Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Среди леса людских общежитий,
Среди зарослей труб и антенн
Телефонные тонкие нити
Как паук опускал я со стен.
 
 
Загремит у паучьего уха
Барабаном победы звонок, —
Я Вас слушаю, бедная муха,
Залетевшая в хитрый силок!
 
 
Мне казалось: в кругу паутины
Женский голос как бабочка слаб,
Мне казались жуками мужчины,
Из моих уходящие лап.
 
 
Но однажды веселую Хлою
Уловила моя западня,
И звенящей слепой стрекозою
Налетела она на меня,
 
 
Пронеслась она, всю мою пряжу
Перепутав, порвав и пронзив…
Всё погибло! Когда я заглажу
Этот страшный и сладкий прорыв?
 

17 марта 1925

 
Стихи влюбленного пропеты
И в установленном числе,
Как лист заполненной анкеты,
Лежат на письменном столе.
 
 
Он стер вопросы формуляра,
Оставил правую графу
И для ответного удара
Наладил каждую строфу,
 
 
Сказал об имени – «не помню»,
Сказал о летах – «юн как бог»,
А о партийности – «на что мне
Она у беспартийных ног?..»
 
 
Поэт, возлюбленный, любовник,
Молящий ласки вновь и вновь,
Он бедный отставной чиновник,
Он челобитчик на любовь!
 

19 марта 1925

 
Наши предки не знали дорог,
А ходить приходилось помногу —
Только мамонт и злой носорог
Им протаптывали дорогу.
 
 
Но уже и тогда из берлог
Девы бегали к лунному рогу
На свиданье за темный порог
Вынося оголенную ногу.
 
 
И у древних, где властвовал рок,
Где пространство таило тревогу,
Где любимейших женщин в залог
Оставлял путешественник богу,
 
 
Даже там, от молитвенных строк,
Облаченная в тонкую тогу,
Дева серной неслась по отрог
На условленную дорогу.
 
 
И из парка, что пышен и строг,
Вслед английскому чуткому догу,
Шла ты вновь на охотничий рог
Изменять золотому чертогу.
 
 
И по взморью, где свеж ветерок,
Ты любовную знала дорогу,
Что недолго твой юнга берег,
И пожертвовал черту да грогу.
 
 
Отпечатки девических ног
В путь свиданий слились понемногу,
И могучею сеть он лег
Инженерам земным на подмогу. —
Нам не надо их скучных дорог:
Если любим, то знаем дорогу!
 

23 марта 1925

 
Гость вечерний, гость последний,
Гость по имени Ничто!
Легкий звук шагов в передней,
Звук, рождаемый мечтой…
 
 
Чуть скрипят дверные петли,
Чуть мерцает ручек медь…
Чудный гость за дверью медлит,
Сердце рвется посмотреть!
 
 
Из окошка втихомолку,
Нитью сердца моего,
Лунный свет скользит за щелку
И не видит никого.
 
 
Если дремлю, если сплю я,
Если дверь не заперта,
Веют крылья поцелуя
Вкруг пылающего рта.
 
 
Утром платы гость не просит,
Но – в награду за любовь —
По частям мой дух выносит
И высасывает кровь.
 
 
Тихий, бледный, незаметный
Демон радости ночной…
Нет, уж лучше выкуп медный
Бросить девке площадной!
 

26 марта 1925

 
Тиран покорных кирпичей,
Строитель Сухаревой башни,
Ответь: ты наш или ничей,
Ты нынешний или вчерашний?
 
 
Как будто не было «вчера»,
Как будто снова метят даты
И снова противу Петра
Бунтуют вольные солдаты.
 
 
Пускай забава палача
В царе не нравится милорду —
Он рубит головы с плеча,
И клейма жжет, и лупит морду,
 
 
И башня – в память мятежа,
Покуда тешится хозяин, —
Опальный город сторожа,
Встает из северных окраин.
 
 
Здесь будет жить начетчик Брюс,
Дитя Европы легендарной,
Кому купец-великорус
Обязан книжкой календарной.
 
 
Весь век, до вечера с утра,
Прожив на Сухаревском рынке,
Немало сказок про Петра
Купец расскажет по старинке.
 
 
Небрежным сплевывая ртом
На исторический булыжник,
Он нам поведает о том,
Как жил и умер чернокнижник.
 
 
Но, с ним по имени един,
Хоть из среды великоруссов,
– И тоже Сухаревки сын —
От нас ушел Валерий Брюсов…
 
 
Так пусть народная молва
К легендам новый сказ прибавит
И по Мещанской тридцать два
Квартиру милую прославит!
 

29 марта 1925

 
Когда, уча ребячьей грамоте,
Про ад рассказывали мне,
Я закреплял в покорной памяти
Слова о дивной старине.
 
 
Я после слышал – «плюнь на Библию»,
Я слышал – «плюнь и не греши»,
Но – яд мечтаний! – как я выплюю
Твой тихий омут из души?
 
 
Пускай он тих – в нем черти водятся
И держат в адовом плену
Невинную, как богородица,
И небывалую жену.
 
 
Ей светят розовые факелы
На топком омутовом дне,
Куда их выронили ангелы,
Летая в темной вышине.
 
 
И бледным символом бессилия,
Самоубийства и стыда
Цветет молитвенная лилия
На глади тихого пруда.
 
 
Под зеркало его поверхности
Кто – грубый – смеет заглянуть? —
Лицо склонившегося в дерзости,
Смеясь, выплескивает муть,
 
 
И только мы, ее носители,
Поэты, верные мечте,
Смех пленницы в сырой обители
Порою слышим в темноте.
 

7 апреля 1925

 
Чья-то шляпа улетела,
И невидимые лапы
Мнут болезненное тело
Свежевычищенной шляпы.
 
 
О, как стыдно шляпе модной,
Шляпе, сделанной из фетра,
Быть эмблемой всенародной
Взбунтовавшегося ветра!
 
 
И летит она над парком,
И вальсирует, как птица,
И завидует товаркам,
Что надвинуты на лица:
 
 
И вдобавок к безобразью
Благороднейшую ношу
Дождь забрызгивает грязью,
Как последнюю галошу.
 
 
Но застрявши и повисши
Вдруг у тополя на сучьях,
Шляпа стала самой высшей
И одной из самых лучших. —
 
 
Так решил вороний папа,
Навсегда забывший гнезда
И в подкладке этой шляпы
Живший счастливо и просто.
 

17 апреля 1925

 
Огонь на кончике меча,
Холодный как зарница славы,
Закат и храм золотоглавый
Во льду случайного луча!..
 
 
Мир благородный и скупой,
Как смех на лике Джиоконды,
Какой диктуешь мне закон ты,
Куда уводишь за собой? —
 
 
Холодным панцирем луны
Перед лицом земного шара
Удары солнечного жара
В немом бою отражены;
 
 
Из горна в тесную трубу
Огонь течет багряным дымом
Как дух над грешником, судимым
И сожигаемым в гробу.
 
 
Ну что ж? Я дорого бы дал,
Чтобы над жертвенником славы
Мой ржавый стих как дым кровавый,
Как тень ее затрепетал,
 
 
Чтобы заимствовать и мне
По смерти славных свет их слабый
И отразить его хотя бы
Подобно стали и луне!
 

Апрель 1925

 
Полумесяц поднялся сонно
И достиг верхушки небес.
Он казался кустом лимона,
Что от чая слегка облез.
 
 
Он увидел большую церковь
И, боясь провалиться вниз,
Стал над самым крестовым верхом,
На конец его опершись…
 
 
Это было для церкви срамом,
Это ей принесло ущерб:
Разве можно над русским храмом
Водружать мусульманский серп? —
 
 
День пройдет, а в закатном свете,
Лишь блеснет ночная звезда,
Будет вновь турецкой мечетью
Обесчещенный храм Христа.
 
 
Нет, христьяне! Мы всем народом
Ощетиним винтовок лес
И пойдем крестовым походом
На султана ночных небес!
 

Май 1925

 
Сынишка проказливей дочки,
У мальчика игры грубей —
Ему бы гонять голубей
Да кошек вымачивать в бочке.
 
 
Он будет вождем – решено.
Но девочка тоже не ангел —
И если мечтает о ранге,
То только царицы Кино.
 
 
«Жемчужина» – нежный эпитет
И дан ей покорной толпой…
Конечно, сначала ковбой
Жемчужину эту похитит.
 
 
У «Мери» центральная роль
И «Мери» сплошная приманка —
Пусть пес не похож на мустанга,
А брат не экранный король.
 
 
Ее добросовестно выкрав
И трепетный стан обхватив,
Он должен – степной детектив —
Внезапно нарваться на тигров,
 
 
А «тигры» в булыжных степях
Несутся от них врассыпную,
Кудахчут, сценарий минуя,
И крыльями бьют второпях…
 
 
Но в блеске центральной фигуры
Дефектов не видит никто —
Спасибо вам, тачка-авто,
И брат, и собака, и куры!
 
 
– Скажите, не всё ли равно,
Чье сердце в слезах замирает —
Актеры ли в правду играют
Иль дети играют в кино! —
 

Май 1925

 
Всё пусто, голову кружа,
Всё тихо, жизнь из улиц вынув,
И спят ночные сторожа
В дверях надменных магазинов.
 
 
У переулка липкий торг
С какой-то девушкой усталой
На принудительный восторг
Ведет гуляка запоздалый.
 
 
Фонарь истратился дотла
В объятьях мух-огнепоконниц,
И первая поет метла
О прозе дворницких бессонниц.
 
 
В такую темь, в такую рань,
Где всё «вчера», где ночь пропала,
В календарях стирая грань,
Нас вечность провожает с бала.
 
 
Она нас просит не бежать
И учит тоном господина
Секрет бессмертия решать
На сутках, слитых воедино.
 

Ноябрь 1925

 
– Пойдем в кинематограф, Тата!
Забыв о беспокойном дне,
Посмотрим Вора из Багдада
На оживленном полотне. —
 
 
Звенит рассказ Шехерезадин,
Неотразим Багдадский Вор,
Хотя жара, хотя досаден
Идущий рядом разговор.
 
 
Но чем смелей герой багдадский,
В одном порыве всех родня,
Тем незаметней смех солдатский
И пар влюбленных воркотня.
 
 
А уж у входа ждут заботы,
Арабский конь уж кончил ржать,
И должен я, держа Вам боты,
Вас гурией воображать,
 
 
Когда, оставив небылицы,
Шехерезаде и Фатьме,
Вы мокрым взором Кобылицы
Меня отметите во тьме.
 

Декабрь 1925

 
В этой жизни каждый миг
В ночь влеком и смертью скован —
Смотрит в север напрямик
Стрелка компаса морского.
 
 
Но бывает в сердце дурь
И забвенье верной смерти,
Если путь магнитных бурь
Карту моря перечертит:
 
 
Север брошен, страх изжит,
И, забывши мрак и вьюгу,
Стрелка гнется и дрожит,
Поворачивая к югу!
 

Декабрь 1925

 
Вы англичанин, Вы иностранец —
И Вам, конечно, не всё равно,
Где спляшет Русский свой дикий танец
И где прорубит свое окно.
 
 
Но в каждом веке иной Мессия —
К чему лукавить, любезный сэр? —
Россия долго была Россией,
Пока не стала СССР.
 
 
Народы дети, и детский лепет —
Народный ропот, народный смех,
Народы глина, а мастер лепит
Судьбу немногих и судьбы всех.
 
 
Столетья тлели в сырой надежде
Теряли бога и бог терял,
Являлся мастер, один как прежде,
И принимался за матерьял —
 
 
И все, кто ни был по горным склонам,
По океанам и по морям,
Повиновались наполеонам
И Иисусам и Цезарям. —
 
 
Но что с Востоком и чья заря там?
Апокалипсис, ищи словес!
Полумессиям и цезарятам
Найди достойный противовес. —
 
 
Весы играют слепым балансом,
И сэр в азарте, и сэр ослеп,
И вот на чашу безумным шансом
Кидает Ленин свой тяжкий склеп…
 
 
Весы в балансе, невнятны числа,
Но, сэр, – опомнись и наблюдай,
Как тень надежды от коромысла
Ползет на джунгли и на Китай!
 

1925

 
Тонкой девичьей печали,
Тонкой памяти уроки
В недобитые скрижали
Впишет мальчик синеокий.
 
 
Ночь, проведенная мудро,
Кудри мальчику пригладит,
У окна его наутро
Молчаливый голубь сядет;
 
 
День протянется дорогой,
А от голубя ни вести,
Ни словечка о далекой
О потерянной невесте…
 
 
Ах, на теплые колени
Кто ей голову преклонит?
Крылья хлещут – и в забвеньи,
В белой туче голубь тонет.
 
 
Лишь надтреснутые плиты
С письменами муки нежной
Ослепительно раскрыты
Над печалью безутешной.
 

1925?

 
Как удалой варяжский князь
Врагов о битве предваряет
И те, лукаво сторонясь,
Ему дорогу затворяют,
 
 
Как череп рушит булава
И точат кубок печенеги,
И княжеская голова —
Источник пиршественной неги…
 
 
Подобно юному варягу,
Я тоже пал, идя «на вы»,
И пьет лирическую брагу
Мой враг из гордой головы.
 
 
Но сыт ли он, иль горек кубок
Иль беден пуншевым огнем,
Что только край капризных губок
Судьба обмакивает в нем?
 

3 января 1926

 
У битюга весь день болит крестец
– Он, кажется, умрет с надрыву, —
Какой был груз и как хлестал подлец,
Подлец извозчик – в хвост и в гриву!
 
 
А рядом, угрожая и ярясь,
Бензином фыркая в разгоне,
Ногами круглыми кропили грязь
Враждебные стальные кони…
 
 
Их не ругали, не секли бичом,
Дорогу они знали сами,
Подъем и мрак им были нипочем
С бесчувственными их глазами!
 
 
И каждый раз, когда нахально ржал
Стальной чужак в пустом усердьи,
Старик-битюг болезненно дрожал
И думал о зеленой смерти.
 
 
– О металлические жеребцы!
У вас в телах ни капли ласки —
Ведь это вам, несчастные скопцы,
Мотоциклетка строит глазки! —
 
 
И дряхлый конь, уже готовый пасть,
Уже скользя двумя ногами,
Припоминает жизнь, и кровь, и страсть —
И торжествует над врагами.
 

4 января 1926

 
«Сограждане! Вы можете судить
Дерзнувшего на небывалый подвиг
И оскорбившего своей рукой
Богиню, благосклонную к Ефесу.
Вы можете неистово пытать
И, осудив, предать позорной казни
Занесшего над храмом Артемиды
Кощунственные факелы поджога
И от стрелы карающих небес
Не павшего в минуту святотатства.
Но можете ли вы предупредить
Стоустую молву о честолюбце,
Разрушившем создание искусства
И вышней покровительницы нашей
Хранимую и чтимую обитель?
Сумеете ли вы перехватить
Смущенный и подобострастный ропот
О муже, сочетавшемся с мечтой
Прославиться на долгие столетья,
Создать неистощимое бессмертье
Из мимолетного существованья
И нищенское имя Герострата
Обогатить проклятием потомства?
Не сможете. – Отныне навсегда
Прощай, мое возлюбленное имя,
Которое я слышал в сладком детстве
Из трогательных матерински уст
С улыбкою, а в юности певучей —
Со стоном страсти от моих подруг.
Теки, мое возлюбленное имя! —
На крыльях славы о моем безумстве
Ты разольешься, преодолевая
Моря, и страны, и стремнины рек.
И, разлученный навсегда с тобою,
Я буду брошен, как степная падаль,
На пиршество сочувственным шакалам
Истерзанным и безымянным трупом.
Так от сосуда с дорогим вином,
Разбитого неопытной рукою,
Забытые белеют черепки,
А между тем, волной неудержимой
Освобожденная из темной глины,
Распространяется живая влага
И жадную пропитывает землю…
Попробуйте ее остановить!
Мне думается, собственное имя
Ни от кого я больше не услышу,
Чтоб звуки славы не ласкали ухо,
Чтоб в смертный час не облегчали душу
Счастливого носителя его.
Но я предвижу, сколько тысяч уст
На все лады – с восторгом, и со страхом,
И с ненавистью – будут славить имя,
Которое я слышал в сладко детстве
От трогательной матери моей,
Которое мне в юности звучало
Со стоном страсти от моих подруг
И, может быть, которое отныне
Ни от кого я больше не услышу…
Свершилась бескорыстная растрата,
Но страшно расточительной ценой —
Судите же прославленного брата,
Судите же во славу Герострата,
Сограждане, ославленные мной!»
 

4 февраля 1926

 
Хлопочет море у зеленых скал,
Теснит, как грудь, упругую плотину,
Как прядь волос, расчесывает тину
И бьет слюной в береговой оскал.
 
 
Как ни один мужчина не ласкал,
Ласкает сушу – томную ундину, —
Крутясь, откидывается на спину
И пенит валом свадебный бокал.
 
 
За то, что рушит алчущую тушу
На мокрую от поцелуев сушу —
В нем ищут девки из рыбачьих сёл,
 
 
Покуда бьет по гравию копытом
И ждет их недогадливый осел,
Последних ласк своим сердцам разбитым.
 

3 марта 1926

Памяти его

 
«Что ты, кто ты, сердце человечье,
И какая сила, не пойму,
Причинила тяжкое увечье
Голубому духу моему?
 
 
Если грудь для пули уязвима,
Если шея с петлею дружна,
То стрела какого серафима,
Чтобы сердце ранила, нужна?..»
 

27 марта 1926

 
По Арбату и по Остоженке
Все мои знакомые жили.
Были среди них хорошенькие
И просто милые были.
 
 
Гостеприимно распахнутые,
Двери дышали приветом,
Мы сходились, играли в шахматы
И стихи читали при этом.
 
 
Мы обхаживали и обманывали
И за счастьем следили в оба…
Разве жалуюсь я? – не рано ли.
Разве сетую? – для чего бы.
 
 
Юность наша, пенная, вспученная,
Как река, затертая лесом,
Ты текла, минуя излучины
И мосты, что пели железом.
 
 
Через мели лет перетаскивая
Милых дней крылатые судна,
Ты текла то бурно, то ласково,
То, как вешний яр, безрассудно.
 
 
Мы обхаживали и обманывали
И за счастьем следили в оба…
Если жалуюсь я? – не рано ли.
Если сетую? – для чего бы.
 

31 марта 1926

 
Сначала обида и гневный зык
И боль – бесконечно много, —
Но рифма одна – «язык», «язык»!
Спеши, язык, на подмогу!
 
 
Но как же мне выразить языком
Обиду, боль и надрыв мой? —
– В шеренгу, слова – рядком, рядком —
По правому флангу рифмой! —
 
 
И строфы идут – звено к звену —
Со звоном и трубным воем,
Дрожите, враги, за свою вину,
Дрожите, как перед боем!
 
 
Тут каждое слово – что богатырь,
А ритмы – что звон кольчуги,
И движется рать – и я поводырь
Поэт из дымной лачуги.
 
 
И мчусь я на преданном скакуне,
Прекрасный и гневный витязь,
Покуда не крикну – сердце в огне!
Солдаты, остановитесь!
 
 
Победа за нами, и враг побит,
И просит пощады критик —
Он видел огонь от наших копыт
И гнев, что из горла вытек.
 
 
Довольно стихов – пока не охрип,
Держите меня, держите —
Слова мои музыка, а не скрип
Обоза, что вязнет в жите!.. —
 
 
Скрипуче-обозный, пусть ворог лих,
Но пальцем его не трону:
Язык оседлаю – и двину стих
На подвиг и оборону!
 

3 апреля 1926

«В СССР около 300 трестов. Среди них далеко не все отвечают своему назначению». «Укрупнение трестов – очередная задача промышленности РСФСР».

Из газет

 
От Невы до Красной Пресни
Отрестирована «Русь».
Триста трестов – хоть ты тресни,
А «затрестчины» не трусь!
 
 
К бестоварью шлют из треста
Низкопробные сорта:
В ССР они ни с места,
Дверь на Запад заперта.
 
 
Израсходованы средства,
Касса настежь отперта,
Ждем наследства – а торгпредства
Рвут товары изо рта.
 
 
От растрат и до арестов
Наша красная черта —
Триста трестов, триста трестов,
А в кармане ни черта…
 
 
Сэкономься ж, брат мой трестный,
И мошною не тряси,
Чтоб не стали ношей крестной
Наши тресты на «Руси».
 

9 апреля 1926

 
Веет с моря запах йодистый,
Круча парка высока,
Мчусь я шибко, конь породистый,
В орлей роли рысака…
 
 
Из весеннего ли снега кто
Сделал юношу конем? —
Надо мчаться, думать некогда,
Думать вечером начнем.
 
 
По дороге, где тоску вчера
Я с прохожими гасил,
Мчусь я, ненавидя кучера,
Мчусь я, не имея сил.
 
 
Для чего я в парке лязгаю
Синим счастием подков,
Что я делаю с коляскою
Мне враждебных седоков?
 
 
Знаю – проклят, нет мне выбора,
Ну так противу людей» —
Слушай жадное гип-гип-ура
В дружном ржаньи лошадей!
 
 
Кучер, бей меня оглоблями,
Душу дышлом разрази —
Я упьюсь твоими воплями,
Я сомну тебя в грязи!
 
 
Бей, лягай его, мой круп лихой!
Понесла-а, распрягла…
Чалый бунт, ликуй над публикой
Улюлюканьем с угла.
 

18 мая 1926

 
Сразу вспыхивая, гаснет сразу
В темноте огонь изподкопытный —
Пушкин бросил громовую фразу:
«Мы ленивы и нелюбопытны…»
 
 
Искры звякнули, одна-другая,
И истаяли в подземной тяге,
А во тьму уставилась, мигая,
Голова вскочившего бродяги.
 
 
Звон копыт пройдет и перестанет,
Путник ляжет и тоску отгонит,
Померещилось, а ни черта нет,
В чистом вольном поле никого нет.
 
 
Спи, ленивый, спи, нелюбопытный
Соотечественник и приятель, —
Пусть выносит приговор обидный
Трижды обожаемый писатель. —
 
 
Ведь бывает: люди, как тюлени,
Тяжелеют летними ночами,
Пребывают вечером в томленьи,
Днем изнемогают под лучами…
 
 
Минул полдень, поспевает жатва,
Ни над чем не хочется трудиться,
Время переваливает за два,
Солнце парит и парит, как птица,
 
 
Пилочками трудятся цикады,
Дремлют лесопилы-лежебоки,
И лежат собаки аки гады,
Распростертые на солнцепеке.
 

19 мая 1926

 
Путь и путь и путь
без конца…
О ночная жуть
бубенца,
Топот по путям
от копыт,
Волк-от по пятам,
следопыт!
Полевая пыль
улеглась —
Ямщикова быль,
с козел слазь!
Русь уже не та —
поезда!
Ни тебе кнута,
ни хвоста.
Поезда в пути
на мази,
Только знай гуди —
тормози!
Я на койке спал —
не слыхал —
Много тысяч шпал
отмахал.
Ночью за окном
голоса —
Путь охвачен сном
полчаса,
Где-то крик – «беги,
с кипятком!»,
Да внизу шаги,
с молотком…
А потом опять —
толкотня,
– Можно снова спать
до полдня. —
Буфера вперед
и назад,
И в окно плывет
палисад, —
Водокачка, дом,
огород
Сонным чередом —
и вперед!
От версты наш путь
до версты,
Тошнота и муть
от езды.
Если волки нас
не страшат,
Злые сны сейчас
сторожат:
Может быть, за тьмой
уж давно
Бедный поезд мой
ждет бревно,
Или гладкий стык
пилит вор,
Или мрак настиг
семафор…
Мутный сон и дрожь
и гудок —
И стремится рожь
на восток,
И томится путь
без конца
За ночную жуть
бубенца…
 

29 мая 1926

 
В школе молодой преподаватель
Строго обучал меня наукам.
Минуло, как сон, десятилетье,
Я подрос, и встретились мы вновь.
Мог ли я когда-нибудь подумать,
Что мы встретимся как с равным равный,
Что по очереди, что одну и ту же
Женщину мы будем целовать?
Часто я слыхал: – чего, чего не
Сделает причудливое время —
Взрослого ли дети перегонят,
Юношу ль старик переживет, —
Но из всех случающихся с нами
Путаницы и противоречий
Для меня ничто так не отрадно,
Мне ничто не любопытно так,
Как невольное сопоставленье,
Как выравнивание неравных,
Из которых одному кончать не время,
А другому время начинать! —
Ведь одну мы женщину целуем,
Как одну столицу белой ночью,
Мирно встретившиеся, целуют
Утренний и сумеречный свет.
 

15 сентября 1926

 
О, как я их жалел, как было странно
Мне думать, что они идут назад
И не остались в бухте необманной,
Что Дон-Жуан не встретил Донны Анны,
Что гор алмазных не нашел Синдбад
И Вечный Жид несчастней во сто крат.
 

Н. Гумилев

 
Петр, Петр, ты мой император!
Ты явился мне в синем сукне
Опьяненного боем пирата
На пробитом тобою окне.
 
 
Ты явился, и, славою грезя
И могуществом греясь твоим,
Я участвовал в царственном рейсе
Из Дамаска в Иерусалим,
 
 
Ты обрек меня тяжким заботам
И тревоге, вовек огневой,
И отправил командовать ботом
За далекой холодной Невой.
 
 
Ты дарил меня хлебом и чином,
Я рядился в покорство слуги,
Но шипел пред тобой, трехаршинным,
Как змея из-под конской ноги.
 
 
Жег мне очи твой взор василиска,
Ты глушил меня стуком сапог,
Я не мог тебя вытерпеть близко,
Полузверь, получерт, полубог!
 
 
Но приблизился час незаконный —
Прогремела измены труба,
И сорвали царевы погоны
Вероломные руки раба. —
 
 
Я бежал на украденном судне,
Я бежал от родимых оков,
Чтоб начать бесприютные будни
Двух томительно долгих веков.
 
 
Да, не год и не десять, а двести,
Двести лет я блуждал по морям,
Избегая губительной мести
И служа иноземным царям.
 
 
Флаги Запада, Юга, Востока
Против пестрого флага Петра
Я взносил на вершину флагштока
И кричал не по-русски «ура».
 
 
Я с Косцюшкой мутил под Варшавой,
С Бонапартом Кутузова гнал,
Под Цусимой к японцам шершавый
Ржавый бот мой присоединял —
 
 
Мне ничто не давало отрады,
Я терзался при мысли о том,
Что нельзя мне у Невской ограды
Потягаться с Петровым гнездом.
 
 
Лишь мечта – но куда ее денешь,
Если вдруг моряки говорят,
Что какой-то вельможа Юденич
Вызывается взять Петроград?
 
 
Ну, конечно, конечно, конечно, —
Где же быть мне еще, как не там? —
Как влюбленный к фате подвенечной,
Приближаюсь к туманным фортам…
 
 
Где же знамя Российской державы?
Где веселого шкипера флаг?
Кто-то новый, на вид моложавый,
С красным флагом подъемлет кулак.
 
 
Успокоился деспот беспутный,
Но наследников дал легион
И для каждого силою чудной
Повелительный выстроил трон.
 
 
Я смирился – вернулся обратно
И мечом пренебрег для пера,
Чтоб в заморской печати бесплатно
Славит оборотня-Петра.
 
 
Над Невой выбивают куранты,
Над кремлевским гремят кирпичом,
Чтоб заснуть не могли эмигранты,
Чтоб забыть не могли ни о чем…
 
 
Император, божественный Петр!
Миллионный свой гнев утаи —
Вот выходят на жалобный смотр
Непокорные слуги твои…
 
 
Бездноликий властитель московский!
Помоги же мой выкупить крест,
Чтобы Красин иль тот Раковский
Разрешили мне визу на въезд!
 
 
А тогда меня примет Чичерин
И прочтет эстафету мою,
Что Мазепа католикам верен
И что Карла убили в бою.
 

8 октября 1926