Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Нотками нежного вызова,
Зеленью тонкого пуха
Тешила селезня сизого
Сладкая утка-рябуха.
 
 
Кроткое кряканье слушая,
Лакомка, падкий до ласки,
Думал он: «Вот она – лучшая
В мире крапивы и ряски!»
 
 
Думал он: «Всё приготовили
К нашей утиной утехе, —
Бабы – душой Мефистофили —
Гретхен пленили в застрехе…
 
 
Радуйся, жадная птичница,
Ад нам любовью готовя, —
Чадная утья яичница —
Вот твоя выгода вдовья.
 
 
Селезня, слезно воспетого,
Гонят на сцену – пожалуйста! —
Скажет ли кто после этого,
Чем я не копия Фауста?..»
 

5 декабря 1926

 
Трехгодовалый грузный хряк
Исправно служит «Свинощету»
И в сотый раз вступает в брак
Не по любви, а по расчету…
 
 
Свою породистую кровь
Привить метиске из Норфолька —
В таком подходе – не любовь,
Одна расчетливость, и только!
 
 
Об семенить и изменить
И новым холодеть романом —
Какая дьявольская нить
Между свиньей и Дон-Жуаном!
 
 
Наука – сваха и свекровь,
Наука, не моргнувши бровью…
(Тут можно рифмовать с любовью,
Но это будет не любовь…)
 

Апрель 1926 – 16 октября 1927

 
Вечером на одинокой крыше
Кот приворожил к себе ворону.
Он понравился ей шерстью рыжей
И смешно мурлыкнутым «не трону»…
 
 
Месяц был как месяц, и в тумане
Крыши перемигивались жестью;
Птичий клюв изобразил вниманье,
Вызванное непривычной лестью:
 
 
Вежливо подрыгивая лапой
И подергиваясь, в знак традиций,
Кот подкрадывался тихой сапой
К радостно подрагивавшей птице.
 
 
И нежней, чем самурай пред гейшей,
Как диктует дедовский обычай,
Он ей декламировал звучнейший
Из придуманных котами спичей…
 
 
А спустя немного, в результате
Сказочного бракосочетанья,
У родителей, весьма некстати,
Вылупилось странное созданье. —
 
 
Если только верить их рассказу,
Их детеныш был как дух заклятый —
Полузверь и полуптица сразу,
Сразу волосатый и крылатый;
 
 
От отца с закваской кровопийцы
Цвет он унаследовал и волос,
А от матери – предплечий спицы,
Жесты, и полет, и невеселость.
 
 
Кот поплакал над своим ребенком
И назвал его летучей мышью…
Верьте, детки, тонким перепонкам,
Посвященным лунному затишью!
 

25 октября 1926

 
В стране, где прав довольно мало,
Где чужеземец – это царь,
Вблизи посольского квартала
Смиренный проживал кустарь.
 
 
При нем был пес из фокстерьеров.
Подобно всем китайским псам,
Он трусил белых офицеров
И был безжалостен к купцам.
 
 
По мненью пса, достичь довольства
Нельзя иначе, как вбежав
На территорию посольства
Одной из западных держав.
 
 
Свой адский план продумав тонко,
Он как-то в кухонном углу
Лишил невинности болонку,
Принадлежавшую послу…
 
 
Конечно, суд, конечно, гласность…
Кустарь ответчиком предстал…
Международная опасность!
Дипломатический скандал!
 
 
Но кто поспорит вероломством
С наивернейшей из подруг? —
Болонка пинчерным потомством
Посольство поражает вдруг!
 
 
Ученый эксперт вывел прямо,
Что в жилах каждого щенка
Туземной крови нет ни грамма,
А крови пинчерной – река…
 
 
Китайца больше в суд не тянут,
Китаец прав, китаец рад,
Ему легко, а фокс обманут,
А фокс унижен и рогат.
 

Апрель 1925

 
Я – страшной новости гонец.
Послушайте, исполняясь духу,
Про мученический конец,
Постигший рядовую муху! —
 
 
Свободной мысли колыбель,
Женева нравилась всегда ей.
Там спит над озером отель,
Засиженный мушиной стаей.
 
 
У кухонной его плиты,
Над сковородкой рот разиня,
Сколь часто сиживала ты,
Моя малютка героиня!
 
 
Но ты влетела второпях
В зал, где, рассевшись по ранжиру,
Сто грудей пели о путях
К разоружению и миру…
 
 
Сверканье сахарным пленяясь,
Ты прогулялась по манишкам,
Чьи обладатели, клянясь,
Грозили воинским излишкам.
 
 
Они кричали: «Дух войны
Грозит грядущим поколеньям,
Но будем вооружены
Разоружительным терпеньем!»
 
 
В окно! В окно! Тошнит от врак!
Скорей! Тоска подходит комом.
Бежать!.. Но форточку сквозняк
Захлопнул перед насекомым…
 
 
Оно в испарине, дрожа,
Проводит лапкой по макушке…
«Разоружа…» «Вооружа…»
Ах, нет ужаснее ловушки!
 
 
Там просят сдвинуться на треть,
Там просят не решаться сразу,
Там требуют предусмотреть
Пропагандистскую заразу…
 
 
Взглянула муха на Восток,
Полна сочувственной заботы;
Перекрестила хоботок,
Изнемогая от зевоты;
 
 
Сложила томно два крыла,
Решительных не выждав сдвигов,
И в два приема умерла,
Худыми ножками подрыгав.
 
 
– Здесь ветви мира – напрокат.
Здесь даже мухи мрут от скуки, —
Сказал восточный делегат,
Брезгливо умывая руки…
 
 
Подвижником на блудный пир
Явилось бедное творенье. —
Спи с миром, павшая за мир!
Вкушай загробное варенье!
 

10 мая 1929

 
Властолюбивая наследственность
К морям, как в детстве, нас зовет,
И первопутная торжественность
В рыбачьем парусе живет.
 
 
Бродяга, проклятый викарием
И осужденный королем,
Обогащает полушарием
Всемирной карты окоем.
 
 
Со звоном золота и каторги
Пират Атлантикой несом,
И Слава в латах конквистадорки
Штурвальным правит колесом.
 
 
Водительница и ответчица,
Она и в бурях, и в боях,
И Амазонка ей мерещится
В американских берегах.
 
 
Индейцы бьются с бледнолицыми,
И через робкие очки
Мы напрягаем над страницами
Расширившееся значки.
 
 
____________________________
Мы видим – с перуанских Альп
Спадают снежные покровы,
Сдирает с тайны свежий скальп
Завоеватель их суровый.
 
 
Мы слышим клич – «туда, туда,
Туда, где желтые богатства,
Где лам сребристые стада
И красная пастушья каста!»
 
 
Но через пастухов и лам,
Неуловимая для глаза,
Со страшной местью пополам
Распространяется зараза. —
 
 
Тебя мечом не одолеть,
Тебе не страшен бой мушкета, —
Тобой приходится болеть,
Неведомая спирохета!
 
 
Когда шумит обратный стяг
И флот торопится попятно,
На бледной коже у бродяг
Вскипают бронзовые пятна;
 
 
Под милым золотом скрипят
Изнемогающие трюмы,
Но кости ноют у ребят,
И лица у ребят угрюмы:
 
 
Уж лучше черная чума
Или зеленая холера,
Чем боль, сводящая с ума
Весельчака и кавалера!
 
 
За флотом пенный виадук
Струится следом дерзновенным,
И плавно движется недуг
По голубым и влажным венам…
 
 
А с берега родной земли,
Навстречу брызнутые круто,
Звучат ликующие «пли»
И гром военного салюта.
 
 
_________________________________
С тех пор щедротами Америки
Европа в хрипе, в горе, в жути,
И пляшут хмурые венерики
На свадьбе золота и ртути…
 
 
Мутнеет кровь, мечты подавлены,
Томится страсть боязнью лютой,
И лучшие уста отравлены,
Как чаша, полная цикутой.
 
 
За вспышку скопидомной похоти,
Вспашку девственной Ла-Платы —
Какие бешеные подати!
Какие щедрые расплаты! —
 
 
И жертва уличной трагедии,
Рыдая на фонарной тумбе,
Клянет Колумбово наследие,
Не зная даже о Колумбе!
 
 
__________________________
Сомнений нет, надежды нет,
Ломается последний якорь,
Как адмирал, растерян знахарь,
И волны рвутся в кабинет…
 
 
Ну что же? – поблагодари,
Оставь рублевую бумажку
И в слякоть, с шубой нараспашку,
Иди и шляйся до зари.
 
 
Я знаю – может быть, и ты,
С письмом, окурком и портретом,
Оставишь нам перед рассветом
Свои восторги и мечты.
 
 
Как доктор, поднесешь ко рту
Лекарство с револьверным дулом
И, задрожав плечом сутулым,
Отсалютуешь в пустоту…
 
 
Во славу древних моряков
– Да незабвенны наши предки! —
Такие выстрелы нередки
В судебной хронике веков —
 
 
Они звучат то там, то сям,
В тиши торжественной минуты,
Как запоздалые салюты
Победоносным кораблям.
 
 
Но, с золота заморских руд
Смывая ржавчину болезни,
Наука требует – «воскресни!» —
И славит выдержку и труд.
 

1–3 октября 1927

 
Два слитных гласных суть дифтонг,
А два согласных – аффриката.
Связь «н» и «г» звучит как гонг,
Как медный звон в момент заката.
 
 
Филологический инстинкт
Не спас нас от чужого ига,
И через титул (твой! ating)[115]115
  Ating – по-узбекски «твое имя» (Примеч. автора).


[Закрыть]
Дань гуннам ты приносишь, книга.
 
 
В моем ферганском Sturm und Drang[116]116
  Sturm und Drang – по-немецки «буря и натиск» (Примеч. автора).


[Закрыть]
Сквозит изгнанничество Гейне,
И бури слова бумеранг
Еще по-рейнски лорелейны.
 

 
От птицелова-австралийца
Через индусов и татар
Твой образ, палочка-убийца,
Я принял, ветреница, в дар…
 
 
Проклятый дар! Каких бы линий
Душой я в небе не чертил,
Она останется рабыней,
Она к подножью темных сил
 
 
Вернется в сроки, без ошибки,
Как ветер жизни ни влеки
В центростремительность улыбки
От центробежности тоски…
 

25 июня 1931

 
Крылья – сабли. Пустотою
Ты живешь, чудесный стриж,
Подгоняемый тоскою,
Исходящею из крыш.
 
 
Надо ль делаться пилотом,
Если, став на берегу,
Бегом глаз твоим с полетом
Я сравняться не могу?
 
 
Хищный, черный и сварливый!
Ты не можешь, чтоб скала
Твой покой нетерпеливый
Слишком долго берегла.
 
 
Ты откажешься подавно —
В клетке, высмеян щеглом,
Взять от Марьи Николавны
Муху с вырванным крылом.
 
 
И умрешь в цепном бессильи
И грудной подымешь киль,
Чтоб на спущенные крылья
Села радужная пыль.
 
 
Чтоб обрел сухой зоолог
В жалком чучеле таком
Дух небес меж тесных полок
Над латинским ярлыком…
 

1921

 
Овидию – на край земли,
К полярному Дунаю —
Мне горстку денег принесли,
А от кого – не знаю…
 
 
Растут сугробы, крепнет лед,
На пальцы дует ссыльный…
Был мир – и нет… Но кто-то шлет
Привет мне замогильный.
 
 
Среди болот, среди равнин,
Чинов и прав лишенный,
Вчерашний муж и гражданин,
Сегодня – прокаженный!
 
 
Так кто ж, безыменным письмом
Обременяя шпалы,
Не задрожал перед клеймом
Позора и опалы?
 
 
Кто запечатал, кто послал
Во мрак, в тысячеверстку,
На самый северный вокзал
Вот этих денег горстку?
 
 
Ища письмен, которых нет,
Сторожевой охранник
Их, верно, пробовал на свет
И нюхал их, как пряник,
 
 
И, лишь немного погодя,
Как подобает сыску,
Он сам, крамолы не найдя,
Мне сдал их под расписку.
 
 
Но он не знал, наемный раб,
Начинка для мундира,
Что с ними выпустил из лап
Все заговоры мира.
 
 
Вся соль, все шелесты земли,
Вся боль по ним, измятым,
В меня вошли, в меня втекли
С их душным ароматом.
 
 
На этих вестниках цветных
Мне донесли приветы
Духи сестер, и дух пивных,
И духота газеты.
 
 
И я не трачу – я храню
Заветные бумажки,
Как злой банкир, что под браню
Кладет сундук свой тяжкий.
 
 
Так вот, Овидий, старожил
И брат мой по Дунаю, —
Я горстку денег получил,
А от кого – не знаю…
 

3 января 1928

 
Ханум, душа моя, джаным,
В чилиме спит зеленый дым…
Какой высокопарный стиль
Подсказывает Вуадиль!
Но не витийствуй, книжный рот.
Забудь восточный оборот
И в песню классовой борьбы
Переработай скрип арбы!
 
 
Сто дней над пылью кишлака
Не проплывают облака,
Сто дней, которых жаждет власть,
Чтобы отцарствовать и пасть.
Сто дней, которыми, как дождь,
Омыл Париж кровавый вождь,
Сто дней, чадящих, как фитиль,
Томят бесплодьем Вуадиль.
 
 
Откуда в Азию проник
Наполеоновский язык?
Откуда топот галльских миль
В твоем звучаньи, Вуадиль?
Сто дней, заложенных под гром,
Горят бикфордовым шнуром,
И горы, выстроившись в ряд,
Как бочки с порохом, стоят.
 
 
Сто дней взывают бедняки:
«В горах рожденная, теки!
Омой, целебная гроза,
Трахоматозные глаза!
В своих коробочках скорей,
Пахта рассыпчатая, зрей!
Поток задохшийся, пыхти,
Пахту питая по пути,
Минуя байскую бахчу
И угрожая богачу!»
 
 
На той припадочной реке,
В забытом небом кишлаке,
Стоит, осевшая на треть,
Почет забывшая мечеть.
Как все мечети, с детских лет
Она имеет минарет. —
Но он не выстроен из плит,
Стеклянной лавой не облит,
И арками подпертый шпиц
Не служит отдыхом для птиц.
 
 
Ступеньки лесенки дощатой,
Прибитой к бледному стволу, —
Вот пост, откуда здесь глашатай
Возносит «господу» хвалу.
 
 
Зовет паломников он громко,
Зовет он грозно прихожан, —
А в мире – классовая ломка,
А мир неверьем обуян.
 
 
Не слышат зова прихожане:
Иные дремлют в чай-хане,
Другие служат в Магерлане
И возят почту на коне.
 
 
Ревет разыгранная буря
(Морская сцена на реке!),
Мулла стоит, морщины хмуря,
И держит бороду в руке.
 
 
Вот маршалы, вот их измены,
Вой рейсов ежегодный штиль…
И ссыльный с острова Елены
Заходит в пыльный Вуадиль.
 
 
Душа обидами богата,
У шпаги тлеет рукоять,
Рулем воздушного фрегата
Не стоит больше управлять!
 
 
И время празднует победу,
И слаб священнический зов,
Струясь по пенистому следу
Бесцельно вздутых парусов.
 
 
Забыв подъемный скрип ступенек,
Нарушив строгий шариат,
Мулл и лермонтовский пленник,
Как два подагрика, стоят.
 
 
Над минаретом солнце светит,
И старый плут внизу кричит.
Он знает – люди не заметят,
А Магомет ему простит…
 
 
Мы к той мечети подходили,
Мы – помнишь? – были в Вуадиле.
Он странно назван: в этом слоге
Таится масса аналогий.
Ханум, душа моя, джаным,
Под пеплом спит зеленый дым.
Его баюкает чилим…
Пусть спит. Не тронь его. Черт с ним!
 

12–13 марта 1931

 
Проезжая Аральской полупустыней,
С багровеющим в памяти Туркестаном,
Я смотрел на орлов, цепеневших в гордыне,
На степных истуканов со взглядом стеклянным,
 
 
Что дежурили в позах изоляционных
На фарфоровых чашечках телеграфа,
Пропуская везомые в граммах и в тоннах
Грузы хлопка, и коконов, и кенафа.
 
 
В рассужденьи окон были матери зорки:
То им пыли напустишь, то сгубишь младенца…
Приходилось бежать к умывальной каморке,
Захватив маскировочные полотенца,
 
 
И, под стук пассажиров, обиженных кровно
Неподатливой дверцей, глядеть из вагона,
Подводя боевые орлиные бревна
Под символику римского легиона…
 
 
Кто расставил в пути эти птичьи возглавья? —
То не памятники ль генеральским походам,
Что во славу двуглавого самодержавья
Обескровили пульс азиатским народам?
 
 
От монаршей стяжательной лихорадки
Генералы не знали иного лекарства,
Как трофейная кровь на верблюжьей палатке
И восточная вышивка в мантии царства.
 
 
Не привнес ли для матушки Екатерины
Неустанный Потемкин, за Русь поборая,
В белый пух всероссийской куриной перины
Петушиную радугу Бахчисарая?
 
 
И не переиначил ли навык свинячий
Рылом в плоскость уткнутых царей-богомолов,
Распрямив позвонки им военной удачей,
Под Кавказский хребет подведя их, Ермолов?
 
 
Не натертые ноги, не мыльные кони
Европейские обогащали народы:
Им служил для стяжания новых колоний
Белопарусный праотец парохода.
 
 
Перед взором Колумба качалась лиана
С неоткрытого берега братским приветом,
Мы же плыли по синим волнам океана
Только в песне, написанной русским поэтом.
 
 
Но и посуху, но и в пылище галопа
К той же индии царские шли поколенья,
До которой дорвалась морская Европа
В пору первоначального накопленья.
 
 
Не повзводно – поротно, не в розницу – оптом
Раскидался солдатинкой царский холоп там,
И к массивам хребтов бесхребетные массы
Притоптали там скобелевские лампасы.
 
 
Генеральского не позабудь скакуна,
Ископытченная врагом Фергана!
 
 
За снегами, за льдами, за облаками,
В допотопном ковше, в обезводненной яме,
В плоскодонном, как лунные кратеры, рве,
Через тысячи верст салютуя Москве,
Человеку на память и богу во срам,
Генералы поставили каменный храм. —
 
 
И стоит он чудовищем крестообразным,
Осьминог, охромевший наполовину,
И кирпич его служит великим соблазном
Фергане, обминающей скверную глину.
 
 
Что ферганские мне нашептали потоки? —
Не любезности, принятые на Востоке,
Не стихи о квакливых, любвивых ночах,
Ибо стиль соловьиный невинно зачах:
 
 
А узнал я, что труд – это хлопок и шелк,
Что декхан – это друг, а басмач – это волк,
Что товарищ – ортак, что вредитель – кастам,
И савыцки – яхши для янги Туркестан,
И что братство трудящихся – это не бред,
И синоним республики – джумхуриет…
 
 
Фергана – это прозвище целой долины,
Имя главного города этой долины.
 
 
Это – фабрика гор, где б казался Казбек
Лишь кустарным бугром от садовых мотык,
Где себе на потребу ломает узбек
Благородный тургеневский русский язык.
 
 
Кстати, русский язык! – я ведь был педагогом
Там, где пахнет безводьем, ослами, исламом,
И довольно успешно соперничал с богом
Перед выше уже упомянутым храмом.
 
 
Под неистовый благовест этого храма,
В Высшем педагогическом институте
Полтораста узбеков учились упрямо,
Рылись в книгах, докапываясь до сути.
 
 
И, когда мы по-русски спрягали глаголы,
Лютый колокол рявкал в злокозненной гамме,
Бог врывался в аудиторию школы,
Бил по кафедре медными кулаками. —
 
 
«Я, ты, он!..» – был отпор коллективного грома,
«Бью, бьешь, бьет!.. рву, рвешь, рвет!» – отвечали десятки,
И грамматика звон вытесняла из дома,
С ним катилась по плацу в невидимой схватке…
 
 
Наконец надоело. В огромной палатке,
По коврам и кошмам, заменяющим стулья,
Мы расселись на корточках в пестром порядке,
С беспорядочным шумом пчелиного улья.
 
 
День уже истекал, из чего вытекало,
Что жара – за горами. Но будемте кратки,
Как и те, что громили, под свист опахала,
Исполкомские промахи и недостатки:
 
 
Придушив подвернувшегося скорпиона
(Кстати, лучшее средство – настой из него же),
Атаджан Ниазмет говорил упоенно,
Что вода нам нужна, но учеба – дороже.
 
 
И что, если мулла с христианской мечети
Нас глушит, барабаня по медным нагорам,
Надо звон запретить, и приказ о запрете
Должен быть как поливка – ударным и скорым.
 
 
А о том, что цветет революция ярко,
И по линии женщины – даже ярчайше,
Возмущаясь молящейся в церкви дикаркой,
Говорила студентка Юлдашева Айша,
 
 
Двадцатипятикосая (расовый признак)
И немного раскосая (местный обычай),
Знаменитая пляской на свадьбах и тризнах,
Гюль-райхан, или роза, в стремнине арычьей.
 
 
Фаткуллу Раахимджана кусали москиты,
От которых защиты я, кстати, не знаю,
Но слова его были не столько сердиты,
Сколько смежны со словом «недоумеваю»:
 
 
Он провел параллель между ныне и прежде
И прибавил, что храм – разновидность нарыва,
Что, поставленный в память о тюрке-невежде,
Он, как памятник, должен стоять молчаливо…
 
 
После митинга пели о хлопковой вате
И грядущем с машинами западном брате,
Долго пели про то, как на главном посту
Здесь поставили воду и вату-пахту.
 
 
Эта песня ревела пустынным зверьем,
Шелестела песком и валютным сырьем,
Колыхалась, как дышло шатровой арбы,
Как ишачьи тюки и верблюжьи горбы,
И, шурша, точно шелком расшитая ткань,
Глубочайшими га раздирала гортань.
 
 
В нежный пух разбивая и в глинистый прах
Театральные бредни про птицу-мечту,
Воплощенная в Шахимарданских горах,
Натуральною трелью в мелодию ту
Временами вливалась и Ваша, хьолинг,
Ваша Синяя птица, поэт Метерлинк!
 
 
Здесь фантазия Ваша по клеткам поет
И на ветках сидит и роняет помет.
 
 
………………………………………………..
Проезжая барханным простором Аральским,
С багровеющим в памяти Туркестаном,
Я смотрел на орлов с их лицом генеральским
И на сизоворонок с их задом-султаном.
 
 
Золотые изведав полупустыни,
Облиняв и оперившись в хлопковой нови,
Мы огромными птицами стали отныне,
Перелетными птицами русских зимовий.
 
 
Да, как птицы, прожженные хмелем чужбины,
Будем тамошний ветер ловить мы покуда,
Но вернемся к верблюдам на жесткие спины,
Но отведаем перцем горящие блюда!
 

9 марта 1931

…мы, сторонники слияния в будущем национальных культур в одну общую (и по форме и по содержанию) культуру, с одним общим языком, являемся вместе с тем сторонниками расцвета национальных культур в данный момент, в период диктатуры пролетариата.

И.В. Сталин

Политический отчет ЦК ВКП (б) на XVI съезде

А имела Новая башня двадцать окон. И делилось каждое окно на пять окошек. А каждая их пятерка представляла собою неповторимую комбинацию. И вставленные в них стеклышки имели сто различных оттенков. Пятьдесят из них были мужские, а другие пятьдесят – женские. Художник был один, и все окна сливались в одну систему. А порядку ее порядка самой природой был поставлен строгий предел.

Восточный эпос

 
Кондопога, Тракторщина, Сясь…
Волны цифр – от Польши до Китая.
Знаки скачут, искрясь и резвясь,
Но геометрически-простая
Их обволокла взаимосвязь.
 
 
Осторожность творческой оглядки
Скрыта в кажущемся беспорядке
Рудных дыр и нефтяных озер.
Это – план. Он мастерски хитер,
Ибо песню к технике притер.
 
 
Ведь созвучья, как железо, ковки,
Ведь включил я в план моей рифмовки
Всевозможные перестановки,
И недаром в этих ста строках
Взят предельный для строфы размах.
 
 
Многокрасочна и широка ты,
Карта роста, карта скрытых сил!
Дух эпохи, творчеством объятый,
Треугольники, кружки квадраты
На твоем щите изобразил.
 
 
Но, символизируя заводы,
Покажи нам, карта, и народы,
Что сквозь сеть твоих координат,
Коллективизируясь, глядят
В наши героические годы. —
 
 
Там, где, высунув соседский ус,
Пан грозит нам и исходит спесью,
Новый климат близится к Полесью:
Влажный край свой сушит белорус,
Фонды рек он учит равновесью.
 
 
Там, где жито сеют в октябре,
«Де з пiд низу чорноземом пре»,
Мать-плотину строит украинец,
И горит, как бусы именинниц,
Диво, отраженное в Днепре.
 
 
Где под хруст азовских солеварен
Спит вино и сушится табак,
Там, в кругу сторожевых собак,
С пыльными отарами татарин
На Яйлу выходит из овчарен.
 
 
Где Казбек свой снег окровенил
Содержимым Лермонтовских жил,
С кровной местью распростился горец
И выходит из-под власти сил,
В чьем плену был бедный стихотворец.
 
 
Где верблюд, кочующий босяк,
Давит степь своей ступней двупалой,
Там уже воспел киргиз-кайсак
Путь, где шпала следует за шпалой,
Путь, где ног не надобно, пожалуй.
 
 
Где – прообраз цирковых арен —
Круг песков миражами обсажен,
Гонит воду из глубоких скважин
И в борьбе с пустынями отважен
Выросший на лошади туркмен.
 
 
Где разменивают на каналы
Горных рек серебряный разбег,
В медных струях моются дувалы,
И с жарой торгуется узбек,
Тратя воду с точностью менялы.
 
 
Мир Памира первозданно дик,
Солнце здесь – как боевая рана,
Здесь над пиком громоздится пик,
И с высот республики таджик
Шефствует над странами Ирана.
 
 
Рысью думку и медвежий вкус
Нужно знать, бродя по Приамурью.
Торжествуя над шаманской дурью,
Вот он вздыблен, даром что кургуз,
Шитый ликом лесовик-тунгус!
 
 
Вместо царской алкогольной дряни
Песнь антенн везут собачьи сани,
Для Госторга зверя бьет якут,
И знамена северных сияний
На Советской Арктикой текут.
 
 
Вдоль Невы, вдоль дона и Тунгуски,
Вдоль Печоры и реки-Москвы
В ткань Союза вшит, как равный, русский;
Он связал окраинные швы;
Да, читатель, это, верно, вы!
 
 
Не народоведческий каталог
Я пишу, чтоб позабавить вас,
Здесь не ярмарка племен и рас,
И открыт нам не со слов гадалок
Слитный путь разноязычных масс.
 
 
Выполнитель энной пятилетки,
Сто кровей в своей крови собрав,
Скажет братьям (и ведь будет прав!),
Что рудою, пущенной на сплав,
Были их сегодняшние предки.
 
 
Дух племен, и соки их, и речь —
Всё идет в мартеновскую печь,
Всё должно одной струей протечь.
Нас ведет планирующий гений
Через формулы соединений.
 
 
И недаром в этих ста строках
Взят предельный для строфы размах.
Где созвучья, как железо, ковки,
Где включил я в план моей рифмовки
Все возможные перестановки.
 

23–25 марта 1931