Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Книгу в руки взяв, некий важный чин
Говорил надменно и хмуро:
«Салтыков-Щедрин… Салтыков-Щедрин…
Это что еще за фигура?»
 
 
Крепостник-лентяй, не сходя с перин,
Пальцем рвал страницы журнала:
«Салтыков-Щедрин! Салтыков-Щедрин!
Ну и птицу ж ветром нагнало!»
 
 
Разевая рот на мужицкий клин,
Темя скреб мироед-хапуга:
«Злопыхатель, вишь, Салтыков-Щедрин,
Водит словом, вишь, вроде плуга…»
 
 
Даровым зерном расперев овин,
Сокрушался поп-лихоимец:
«Ой, не чтит церквей Салтыков-Щедрин,
Пресвятых господних любимиц!»
 
 
Толстосум, старшой средь гостей-купчин,
Уронив очки с переносья,
Бормотал: «Беда! Салтыков-Щедрин
Ест, как плевел, наши колосья».
 
 
«Старина отцов, лучше нет старин, —
Раздавался крик ретрограда, —
Стариной тряхни, Салтыков-Щедрин
“Пошехонской” только не надо!»
 
 
И штабной шпион, наживая сплин,
Чертыхался, отпрыск Иуды:
«Как в моей душе, Салтыков-Щедрин,
Разглядел ты прусские ссуды?»
 
 
Слышен он поднесь из-за наших спин,
Непридушенной своры скрежет:
«Салтыков-Щедрин? Салтыков-Щедрин —
Это тот, кто нас доманежит!»
 
 
Да, покуда жив среди нас один,
Хоть один кровавый наемник,
Смерть несет ему, Салтыков-Щедрин,
Величавый твой многотомник.
 
 
Да, меж тем как чад бредовых доктрин
Исторгают пьяные бурши,
Пред тобой дрожат, Салтыков-Щедрин,
И враги и их помпадурши!
 

7 мая 1939

 
Она – недотрога, ее не коснешься;
Направишься к ней, по дороге споткнешься;
Подступишься с нежностью, тут же запнешься
И, чуть размечтаешься, сразу очнешься.
 
 
Она – недотрога: таежницам рысям
Нужна ли труха неотправленных писем.
Двусерпие век соответствует высям,
Где месяц бурятский от звезд не зависим.
 
 
Она – недотрога: на крыльях рояля
Впивается в сердце шаманская краля,
Его ядовитыми связками жаля
И, в ходе охоты, свежуя и вяля.
 
 
А если мне снятся, как темные осы,
Пьянящие пятки, что ангельски-босы,
А если впитались в могучие косы
Моих поцелуев нескромные росы,
 
 
А если о трепете пойманной птицы
Твердят мне предплечья мои и ключицы,
И если в ноздрях перегон медуницы,
А в ухе – чуть слышное «мой бледнолицый»,
 
 
То это от слитого с бредом подлога,
От сладостных козней буддийского бога,
От струй Селенги, что бурлит у порога,
От глаз, что в бинокле сверкнули двурого,
От Вашей застольной, моя недотрога!
 

28 августа 1943

 
Как возвестить, что крах разверзся
Пред взором вторгшегося перса,
Что вековая контраверса
Решилась в пользу дщери Зевса? —
 
 
Топчи зачатки лозных вин,
Бегун, пыхтящий, как дельфин!
Семь гряд и девять котловин —
От Марафона до Афин.
 
 
Под брань Ксантипп горшки ломая,
Несется весть, еще немая;
Вдогон, плечами пожимая,
Глядит софист, не понимая.
 
 
Без крылышек – гонец не бог! —
Мелькают пятки драных ног,
И золотой Дианин рог
Глашатай пылью заволок.
 
 
Ручьи не поят непоседу;
Удушье каркает по следу;
Стадиеглоту, верстоеду,
Ему б хоть выхрипеть победу…
 
 
________________________________
Когда всесильный феодал
Для жаркой сечи увядал
И взор на женщину кидал
В кругу послушных объедал, —
 
 
Скрещая взоры на герольде,
Народ шептал: «Влюблен король-де,
Но что за сласть младой Изольде
В таком козле, в таком кобольде?»
 
 
А под герольдом конь храпел,
От серебра и пены бел,
И, прячась, подданный робел,
Чей плод был тоже млад и спел.
 
 
И над подъемными мостами,
Ревя в трубу с тремя хвостами,
Ездок, напутствуемый псами,
Скликал на пир к червонной даме.
 
 
____________________________________
Случалось часто на Руси,
Что крепостные караси
Толклись со щуками в смеси,
Где думный рявкал: – «Огласи!» —
 
 
И весь посад, с очами долу,
Внимал приказному глаголу
О том, как судят за крамолу
И за содействие расколу.
 
 
И тучи шли на бирюча,
Сургучного бородача,
Что, в шубе с царского плеча,
Вещал, на звоннице рыча.
 
 
Крепи под грамотой печати!
Надежа, дьяк, на бирюча ти:
Да обличит воров и шатий,
Чтоб государство не смущати!
______________________________
По выжженной степной траве
Легко катиться голове,
Но трудно двигаться молве
О забродившей татарве.
 
 
А у кочевника-хитрюги
Заведены для слухов слуги,
Чтобы справляться друг о друге
Перекликаясь воем вьюги.
 
 
На то и создан чакырым,
Что значит – глотке быть связным,
И донесения, как дым,
По дугам стелятся степным.
 
 
Стоят горланы, с детства рябы,
Всей статью – в каменные бабы,
И скачут новости, как жабы,
Через песчаные ухабы.
 
 
________________________________
В эфире – комариный писк,
Монтер заканчивает сыск,
И Марафон идет на риск,
Включая с прорезями диск.
 
 
Верстняк-монгол, трубач-франконец,
Брадатый петел русских звонниц,
Теперь вы – дрожь мембранных донец,
Узлы незримых волоконец!
 
 
Гудим всемирный океан, —
Подайте диктору стакан!
Колеблет землю, как титан,
Очки протерши, Левитан.
 
 
Не скороход он, не наездник,
Не колокольничий насестник —
Он ваш, архангелы, наместник,
Он твой, победа, провозвестник.
 
 
Так пусть же сдохнет, как пифон,
Тирольский обер-солдафон!
Клекчи, возмездие-грифон:
У микрофона – Марафон!
 

Февраль 1944

 
Сказал нам «attendez!»[248]248
  Подождите! (франц.).


[Закрыть]
На станции гудок,
И вот – Улан-Удэ,
Красивый городок.
 
 
Он – Верхнеудинск, но…
Здесь так не говорят:
Назвал его давно
По-своему бурят.
 
 
Здесь властвовал Чингис,
Воинственный монгол,
На белок и на лис
Охотился раскол.
 
 
Не спится Ермаку
В объятиях реки:
Здесь первую муку
Смололи мужики.
 
 
Острожный это край:
В нем царь и вас гноил,
Бестужев Николай,
Бестужев Михаил.
 
 
Сохатый отступал
В дремучую тайгу,
Пунктир несчетных шпал
Выписывал дугу, —
 
 
Он сотней скважин лег
В Байкальском голыше.
Как сказочно-далек,
Как близок он душе!
 
 
Туземный предок-бык,
Приезжих не бодай,
Штудируй их язык,
Буха-нойон-бабай!
 
 
Шаманами заклят,
Ламами охмурен,
Любуется бурят
Кружением времен.
 
 
Швырнется в Селенгу,
Коль приревнует вас,
Бурятка, на деньгу
Похожая en face.
 
 
У месяца, чей мяч
Сейчас на сопку взлез,
Для глаз (он тоже зря)
Особенный разрез.
 
 
Он лик свой исказит
В струящемся стекле
И складки век скосит,
Под каждой по скуле.
 
 
Здесь разных стилей смесь,
Здесь пестры колера,
И под Обкомом – спесь
Гостиного Двора.
 
 
Жезлы с КаВэЖэДэ
И Будда на лотке
Сошлись в Улан-Удэ,
Красивом городке.
 
 
Стал Греминым Бадма
(Лампасы на штаны!),
И все мы без ума
От mezzo Раджаны.
 
 
Под пьяный барабан
Плясун успехом сыт:
Медведь он, он чурбан,
Он лучник-следопыт.
 
 
Простите, но соплю
И ту он вгонит в цель,
А пляшет во хмелю,
Ей-богу, семь недель.
 
 
Здесь фетиш в пальцах сжат,
Здесь дочки верят в сны,
Над шишкой ворожат,
Свалившейся с сосны.
 
 
По Эрмитажу стаж
Одна из них прошла,
Все виды местных пряж,
Все вышивки сочла
 
 
И написала вздор,
Наивные слова
Про вычурный узор
«Овечья голова».
 
 
(Сей парный завиток
Для лепки и шитва,
По-моему – цветок
Мужского естества).
 
 
Здесь меньше с каждым днем
Лентяев и нерях,
Нам скажут – «мы растем,
Как злаки на полях».
 
 
У них, про черный день,
Припас словцо фольклор —
Что отдыхает пень,
Пока свистит топор.
 
 
Но то, что зря не смолк
Здесь митральезный лай,
Взял мало-мало в толк
Японский самурай.
 
 
Отсюда на Берлин,
Преградам вопреки,
Вдоль падей и долин,
Идут сибиряки,
 
 
Как Ржев идет на Лодзь,
В чужие города,
Как Бялосток «идзёдь»,
Как Кыив «йдэ» туда,
 
 
Идет, идзёдь и йдэ
И даже не знаком
С тобой, Улан-Удэ,
Красивым городком!
 

15 марта 1945

 
Лениноравный маршал Сталин!
Се твой превыспренный глагол
Мы емлем в шелестах читален,
В печальной сутолоке школ,
Под сводами исповедален,
Сквозь волны, что колеблет мол…
Се – глас, в явлениях Вселенной
За грани сущего продленный.
 
 
Тобой поверженный тевтон
Уже не огнь, а слезы мещет,
Зане Берлин, срамной притон,
Возжен, чадящ и головещат,
Зане, в избыве от препон,
Тебе Природа дланьми плещет.
О! сколь тьмократно гроздь ракет
Свой перлов благовест лиет!
 
 
За подвиг свой людской Осанной
Ты зиждим присно и вовек,
О Муж, пред коим змий попранный
Толиким ядом преистек,
Сколь несть и в скрыне злоуханной,
В отравном зелье ипотек!
Отсель бурлить престанут тигли,
Что чернокнижники воздвигли.
 
 
Се – на графленом чертеже
Мы зрим Кавказ, где бродят вины,
Где у Европы на меже
Гремят Азийские лавины:
Сих гор не минем мы, ниже
Не минет чадо пуповины;
Здесь ты, о Вождь, у скал нагих
Повит, как в яслях, в лоне их.
 
 
Восщелком певчим знаменитым
Прославлен цвет, вельми духмян;
Единой девы льнет к ланитам
Пиита, чувствием пиян;
А мы влеченны, как магнитом,
Сладчайшим изо всех имян,
Что чтим, чрез метры и чрез прозу,
Как Хлою бард, как птаха розу.
 
 
О твердь, где, зрея, Вождь обрел
Орлину мощь в растворе крылий,
Где внял он трепет Скифских стрел,
С Колхидой сливши дух ковылий,
Где с Промефеем сам горел
На поприще старинных былей,
Где сребрян Терека чекан
Виется, жребием взалкан!
 
 
В дни оны сын Виссарионов
Изыдет ведать Росску ширь,
Дворцову младость лампионов,
Трикраты стужену Сибирь,
Дым самодвижных фаетонов
И тяготу оковных гирь,
Дабы, восстав на колеснице,
Викторны громы сжать в деснице.
 
 
Рассудку не простреться льзя ль
На дней Октябревых перуны,
Забвенна ль вымпельна пищаль,
Разряжена в залог Коммуны,
Иль перст, браздивший, как скрижаль,
Брегов Царицыновых дюны?
Нет! Ленин рек, очьми грозя:
«Где ступит Сталин, там стезя!»
 
 
Кто вздул горнила для плавилен,
Кто вздвиг в пласты ребро мотык,
Кем злак класится изобилен,
С кем стал гражданствовать мужик,
Пред кем, избавясь подзатылин,
Слиян с языками язык? —
За плавный взлет твоих ступеней
Чти Сталинский, Отчизна, гений!
 
 
Что зрим на утре дней благих?
Ужели в нощи персть потопла?
Глянь в Апокалипсис, о мних!
Озорно чудище и обло!
Не зевы табельных шутих —
Фугасных кар отверсты сопла!
Но встрел Геенну Сталин сам
В слезах, струимых по усам!
 
 
Три лета супостат шебаршил,
И се, близ пятого, издох.
В те дни от почвы вешний пар шел,
И мир полол чертополох.
И нам возздравил тихий маршал
В зачине лучшей из эпох.
У глав Кремля, в глуши Елатьмы
Вострубим миру исполать мы.
 
 
Коль вопросить, завидна ль нам
Отживших доля поколений,
Что прочили Сионов храм
Иль были плотью римских теней,
Иль, зря в Полтаве Карлов срам,
Прещедрой наслаждались пеней, —
Салют Вождя у Кремлих стен
Всем лаврам будет предпочтен.
 
 
Нас не прельстит позднейшей датой
Веков грядущих сибарит,
Когда, свершений соглядатай,
Он все недуги истребит
И прошмыгнет звездой хвостатой
В поля заоблачных орбит!
Мы здесь ответствовали б тоже:
Жить, яко Сталин, нам дороже.
 
 
Итак, ликующи бразды
Вкрест, о прожекторы, нацельте,
Лобзайте Сталински следы
У Волжских круч и в Невской дельте,
Гласите, славя их труды,
О Чурчилле и Розевельте,
Да досягнет под Сахалин
Лучьми державный исполин!
 
 
В укор нейтральным простофилям
Триумф союзничьих укреп.
Мы знали – Сатану осилим,
Гниющ анафемский вертеп.
Да брызжет одописным штилем
Злачена стилоса расщеп,
Понеже здесь – прости, Державин! —
Вся росность пращурских купавин.
 

9-13 апреля 1945

 
На серебряной волшебной ткани
Посмотрите движущийся снимок,
Но не с Чаплина в «American'e»,
Не с его гримасок и ужимок, ―
 
 
Посмотрите, как текла беседа
О разгроме армий душегуба,
За безуглым (но не для обеда,
А для вечности) столом из дуба,
 
 
Как не льнула к пенному бурнусу
По морям рассеянная хмара,
Как служили тройственному вкусу
Папироса, трубка и сигара,
 
 
Как в Алупке, в Ялте, в Ореанде
Триумвир заверил триумвира,
Что упрочены (не в стиле Ганди ―
В стиле белых!) заповеди мира,
 
 
Как мирволил, нежный и могучий,
Президент, с его улыбкой хрупкой,
Трем дымкам, влекомым Крымской кручей
Над сигарой, папиросой, трубкой,
 
 
Как в Алупке, в Ореанде, в Ялте
Вкруг премьера, бодрого номада,
Всё дышало вызовом: «пожалте, ―
На Луну слетаю, если надо!»,
 
 
Как, мудрей, чем сто Наполеонов,
Разрешивший в корне все вопросы,
Тихий маршал ладил, ус свой тронув,
Связь сигары, трубки, папиросы.
 
 
В Ореанде, в Ялте и в Алупке
Повстречались три великих мужа,
На взаимные пойдя уступки
И единство целей обнаружа.
 
 
Там, разящ и ворога хоронящ,
Их союз под Черноморским солнцем
Мором стал для всех Наполеонищ
И щелчком по всем Наполеонцам.
 

13 апреля 1945

 
Ты плавал в поисках бухты
Осуществленной мечты.
Всю жизнь оставался глух ты
К зазывам земной черты.
 
 
Ты долго, мой бесприютный,
Подветренной шел тропой
К той цели, чей образ смутный
Мерещился нам с тобой.
 
 
О парусник мой, как плуг ты
Соленые рыл пласты,
Но мы не достигли бухты
Осуществленной мечты.
 
 
И вот, измочалив снасти,
Мы медленно поползли
К притонам, покорным власти
Ласкательной въявь земли.
 
 
Там стал бы до треска сух ты
И, туго смотав холсты,
Не жаждал бы больше бухты
Осуществленной мечты.
 
 
Уже мы дошли до рейда,
Уже под кабацкий визг
Нм здравицу пела флейта,
Нас будничный ждал измызг.
 
 
Но что это в дымке вдруг ты,
Что, парусник, видишь ты?
Ты видишь каемку бухты
Осуществленной мечты.
 
 
Ты круто на путь скитаний
Меняешь земную грань,
И снова под крик бакланий
Холщовая свищет рвань.
 
 
И мчишься от сдобных шлюх ты
В захлесты, в измор, в посты,
На зов недоступной бухты
Осуществленной мечты.
 

12 января 1946

 
Чуть боком, чуть на корточках,
Вы в дружбе с подлокотником.
Читал о лисьих мордочках,
Да вот не стал охотником.
 
 
Я выгляжу улиткою,
Как сами вы заметили,
Нисколечки не прыткою
И полной добродетели.
 
 
Я только воздух щупаю
Пугливыми отростками
И связан ролью глупою
С садовыми бескостками.
 
 
А вы играть по-лисьему
Решили с бедным комиком.
Поплатится, случись ему,
Он раковинным домиком.
 
 
Как в логове на кресле вы,
Над скрытником хихикая:
И так, мол, неповесливый,
А стал еще заикою.
 
 
И что мне колобродится:
Не кознями ж напичкана
Витушка-тихоходница,
Забавушка лисичкина.
 

13 января 1946

 
После первого же с вами разговора
Пошатнулась многолетняя опора
Устоявшихся, казалось, представлений
О методике вставания с коленей.
 
 
Стало ясно, что для связного романа
Слишком много недомолвок и тумана,
Что дипломом оперировать неловко
И что требуется переподготовка.
 
 
Стало ясно, что беспомощны и жалки
Столь годившиеся ранее шпаргалки,
Что лавирую средь выбоин и ямин
И что может быть не выдержан экзамен.
 
 
Вы же новая, действительно, доктрина,
И не хватит на зубрежку стеарина.
Мы же в замке повелительных концепций,
А не в пошленьком студенческом вертепце.
 
 
Да, действительно, вы новая система,
И по мне еще не выковали шлема,
Что с пером соревновательским на гребне
Был бы в диспутах нам впредь наипотребней.
 
 
Надо биться, если брошена перчатка,
За теорию, изложенную кратко,
За таинственный, но явственный порядок
Всех особенностей ваших и повадок.
 
 
Я-то думал, что господствую над бредом,
Что являюсь искушенным сердцеведом,
И не знал, что я хвастливый недоучка
И что будет мне такая нахлобучка.
 

14 января 1946

 
Когда по той или другой причине
Меж ним и ею порвана струна,
Что оставляет, изменив, мужчине
Любовница, невеста иль жена?
 
 
Порой кресты на бланках Вассермана,
Порой детей, порой счета портних,
А мне в итоге позднего романа
Оставишь ты один звенящий стих.
 
 
Моим глазам, в меня вселяясь до гроба,
Куда грустней навяжет он прищур,
Чем детский плач, чем опись гардероба,
Чем тошный ряд лечебных процедур.
 

15 января 1946

 
Я – каменный ствол на пустынном пригорке,
Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий.
Я вяну весной и под осень цвету я,
Колючими листьями с ветром фехтуя.
Мое корневище наполнено жёлчью
И хворь исцеляет по-знахарски волчью.
Здесь ядом густым заправляются змеи,
Здесь тайны языческой фармакопеи.
Но дрогнули листья, подобные шпагам,
Когда плясовым ты приблизилась шагом;
И соки, что влаги колодезной чище,
По ним устремило мое корневище;
И страстно возжаждал для женщины снять я
С личины своей роковое заклятье, —
В моей сердцевине не всё еще гнило,
Меня ты не зря за собою манила!
Но корни увязли мои в преисподней,
Нет в целой вселенной меня несвободней,
Не в силах последовать я за тобою,
Когда ты уходишь наземной тропою…
Здесь всё оскудеет, моя танцовщица:
Здесь бешеный волк не захочет лечиться,
И аспиды высмеют свойства заправки,
И шпаги листвы превратятся в булавки,
И каменный ствол, как былинка, непрочен,
Размякнув, личинками будет источен.
Ты всё, что казалось кремнём и железом
Погубишь невольным и нежным изрезом.
 

19 января 1946

 
И вот – опять перед глазами
Бумага, и перо в руке,
И рифмы прочными узлами
Спешат повиснуть на строке;
Опять, розарий оглашая,
Заимствованная, чужая,
Пременный тенькает рефрен
Строфа в четырнадцать колен;
Опять мигрирующей птицей
Пиррихий правит свой полет
Во ржавь штампованных болот,
Во мхи «онегинских» традиций,
И много Вам знакомых черт
Объемлет вежливый конверт.
 
 
Но пред помолом трафарета
Уже не скажет нам никто,
Что нужно то, мол, а не это,
Что, мол, дыряво решето,
Что, мол, нужна зерну просушка,
Что, мол, не примет крупорушка,
Что слишком робко на слова
Кладет редактор жернова…
О трансформаторе бывалом
Теперь не скажут: «Раб и плут!
Он слишком вольно, там и тут,
Обходится с оригиналом!» —
Нет! стал он жить своим умом:
Он частным тешится письмом.
 
 
А между тем (судьбы превратность!)
Я слышу окрик даже здесь:
«Эквиритмичность! адекватность!
В подстрочниках не куролесь!»
Что значит жестом беспорочным
Здесь тропкам следовать подстрочным?
Какой мне здесь оригинал
Вводить в искусственный канал?
Кто мне на дерзкие ухватки,
Как толмачу, кладет запрет? —
Я думаю, что весь секрет —
В моей суровой адресатке:
Быть верным ей, вот весь канон,
Conditio sine qua non.[257]257
  Необходимое условие (лат.).


[Закрыть]
 
 
Тут не помогут фигли-мигли,
И что жонглерствовать враздроб?
Вы в скобку, строгая, остригли
Моих рифмованных растреп;
Вы давний норов укротили,
И по канату ходят стили,
Не хуже пойманных пантер,
Косясь и скалясь на партер.
Да, больше, кажется, свободы
В той цензурованной стряпне,
Которую и Вам и мне
Предписывают переводы…
Что делать, автор? – прячь клыки! —
Ты угодил в ученики.
 
 
Под ранним штемпелем «Одесса»,
Или (позднейшим) – «Коктебель»,
Какая дергала мэтресса
Такую ровную кудель? —
Не кто иной, как Вы, заставил
Меня, вне навыков и правил,
Стихами десять раз подряд
Вам спрясть ответ на беглый взгляд…
От обработочной баланды
Меня увлечь лишь Вы могли
В тот мир, где ходят корабли
И от пендинки страждут Ванды,
В тот мир, где каменным стволом
Я встал над письменным столом.
 
 
Я мог одной лишь Вам в забаву
Свой слог в те области вовлечь,
Где дровосек топил на славу
Дурными помыслами печь.
Да, как топор, перо иззубришь,
Но подчинишь изюбров упряжь
И токов северных мосты
Бичам Светланиной мечты!
Я не из пифий, чужд я Дельфам,
Но шаловливейшей из фей,
Я знаю (вспомним Ваш хорей!),
Предстать мне гномом или эльфом,
Предстать мне, в общем, черт-те чем
И не решить мирских проблем.
 
 
Мне суждено, играя в нежность,
Кружить вовне, блуждать вдали;
Я обречен на центробежность,
Как звездный спутник-рамоли…
Но в зыбке холостяцкой грусти,
В монашестве и в мясопусте
Я тему новую свою,
Свой новый пафос познаю:
Ведь стих – он тем сильней, пожалуй,
Чем жестче быт, чем стол постней,
Чем меньше перстневых огней
В судьбе, без свадеб возмужалой,
Чем больше семечек-серег
В лукошке сеятель сберег.
 
 
Квохтать над высиженным словом
И ждать, проклюнется ль желток;
Глядеть ab ovo и ad ovum
Сквозь эллипсоид едких строк;
Следить, чтоб Пушкинский футляр нам
Шаблоном был эпистолярным,
С белком ямбической стопы
Под сводом хрупкой скорлупы,
Хотя на волю, с плац-парада,
В письме (как раз наоборот),
Из-за строфических ворот
Татьяну кликнула тирада, —
Вот всё, что было, всё, что есть!
Post scriptum. – «Страшно перечесть…»
 

1 февраля 1946

 
Мой дорогой! Когда столь дружным хором
Тебя приветствовал сановный зал,
Я мыкался по смежным коридорам
И ничего, как помнишь, не сказал.
 
 
Но, спич и свой за пазухой имея,
Предельно тем я был, в немотстве, горд,
Что глас гиганта с голоском пигмея,
Твой подвиг чтя, в один слились аккорд;
 
 
Тем, что легла с кристаллами корунда
На твой алтарь замазка для окон,
Что приложил к червонцу Сигизмунда
Свой медный грош и Бобка-рифмогон;
 
 
Тем, что свою семейственную оду,
С ней слив поистине античный жест,
Сумел твой родич уподобить своду,
Где всем собравшимся хватило мест…
 
 
Так почему же о моей кровинке,
О милом менторе цыплячьих лет,
Я промолчал, как если б на поминки
Принес обвитый трауром билет? —
 
 
Не потому, что в контрах я с цензурой
(Чур, чур меня, почтенный институт!),
А потому, что стручья правды хмурой
Меж юбилейных лавров не растут:
 
 
Ведь нет поднесь в твоем пчелином взятке
Всего, что мог бы ты достать с лугов!
Ведь еще слишком многие рогатки
На откупах у злобных дураков!
 
 
Что не «шутить, и век шутить» упрямо,
Решил я быть в заздравном спиче сух:
Что от «судеб защиты нет», не драма,
Вся драма в том, что нет от оплеух!
 
 
На чуши, клевете и небылицах
Мы бьемся, как на отмели пескарь
(Следы пощечин на опрятных лицах
Чувствительней, чем на корсете харь).
 
 
Ну ладно, друг! на росстанях житейских,
Пред русской речью расшибая лбы,
И пафоса, и скепсиса библейских
С тобой мы оба верные рабы.
 
 
Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе,
Но верю я, что, сил скопив запас,
Ты станешь задом к пономарской бурсе
И в академию войдешь en face.
 
 
В чем грешен я, я сам отлично знаю,
А невпопад меня уж не кори.
Не думай друг, что слезы я роняю:
Поэзия пускает пузыри…
 

1 апреля 1947

 
Из темного тропического леса
Попал ты в дом, что стал твоей тюрьмой,
Мой попугай, насмешник и повеса,
Болтун беспечный и товарищ мой.
 
 
В неразберихе лиственного свода,
Где зверь таится, где шуршит змея,
Была полна опасностей свобода.
Была тревожна молодость твоя.
 
 
За каждым деревом ты ждал засады,
Лианы каждой был враждебен ствол,
Над вашим родом ливня водопады
Безжалостный вершили произвол.
 
 
Да и плантатор за своим початком
С дробовиком тебя подстерегал.
Так некогда в непоправимо-шатком,
В непрочном мире век твой протекал.
 
 
Теперь не то как будто бы: надежно
Как будто бы убежище твое,
Обходятся с тобою осторожно,
Ты сыт, а пес – какое он зверье!
 
 
И если ночью иногда спросонок
Ты перьями хвоста затарахтишь,
Когда безвредный крохотный мышонок,
Шмыгнув, нарушит комнатную тишь, —
 
 
Здесь только дань твоим тревогам старым.
Ты вновь головку спрячешь под крыло.
Покончено, ты знаешь, с ягуаром,
И мирным снегом дом наш замело.
 
 
Но ведь пустяк тропическая чаща
В сравненьи с той, куда мы все идем,
Пред ней глаза испуганно тараща,
Пред ней дичая с каждым новым днем.
 
 
И молния природная, сверкая
Над балдахином зарослей сырых,
Игрушкою была б для попугая,
Когда б он знал о молниях иных.
 
 
Дружок мой! веря, за едой подножной,
Что кроток мир, как Пат и Паташон,
Не знай, не знай, не знай, покуда можно,
Каким ты страшным лесом окружен.
 

27 января 1950