Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

29. Подразумевается И. Ильф.

Каролина – имя поэтессы 40-х гг. 19 в. Павловой, которую мы высоко ценили.

30. Подразумевается Ис. М. Троцкий, историк и преподаватель Ленинградского Университета.

33. В 3-й и 4-й строках подразумевается хромой человек, который был почти единственным организатором нашего коллектива, нашего питания, наших вечеров и т. д.

На блатном (воровском) жаргоне, словечками из которого он любил пересыпать свою речь, «ксива» означает документ, дающий право жительства, «линка» – паспорт на чужое имя, «кукла» – сверток, в котором якобы находятся деньги, или к<акая>-н<ибудь> ценность.

40. «Липа» на воровском жаргоне – фальшивка.

35-42. Не совсем такой, но аналогичный случай действительно был. В коллективе поэтов появились чуждые нам люди, по существу графоманы, которые решили взять «власть» в свои руки, что было нам всем, а хромому «махеру», кормившемуся около этого дела, особенно неприятно. Единственным средством не допустить к рулю нежелательных людей было создание своего большинства на близившихся выборах правления. Для этого наш «махер» и придумал описываемый трюк. Багрицкий, которого мы стали подбивать на участие в этой затее, отнесся к ней с добродушным сочувствием, считая, что для изгнания графоманов и для поддержки товарищей можно создать на один вечер несуществующих поэтов.

Безобидность этой фальсификации подчеркивалась тем, что о ней знали все, даже наши враги, которые, в свою очередь стали печь такие же «липы». Разница была лишь в том, что в их лагере не было такого блестящего стилизатора, как Багрицкий, и их «Оссианы» имели гораздо меньший успех.

43. Мэримэ сфальсифицировал песни западных славян, переведенные введенным в заблуждение Пушкиным на русский язык с фрнцузского.

Макферсон сфальсифицировал кельтский эпос.

Чешский ученый Ганка сфальсифицировал своего народа под видом так называемой Краледворской рукописи.

44. Намек на мистификацию Меримэ.

В ту пору Багрицкий вообще увлекался славянским фольклором и на этой почве общался с профессорами-славистами, через которых доставал университетские книги по этим вопросам.

46. Дрель – см. примечание к стр<офе> 59-ой главы 1-й.

48. «Шмара» на воровском жаргоне означает гулящую девку, «блат» – кражу, «зуктер» – любовника, «шниф» – кражу, «шибеник» – висельник, «темный киф» – расправу арестантов с товарищем, «шкары» – брюки, «сары» – деньги, «шары» – глаза, «бимбары» – часы.

«Спивать» – украинское обозначение глагола «петь».

49. «Свечка» – футбольный термин.

51. Паузник – стихотворный размер, который Багрицкий часто практиковал в своих морских стихах, например, в «Контрабандистах».

54-58. Багрицкий любил мистифицировать профанов, читая им стихи классиков и, между прочим, Языкова под видом ученических опытов каких-то красноармейцев и т. д. Напыщенные неучи не раз попадались на его удочку. Олеша, например, подобным же образом поймал однажды целое собрание на незнании стихов Пушкина «Не стану я жалеть о розах…» и «Есть роза дивная…».

56-57. Парафразы из стихотворения Языкова «Свободен я: уже не трачу ни дня, ни ночи, ни стихов за милый взгляд, за пару слов, мне подаренных наудачу в часы бездушных вечеров. Мои светлеют упованья, печаль от сердца отошла, и с ней любовь: так пар дыханья слетает с чистого стекла».

60-71. Однажды, летом 1920-го года, мы с Багрицкий возвращались с загородной прогулки. Вечерело. На улице Петра Великого, в нескольких шагах от нас, он увидел девушку со строгими, почти мужественными, контурами плеч. «Будь я Дюрером, – сказал Багрицкий, – всегда бы рисовал таких!»

60. Спуск Нарышкина – см. примечание к стр<офе> 69-й главы II.

72-100. В этой сцене фигурирует реальная личность. Отношения между нею и окружающим миром обрисованы почти документально.

78. В 34-ой строках – парафраза из стихотворения Апухтина «Сумасшедший», начинающегося словами «Садитесь, я вам рад» и т. д.

99. Войска Антанты, оккупировавшие Одессу в 1919 г., в значительной мере состояли из «цветных» частей, то есть из сенегальских негров и других колониальных рабов. Характерная фигура такого сенегальца выведена Л. Славиным в его пьесе «Интернационал».

Глава V

1. Последнее наступление Врангеля на Одессу оборвалось летом 1920 года у селения Алешек недалеко от Херсона, на левом берегу Днепра.

2. В районе Алешек наблюдаются движущиеся пески, дюнные образования, по местному – «кучугуры».

[5. В 1–2 строках – иронический намек на барона фон Врангеля, в последнюю минуту бежавшего из Крыма морем, при содействии военного флота Антанты.

В 3–4 строках – намек на К.Е. Ворошилова, «луганского слесаря», непосредственно руководившего Крымской операцией.]

[6. Намек на Пушкина, в 1820-м году посетившего и воспевшего Крымское местечко Юрзуф (ныне Гурзуф) у мыса Аю Даг и крымский город Бахчисарай. Здесь же содержится намек на то, что Пушкин – наш, и отправиться в Крым, если бы жил с нами, мог бы только после изгнания Врангеля.]

[7. Перу Пушкина принадлежит составленный им в альбоме Ушаковых «Дон-Жуанский список» с перечнем имен тех женщин, которыми он увлекался. Буквами NN обозначена в списке таинственная женщина, которой он увлекался в Крыму и о которой долгие годы вспоминал в стихах, всегда почтительных и всегда загадочных.]

[8. Намек на Лермонтова и на ненависть этого офицера к Романовскому режиму.]

[9. Намек на поездку Лермонтова в 184… году с Кавказа в Крым для любовного свидания в Мисхоре с Амелией Омар-де-Гелль. Он, впрочем, добрался туда не морем, а сушей.]

10. Парафраза из стихотворения Багрицкого «Птицелов», начинающегося словами «Марта, Марта, так ли дурно, если Дидель ходит в поле…»

«Отмель Кинбурна», Кинбурнская коса, лежала как раз на пути отступления Врангеля от Алешек. У Багрицкого есть стихотворение «Кинбурнская коса» с описанием рыбной ловли.

11. Во 2-ой строке – намек на Ю. Олешу, встречу с которым Багрицкий описывает в поэме «Последняя ночь».

По вечерам корабли переговариваются сигнальными вспышками фонарей. Хорошо это описано у Маяковского в его стихотворении………….

12. В «Последней ночи» Олеша рисуется еще гимназистом. Лицом он несколько похож на Наполеона (см. 1-ю главу).

«Олешник», так же как и ниже «Олешня», словечко, единственное назначение которого символизировать большую роль, которую сыграл Олеша в формировании сознания молодого Багрицкого. это словечко образовано по аналогии со словами «мальчишник» или что-то в этом роде.

14. Для Олеши характерно смешение элементов низменного и возвышенного в его творчестве. Достаточно вспомнить, чем начинается его «Зависть». В то время весь город занимался поисками дворовых клозетов, потому что, из-за бездействия водопровода, бездействовала и канализация.

15. «Олешня» – см. примечание к строфе 12-й.

[21. Юго-западная плеяда – это те, кто описывается в моем произведении. «Юго-запад» – по аналогии с названием первого сборника стихов Багрицкого.

«Сто звезд, учтенных книжными людьми» – это та сотня (приблизительно) писателей-одесситов (не считая журналистов), добрая половина которых одновременно с передовыми семью (число тоже приблизительное) на протяжении одного только первого революционного десятилетия (меду 1918 и 1928 гг.) так или иначе вошла в русскую советскую литературу и займет свое законное место в «звездном» каталоге будущего библиографа. Вот их, далеко не полный, список (по алфавиту): А. АДАЛИС, И. БАБЕЛЬ, Э. БАГРИЦКИЙ, Я. БЕЛЬСКИЙ, Б. БОБОВИЧ, С. БОНДАРИН, А. БОРОХОВИЧ, Д. БРОДСКИЙ, В. БУГАЕВСКИЙ, Б. ВАЛЬБЕ, А. ВЛАДИМИРОВА, ВЛАДИМИРСКИЙ, Я. ГАЛИЦКИЙ, ГЕРШЕНЗОН, С. ГЕХТ, Э. ГИЛЛЕР, Ф. ГОПП, Г. ГРЕБНЕВ, Л. ГРОССМАН, И. ЗИЛЬБЕРШТЕЙН, Е. ЗОЗУЛЯ, И. ИЛЬФ, В. ИНБЕР, В. КАТАЕВ, С. КЕССЕЛЬМАН, КИПРЕНСКИЙ, С. КИРСАНОВ, О. КОЛЫЧЕВ, С. КРАСНЫЙ, А. КРАНЦФЕЛЬД, Е. КРАНЦФЕЛЬД, <П.> КРОЛЛЬ, С. ЛИПКИН, Т. ЛИШИНА, Д. МАЛЛОРИ, А. МИНИХ, Л. НИКУЛИН, С. ОЛЕНДЕР, ПЮ ПАНЧЕНКО, К. ПАУСТОВСКИЙ, Е. ПЕТРОВ, М. ПОЛЯНОВСКИЙ, Л. СЛАВИН, <В.> СТРЕЛЬЧЕНКО, Д. ТАЛЬНИКОВ, М. ТАРЛОВСКИЙ, В. ТИПОТ, Иос. ТРОЦКИЙ, Ис. ТРОЦКИЙ, Е. ТРОЩЕНКО, Т. ТЭСС, А. ФИОЛЕТОВ, Д. ХАИТ, З. ШИШКОВА, А. ШПИРТ, А. ШТЕЙНБЕРГ.

В этот список не включены несколько человек, оказавшихся в эмиграции. К чести Одесской писательской молодежи нужно сказать, что, несмотря на приморское положение Одессы, несмотря на близость заграничных портов, несмотря на близость румынской сухопутной границы, несмотря на целый ряд эвакуаций, во время которых в распоряжение желавших бежать белогвардейцами и Антантой был предоставлен огромный тоннаж, несмотря на то, что Одесса была едва ли не главным транзитным пунктом, через который десятками тысяч спасался от революции всякий антисоветский сброд, несмотря на всё это одесская писательская молодежь, если не считать трех-четырех отщепенцев (далеко не лучших), в полном своем составе осталась верна своей новой, теперь уже социалистической, родине.

Абсолютно очень многих (хотя относительно и абсолютно гораздо меньше, чем Одесса) дали и другие южные города. Я уже не говорю здесь о старшем поколении – Кармене, Юшкевиче, Кипене, Осиповиче и других. Констатирую все эти факты отнюдь не из солидарности со статьей В. Шкловского о «Левантинцах».]

22-23. Подразумевается Владимир Нарбут, поэт-акмеист.

22. «Акмэ» по-древнегречески – вершина, слово, от которого поэты акмеисты производили название своей группы.

23. В. Нарбут заведовал одесским отделением Рос<сийского> Телегр<афного> Агентства («Роста»), где работали многие, в том числе и Багрицкий (см. гл. III).

26. Намек на Георгия Шенгели, жившего в Одессе с конца 1919 г. о середины 1921 г. он был ярким явлением на одесском литературном небосклоне и увлек многих, в том числе и Багрицкого, но свет, излучаемый им, носил бертолетовый, холодный характер, что усиливал его сходство с кометой. Может быть, недаром свое наиболее значительное произведение последних лет он назвал «Пиротехник», а героем этой вещи является мастер «бертолетового света».

В ту пору Шенгели носил бакенбарды.

28. Вся юго-западная плеяда на протяжении каких-нибудь пяти лет в полном составе переехала в Москву (за исключением братьев Троцких и еще кое-кого, попавших в Ленинград).

Созвездие Плеяды имеет вид клина. Кроме того, здесь еще действует ассоциация с перелетом журавлей, которые летят клином и о которых Багрицкий писал не раз.

Эпитет «сребротрубный» употреблен еще здесь, может быть, по ассоциации с одесским сборником «Серебряные трубы» (изд. 1915 г.), одним из первых, в которых Багрицкий принял участие.

29. Багрицкий, так же как и все его остальные товарищи, в первые годы по переезде в Москву занимался почти исключительно газетной работой. Это были годы их «северных затмений». Но и в газете они оставили заметный след. Так, например, железнодорожники до сих пор помнят своего «Зубила», каковым псевдонимом Олеша подписывал свои стихотворные фельетоны в газете «Гудок». Читатели «Вечерней Москвы» до сих пор, вероятно, помнят фельетоны А. Нижнего, кем был не кто иной, как Л, Славин.

3-я строка перекликается со стихотворением Багрицкого «Вмешательство поэта».

33. Речь идет, конечно, о «Думе про Опанаса».

34. В жизни Багрицкого такой «раут» был.

36. Почерк у Багрицкого был скверный.

«Элегия про соловья» – «Стихи о соловье и поэте».

Astma bronchile – латинское название болезни Багрицкого.

38. В стихотворении «Птицелов» Багрицкий писал о мире «голубом и синем сверху».

39. Свои аквариумы Багрицкий содержал по всем правилам науки. К нему приходили специалисты-ихтиологи учиться у него искусству разведения рыб.

Чтение стихов, казалось, никогда не прекращалось в комнате Багрицкого.

40. Багрицкий почти никогда не отдыхал от посетителей, особенно молодых. Когда он наезжал в Ленинград, двери его номера в гостинице почти не закрывались.

Багрицкий рано поседел. Впрочем, тогда, когда он писал «Увы, мой друг, мы рано постарели», он. Конечно, еще был очень молод.

41. Между тахтой Багрицкого, с которой в последнее время он почти не сходил, и окнами его комнаты стояло больше десяти аквариумов; за стеклами некоторых из них плавала молодь, мальки, появлению и росту которых он радовался чрезвычайно.

«Знаменито» – между прочим, одесское словечко, синоним слов «превосходно», «отлично». Багрицкий его когда-то часто употреблял. В стихах же употребил, кажется, только раз, притом в поздних: «Стоит знаменитая тишина» («ТБЦ»). Впрочем, слово «знаменито» можно здесь понимать и в буквальном смысле.

Глава VI

1. 2-я строка – парафраза из эпиграфа к моей вещи.

5-6. Одно из стихотворений Багрицкого о Пушкине кончается словами «…и Пушкин отомщенный всё так же сладостно вольнолюбив». В самом же стихотворении гражданская война, которой он был участником, представлена как наша месть за Пушкина. Не слишком отдаленное африканское происхождение Пушкина дает повод к ассоциативной связи с представлением о ядовитой африканской мухе «це-це».

6. Дантесовская пуля застряла у Пушкина в области живота, «брюха», как выразился лечивший его медик.

7. Намек на стихотворение А. Блока «Шаги командора», замечательное исполнение которого Багрицким записано на пленку.

8. Блоковскую поэму «Скифы» Багрицкий с огромным воодушевлением и силой прочел в 1921-м году в Одессе на вечере памяти Блока.

То было голодное и тифозное время, когда Ленин сказал: «либо вошь победит социализм, либо социализм победит вошь».

9. «Облако в штанах» – одна из ранних и наиболее замечательных поэм Маяковского.

Багрицкий очень рано, одним из первых в Росси, принял и признал Маяковского. Уже в 1915 году в сборнике <«Авто в облаках»> было напечатано его стихотворение «Гимн Маяковскому», где он, между прочим, говорит (……..). В 1920-м году, на большом литературном вечере, когда какие-то эстеты пытались нападать на Маяковского, Багрицкий вскочил на трибуну и исступленно закричал, что Маяковский не только великий поэт, но и великий пророк, в доказательство чего прочел следующие строки Маяковского (очевидно, сознательно изменив слово «шестнадцатый на «семнадцатый, хотя и так эти строки, написанные в 191<5> году, были достаточным пророчеством): «где глаз людей обрывается куцый, главой голодных орд, в терновом венце революций грядет семнадцатый год».

«Проувертюрить» – то оттого, что «Облако в штанах» было увертюрой к грандиозному творчеству Маяковского, то ли оттого, что Багрицкий очень любил начало этой поэмы, ее увертюру… толком объяснить не могу, но чувствую, что это слово здесь на своем месте.

Между прочим, кое-кто пытается теперь сравнивать этих двух поэтов, вызывая ожесточенные протесты со стороны поклонников Маяковского и провоцируя обиженных за него на чрезмерное снижение роли Багрицкого. Кстати, сам Маяковский, по слухам, называл Багрицкого «лучшим из краснонивских». Этих поэтов вообще нельзя сравнивать, они слишком различны. Для наглядности достаточно, пожалуй, сравнить, что и как говорит о весне Багрицкий в своем стихотворении «Весна», с тем, что и как о ней говорит Маяковский в своем стихотворении, носящем то же название. Для того, чтобы сравнивать этих столь непохожих поэтов, их пришлось бы какими-то противоестественными приемами приводить к общему знаменателю. Несомненно, числитель Маяковского тогда оказался бы большим, нежели у Багрицкого. но в том-то и дело, что от этого приведения к общему знаменателю и тот и другой перестали бы быть самими собою, и налицо были бы два совершенно нереальных выдуманных поэта.

12. Киплингом – его стихами и рассказами о природе жарких стран – Багрицкий очень увлекался[298]298
  «Багрицкому нравилась поэма Киплинга „Мэри Глостер“ и „Каменщик был и король я“. Последнее он даже хотел поставить эпиграфом к очередной книжке, но побоялся критики» (И. Ратханов. Рассказ по памяти // Эдуард Багрицкий. С. 309). Характерно, что Багрицкий любил не столько Киплинга, сколько переводы из него Ады Оношкович-Яцына (1896–1935), изданные в 1922 отдельной книгой. При жизни Багрицкого Киплинг был известен лишь в ее переводах.


[Закрыть].

13. О молчаливости рыб Багрицкий говорит патетически в своем стихотворении «Ода».

[Тело Багрицкого было предано сожжению в Московском крематории.]

14. 2-я строка – парафраза строки из стихотворения «Птицелов», где говорится о мире «зеленом снизу».

Несколько лет, за неимением квартиры в Москве, Багрицкий прожил в подмосковном селе Кунцеве. Перед его домом стояла сосна, которая фигурировала в его болезненных сновидениях, отраженных в стихотворении «Бессонница», «Папиросный коробок».

15. Голос Багрицкого записан на пленку.

Ираклий Андроников – замечательный чтец и имитатор, с громадным успехом шаржирующий современных деятелей науки и искусства и просто простых смертных.

20. Багрицкий всегда восторгался личностью Петра. Однако, кроме строки о кошачьем крутоскулом лице («Чертовы куклы»), он, кажется, ничего ему не посвятил.

21. В первом Азовском походе Петр носил звание бомбардира.

Командир Котовский воспет Багрицким в «Думе про Опанаса».

Чапли (б. Аскания-Нова) – огромный украинский заповедник (недалеко от Перекопа), где водятся многие экзотические, главным образом, африканские животные, в том числе своеобразная по внешности антилопа гну, походящая телом на лошадь, ногами на лань, а головой на буйвола. Чапли в гражданскую войну были ареной боев, и их животное население сильно тогда пострадало. На животных даже охотились.

22. Панько – так называет Багрицкий Опанаса в начале своей поэмы.

«Гривун» – слово, употребленное Багрицким при описании лошади Опанаса.

23. См. примечание к строфе 23-й Вступления.

Попов Луг упоминается в «Думе про Опанаса».

Конец комментариев

ПРИЛОЖЕНИЕ

От автора <Предисловие к сборнику «Бумеранг»>

Преодоление влияния допролетарской культуры далось мне не сразу. Пожалуй, оно вполне еще и не далось. Между нашей действительностью и тематикой многих моих произведений (а также их оформлением и самой трактовкой тем) был разрыв. Рост моего политического самосознания на протяжении ряда лет опережал мою литературную практику. Угол расхождения граней этого разрыва за последнее время начал, однако, уменьшатся. Это нетрудно усмотреть из настоящего сборника. Наличие в нем вещей, написанных в разные годы и расположенных в хронологическом порядке, должно дать представление о диалектике постепенного формирования моего мировоззрения и о влиянии этого формирования на мою литературную работу. Сопоставление различных частей этого сборника должно показать, что для советского писателя перестройка в сторону приближения к нашей действительности совершенно неизбежна, и, раз начавшись, она должна всё более и более приближать его работу к повседневным задачам нашего социалистического строительства. В этой связи сожалею о том, что не успел включить в настоящий сборник своего стихотворения «(Техника х Чутье)» и некоторых других вещей, написанных в последний период.

Бумеранг. Вторая книга стихов. М.: Федерация, 1932 <Содержание>

Бумеранг

I

Стриж

Дорога

Песок

Ярость предков

Пир Петра

Морская болезнь

Ворон

Урожай

«Муза»

Словарь и песня (см. «Тоскуя»)

Москва

Царская ссылка

II

Два вала

Горы

По следам весны

Экскурсия

Ахштарское ущелье

Стиль «a la brasse»

Мир

Свершитель треб

Обреченный (см. «Зверь»)

Косноязычье

Акробат

Ярославна

III

Ночь в Феодосии

Балаклава

Бахчисарай

Великий ветер

Гриф

Сфинксы

За окном

Убийство посла

Алай (см. «1914–1931»)

IV

Вуадиль

Фергана

План

Стенограмма речи М.А. Тарловского на 2-ом производственном совещании 20 апреля 1932 года[299]299
  Стенограмма речи М.А. Тарловского на 2-ом производственном совещании 20 апреля 1932 года. Машинопись с правкой – 18.1–5. Примечания (автограф) – 18.24 об. – 25.


[Закрыть]

Товарищи, Российская Ассоциация пролетарских писателей пригласила меня к участию в работах поэтического совещанию, так было сформулировано полученное мной письмо. Меня Ассоциация просила принять участие в работах совещания. Я думаю, что если бы она не обратилась ко мне с такой просьбой, то я обратился бы к ней с просьбой хотя бы разрешить мне присутствовать на заседаниях поэтического совещания, потому что я, как всякий, стоящий вне РАПП'а, с величайшим вниманием, вполне РАПП'ом заслуженным, присматриваюсь и прислушиваюсь ко всей его работе, чем дальше, тем больше.

Поскольку меня на совещание не только допустили, но и пригласили, я думал, что будет несомненно создана обстановка для работы спокойной, деловой благотворной.

Не думал я, что на мою творческую работу будет обращено внимание, я знал, что перед РАПП'ом очень много важных вопросов стоят в значительной мере еще не разрешенными, но, допуская мысль, что в какой-то мере моя работа будет затронута, я не думал, что, будучи затронутой, эта работа встретит большую поддержку, что очень мягко будут ее будут критиковать. Я знал, что критика будет жесткой и заслуженной, но никак не думал, что меня будут ругать великодержавной шовинистической сволочью. Не знал я вообще, что такие бранные слова будут употребляться на таком серьезном собрании (смех). Это по меньшей мере, мягко выражаясь, негостеприимно. (Смех). (Авербах: вот это, пожалуй, верно). Я попрошу принять во внимание реплику товарища Авербаха и зафиксировать ее в стенограмме.

Я – лингвист по образованию и привык разбираться в происхождении, в корнях происхождения, в подоплеке слов.

Слово «сволочь» я, например, не воспринимаю совсем как бранное (смех). Я всегда помню, что это слово образовано от глагола «своло чь» и что когда-то, в былые времена, оно совсем не было бранным, только означало пестроту. Если где-нибудь собиралось некоторое количество людей разного происхождения, из разных мест, то их называли «сволочью», от глагола «своло чь».

Так вот, если говорить уже о том, кто откуда «сволочен», кого откуда «сволокли», то думаю, что и меня и Авербаха и многих других сволокли из одной и той же интеллигентской прослойки, из одной и той же старой гимназии (с места: разные бывают интеллигенты).

У Авербаха в тысячу раз больше революционных заслуг, чем у меня (с места: стоит ли сравнивать). В корнях нашего социального происхождения приходится разбираться, если говорить о творческой тенденции, которая мной не преодолена, а Авербахом давным-давно и успешно преодолена. Об этом я считаю необходимым здесь сказать.

Так вот, я слушал творческий отчет Луговского, этот отчет было чрезвычайно интересно слушать, чрезвычайно радостно (с места: правильно), потому что мы помним, как он заявлял эпохе: «Возьми меня в переделку и двинь, грохоча, вперед».

Мы видим, что эпоха взяла его и двинула «грохоча, вперед». Это очень важно и для Луговского и для членов других литературных организаций, которые нуждаются в переделке, подобно Луговскому. Всем, стоящим вне РАПП'а, нужно сказать такую вещь, но не у всех хватает на это смелости и у меня не хватило, потому что, если бы я сказал: «возьми меня в переделку и двинь, грохоча, вперед», то РАПП сказал бы, может быть: «Пока овчинка выделки не стоит».

На это я РАПП'у бы ответил, что овчинка – вещь мертвая, а я – человек живой. Если эту овчинку не берут в переделку, она сама может попытаться себя переделать. И я пытаюсь себя переделать, пытаюсь перестраиваться. Одной ногой я еще вязну в прошлом, но с другой стороны уже, кажется, опираюсь на почву нашей эпохи, нашего настоящего дня. Нужно помочь мне вытянуть ногу из того, в чем она вязнет. Если мне товарищи не помогают, – их вина и мое несчастье. Но с этим несчастьем я мирюсь и продолжаю самостоятельно пытаться вытянуть ногу из прошлого (свою правую ногу – левой ногой я, по-моему, стою на должной почве). Мне товарищем Авербахом, одним из руководителей ФОСП'а, было брошено обвинение. О форме его я с т. Авербахом договорился. А о существе я должен сказать следующее. Я был обвинен в великодержавном шовинизме на основании строчек, взятых т. Авербахом из моего стихотворения «Фергана». Допускаю, что он всего стихотворения не читал (Авербах: нет, читал). Тогда плохо читали. Бывает, что у критика нет времени, слишком быстро прочтет. Я думаю, что если бы это стихотворение прочесть с такой же внимательностью, с какой были прочитаны и подвергнуты критике упомянутые строчки, то нельзя было бы так критиковать это стихотворение, и вот почему.

Это стихотворение представляет собой деловой отчет педагога, который был в Средней Азии на учительской работе. Я преподавал русский язык в Фергане. Надо сказать, что туда я поехал в значительной мере потому, что мне самому стало душно в том идеологическом коконе, которым я был обвернут, обволочен на протяжении многих лет, но который я старался прогрызть в обстановке напряженной работы. Эту работу, – я сейчас употреблю термин, который не отношу к себе, потому что это было бы нескромно, но этот термин вообще необходимо применить, говоря о тамошней работе, – эту работу я должен назвать героической, потому что всякий попадающий в обстановку Ферганской работы, особенно педагогической, волей-неволей чувствует себя обреченным поднимать невероятные тяжести, под грузом которых он иногда может сломиться и надломиться. Я ехал туда в 1930 году и чувствовал себя обратным тому, чем чувствует себя ударник, призываемый в литературу. Я чувствовал себя литератором, призываемым в ударничество, и, когда я туда приехал, мне пришлось работать в среднем по 15 часов в сутки, иногда больше, но никогда не меньше 15-ти. Работы было так много, что организм не выдержал, я заболел и должен был через полгода вернуться в Москву. Я думал, что другие найдутся для замены. Нет, не нашлись. Три человека из местной служилой братии были поставлены на ту работу, которую я один подымал. Стихотворение «Фергана» было напечатано в журнале «Новый мир» еще 7 месяцев тому назад. Когда в конце 1931 года журналу «Новый мир» перемывали косточки, об этом стихотворении не писали в отрицательном плане, не нашли там великодержавного шовинизма, и было бы странно искать. Ведь кто персонажи, кто действующие лица этого стихотворения, этой маленькой поэмы? – Узбеки, таджики, туркмены, казаки, которые совершенно почти не знают русского языка, которые не могут его не ломать, когда они ему учатся. И именно о такой учебно-производственной ломке языка я и говорю в стихотворении (Авербах: скажи о благородном тургеневском языке). Тоже скажу. Там говорится «себе на потребу ломает узбек благородный тургеневский русский язык». Опять напомню, что я лингвист по образованию и знаю великолепно, может быть, не хуже многих других, по специальности, по обязанностям знаю, что всякий язык, и в частности русский язык, неизбежно идет к своей ликвидации, к своему растворению в одном общечеловеческом социалистическом языке. Язык ломается непрестанно, ежеминутно. Тургеневский язык начал ломаться еще при Тургеневе. Язык «Отцов и детей» резко, значительно отличается от языка «Нови», т. е. сам Тургенев ломал тот могучий русский язык, которым он гордился, ломал в порядке строки. Это – диалектика языка.

Что касается эпитета «благородный», нужно напомнить, что этот термин умер в от же день, когда в нашей стране были уничтожены привилегии и сословия. И не могу я, как и другие, серьезно употреблять этот термин. Строчки, которые вызвали возмущение тов. Авербаха, были взяты исключительно в ироническом плане (голос: Это передергивание). Я утверждаю, что эти строчки были взяты в ироническом плане.

В той же книге «Бумеранг» есть стихотворение «План», глее я четко говорю: «Дух племен, и соки их, и речь – (и речь – подчеркиваю!) – всё идет в мартеновскую печь, всё должно одной струей протечь. Нас ведет планирующий гений через формулы соединений». Эти строки не только продуманы, они прочувствованы и они выстраданы на той работе, которую я вел в Средней Азии.

У нас была проведена среди учеников Высшего педагогического института Ферганы по вопросу о том, для чего им нужен русский язык. Отвечали по-разному. Одни говорили – нам нужен русский язык для того, чтобы лучше понимать Маркса, Энгельса, Ленина. В переводе на узбекский язык этих авторов еще не было. Другие говорили – нам русский язык нужен для того, чтобы лучше работать рука об руку с российским пролетариатом. По-моему, лучше всего ответил один киргиз, который сказал: «Русский язык нужен для того, чтобы помножить его на узбекский» (голос: лучше сказали первые). С точки зрения лингвистической это, конечно, верная формулировка, и не только лингвистической, но и политической, по-моему.

Теперь относительно той критики, которую я здесь слышал со стороны тов. Левина. Давайте сразу поставим точки над «и». Дело шло о Гумилеве. Надо открыто декларировать свое отношение к Гумилеву. Я никогда этого не делал. Я сейчас это сделаю. Никогда Гумилев непосредственно на меня не влиял. Я его воспринимал через посредство таких акмеистов, как Мандельштам, Зенкевич, Нарбут. Это первые акмеисты, с которыми я познакомился и которые сильно давили на меня на протяжении первых лет моей работы. Когда я познакомился с Гумилевым, я начал им увлекаться и увлекся им – совершенно открыто заявляю. Но в это время я был уже технически сложившимся человеком. Мне могут пришивать только техническую зависимость от Гумилева. Ни у кого не хватит материала для того, чтобы приписать мне идеологическую зависимость от Гумилева. Никогда я не мог идеологически зависеть от него. Не место и не время сейчас говорить, что представляю собой я, как гражданин, но если вы позволите, я такое заявление сделаю. Как гражданин, я никогда не мог бы включить сознательно ни в одну строку своих стихов ничего подобного тому, что представляет собой идеология Гумилева. Тов. Сурков, когда говорил о вступительным стихотворении к книге «Бумеранг», сказал: «Не надо ли искать в буквах “н.” и “г.” намека на инициалы одиозного поэта?» Думаю, в что это передержка, метафизика, метод, недостойный пролетарского критика. Если бы я назвал книгу «Лязг», «Мозг», «Вдрызг», то, может быть, сказали бы, что это – Зинаида Гиппиус…

Наконец, Сурков не был прав потому еще, что брал «н» и «г» раздельно. В Узбекистане эти «н» и «г» – слитны, и никак не разделяются.

В чем я представляю себе полемику с самим собой, что представляет собой отражение той ломки, которую я пережил, когда поехал на Восток и когда почувствовал, что мой материал не дает мне возможности начать перестраиваться творчески-литературно? Я не хотел бы спекулировать на отдельных замечаниях, которые были сделаны относительно меня одним человеком. Мягкий бас этого человека (я не желаю его называть) одной нотой кроет все баритоны и фальцеты всех литературных крикунов вместе взятых (а у нас есть такие крикуны). Я только прочту несколько строк, совершенно сознательно умалчивая о справедливой критике технических недостатков вещи, о которой здесь идет речь, потому что идеологически эта вещь получила признание того критика, о котором я говорю. Он говорит об одном из моих стихотворений: «Никто не отметил того факта огически эта вещь получила признание того критика, о котором я говорю. остатков вещи, о которой здесь идет речь, потому что идео, что одна из ценнейших идей основоположника истинно революционной философии стала достоянием поэзии… Автор стихов заговорил о том, о чём до него не говорили, и это нужно записать в его актив».

Я это записываю в свой актив. Я принимаю критику технических недостатков вещи. Я признаю, что мне нужно много сделать для перестройки самого себя, и я надеюсь, что это будет сделано.