Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
Только проезжая…Плечи и плед,
Желтые полки в оконном пролете…
Кто вы такая и сколько вам лет?
Где вы живете и с кем вы живете?
 
 
Поезд ревнует – торопит тайком,
Точно жена вы ему иль цыганка,
Вот он несет вас, вот машет платком…
Стыд нам и горе, рабам полустанка!
 
 
Рыжий попутчик, случайный сосед,
Он-то запишет ли в хитром блокноте,
Кто вы такая и сколько вам лет?
Где вы живете и с кем вы живете?..
 

Август 1928

 
Здесь так хороши обязательно-лунные ночи,
Так много души в обаятельном имени Сочи;
Так больно при мысли, что кончатся море и горы,
Что сроки разлуки непреодолимы и скоры;
Так жалко часов, отведенных для праздности летней,
Что ждешь не дождешься, когда же нагрянет последний!
 

Август 1928

 
Весна штурмует напролом,
Дымя теплом и льды тараня.
С каким апломбом первый гром
Подвластные обходит грани!
Как ласточка сквозит крылом!
Как бредят югом северяне!
 
 
Они садятся в поезда,
На их подвижные диваны,
Они торопятся туда,
Откуда к нам, на праздник званый,
Влечет Полярная звезда
Гостей пернатых караваны…
 
 
Но осень переходит вброд
Мельчающий поток сезона —
И снова всё наоборот:
Гогочут гуси полусонно,
И снизу деловой народ
Их видит из окна вагона.
 
 
Так вольный сын голубизны
И пленник железнодорожный,
Свершая по следам весны,
Свершая дважды путь свой должный,
Взаимно встречны и равны
И вечно противоположны.
 

Март 1928

 
Из номера гостиницы – дыра
Безвыходной Феодосийской ночи.
Собачий лай – до самого утра.
Горячий лай – насколько хватит мочи.
 
 
Я только что приехал. Не видал
Ни башен Генуи, ни исполкома.
Край не исследован. Круг знаний мал.
Молитва псов одна лишь мне знакома.
 
 
Который час? Должно быть, больше трех.
Рассвет сейчас. Действительность воскреснет.
Я с городом сражусь. Но песий брех,
Но песня неизвестности – исчезнет.
 
 
Взывай, вопи, собачье сердце тешь!
Судьба не ждет. Судьба неумолима.
И брызнет луч. И просияет брешь
В ограде обнаруженного Крыма.
 
 
Земля надеждами осаждена.
Гостиница покоится во мраке.
Что перед нею – тын? забор? стена? —
Пока не видно. Гавкают собаки.
 

7 июля 1929

 
Бухта-заточница, бухта-темница,
Бухта тишайшая в нашей стране,
Наши в тебе отражаются лица,
Наши – снаружи и наши – на дне!
 
 
Нежные горы тебя укачали,
Долгим охватом от бури хранят,
Время здесь дремлет на мирном причале,
Парусной вечности трется канат.
 
 
В прошлом и в будущем – внешняя смута,
Козни Европы с обеих сторон —
Вот и грозят эти кручи кому-то,
Мутному морю готовят урон.
 
 
Слева над ним – генуэзские башни,
Справа – советские пушки над ним,
Завтрашний подвиг и подвиг вчерашний
В тихой воде мы сегодня храним.
 
 
Слева ученый и вахтенный справа
Ходят дозором и в стекла глядят,
Рыбу под ними коптит Балаклава,
В мирном затоне купает ребят…
 
 
Прочно закрытая в крымском Пергаме,
Помни, сестра, что за дверью твоей
Пьяница-море стучит кулаками,
И душегубствует ветер-злодей!
 

27 июля 1929

 
Золотолюба-генуэзца
Толкает парусная прыть
Пространством досыта наесться
И время в жилы перелить. —
 
 
О вольный флаг его факторий!
Ты солью крыт, ты ветром дран, —
Довольно ржаветь на запоре
Воротам неоткрытых стран.
 
 
Вот петли, мазанные кровью,
Прощальный отверзают срок,
Вот Генуя средневековью
Указывает на порог…
 
 
Теснитесь, крымские монголы
И краснокожие Антилл, —
Колумбы генуэзской школы
Заходят в первобытный тыл,
 
 
И крепость детской Балаклавы,
И бизнесменский небоскреб —
Зарубки первопутной славы
На крестовинах бурых троп. —
 
 
Соперники и антиподы,
Открытые одним ключом,
В различные глядятся воды
Под переменчивым лучом,
 
 
И солнце – птичья каравелла —
Плывет по очереди к ним,
Чтобы в Нью-Йорке вечерело
И утру радовался Крым,
 
 
Чтобы проклятие норд-остов
Кидал, пред Адмиральский лик,
В новооткрытый полуостров
Закрытый на ночь материк.
 
 
Но плачь, татарская можара,
И, ось Америки, кричи,
Когда вратарь земного шара
Роняет с пояса ключи
 
 
И в тайну башни генуэзской,
Нарушив Галилеев лад,
Землетрясение-пират
Порой врезается стамеской.
 

1 июля 1929

 
Севастополь – запальный фитиль
На Таврической бомбе истории.
Это – известь, и порох, и пыль,
Это – совесть и боль Черномории;
 
 
Херсонес – это греческий крест,
На дороге Владимира постланный,
Это – твой триумфальный наезд,
Князь, в язычестве равноапостольный.
 
 
Балаклава ж – молочный рожок
В золотой колыбели отечества,
Переливший младенческий сок
В пересохшие рты человечества…
 
 
В Севастополе – бранный курган
И торжественность памяти Шмидтовой. —
– Для чего он сжимает наган? —
Ты рассердишь его – не выпытывай.
 
 
В Херсонесе, царьградский подол
О языческий жертвенник вымарав,
Византиец садится за стол,
Чтобы выпить за подвиг Владимиров;
 
 
В Балаклаве – и английский бот,
И фелука торгашеской Генуи,
И пещерного жителя плот
Облегли ее дно драгоценное…
 
 
Ираклия три гордых узла
На платке завязала Таврическом,
Чтобы память их нам донесла
Недоступными варварским вычисткам.
 
 
Треугольник убежищ морских,
Он не канул на дно, он не врос в траву
И поет о столетьях своих
Погруженному в сон полуострову.
 

2 июля 1929

 
Фонтан любви, фонтан живой!
 

Александр Пушкин

 
Дворец Гиреев пуст…
 

Адам Мицкевич

 
Бродил я и твердил (не зная сам,
Что значит по-татарски) – «мен мундам!»
 
 
Но с этих слов, загадочно простых,
На землю веял прадедовский дых,
 
 
И дух кочевий, по моим следам,
Гудел гостеприимно: «мен мундам!»
 
 
Я кланялся плетущимся домой
Сапожникам с паломничьей чалмой,
 
 
И отращенным в Мекке бородам
Я признавался тоже: «мен мундам!»
 
 
Я наблюдал, как жесткую струну
Кидали шерстобиты по руну,
 
 
И войлочный мне откликался хлам
На хриплое от пыли «мен мундам!»
 
 
По замкнутым дворам туземных нор,
В святых пещерах молчаливых гор,
 
 
Снимая башмаки у входа в храм,
Шептал я, как молитву: «мен мундам!»
 
 
К Фонтану слез Гиреева дворца
Младой певец другого вел певца,
 
 
Он звал его по имени – Адам —
И, встретив их, я крикнул: «мен мундам!»
 
 
Когда же я спросил о смысле слов,
Мне давших ласку и привет и кров,
 
 
– Я здесь! – мне отвечали. – здесь я сам!
Вот всё, что означает «мен мундам»… —
 
 
Журчал ключом и лился через край
Воспетый Севером Бахчисарай.
 
 
В Бахчисарае это было, там,
Где я сказал впервые «мен мундам».
 
 
Где хан не правит и фонтан не бьет,
Где Пушкинская тень отраду пьет,
 
 
Где суждено уже не тем устам
Шептать благоговейно «мен мундам!»
 

10 июля 1929

 
Дули ветры всех румбов и линий:
Ветер западный, чайки смелей,
Волчий – с севера, с юга дельфиний
И верблюжий – с восточных степей;
 
 
Было шумно в обветренном стане —
Между морем и горной дугой,
В откроенной долине свиданий,
Вдохновенный царил непокой;
 
 
И рвались через редкие звенья
Ураганы в курганной гряде,
И летело мое вдохновенье
По соленой и желтой воде.
 
 
Пусть жара обернулась москитом
И рассыпала злые рои,
Пусть ложатся зверьем перебитым
Бездыханные ветры мои, —
 
 
Но взревут возмущенные недра,
Поколеблют зловещий покой
И начало Великого ветра
Возвестят оживленной строкой.
 

26 июля 1929

 
За надрывным Карадагом
Гриф распластан рыжеперый,
Смертью праведной и спорой
Угрожающий бродягам. —
 
 
А бродить не всякий может
По разъятому вулкану,
И, когда я в пропасть кану,
Рыжий гриф мой труп изгложет…
 
 
Это было: рвань сандалий,
Сгустки крови на ладонях,
Отклик стона в гулких доньях
Лавой ущемленных далей,
 
 
Дрожь изъеденных тропинок,
Скрежет зыблемых карнизов,
И вверху – крылатый вызов
На неравный поединок.
 
 
Эту битву всякий знает,
Все над пропастью мы виснем,
Некий гриф беспутным жизням
О судьбе напоминает. —
 
 
Сквозь года, сквозь тучи зрячий,
Смотрит хищник терпеливый
На приливы и отливы
Человеческой удачи.
 
 
Он с паденьем не торопит,
Он спокоен, потому что
Виноградный сок Алушты
Будет неизбежно допит,
 
 
Потому что мы летаем
Только раз и только книзу
И беспамятному бризу
Клок одежды завещаем.
 

17 июля 1929

 
…Как рухнувший готический собор…
…Встает стена…
 

М. Волошин

 
Здесь – Крым. Здесь места нет Парижу,
Но в рыжем Карадагском кратере
Я ощущаю, я предвижу
Собор Парижской Богоматери. —
 
 
Как мир, в эскизах одичалый,
Как первые истоки готики —
И рвущиеся к небу скалы,
И поднятые ими дротики.
 
 
Над вулканическим собором,
Химерой, с парапета согнанной,
Летает гриф с огромным взором
И чертит в небе профиль огненный.
 
 
Закатного светила зорче,
Паря над миром, как пророчество,
Он видит творческие корчи,
Он славит пламенное зодчество.
 

22 июля 1929

 
На Ай-Петри не было туч,
И сказала Ай-Петри богу:
– По примеру кавказских круч
Я хочу облачиться в тогу.
 
 
Я – красавица меж вершин,
А красавице льстит одежда…
Расспроси об этом мужчин,
Если сам ты в этом невежда.
 
 
И еще мне нужен покров,
Чтоб отдать его Карадагу:
Он страдает от злых врагов,
И мне жалко его беднягу. —
 
 
Бог ответил, даря ей ткань
Из добротной небесной влаги:
– Семя Евы рядится в дрянь,
только ангелы ходят наги.
 
 
Этим суетным городам,
Осененным тобой, в угоду
Ты заимствовала у дам
Переменчивую их моду.
 
 
Но не видыван в городах
Голый воин рати небесной,
Божий первенец, Карадаг,
В бездну павший и ставший бездной.
 
 
Пусть же стынет его броня
На безоблачном жестком ветре,
От гордыни его храня
И от женственных чар Ай-Петри.
 
 
Всё размоется. И сползут
Складки сланца во влажной ткани.
Но свершу я мой страшный суд
На нетленном моем вулкане. —
 

7 июля 1929

 
Знойный ветер играет песком
И заносит простертые груди,
И подножия наши тайком
Скарабеи обходят, как люди.
 
 
Мы глядим на рыбачий улов,
Равнодушные сфинксы загара,
А вокруг – пирамиды холмов
И верблюжьего моря Сахара.
 
 
Пролежать бы три тысячи лет,
А потом – отряхнуться от лени
И, упершись в засыпанный плед,
Распрямить золотые колени!
 

11 июля 1929

 
Бывают минуты – их нежно обходят молчаньем,
Для них оскорбительны звуки похвальных речей…
И люди бывают – восторгов минутная дань им
Больней равнодушья и корня забвенья горчей.
 
 
Не так ли и он, средоточие царственной мысли,
Святой Коктебель, ко льстеца неколеблемо глух? —
На кратер ли взглянем, на степь ли, на зыбь ли, на мыс ли —
Бессильно над ним скользит человеческий пух.
 
 
В публичной Алупке, в разбойном гнезде Балаклавы,
Восторгу и щедрости отклик нетрудно найти.
Но брось портмоне в неподкупном судилище лавы
И честь Коктебеля коварных стихов не плети.
 
 
Как будто земной, к неземному он тянется кряжу,
Забытый богами чертеж несвершенной мечты. —
Хотите – купайтесь, хотите – гуляйте по пляжу,
Но только молчите, но только не лезьте на «ты».
 

3 июля 1929

 
Трехсложная туча с противоположной землей
Какие-то древние вечные счеты сводила, —
Таранила молнией, полосовала струей,
Лежачую била, на сонную падала с тыла.
 
 
А люди кричали: – Строга твоя кара, строга!
Пройди себе краем и малых детей не рази ты! —
Но знает ли воин, уродуя темя врага,
Насколько невинны секомые им паразиты…
 

14 июля 1929

 
А писем нет… И Вам неведом
Владеющий Почтамтом рок. —
За завтраком и за обедом
Вы ждёте запоздалых строк…
О, как медлительно, как туго
Ворочаются пальцы друга,
Не снисходящего к письму,
Глухого к счастью своему!
Но, слогом не пленяя новым,
Склоняя Вас к иным словам,
С приветом, незнакомым Вам,
Нежданное я шлю письмо Вам,
И сердца неуемный бой
Глушу онегинской строфой.
 
 
Строфа бессмертного романа,
Недюжинных поэтов гуж,
Она пригодна для обмана
Обманом уязвленных душ.
В какой же стиль ее оправить?
Каким эпиграфом возглавить?
Врагу волшебниц и мадонн
Какой приличествует тон? —
Я перелистывал письмовник,
Незаменимый для портних, —
Но я не пакостный жених,
И не кузен, и не любовник…
Забыта вежливая «ять»,
И я не знаю, как начать. —
 
 
Ну, как живете? Что видали?
В каком вращаетесь кругу?
Какие блещут этуали
На Коктебельском берегу?
А, впрочем, праздные вопросы
Стряхнем, как пепел с папиросы,
И пусть курится до зари
Наркотик лёгкий causerie[57]57
  беседы (франц.).


[Закрыть].
Есть в Коктебеле полу-терем,
Полу-чердак, полу-чертог.
Живет в нем женщина-цветок,
Хранимая покорным зверем.
Кто эти двое? – Вы да я
(Признаюсь, правды не тая).
 
 
На севере, в потоке будней,
Всё так меняется, спеша,
Но в зыбке гор, в медузьем студне
Незыблема моя душа.
Заворожённая собою,
Она покорствует покою,
И только раз за пять недель
Сменил мне душу Коктебель.
Его характер изначальный
Бессменно властвовал во мне,
Затем что сменность глубине
Обратно-пропорциональна
(Чем буря более сильна,
Тем долее её волна).
 
 
Он мэтром, genius'ом loci[58]58
  гением места (лат.).


[Закрыть],
Явил свой мужественный лик,
И я тонул в глухом колодце
Проповедей его и книг,
И, на суровом Карадаге
Учась возвышенной отваге,
Сменил на холостую стать
Любовь к «жене» и веру в мать.
Я был – как вахтенный в походе,
Как праведник, как слон-самец,
В плену забывший, наконец,
Подруг, живущих на свободе,
И долго радовался там
Мужского ветра голосам.
 
 
Но дни бесстрастья пробежали,
И, каменный ещё вчера,
Мир Коктебеля в мягкой шали
Не брат мне больше, а сестра;
Мне звёзды – женскими глазами,
Мне волны – женскими губами,
Мне суша – вышитым платком, —
И эта женственность – кругом.
Шарманщик переводит валик
(За маршем воли – нежный бред),
И, свет преображая в свет,
В глазу меняется хрусталик,
А сердце шепчет: – Брось перо
И чувствуй – просто и остро!
 

2 августа 1929

 
Энергия хлещет за борт
И вызов кидает бездне,
И молодость пишет рапорт
В приливе морской болезни. —
 
 
И пишет она, что так-то
И так-то обидны факты,
И с берегом нет контакта,
И отдыха нет от вахты —
 
 
«Простите мое нахальство,
Но слишком душу качает…»
И с флагмана ей начальство
По радио отвечает:
 
 
– Чем старше судно морское,
Тем глубже его осадка —
Сначала нам нет покоя,
А после нам очень сладко.
 
 
И жребий, для всех единый,
Состарит ваш юный трепет
И парализует тиной
И ракушками облепит, —
 
 
Вперед же, смолою вея
По картам следуя здраво:
Гребите пока левее —
Успеете взять направо!
 

13 июля 1926

 
«Noli tangere circulos meos!»
– Не касайся моих чертежей, —
Не смывай их, о девушка Эос
Из-за влажных ночных рубежей!
 
 
Роковые колышутся зори,
Непогодою дышит восток,
И приливное рушится море
На исчерченный за ночь песок.
 
 
Под веслом со случайной триремы
В Архимедовой мудрой руке
Непонятный узор теоремы
Возникал на прибрежном песке.
 
 
И в изгнаньи, с холодной отвагой,
Чертежи политических карт,
Как учитель, изломанной шпагой
Выводил по земле Бонапарт.
 
 
И, подобный небесному гостю,
Отрешенный от мира поэт
На куртине нервической тростью
Проводил фантастический след.
 
 
Но, как варвар, жестокое, утро
И прилив одичалых морей
Отомстили – и старости мудрой,
И отваге, и грезе моей…
 

4 марта 1925

 
Для каждого из молодых людей,
Когда ему ни в чем не повезло бы,
К тем, кто удачливей, к тем, кто сытей,
Возможны вспышки зависти и злобы. —
 
 
Любимцам женщин, чей нетруден хлеб,
Чей счет от жизни наперед отстрочен,
Он может крикнуть, что их бог нелеп,
И, сквернословя, надавать пощечин.
 
 
А если бы ожесточенный дух
Его смутил завистливым стремленьем
И злобой к тем, чей жар давно потух
С давным-давно ушедшим поколеньем,
 
 
То и тогда, смертельно побледнев,
Пред склепом их, пред их изображеньем,
Он утолил бы свой бессильный гнев
Слепым, но справедливым разрушеньем…
 
 
Ни к тем, кто жив, ни к тем, кто в прошлом спит, —
К тем, кто в грядущем, тайном и неблизком,
К ним, шествующим, счет моих обид
И список жалоб с безнадежным иском!
 
 
От наших рук тебя твой возраст спас,
И все мы в жертву твоего наследья,
О правнук наш, сияющий за нас
С вершин ненаступившего столетья!
 

Декабрь 1925

 
Розой отрочества туманного,
В ожиданьи усекновения,
Голова моя Иоаннова
Вознеслась над садом забвения.
 
 
Но как буря – страсть Саломеина,
Небо юности хлещут вороны,
Роза сорвана и развеяна
И несётся в разные стороны.
 
 
А ложится жатвою Ирода,
После боя чёрными хлопьями,
Где долина старости вырыта
И покрыта ржавыми копьями…
 

9 декабря 1924

 
Отяжелела славою земля —
И трехтысячелетним взором
Рим императора и короля
Обводит выветренный форум.
 
 
Гляди: он жив! он в мире вновь один!
В нем нет ни лап, ни колоколен,
И боги льстят, и боги просят вин,
И цезарь весел и доволен.
 
 
Опять рычат объезженные львы,
Опять подожжена столица,
Лавровый нимб – у каждой головы
И в каждой матери – волчица.
 
 
Пусть над землей – безмолвие и гнет,
И горьки дни, и ночи тяжки —
Но Рим горит, но слава сердце жжет,
И львы у цезаря в запряжке!
 

Сентябрь 1921

 
Которое солнце заходит,
А звезды, как прежде, дрожат
И древнюю землю уводят
На путь ежедневных утрат.
 
 
И вечер – и снова немая
Утрата скользит от меня,
Точеные руки ломая
И греческим торсом звеня.
 
 
И с каждой ночною потерей
Бездушие гипсовых глаз,
Безмолвие ваших мистерий,
Богини, теряю я в вас.
 
 
Не жду откровения свыше,
Но вижу: пустеет музей,
Чредой оголяются ниши
Души одичалой моей.
 
 
Директор? Но он равнодушен:
Не он тут поставил богинь,
Не он их из пыльных отдушин
Пускает в небесную синь.
 
 
Когда же последние пери
Закончат последний побег:
Директор уйдет, а на двери
Напишет: «закрыто навек».
 

Август 1921 – декабрь 1925

 
Вы холосты, братья, и молоды вы,
Вам слава под окнами крутит шарманку
И светлой невестой с вуалью вдовы
Вас будит, и ждет, и зовет спозаранку.
 
 
У каждого подвиг, у каждого честь,
И каждый по-своему светел и славе —
Способностей масса, талантов – не счесть,
И выскочка жалостный гению равен.
 
 
Пока мы свободны от брачных тенет,
Мы боль одиночества музыкой лечим,
Но песня иссякнет, и слава уйдет,
Шарманку хромую взваливши на плечи.
 
 
И женщина сядет за нашим столом,
И белые руки на скатерть положит,
И вороном, вникшим в Эдгаровый дом,
Хозяйскую душу, как нишу, изгложет.
 

13 ноября 1925

 
Мышка серая понимает
И котенка и западню,
Хлопотливо не начинает
Долговечную беготню.
 
 
В долгий день под потолками дремлет,
Но, лишь лампа задребезжит,
Мышка гласу вечера внемлет,
Встрепенется и побежит.
 
 
Мать бросает свою корзину
И пускается наутек…
Это муза к Вашему сыну
Заглянула на огонек!
 
 
Это дщерь чернильного рая,
И в родного предка ее
Первый Гамлет вонзил, рыдая,
Бутафорское лезвие!
 
 
И намного, намного позже
Пращур этого вот зверька
По автографу «Птички божьей»
Пробегал, робея слегка.
 
 
Вот грызет она хлеб и сало,
А быть может, бабка ее
Нам про Блока бы рассказала,
Про житье его да бытье…
 
 
Вот протягиваются нити
Через книжную чешую…
Мам милая, не гоните
Музу бархатную мою!
 

9 декабря 1927

 
Когда в груди слишком большое счастье,
А сила слов слишком невелика,
Мы говорим, что мы хотим обнять
Весь этот мир, суровый и прекрасный.
 
 
Был, помню, день, каким-то счастьем полный,
Настала ночь, и вот приснилось мне,
Что я действительно могу обнять
Висящую в пространстве нашу землю.
 
 
Ее обуреваемое тело
Я у экватора перехватил,
И тропики, как ленты живота,
Дохнули зноем на мои суставы;
 
 
Ее лица – я полюса коснулся,
Но злые полыньи на месте глаз,
Но глетчерный оскал на месте рта
Пропели мне о холоде и смерти…
 
 
Когда я никну над горячим телом
Земной сестры, я вижу иногда:
Ее глаза и губы холодны,
Как северные льды родной планеты;
 
 
Как северные льды родной планеты,
Ее глаза и губы холодны. —
– Какой прекрасный и суровый мир! —
Кричит титан, разжав кольцо объятий.
 

Сентябрь 1928

 
Путем наблюдений над собственным телом
Закон сновидений открыл я в себе,
Как тысячи лет его открывали,
Как тысячи лет откроют еще:
 
 
Ложишься направо – спокойствием веет,
Колышется радуга дивных удач,
Налево ложишься – и сердце бунтует,
И струи кошмара нещадно секут..
 
 
Как трудно расстаться с виденьями счастья
Согретому лаской волшебного сна
Для тягостной лямки сознательной жизни,
Для явственной качки с обоих боков!
 
 
И как хорошо продираться спросонок,
Еще не поднявши заплаканных век,
Сквозь дебри кошмара к открытым пространствам
Простых огорчений и ясных трудов!
 
 
Тревожные волны бездонного бреда
Я с левого бока люблю загребать —
Мне ясно оттуда: действительность лучше,
Какою бы серой она ни была.
 
 
Но если бы знал я, что больше не встану,
Что негде спастись от последнего сна,
Последнюю ночь, изменивши привычке,
Я мирно провел бы на правом боку.
 

Апрель 1928

 
Валунами созвучий,
Водопадами строк
Рвется дух мой ревучий
Через горный отрог.
 
 
Строг и невыразим ты,
Жесткий мой матерьял:
Несговорчива Мзымта,
Замкнут дымный Дарьял!
 
 
И в цепях пораженья,
Напряженно-немой,
Прометеевой тенью
Голос корчится мой;
 
 
Тщится косноязычье
Печень-речь мою съесть. —
Это – коршунья, сычья,
Олимпийская месть.
 
 
На альпийские травы
И на глетчерный лед
Крутоклювой расправы
Молчаливый полет!
 

Август 1928

 
Не опасна мне жадная заводь,
Не обидна свобода светил:
Липкий гад научил меня плавать,
Плавный коршун летать научил!
 
 
Нет, недаром лягушечью силу
И расчётливость хилой змеи
Унесли в торфяную могилу
Заповедные предки мои…
 
 
У запруды, в канун полнолунья
Я шагнул и квакунью спугнул
И к бугру, где нырнула плавунья,
Удивлённую шею пригнул. —
 
 
Я учился: я видел: рябая
Округлилась вода чертежом,
И, как циркуль, к луне выгребая,
Мудрый гад мой поплыл нагишом.
 
 
Ах! заманчиво влажное ложе,
И конечности дрожью полны,
Будто я земноводное тоже,
Тоже блудный потомок волны.
 
 
Над перилами женской купальни
Я размашистой думой нырял
В ту пучину, где пращур мой дальний
Облегчённые жабры ронял;
 
 
Я развёл твои руки, подруга,
Окунул и скомандовал «раз!»
Ты на «два!» подтянулась упруго,
А на «три!» поплыла «a la brasse».
 
 
Дорогая! Поздравим природу:
Стала мифом родная среда,
Ты лягушкой покинула воду
И Венерой вернулась туда!
 

17 августа 1928