невзначай
Дробным молотом раскуй!
 
 
Длинный, скучный перегон…
Люди едут – не держи!
Мы оставим свой вагон
И останемся во ржи.
 
 
Будет поезд петь струной,
Исчезая впереди,
Будет город за спиной
И спокойствие в груди.
 

<1920-е>

 
Тень лирического грима
С Вашей кожи не снята,
И проходите Вы мимо,
Еле слышно, еле зримо,
Та, что прежде, и не та.
 
 
Много платий Вы сменили,
Много счастья принесли,
И гласят глухие были
О бессмертной страшной силе
Лучшей дочери земли.
 
 
Звали Вас Мечта и Муза,
И Царевна и Звезда,
А теперь Вы – член союза,
И на Вас простая блуза,
Жрица строго труда:
 
 
Я узнал Вас без отличий,
Внуков Дантовых мечту.
Ваше имя – в нашем кличе.
Погодите ж, Беатриче,
Встретим вместе, Беатриче,
Ветер жизни на мосту.
 

1930

Надо объяснить людям реальную обстановку того, как велика тайна, в которой война рождается, и как беспомощна обычная организация рабочих, хотя и называющая себя революционной, перед лицом действительно надвигающейся войны…

Ленин. Заметки по вопросу о задачах нашей делегации в Гааге

 
Мясомешелка! Костедробилка!
Под пенье розг
Ты у солдата из-под затылка
Сосала мозг.
Исчадье церкви и капитала,
Под стон и крик
Ты наши жизни переезжала,
Как броневик.
«Кругом!» «Направо!» «Вполоборота!»
И так и сяк…
Весь мир был только штрафная рота
В глазах вояк.
Артистка порки и маскировки,
Не зная сна,
Вы были чутки, вы были ловки,
Мадам Война!
Мадам, Вам дурно? Что с вами стало? —
Ваш лоб – в огне!
Над вашим ухом прогрохотало:
«Война – войне!»
________________________________
Война – войне… Как это кратко
И странно как!
Бить лихорадкой лихорадку
И мраком мрак…
Война – войне… Леча нас ядом
От всех отрав,
Прошел по весям и по градам
Наш костоправ.
Но не весы гомеопата
В его руках —
Отрава гнева в них зажата,
Войне на страх.
О, мы надолго гневом этим
Напоены:
Еще готовят нашим детям
Сюрприз войны.
Она играет с ними в прятки
(Будь начеку!)
Придет и просит: «всё ль в порядке?
Я тут! ку-ку!»
______________________________
На грузовик война еще похожа,
Но не на тот мотор,
Что, встречный люд сигналами тревожа,
Стеклянный мечет взор.
Такой не страшен: растопырив локти,
Глядит, глядит вперед
Его шофер. Но остановка – вот где
Зеваку гибель ждет.
Обратного остерегайся хода,
Беспечная толпа.
Не пощадит он с тылу пешехода,
Его спина – слепа.
Спина – слепа. Спиной никто не правит,
И оттого так рад
Мотор войны, когда прохожих давит
Его тяжелый зад.
Безжалостность автомобильных шуток,
Рабочий мир, учти.
Многостронне зорок будь и чуток
В опасностях пути.
 
 
____________________________________
Недаром вождь на грани смерти
Трудящихся предупредил
О запечатанном конверте
Со списком будущих могил.
Ложь патриота-пустобреха
Смутила пять материков;
Врасплох захвачена эпоха
И смотрит стеклами зрачков
Перед собравшимся народом
В мимоидущие века,
Раздавленная задним ходом
Военного грузовика…
Уже ложится снег орлиный
На склонах безотчетных гор,
А зной по-прежнему остер
Над недогадливой долиной. —
Так и земные племена
Не чуют пушечных раскатов,
Когда в портфелях дипломатов
Уже объявлена война.
 

Июль 1931

…Две женские косы из древнего могильника…

Каталог Керченского археологического музея

…Песчаные косы Чушка и Тузла тянутся с таманского берега к керченскому.

Путеводитель

 
Над лапой Керченского полуострова —
Засольный дух сельдей и смол.
Здесь в роли когтя, хищнически острого,
Округлый выдвинулся мол.
 
 
Бока Акрополя бегут, пологие;
В застольном стоне скифских чаш
Свой вечный праздник длит археология,
И этот праздник нынче наш.
 
 
Платя пятак за вход в ее становище,
Я слышу детства голоса.
Как пятилетний мальчик, я готов еще
Читать не «касса», а «коса»…
 
 
Тебя, неграмотность моя, бессмыслица,
Сквозь четверть века я пронес,
И волей ляпсуса кассирша числится
В распорядительницах кос.
 
 
Взгляни с горы – в туманах вечность стелется,
И этот женственный пролив
Спит, как усталая рабовладелица,
Рабов и косы распустив.
 
 
Здесь, под стеклом, лежит двойная плеть ее,
Здесь волосами искони
Сплелись в два черные тысячелетия
Ее просоленные дни.
 
 
Они лежат, печальные и строгие,
Тмутараканских славя див,
И две косы простерла геология
Навстречу им через пролив.
 
 
Чушку с Тузлой соединяет ветреных
Кавказ, гребущий в два весла;
Глядят в века кругами глаз Деметриных;
Плывут в разрывах промысла.
 
 
Сюда за славой шли Пантикапеечной,
А слава что? – каприз камсы! —
И стала Керчь твоя пятикопеечной,
Накинув сеть на две косы.
 
 
Кто ж ты, красавица простоволосая?
Молчи, молчи! – Я знаю сам,
Что ты жила, что ты была раскосая,
Что ты любила по ночам!
 

1 ноября 1931. Керчь. Ночью