Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Ошибочно думать, что пушка нема,
Что пушка не может ответить сама.
Лафет титулован, и медь полновесна,
Но велеречива, но не бессловесна.
Попробуйте – камнем – заставьте греметь,
Заставьте дрожать беззащитную медь —
 
 
И пушка ответит с кремлевской твердыни
На чисто французском, с оттенком латыни;
И пушка расскажет о многом таком,
Чего не поведать иным языком,
Чего не напишет напыщенный титул
На камне, где давний покоится идол.
 
 
Попробуйте – ломом – заставьте греметь,
Заставьте дрожать беззащитную медь —
Вы сразу поймете, что в каменной груде
Вы будите душу живого орудья,
Что вспугнута дрожь барабанных дробей,
Что старая пушка – военный трофей.
 
 
Ударим же бедное медное тело,
Чтоб долго дрожало, чтоб долго гудело:
Нет пороха в недрах, нет в дуле ядра,
Но стонет прохлада слепого нутра, —
И звуки, что раньше в боях перемерли,
Клокочут в остуженном пушечном горле.
 
 
Но к призракам звуков греховных громов
Примешаны тени церковных псалмов,
И вторит задумчиво звон колокольный
Центральному уханью гаммой окольной,
А в общую гамму, как стук кастаньет,
Врывается цоканье медных монет:
 
 
«Не всюду, не вечно была я мортирой,
Прожженной, увечной, коварной задирой,
Но разные виды обиды и зла
По-разному всюду я люду несла, —
Мой каждый по-новому вылитый облик
Рождался и жил в человеческих воплях…
 
 
Я помню – отныне за много веков
Была я разбита на сотни кусков;
Была я монетами черной чеканки
С портретами мужа придворной осанки,
Под рубищем древним сама Нищета
По темным харчевням была мне чета.
 
 
Путями насилий, путями обманов
Меня уносили из тощих карманов,
И с жалобным звоном, судьбе покорясь,
На торге зловонном я шлепалась в грязь,
И ясным покойникам мертвые веки
Своими грошами я крыла навеки…
 
 
Как сладко хотелось, тогда и потом,
Сгореть без остатка в огне золото!
Леса выгорали, народы редели,
И камни крошились, и воды скудели,
Но вечно должна была гулкая медь
Звенеть от ударов, не смея неметь…
 
 
Был некогда храм, а на паперти храма
Какие-то люди молились упрямо.
Они приходили, клюкой семеня,
И в жертвенный ларь опускали меня.
Но ларь переполненный взяли из церкви
И лепту в горнило плавильное ввергли…
 
 
Литейщик веселый гроши обкалил
И в колокол голый меня перелил.
И вот я надолго под небом повисла —
Я зеленью тонкой, состарясь, окисла,
Я семь поколений своих звонарей
Оплакала гулом глухих тропарей;
 
 
Крещенью, и смерти, и розам венчальным
Служила я телом своим беспечальным;
В уборе обильном пустая Тщета
Под куполом пыльным была мне чета.
Но вот из-под неба зовет меня снова
Кровавая треба обличья иного:
 
 
Я снова в плавильне, я снова горю —
И новую в мире встречаю зарю.
Я слышу с Монмартра, как требует ядр,
Как требует пушек орел-император…
В мортирном обличьи на скифский Восток,
Стократ возвеличив, нас гонит поток.
 
 
Катилась я, грозно и зло громыхая,
Туда, где Московия стыла глухая,
И хрупкая Смерть за овалом щита
В пути моем шалом была мне чета.
…Покойна я ныне, свой путь вспоминая —
О, gloria mundi! О, слава земная!
 
 
Зачем разбудил меня этот удар!..
Ваш мир уже молод, хотя еще стар,
Он скоро забудет в бескровных делах
О пушках, о деньгах, о колоколах…
Но сон возвращается – здравствуй, покой,
Смущенный свободной от рабства рукой…»
 

1926

 
Я, правда, не был большевиком,
Но в детстве мглистом —
Я был отличным учеником
И медалистом.
 
 
От парты к парте, из класса в класс,
Как санки с горки,
Моя дорога текла, секлась
Витьем пятерки.
 
 
И эта цифра, как завиток,
Меня объехав,
Сопровождала сплошной поток
Моих успехов, —
 
 
Она мне пела, когда я шел
К доске и мелу,
Когда про Феба беседу вел
И Филомелу;
 
 
Когда о Ниле повествовал
И об Элладе,
Понтийской карты стенной овал
Указкой гладя;
 
 
Когда я чуял святую дрожь
(Рука – в петлицу),
Когда я путал и явь, и ложь,
И небылицу,
 
 
Когда, в былые входя миры
(Рука – за бляху),
С Луи Капетом свои вихры
Я клал на плаху…
 
 
Упорно на «пять» мой труд деля
В своем журнале,
Меня хвалили учителя
И в гору гнали.
 
 
И этот стройный и пряный ряд
Крутых пятерок,
В моем сознаньи бродил, как яд,
И был мне дорог…
 
 
Но вот однажды, разинув рот,
Мы услыхали,
Что в Петербурге переворот,
Что «цепи пали»…
 
 
И мы, подростки и детвора,
Решили дружно,
Что завтра нужно кричать «ура»,
А книг не нужно;
 
 
Что мы поддержим свободу масс
Своим сословьем
И что уроков хотя бы раз
Не приготовим…
 
 
Но наш директор, стуча перстом,
Кричал, неистов:
«Их завтра сплавят в арестный дом,
Со-ци-алистов!
 
 
И если пенка от молока
Со рта не смыта,
То берегитесь не кулака,
Так “кондуита”!»
 
 
И математик (хотя он слыл
За либерала)
Прибавил тоже: «ну, что за пыл?
Чего вам мало?
 
 
В народном бунте – исчадье зла,
Бунт стынет скоро…
…Вот теорема, что к нам дошла
От Пифагора;
 
 
Треугольник…CDEI…
И три квадрата…
Чтоб завтра помнить слова мои!
Adieu, ребята!»
 
 
О да, мы помним, но, как мужи,
Тверды и немы,
Мы забываем и чертежи,
И теоремы.
 
 
Молчат упорно бунтовщики
И вереницей
Подходят молча к столбам доски
За единицей.
 
 
Белее мела, синее дня,
Ища опоры,
Учитель медлит – и на меня
Возводит взоры:
 
 
И я приемлю святой позор,
Хотя в тетрадке,
В моей тетрадке – о, Пифагор! —
Урок в порядке…
 
 
Какая мука! Какой укол!
Рукой дрожащей
Любимцу школы выводят кол,
Кол! Настоящий!..
 
 
…С тех пор немало прошло годин.
Забудь же, школьник,
Про три квадрата и про один
Троеугольник!
 
 
Но как забуду о мятеже
Неизгладимом!..
Вот боль обиды на чертеже
Проходит дымом.
 
 
Проходит первый десяток лет,
И кол, наглея,
Нулем украшен, мне шлет привет
В день юбилея.
 
 
Вот математик сыпучий мел
Сует мне в руку —
О, как мне горько, что я посмел
Забыть науку!
 
 
Но я пытаюсь восстановить
Черту пробела, —
Троеугольник, за нитью нить,
Растет из мела.
 
 
Село и город прямым углом
Смыкают узы, —
И оба класса идут на слом
Гипотенузы;
 
 
И два квадрата, судьбе в укор,
С квадратом главным
Равновелики – о, Пифагор! —
И равноправны!
 
 
Я умираю – земля, прощай!
Прощай, отчизна! —
Вот я у двери в заветный рай
Социализма…
 
 
Но не апостол-идеалист,
В ключи одетый, —
Мне Фридрих Энгельс выносит лист
Простой анкеты:
 
 
Я ставлю знаки моей руки,
И сердце тает, —
И старый Карл, надев очки,
Его читает.
 
 
Но, гневно хмурясь над цветником
Своих вопросов, —
«Он даже не был большевиком! —
Гремит философ. —
 
 
Он не сражался за нашу власть
Под Перекопом;
Он был поэтом и только всласть
Писал сиропом…
 
 
Тебя не помнит ни наш Париж,
Ни баррикада,
Ты нам не нужен – перегори ж
В подвале ада!»
 
 
Но вот, сощурясь, на Марксов глас
Выходит Ленин —
И молвит: «Карл, ведь он для нас
Благословенен!
 
 
Он тот, кто – помнишь? – почтил народ
Своим позором,
Чью единицу мы каждый год
Возносим хором…
 
 
Нас трое, Карл, и наш союз
Прямоугольный
Тремя боками выносит груз
Земли бездольной…
 
 
Единоборство квадратных сил,
Где третья – время,
Нам этот мальчик изобразил
На теореме…
 
 
Ему доступен ярчайший свет
Земной орбиты,
Genosse[26]26
  Товарищ (нем.).


[Закрыть] Фридрих, на мой ответ,
Впустите…Bitte[27]27
  Пожалуйста (нем.).


[Закрыть]»…
 

28–29 ноября 1927

 
I. «Двустворчатый моллюск на дне морском…»
 
 
Двустворчатый моллюск на дне морском,
Упрятавшись в надежную пещеру,
Ресничками нащупывает сферу,
Взмутненную акульим плавником.
 
 
Всем, кто знаком с научным языком,
Всем, кто блюдет учительскую веру,
Conchifer’a и Margaritifer’y
Легко признать в создании таком.
 
 
Оно лежит с отметиной латыни
В сообществе кораллов и актиний,
Как черепок, что выбросил школяр…
 
 
Но бьется кровь под панцирем сонливым,
И наглухо захлопнутый футляр
Жемчужиной болеет, как нарывом…
 
 
II. «Жемчужиной болеет, как нарывом…»
 
 
Жемчужиной болеет, как нарывом,
Животное, здоровое на вид.
Микроб труда, как плод любви, привит
Под мантией над радужным отливом.
 
 
Он копит гной в молчаньи горделивом,
Он строит свод, как скинию левит,
И опухоль, что землю удивит,
Становится от извести массивом.
 
 
Как прорастет созревшее зерно,
Среди пучин, где пусто и черно?
Кому владеть неоценимым дивом?
 
 
Надежды царств в зерне погребены,
Но выловит его из глубины
Пловец-индус рывком нетерпеливым.
 
 
III. «Пловец-индус рывком нетерпеливым…»
 
 
Пловец-индус рывком нетерпеливым
Свергается с мачтовой вершины.
Вода кипит, в воде оглушены
Стада медуз волненьем белогривым;
 
 
Проносится серебряным извивом
Стеклянный всплеск разбитой тишины,
Где стройные суда отражены
Чернеющим, как золото, заливом —
 
 
И снова тишь…Промышленник, сагиб!
Твой раб на дне! Он, может быть, погиб,
И труп его неуловим для глаза!..
 
 
Но прыгают мальчишки босиком
По палубе, и руки водолаза
Из глубины выносит скользкий ком.
 
 
IV. «Из глубины выносит скользкий ком…»
 
 
Из глубины выносит скользкий ком
Счастливая рука жемчуголова.
Пусть пленница мягка и безголова,
Но что за дань в ней выросла тайком!
 
 
Сгустившейся болезненным комком,
Нет равной ей в преданиях былого, —
И в книга нет еще такого слова,
Чтоб ей служить достойным ярлыком.
 
 
Недужный плод и роковое семя,
Укореняясь, она взойдет над всеми
Неслыханно-губительным ростком.
 
 
Судьба не ждет, и на плечах у славы,
Калеча мир и развращая нравы,
Роскошный перл из края в край влеком.
 
 
V. «Роскошный перл из края в край влеком…»
 
 
Роскошный перл из края в край влеком,
Чудовищной слезой окаменелый.
Им тешится купец остервенелый
Над выжженным слезами сундуком.
 
 
Он – как яйцо, снесенное Грехом,
Со скорлупой, от злости посинелой,
Где Вельзевул смешал рукой умелой
Крутой белок с неистовым желтком.
 
 
Он яблоком, он персиком раздора
Ведет на кровь купца и командора,
Но ангельской невинности печать
 
 
На нем лежит прощеньем молчаливым, —
И много зорь дано ему встречать,
Прелестницам сопутствуя игривым.
 
 
VI. «Прелестницам сопутствуя игривым…»
 
 
Прелестницам сопутствуя игривым,
От госпожи до новой госпожи, —
Он женственен, как юные пажи,
Как перси жен с родильным молозивом;
 
 
Желанный сем – гречанкам прихотливым
И варваркам, шершавых как ежи, —
Он скифские тревожит рубежи,
Украинкам он снится чернобривым.
 
 
В руках мужчин лихой прелюбодей,
Он только ключ от губ и от грудей,
Он только мзда наперсницам ревнивым,
 
 
В гербе Марго он именем горит,
Но, окрестив мильоны Маргарит,
Тускнеет он под матовым наплывом…
 
 
VII. «Тускнеет он под матовым наплывом…»
 
 
Тускнеет он под матовым наплывом.
Ни колдовством, ни чисткой не помочь.
Восточную зарю сменила ночь,
Подобная не персикам, а сливам…
 
 
Какой-то шут в порыве шаловливом
Советует больного растолочь,
Смешать с водой, и будто бы точь-в-точь
Такой же перл остынет под месивом…
 
 
Но не навек он все-таки померк —
Чтоб воскресить нежнейший фейерверк,
Его томят на самой пряной коже;
 
 
Он с лучшими гетерами знаком,
И, на себя по-прежнему похожий,
Он блещет вновь над царственным венком!
 
 
VIII. «Он блещет вновь над царственным венком…»
 
 
Он блещет вновь над царственным венком,
Он правит вновь покорствующим миром, —
И тьмы стихов достойным сувениром
Ему вослед слагаются кругом;
 
 
Текут бойцы, верхами и пешком,
Земля нудит немолкнущим турниром,
А он лежит изысканным кумиром,
Тоскующим неведомо по ком…
 
 
Он самая болезненная рана
В спокойствии хозяина-тирана,
Его хранят, за тысячью замков,
 
 
За ста дверьми от хищников упрятав.
Но щелкают клыки ростовщиков,
Алчба горит огнем его каратов!
 
 
IX. «Алчба горит огнем его каратов…»
 
 
Алчба горит огнем его каратов…
За боем – бой, за стоном – новый стон.
Католики не чтут своих Мадонн,
Язычники не слушают пенатов…
 
 
А он молчит, невозмутимо-матов,
Тенетами коварства оплетен —
Тюльпан тщеты, ничтожества бутон,
Мечта блудниц, злодеев и прелатов.
 
 
Но, как струна, смолкает гул войны,
И армии стоят, потрясены:
Виновник мук и пушечных раскатов,
 
 
Он унесен из верных кладовых
Героями сказаний бредовых,
И ловит смерч захватчиков-пиратов…
 
 
X. «Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов…»
 
 
Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов
И флагманов карательных армад.
Напрасными призывами гремят
Орудия слабеющих фрегатов…
 
 
Перемешав разбойников-мулатов
И преданных отечеству солдат,
К ним сходит смерть из пенистых громад,
Сердца врагов между собой сосватав.
 
 
Тогда кричит грабитель-капитан,
Что следует задобрить океан
И возвратить жемчужину пучине —
 
 
Но серный смрад в украденной суме
Грозит судом смелейшему мужчине, —
И тонет бриг с футляром на корме.
 
 
XI. «Ах, тонет бриг с футляром на корме…»
 
 
Ах, тонет бриг с футляром на корме,
Под звон цепей, под выкрики молений,
Влача людей, упавших на колени
С тоской в груди и с дьяволом в уме!..
 
 
А вместе с ним скрывается во тьме
Предмет страстей, тревог и вожделений,
Жестокий бог несметных поколений,
Погонщик душ, томящихся в ярме!
 
 
Пройдут века, – быть может, инженеры
Произведут подсчеты и промеры —
И выловят утраченный трофей…
 
 
Но как и где?.. – Десятки миль – в округе,
Десяток – вглубь, и в лоне кораблей
Покровы вод нерасторжимо-туги…
 
 
XII. «Покровы вод нерасторжимо-туги…»
 
 
Покровы вод нерасторжимо-туги.
Корма гниет. Сума гниет вослед.
А рядом с ней залег на сотни лет
Сафьянный шар в серебряной кольчуге.
 
 
Он разомкнул сферические дуги
И показал, сквозь золотой браслет,
Врага земли, зловещий амулет,
Ненужный дар перенесенной вьюги.
 
 
Футлярный шелк от сырости размяк,
Как тот родной и жертвенный слизняк,
Что выкормил мучительное чудо…
 
 
С ресничками на бархатной кайме,
Оно сошло, неведомо откуда,
И предано двустворчатой тюрьме.
 
 
XIII. «Пусть предана двустворчатой тюрьме…»
 
 
Пусть предана двустворчатой тюрьме
Надежда царств и гибель их слепая,
Но, в памяти земной не погибая,
Она жива, как буквы на клейме.
 
 
Сибиряка, привычного к зиме,
И смуглого индусского сипая —
Одна петля, одна корысть тупая,
Один позор сдавил в своей тесьме.
 
 
Где идол рас? Где лучезарный светоч?
Он подарил заплатанную ветошь
Обманутым рабам своих лучей!
 
 
Но восстают покинутые слуги
И говорят: «не стоит двух свечей
Сокровище, зачатое в недуге…»
 
 
XIV. «Сокровище, зачатое в недуге…»
 
 
Сокровище, зачатое в недуге,
В бесплодии своем не сотворит
Ни колоса, ни меда, ни акрид,
Ни кирпича, ни кожи, ни дерюги.
 
 
Но, как нарыв, болящий и упругий,
Оно сосет, беспечный сибарит,
Работника, который им покрыт
И связан им в мистическом испуге.
 
 
О, труженик, зарывшийся в песок!
Ты робок, мал, но жребий твой высок…
Не погибай от собственной болезни!
 
 
Дави ее киркою и штыком
И не сгнивай, как сгнил в соленой бездне
Двустворчатый моллюск на дне морском!
 
 
XV. «Двустворчатый моллюск на дне морском…»
 
 
Двустворчатый моллюск на дне морском
Жемчужиной болеет, как нарывом.
Пловец-индус рывком нетерпеливым
Из глубины выносит скользкий ком.
 
 
Роскошный перл из края в край влеком,
Прелестницам сопутствуя игривым;
Тускнеет он под матовым наплывом
И блещет вновь под царственным венком.
 
 
Алчба горит огнем его каратов,
Но ловит смерч захватчиков-пиратов,
И тонет бриг с футляром на корме…
 
 
Покровы вод нерасторжимо-туги,
И предано двустворчатой тюрьме
Сокровище, зачатое в недуге.
 

19–22 сентября 1927

ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ (1930)[29]29
  Сборник, доведенный до первой корректуры, в свет не вышел. Гранки – 43.105–144; дата на штампе типографии – 18 ноября 1929; на титуле: «Марк Тарловский. Почтовый голубь. Стихи. Москва, Ленинград: Государственное издательство, 1930»; заглавия разделов проставлены только в содержании. На этой стадии текст сборника претерпел следующие искажения цензурного характера: заглавие раздела VII «Скотный двор» исправлено на «Кровь и любовь»; вычеркнуты ст-ния «Проезжая», «Списанное с скалы», «Поцелуи. II» – полностью (заглавие ст-ния «Поцелуи. I» исправлено автором на «Утро»), в ст-нии «Духи» – строфы I и II, в ст-нии «Утешительное письмо» – посвящение, в ст-нии «Ярославна» – ст. 1 и 2 эпиграфа, в ст-нии «О лирике» – эпиграф, в ст-нии «Убийство посла» – эпиграф после слов «Чужие руки» до конца.
  Под загл. «Бумеранг», в переформатированном и существенно сокращенном составе (см. в Приложении), сборник был принят к печати в изд-ве «Федерация» (договор от 27 мая 1931 – 11.5–6 об.) и вышел в конце февраля 1932. из 76 ст-ний «Почтового голубя» в сборнике осталось 30, многие из которых подверглись цензурной (или самоцензурной) правке.
  4 ст-ния, не вошедшие в «Бумеранг» («Ираклийский треугольник», «У ворот Крыма», «Ай-Петри и Карадаг», «Кавказ»), были включены Тарловским в прозаическо-очерковую книгу «В созвездии Дельфина», принятую к печати в изд-ве «Федерация» (договор заключался дважды, 17 марта и 28 ноября 1932 – 11.9, 13), но так и не вышедшую.
  Сборник печатается по гранкам первой корректуры с устранением цензурных искажений. В Дополнение 1 вошли ст-ния из сборника «Бумеранг», отсутствовавшие в «Почтовом голубе» (о ст-нии «Алай», не включенном в раздел, см. примеч. к ст-нию «1914–1931»), в Дополнение 2 – ст-ния, обозначенные в составе промежуточной редакции «Бумеранга» (42.2–3), но не вошедшие в окончательную.
  Заглавие – из ст-ния «Перед потопом», не включенного в сборник.


[Закрыть]

 
Скользя колесами по стали,
Неумолимый, неминучий,
В иные времена и дали
Меня несет дракон гремучий…
 
 
Разлуки длительны и странны.
Я не могу прийти обратно.
Привязанности постоянны,
А пройденное невозвратно.
 
 
О, город ветра и тумана,
Друзья и девушки, ответьте:
На дне какого океана,
В каком вы все тысячелетьи?
 
 
Пути теряются во мраке,
И на пороге постоянства,
Как две сторожевых собаки,
Ложатся время и пространство.
 

Октябрь 1922

 
Столица-идолопоклонница,
Кликуша и ворожея, —
Моя мечта, моя бессонница
И первая любовь моя!
 
 
Почти с другого полушария
Мне подмигнули, егоза,
Твои ворованные, карие
Замоскворецкие глаза —
 
 
И о тебе, о деревенщине,
На девятнадцатом году
Я размечтался, как о женщине,
Считая деньги на ходу;
 
 
А на двадцатом, нерастраченный,
Влюбленный по уши жених,
Я обручился с азиатчиной
Проездов кольчатых твоих,
 
 
Где дремлет, ничего не делая,
Трамваями обойдена,
Великолепная, замшелая,
Китайгородская стена,
 
 
И с каждым годом всё блаженнее,
Всё сказочнее с каждым днем
Девическое средостение
Между Лубянкой и Кремлем…
 
 
Я знал: пройдет очарование,
И свадебный прогоркнет мед —
Любовь, готовая заранее,
Меня по-новому займет,
 
 
И я забуду злое марево,
Столицы сонной житие,
Для ярких губ, для взора карего
Живой наместницы ее.
 

Май 1928

 
Тоскуя по розовым далям,
В дорожном весеннем хмелю,
Я дни коротаю за Далем
И ночи за Гоголем длю.
 
 
Как нежны, и сладки, и кратки
Призывные звуки дорог! —
Я слышу в словарном порядке
Расхристанной песни упрек,
 
 
Я вижу – не ведает чуда
И стынет распятая речь,
И мертвенны звуки, покуда
Мертва Запорожская Сечь.
 
 
Но только в украинской думке
За Бульбу вскипит булава,
Как лезут из Далевой сумки
Покорные зову слова —
 
 
На кресле, безвылазно строгом,
Дрожит алфавитная цепь,
И Гоголь по вольным дорогам
Ведет заповитную степь.
 

1 июля 1927

 
Упорная всходит луна,
Свершая обряд молчаливый.
Подъемля и руша приливы,
Над морем проходит она.
 
 
Давно ли ты стала такой,
Пророчица глухонемая?
Давно ли молчишь, отнимая
У моря и сердца покой?
 
 
Две силы над нею бегут,
Подобные вздыбленным гривам:
Одну называют приливом,
Другую никак не зовут.
 
 
В то время, как первая бьёт
О скалы, не в силах залить их,
Вторая, в мечтах и наитьях,
Бессонное сердце скребёт.
 
 
Навеки пленённый луной,
Бескрылый, в усердии пьяном,
За нею по всем океанам
Волочится вал водяной.
 
 
Но там, где кончается он,
Споткнувшись о гравий прибрежный,
Другой нарастает прилежно
И плещет в квадраты окон;
 
 
И, в нём захлебнувшись на миг,
Под знаком планеты двурогой,
Томятся бессонной тревогой
И зверь, и дитя, и старик…
 
 
Два вала вздымает луна,
И оба по-разному явны,
Но правит обоими равно,
Естественно правит она.
 

6 апреля 1929

 
К богине верст мой дух присватался,
И вот поют мои стихи
Географического атласа
Необычайные штрихи.
 
 
Покуда ношею Атлантовой
На шее виснет небосвод,
Клубки маршрутные разматывай
Над картами земель и вод;
 
 
Перед чернилами и прессами,
С огнем Колумбовым в груди,
Непредусмотренными рейсами
По книге сказочной броди;
 
 
Иль, как Орфей, дельфина вымани,
Чтобы избавил от сирен,
Когда над линиями синими
Рука испытывает крен,
 
 
Когда, как мачты, перья колются,
Скользя дорогой расписной
По льдам, пылающим у полюса
Первопечатной белизной!
 
 
Перед Коперниковым глобусом
Теперь я понял, почему
На нем средневековым способом
Чертили парус и корму. —
 
 
Гудя векам прибойным отзывом,
На романтических путях,
Мне снова машет флагом розовым
Богиня чаек и бродяг!
 

1926

 
Мы недолго будем хорониться
В домовинах, в рытвинах равнин —
Мы дорвемся до тебя, граница,
Горняя, как утро именин!
 
 
Мы, как дети, что от скудных линий
Переходят к сложным чертежам,
От равнины движемся к долине,
К мудрости, нагроможденной там.
 
 
И хвала двухмерному пространству,
Приучившему своих детей
К постепенности и постоянству
В изучении его путей!
 
 
Раньше – гладь! Везде один порядок.
Плоскость – раньше. Крутизна потом.
Грудь не сразу из-под снежных складок
Вырастает снеговым хребтом.
 
 
Знает ширь степного окоема,
Даже морю мерила края —
С высотою только незнакома
Молодость бескрайняя моя. —
 
 
Снится ей, как небо льдами сжато,
Как снега сползаются туда,
Рвутся вниз лавины-медвежата
И ревут от боли и стыда…
 
 
Снизу страшно, и клубится, плача,
Школьница-мечта. Но погоди:
Будет, будет решена задача!
Горы – наши! Горы – впереди!
 

28 сентября 1928

 
Плачь, муза, плачь!..
 

Пушкин

 
Из-за некошеных камышей —
Горы, похожие на мышей.
 
 
Тьма поговорок и тьма примет —
Нанят до гор осел «Магомет»…
 
 
Если гора не идет к нему,
Надо вскарабкаться самому.
 
 
Ссорится с ветром экскурсовод
(«Столько-то метров, такой-то год…»);
 
 
Зернами фирна – черные льды
(Жирные горы! Алла верды!);
 
 
Глетчерных семечек блеск и лузг.
Стеблем подсолнечным вьется спуск.
 
 
Дробью охотничьей гром заглох.
Эхо катает в горах горох.
 
 
Грозные тучи несутся вскачь
(Лермонтов падает…Муза, плачь!..),
 
 
Мышьим горохом об стену гор
Эхо кидает глухой укор.
 

1928

 
Речь уклончивая вершин,
Ложь извилин над хитрым кряжем
И змеиные шипы шин
Под бензиновым экипажем…
 
 
Десять метров – и поворот,
Четверть метра – и мы с откоса! —
Но суворовское «вперед!»
Поторапливает колеса.
 
 
Гнется взорванная стена
На отчаянных и упрямых,
И тревога затаена
В этих выбоинах и шрамах;
 
 
И ущелье, сомкнув края,
Угрожает смертью мышиной,
И несется шоссе-змея
За спасающейся машиной…
 
 
Стоп! и бьется, как у зверка,
Сердце загнанное в моторе. —
Снизу злая, как рок, река,
Сверху тоже «memento mori»[38]38
  «помни о смерти» (лат.).


[Закрыть],
 
 
А засевший здесь идиот
(Или демон с простой открытки)
Снисходительно продает
Прохладительные напитки…
 

1928

 
Жеманных «ах!» и грубых «ух!»
С собой набрал турист-пролаза —
И, как несложных потаскух,
Использовал в горах Кавказа.
 
 
На белых гранях этих гор,
Тщеславной следуя привычке,
Он вырезал, как пошлый вор,
Свои беспошлинные клички. —
 
 
Нахальный контрабандный ряд
Дешевых чужеродных ссадин…
И эти ссадины твердят
О пошляках, прошедших за день!
 
 
Когда курортники уснут
В публичном доме междометий,
Кавказ меняет медь мину
На золото тысячелетий:
 
 
В ущелья демонской реки
Краями медленной лопаты
Уже другие пошляки
Вонзают имена и даты. —
 
 
И нравов не переменить
Надрезами и письменами —
Упорная проходит нить
Между бессмертными и нами;
 
 
Экскурсионные бюро
Противодействуют нахалам,
Но Лермонтовское перо
Прогуливается по скалам.
 

Август 1928

 
Туннель безвыходно открыт,
Гремит (а выглядел – тихоней),
И электричество горит
В бегущем под горой вагоне.
 
 
Как ядра, зло и тяжело
Вагоны прут во мрак и скрежет,
Пока не высверлят жерло
И свет навылет не забрезжит.
 
 
Неотвратимая дыра,
Необходимая загадка
Блестит решением – ура! —
Успокоительно и кратко…
 
 
В горах невежества и тьмы
И ненависти обезьяньей
Не так ли пролагаем мы
Туннели нежности и знаний —
 
 
Одним резцом просверлены
Слепящие сквозные ходы
И в сердце пламенной жены,
И в толще каменной породы!
 

7 августа 1928