Текст книги "Молчаливый полет"

Автор книги: Марк Тарловский

 
В любовной мальчишеской прыти,
Под зыбью девической ткани,
Эпоха великих открытий
Приходит за веком исканий. —
 
 
Как чайка, душа прокричала,
И парус напрягся смоленый —
Снимайся с родного причала,
Плыви на охоту, влюбленный!
 
 
Он долго мечтает о чуде,
Сомненьем и море объятый,
И первые женские груди
Находит во мгле розоватой. —
 
 
Рука приготовлена к бою,
И воском залеплены уши;
Он шарит подзорной трубою
По линиям девственной суши;
 
 
Он шарит – и, снова голодный,
Ведет непотребную лодку,
Как остров крутой и бесплодный,
На карте отметив находку…
 
 
Но, алчущий взор напрягая,
Он Индию видит в мираже,
Он видит – зарделась, нагая,
И нет ее слаще и краше!
 
 
Прибойное кружево руша,
Свергается в пену сорочка,
Открыта последняя суша,
На карте поставлена точка, —
 
 
И гибнет, обманутый твердо,
Колумб, совратитель вселенной,
Мечтая об Индии гордой
В объятьях Америки пленной.
 

6 июля 1928

 
Я – зверь, но особенный:
это легко доказать. —
Я груди Европины
допьяна смел искусать;
 
 
Я вгрызся, мурлыкая,
в ломкий Кавказов хребет,
И Арктика дикая
кличет меня для побед;
 
 
Мне ведомо многое —
ненависть, радость и стыд,
И четвероногое
в предках моих состоит;
 
 
Мне будущим бредится —
в сотах накопленный мед! —
И совесть-медведица
сердце, как лапу, сосет;
 
 
И чмокают мокрые
черные губы ее,
Сосущие до крови
зверское сердце мое…
 
 
Влюбляйся, ухаживай,
мудрый двуногий медведь! —
Дано тебе – заживо
в царственной страсти мертветь.
 
 
Я – зверь, но особенный:
хищник, любовник и хват, —
Не ртом, не утробиной —
сердцем во всем виноват.
 
 
Я жертву преследую
месяц, и месяц, и год,
И медлю с победою —
мышью играющий кот!
 
 
Но ewige Weiblichkeit[73]73
  Вечная женственность (нем.).


[Закрыть],
женственной вечности дух,
В медведичьих валенках
топчет подушечий пух;
 
 
И след ее светится
славой нездешних высот,
И совесть-медведица
сердце, как лапу, сосет!
 

11 октября 1928

 
Долго, долго надо мною выла мать,
Из седла меня хотела выломать.
 
 
Говорил я ей: – Довольно, выдра, выть,
Бабью боль пора из сердца вытравить. —
 
 
И, как телка, для журьбы стреножена,
Над речной ревела быстриной жена
 
 
И кричала: – Бойся вражьей погани —
Ранят тебе тело, голубок, они!
 
 
Ах, ни поену тебе, ни сыту быть
И небриту ржавые усы тупить,
 
 
Горек в сечах, в передрягах дальний путь —
А и встречусь ли с тобой когда-нибудь?.. —
 
 
Я ответил, что под бабьи жалобы
Так же прадедам моим сшибало лбы,
 
 
Звуки вольного степного кликанья
Подо мной взнуздали, разожгли коня,
 
 
Через реку меня гонит рысью прыть
Меч о рыцарские латы вызубрить,
 
 
Против пики вынимает шпагу бой,
Сводит вражью смерть с казачьей пагубой…
 

23 ноября 1926

 
Смерть песне, смерть! Пускай не существует!..
Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..
А Ярославна все-таки тоскует
В урочный час на городской стене…
 

К. Случевский

 
Дымится даль. За скифскими буграми
Бряцают сталью племена.
Надежда тает, как свеча во храме.
Дружина ханом пленена.
 
 
Закаты пышут тишиной зловещей,
И, петушась, как на разбой,
Резное солнце, всё острей, всё резче,
Горит над княжеской избой.
 
 
А темной горнице полуперуны
Сидят за слюдяным окном;
Там тенькают задумчивые струны,
Там пальцы спорят с волокном;
 
 
Там перепел водой из клетки прыщет,
Скорбит княгиня там, и – ах! —
Рука рабы подобострастно ищет
В ее славянских волосах…
 
 
Но не одна, над огражденным валом,
Княгиня бродит поутру:
Ковылий дух с падучим покрывалом
Ведет злодейскую игру.
 
 
Певучий ветер золотые пряди
Перебирает на стене,
Как струны гуслей, как листы тетради,
Как волокно в веретене.
 
 
По перегонам, по яругам древним,
Вернется князь, врагам на страх,
И солнце страсти засверкает гребнем
У Ярославны в волосах. —
 
 
А вам трещать, бродячие суставы,
В тисках пергаментных полос,
В упругих струнах, в переборах славы
И в искрах чесаных волос!
 

3 апреля 1928

Офелия, помяни меня в твоих святых молитвах…

«Гамлет»

 
От неласкового Гамлета
К нам ли ты, в страну веселия,
Приплыла, слезами залита,
Безутешная Офелия?
 
 
Вспомни, кроткая, о лирике,
Помани к реке девической
Под воинственные выкрики
Нашей славы прозаической!
 

13 ноября 1926

 
– Ваше величество – vous comprenez?[78]78
  Вы понимаете? (франц.).


[Закрыть] —
Всадник над пропастью, смута под спудом,
Конь на дыбы – не я Фальконэ,
Если работа не будет чудом!
 
 
Всякое чудо червонцем звенит,
Чудо растет сообразно налогам, —
Полмиллиона на адский гранит
С гадом под боком, – не так уж и много…
 
 
Райская сказка про Ваши дела
Рабским потомством не будет забыта.
Бронзовый конь, закусив удила,
В розовый воздух врежет копыта!
 
 
Бунты, что рушат кумиры царей,
Здесь лишь оближут подножные звенья —
Всадник пребудет у лир и у рей
Символом ветра и вдохновенья.
 
 
Киньте же, мудрая, щедрой рукой
Денег и подданных в пламя горнила!
В гимны грядущего льются рекой,
В сплаве со славой, медь и чернила.
 

Июль – 4 сентября 1927. Ленинград. Площадь декабристов – Москва

 
Жарь из кружек!
Царь наш лют!
Флот из пушек
Шлет салют.
 
 
Пир горою,
Вширь Нева —
Рою, строю
Острова.
 
 
Страх отбросьте,
Враг и брат, —
Жарьте в гости,
Царь-де град!
 
 
Шапку набок,
Жми, сапог,
Лапай Гапок,
Милуй бог…
 
 
Уж не баб ли
Сменим флот? —
Мы на сабле
Женим бот.
 
 
Душу ль терпкий
Сушит червь —
Пьем за верки,
Пьем за верфь!
 
 
В сушке – срубы.
Стружки – «штурх»… —
Вытер губы
Питер-бурх.
 
 
Пили гости,
Ела рать —
Сели в кости
Поиграть:
 
 
Нечет в зерни
Мечет люд,
Флот – вечерний
Шлет салют…
 
 
Мир с тобою,
Вширь, трава, —
Рою, строю
Острова!
 

1926

 
Когда на сердце гадко,
Когда душа во тьме,
Веселая загадка
Рождается в уме:
 
 
Как вымысел веселый,
Как беззаботный стих —
Старинные камзолы
В аллеях золотых.
 
 
Там фрейлинами – павы,
И фрейлины – под птиц,
Там эхо длит забавы
Пяти императриц,
 
 
Так, в страхе перетруски,
Декабрьский «пардон»
С французского на русский
Как «бунт» переведен…
 
 
Там ветреные марши
Над городом глухим
И вдовы-генеральши,
Внимающие им,
 
 
Играющая белка
В нетронутой тени
И мальчик-скороспелка
За томиком Парни…
 

Июль – 3 сентября 1927, Детское село – Москва

 
Я ходил и дышал красотою
Ненаглядного града Петрова,
Я над Мойкой боролся с собою,
Чтоб не броситься вниз головою
Перед домом, где выбито слово,
Возвещающее – ах, не верьте! —
Об одной неожиданной смерти.
 
 
Это здесь, как сосновые ветки,
Колыхались московские предки
И, как ветхие пальмы Завета,
Караулили негры-нубийцы,
В этом граде скрещенного света,
Столь суровом для сердца поэта
И столь нежном для самоубийцы.
 

Июль – 3 сентября 1927, Детское село – Москва

 
Уехал Хлестаков…Бряцает сбруя,
Бряцают мысли, путаны и дики:
У Земляники дочь Перепетуя,
Перепетуя дочь у Земляники…
 
 
Марья Антоновна! Что в грусти проку?
Плечо горит, и взор в окно стремится…
«Сорока полетела…» Да, сорока,
Но вещая, но радостная птица!
 
 
Летел, летел в хвостатом фраке щеголь,
Настрекотал, сорочий, ревизора…
Пусть навсегда уехал он, и Гоголь
Останется при званьи щелкопера,
 
 
Ей нипочем: в душе ее девичьей
Он светлый сон, он принц и нареченный.
Пускай, как шут, осмеян городничий,
Пускай судья трепещет, потрясенный,
 
 
Пускай беда, страшнее почт и Турций,
Как взяточник грозит его борзятне,
Но память о залетном петербуржце —
Что может быть печальней и приятней?…
 

26–27 ноября 1927

 
…Где лягут кости? В землю их вселят,
Чужие руки, свежий дерн настелят,
Чужие меж собой броню, булат
И все мое заветное разделят!..
 

А. Грибоедов

 
Императорского русского посла,
Грибоедова убили в Тегеране…
Что наделали вы, жадные убийцы?
Будто русские и сами уж не могут
С их же, с собственным, расправиться поэтом?
Если тщились оказать вы им услугу,
Вы ошиблись, дорогие персияне! —
 
 
Русские еще покажут миру,
Как они своих поэтов любят:
Собственными душат их руками,
Собственными их ногами давят,
Кровью их родную землю поят.
Глупые и жадные убийцы
Вы увидите лишь через восемь лет,
Как поставят русские к барьеру
Лучшего из всех своих поэтов
И на загнанного ими наведут
Пистолет французского бродяги.
Но пройдет еще четыре года —
Лермонтов поспеет на закланье,
И убьет его не чужестранец,
Не случайный, подставной убийца, —
Свой же брат убьет его – военный,
Богу чести преданный дурак.
Да, напрасно вы поторопились,
Убивая русского посла:
Не сочли вы каиновых рук,
Не прочли иудиных сердец
Соплеменников его и братьев!
Сами бы они его не хуже —
Потому что ценят песнопенья
И умеют песню оплатить…
Иль не знали вы, что он – поэт?
Спрашивайте в следующий раз,
Не поэт ли тот иноплеменник,
Для кого вы камень припасли.
 
 
Погрозит муллам чумазым
Шах над мертвым дипломатом
И откупится алмазом,
Тонким и продолговатым.
 
 
Царь же, этот камень синий
На ладони возлелеяв,
Скажет: – Жаль, что на чужбине.
Что не здесь… не как Рылеев. —
 
 
На Гергерском перемете
Остановка для обеда. —
Путник спросит: – Что везете? —
И услышит: – Грибоеда. —
 
 
Восьмилетье скоро минет,
Скоро на опушке леса
Этот путник брови сдвинет
И прицелится в Дантеса.
 

1929

 
Война! Война! Царь объявил набор,
И вот уже молебен в церкви Спаса.
Он треплет шнур вдоль красного лампаса
И нервничает перебором шпор.
 
 
Сосед-сенатор затевает спор
По переливы певческого баса:
– La gurre, mon prince…[85]85
  Война, мой принц (франц.).


[Закрыть] а хватит ли запаса,
И если хватит, то до коих пор?.. —
 
 
Потом прислушивается к хоралу
И подставляет ухо генералу,
Чтобы услышать: – Родина близка.
 
 
Из русских сел, как воду из колодца,
Мы можем черпать нужные войска.
Mon cher[86]86
  Мой дорогой (франц.).


[Закрыть], поверьте слову полководца. —
 

19 декабря 1926

 
В списке всесветных святынь
Спорит с предметом предмет —
Мавры порочат латынь,
Риму грозит Магомет.
 
 
Полный тропических жал,
Мастер заразу рожать,
Камень Каабы лежал
И продолжает лежать…
 
 
Сотни и тысячи губ,
Холя холеры змею,
Слюнили аспидный куб,
Смерть целовали свою.
 
 
Гурий в раю разбуди,
Горний Господень хорал, —
В долгом священном пути
Смуглый мулла умирал. —
 
 
Умер, но Мекки достиг,
Лёг, отпустив караван,
Стынет в устах его стих
Книги, чьё имя – Коран.
 
 
Белая сказка пустынь,
Тысяча первая ночь…
Господи, камень содвинь
И помоги превозмочь!
 

1926

 
Возьмите, свяжите, свезите
В амбары размолотых благ,
Просейте на колотом сите
За золото проданный злак!
 
 
Да служат не гладу, а сыти
Пшеница, ячмень и овес —
Везите, везите, везите
За возом пылающий воз!
 

1927

 
Ворон, ворон, стряпчая птица!
День твой жарок, а вечер тих —
На закате солнце коптится
Черным веяньем крыл твоих.
 
 
Как намедни солод медовый
В медном солнце ворон варил:
Вот он стынет, небу готовый —
Денный таз над копотью крыл.
 

11 января 1926

 
Туча, как денежная забота,
Туча, как козырь, над дубом шла —
Взбухла и вскрылась и, как банкрота,
Вексельным росчерком обожгла…
 
 
Угольный памятник дубьим сокам,
Акциям молниям, дождю обид,
Сохнет он в горе, как туз, высоком,
Труп – но упорствует и скрипит.
 
 
Мох упованья, мечта о чуде,
Запечатанный зигзаг судьбы…
Мне попадались такие люди —
Громом обглоданные дубы.
 

4 сентября 1928

 
Голубая душа папиросы
Исчезает под пеплом седым, —
Обескровленный ангельский дым
Разрешает земные вопросы…
 
 
Он рядился в табачную плоть
И прозрачную кожу бумаги,
Как рядится в мирские сермяги
Потайной домотканый господь.
 
 
Но, пылающе-рыжеволосый,
Жаром спички приник серафим, —
И прощается с телом своим
Голубая душа папиросы.
 

11 октября 1926

 
О сладкое сердцебиенье
От пламенных ее духов,
Диваны, полные значенья,
Застенный бал, глухой альков,
 
 
И запах, льнущий к изголовью
В дыму струящихся сигар,
И истекающий любовью
Душистой памяти угар…
 
 
Ужель не стрелы купидона,
Не сеть Кипридиных интриг,
А яд зеленого флакона —
Живой взаимности язык? —
 
 
– Да, он. – За стойкой парфюмерной
Аптекарь, вздернув рукава,
В бутылки льет рукою верной
Любви струистые права.
 
 
Они стоят, как изваянья,
По полкам, в лентах и звездах,
Фабричный знак – печать молчанья
На их заклеенных устах.
 
 
Стоят о сладостного мига —
И конденсированный сок,
Как целомудренная книга,
Хранит двусмысленный урок.
 

Апрель 1921 – Декабрь 1925

 
Дрожит зачарованным принцем
Певучее тело часов —
Минута лукавым мизинцем
Касается тонких усов,
 
 
Качаются гири-подвески,
Как ядра в тяжелой мошне,
И маятник, мужески-резкий,
О ласке мечтает во сне.
 
 
Он ходит от края до края,
И каждые тридцать минут,
В торжественной страсти сгорая,
К нему обольстительно льнут —
 
 
И боем, во тьме напряженным,
Летучую нежную плоть
Он милым нетронутым женам
Пытается проколоть.
 
 
Под музыку стона и дрожи,
Великое множество дней
Он с ветреной вечностью прожил,
Ни разу не слившися с ней. —
 
 
И в комнатах тихого дома,
Не знающий отклика зов,
Звенит вековая истома
До гроба влюбленных часов!
 

13 октября 1926

 
Градусник повешен за окном.
Собеседник веток и скворешен,
Будь погоде верный эконом,
Чуток будь и в счете будь безгрешен!
 
 
Принимай заказы изнутри,
Переменам следуй чрезвычайным,
Да почаще в комнаты смотри
И на все вопросы отвечай нам.
 
 
Срок ужасный – каждою зимой,
Каждым летом – взлет недоуменный…
Сторож честный, сторож наш прямой!
Плавься, стынь – тебе не будет смены.
 
 
Но зато, когда мы тяжко спим,
Крепко спим у своего корыта,
Ты открыт пространствам мировым,
И тебе вселенная открыта.
 
 
Теплый дом сегодня снится мне.
Этот дом – страна моя родная…
Вот повис на призрачном ремне
У ее закрытого окна я. —
 
 
За стеклом – тепло и духота,
За стеклом не думают о стуже;
Там сыскали место для скота,
А меня оставили снаружи…
 
 
Многое мне видно с косяка,
Где меня, как пугало, прибили:
Жарко дышат на меня века,
Злые замораживают были.
 
 
Градусник, я брат тебе теперь,
И на всей земле нас только двое!
В двух вершках окно твое – но мерь,
Но считай ненастье мировое.
 

6 апреля 1929

 
Поэт, проходи с безучастным лицом:
Ты сам не таким ли живешь ремеслом?
 

В. Ходасевич

 
Для равнодушной знати
И для простых ребят
На жалостном канате
Танцует акробат.
 
 
Расчетливой истомой
Он спорит с вышиной,
Почти что невесомый,
Почти что неземной.
 
 
И нет сомненья в чуде,
И смерти нет – пока
Чувствительное «будя!»
Не грянет с потолка. —
 
 
Он медлит, как лунатик,
Оглохший от сонат,
В предательский канатик
Сужается канат,
 
 
И, гибельному крепу
Отдавшийся на миг,
Врезается в арену
Плясун и баловник…
 
 
……………………….
Когда я вижу чудо,
Меня всегда томит,
Что в нем – четыре пуда
И что земля – магнит,
 
 
Что падают и строфы
С лирических небес,
Под прессом катастрофы
Приобретая вес…
 

Ноябрь 1928

 
Перекрестила. Время пробило.
В тисках напутственных ладоней —
Лицо, взволнованное добела,
Лицо и память о Дидоне…
 
 
Веревка якоря – отвязчива,
Любви сопутствует измена, —
Прости же мужа, уходящего
От женственного Карфагена!
 
 
Песок пустыни, страстью дующий, —
Увы! не слаще, не пьянее,
Чем парус, трепетно ликующий
В руках бегущего Энея.
 

1928

 
Депеша. Срочная. От дамы.
И добрый бог-телеграфист
Благословенной телеграммы
Ко мне протягивает лист.
 
 
Назавтра в нежную столицу
Крылатый двигнется экспресс,
Как если б молнию-орлицу
С востока выпустил Зевес, —
 
 
И о прибытии Леилы,
В свершенье сладостной мечты,
Провозвестит мне голос милый
Из телефонной пустоты.
 

16 апреля 1925

 
Над головкой полугреческой
Мне взгрустнулось почему-то…
Здравствуй, скорби человеческой
Непутевая минута!
 
 
Вы смеетесь: «что тут странного?
Разве стала я другая,
Иль, причесанная наново,
Я мила, как Навзикая?»
 
 
Чтоб задуматься растроганно,
Нам достаточно порою
Неожиданного локона,
Заведенного сестрою.
 

9 марта 1925

 
В это утро певучего льда
Нам не видны в умершем прибое
Ни гребные суда,
Ни текучая Троя. —
 
 
Но открытая шея твоя
Мне сказала, что мрамор Елены —
Это только струя
Нерастаявшей пены…
 

Декабрь 1921

 
От угла до другого угла
Затекала улыбкою губка
И, голубка, текла,
Как ладья-душегубка.
 
 
А влюблённый ее целовал
И дышал над улыбкою кроткой,
Как безжалостный шквал
Над беспомощной лодкой.
 

Декабрь 1921 – май 1925

 
Не кокетничай со мною,
Легковесная японка, —
Разве можно взять женою
Трогательного ребенка?
 
 
Столь же нежной, столь же бледной,
И с глазами как котята,
В юности своей бесследной
И луна была когда-то.
 
 
Но в супружестве законном,
В ходе месячного цикла,
Солнце огненным драконом
В чистую луну проникло…
 
 
Много женщинами сшито
Тканей и препон напрасных —
Даже зонтик не защита
От лучей и взоров страстных…
 
 
Ах, не поддавайся зною,
Шелковая перепонка,
Не заигрывай со мною
Из-под зонтика, японка!
 

12 июля 1926

 
Дух и тело исковеркав,
Адских пыток зная дело,
Лишь одною не владела
Католическая церковь:
 
 
Это пытка ожиданья,
Применяемая ловко
Обожаемой плутовкой
В час условного свиданья.
 
 
Бедной жертве нет спасенья,
И еще не знают люди
Между всех своих орудий
Лучшей меры откровенья.
 
 
На часах деленья мелки,
Но страшней тисков монаха —
Их стремительные стрелки
В спазме злобного размаха.
 

22 февраля 1925

 
Наша вечность велика нам,
Тяжки страсти исполина —
Я служу тебе вулканом
Недоступная долина!
 
 
Сил клокочущих излишки
Под застывшею корою
Будят огненные вспышки
Над томящейся горою.
 
 
Тлеет негой исподлобья
Взор влюбленного бедняги —
И, как пепельные хлопья,
Буквы стынут на бумаге.
 
 
Для чего она дана мне,
Эта даль полунагая?
Я, как письма, шлю ей камни,
Сам ее не достигая.
 
 
Лава медлит, и, слабея
И сады свои колебля,
Ждет Везувия Помпея,
Захлебнувшаяся в пепле!
 

10 июня 1926

 
– Пойди, – говоришь ты, скучая, —
И сердце мое взвесели! —
Пускай не имею ключа я
К забавам печальной земли,
 
 
Пускай ни ключа, ни рубля нет,
Пускай ничего нет у нас, —
Но духом невольник воспрянет
И скуку прогонит на час.
 
 
Побольше скучай, дорогая! —
Чем горше улыбка твоя,
Тем лучше, свой дух напрягая,
Созрею для мужества я:
 
 
Остроту сложу позатейней,
Сыграю, струну теребя,
Свожу тебя в цирк и в кофейню
И Рим подожгу для тебя.
 
 
Вся слава, все лучшие звуки
Покорны тугому бичу,
Что в женской взвивается скуке
И щелкает в слове «хочу».
 
 
Скотину, противную клади,
Подвигнет лишь кнут за спиной —
Скучайте же, подвига ради,
Погонщицы славы земной!
 

22 сентября 1929

 
Ну, братва, и бывает же вздор.
Чего со мной было – умора!
Выхожу я вчера на дозор
В подходящем месте для вора.
 
 
А идет это вроде пижон,
Пальто на нем без бахромок.
Я его, конечно, ножом:
Слегка попал, а слегка промах…
 
 
Закричать он хотя не успел,
Но привстал и блевнул красным,
И сказал – белый, как мел:
«Ты меня это, друг, напрасно.
 
 
Я не знал, что такой капут
Ожидает меня сегодня,
Голова моя весит пуд,
В этой ране – жар преисподней…
 
 
Губы жгут и воздух сосут…
Подойдите ближе, убийца,
Поднесите к лицу сосуд,
Помогите виску напиться!»
 
 
Он еще раз блевнул нутром
И шепнул: «У меня забота —
С самопишущим золотым пером
Возьми у меня листик блокнота.
 
 
Запиши мой последний стих,
Сочиненный мной по дороге,
И пошли его, ради всех святых,
В “Новый луч” или “Красные итоги”…»
 
 
Вижу я – от луны светло.
Дай, думаю, запишу частуху.
Прохрипел он мне тут свое барахло
(Без фамилии – не хватило духу).
 
 
И храню вот – без первых строк
(Выкурили гады в ночлежке):
«…Кратковременен жизненный срок,
Мы живем, обреченные спешке.
 
 
Чуть окрепнув, на самом краю
Уходящего вдаль виадука,
Мы провидим кончину свою
И страдаем за сына и внука.
 
 
О, не так ли суров народ
Золотого советского края
Ради милого сына живет,
Ради внука в боях умирая?
 
 
Этот жертвенный трепет атак,
Это счастье…» Не кончил – скрутило.
А здорово – так его так!
Экой парень чудило…
 

1928

 
Это был обыкновенный клоп —
В меру трус и в меру кровопийца…
Ах, не хмурься, лавроносный лоб!
Снизойди, о лира олимпийца!
 
 
Что нам стоит рассказать хоть раз
Про дела и про заботы клопьи?
Всё равно ведь – для дневных прикрас
Мы стряхнем постельное охлопье! —
 
 
…Каждый день, в пуховую метель,
Звон матраца вызывал на дело,
Пел трубой и забирался в щель
Острый дух почиющего тела.
 
 
По пчелиной трубчатой игле
Кровяную передвинув подать,
Полной колбой клоп скользил во мгле,
Клоп спешил свой груз переработать.
 
 
Столько раз согрев и напитав
Красным медом золотую шкуру,
Знал он твердо – и его состав,
И давленье, и температуру.
 
 
Но случилось…Нектар стал горяч.
Бог потел, и это было ново.
Хоботочком, как домашний врач,
Клоп всю ночь выстукивал больного.
 
 
Продолжалось… Свет не погасал.
Кровь прогоркла. Изменив порядку,
Клоп дежурил, он слегка кусал,
Но не пил, а слушал лихорадку.
 
 
Жар осекся – и за пядью пядь
Начал падать, гнев сменив на милость.
Что же с кровью? Клоп не мог понять,
Почему она остановилась…
 
 
Он бежал от страшной тишины
И нашел за скважиной замочной,
На кровати мужа и жены,
Брагу тризны и уют полночный. —
 
 
Кровь гудела, но была сладка,
Кровь кипела, но не иссякала —
И текла в каналы хоботка,
Как вино венчального бокала…
 
 
Очевидец и свершитель треб,
В муках смерти и в пылу зачатий
Ты сосешь благоуханный хлеб
И на нем кладешь свои печати!
 
 
Но встают усталые с перин,
Жгут свечу, ругаясь словом скверным,
И шипит гробовый стеарин:
«Dies irae.. Requiem aeternam…»[106]106
  День гнева… Вечный покой (лат.).


[Закрыть]
 

6 января 1928

 
Слегка чудаковатый контур
За проволокою вольеры —
И вот американский кондор,
Который видел Кордильеры.
 
 
Сны детства! Разреженный воздух…
Майн-Рид…Кровать…Свечной огарок…
Страна индейцев, лам бесхвостых
И дорогих почтовых марок!
 
 
Во время школьных репетиций
Как было лестно – без запинки
Повествовать о хищной птице,
Которой поклонялись инки!
 
 
На ярмарках из марок ярких,
Чужак от областей надводных,
Ты шел в обмен на самых жарких,
На самых редкостных животных. —
 
 
Охваченный меняльным блудом,
За знак с твоею шеей голой
Я мог пожертвовать верблюдом,
Проштемпелеванным Анголой…
 
 
Но счастье лет, азартом полных.
Ты позабыл в тени вольеры —
Твой мир – наплеванный подсолнух
И праздничные кавалеры.
 

2 февраля 1926