Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Ну что ты, Хведю, так на него злобишься? – укорил его Василь.

– Глаза бы мои на него не глядели! – прошипел Хведька. – Сколько ему годов? Что бы ему стоило по себе и пару искать, а молодых молодым бы оставил…

– Сердцу не прикажешь, – усмехнулся Василь.

– Хорошо тебе говорить! – с горечью бросил Хведька. – А вот кабы у тебя твою Ульку… такой же вот старый хрыч…

Василь оцепенел от внезапно накатившего ужаса. Да, это будет конец, и совсем неважно ему будет, старый хрыч увлечет Ульянку или молодой.

– Ты не знаешь, Васю, – по-детски беспомощно всхлипнул Хведька. – Я… ведь я любил его!.. Я верил ему, больше всех верил! А он… Э, не разумеешь ты… А я-то, дурень, еще на Михала… На брата родного… Да лучше бы уж Михал…

– Кому лучше? – усмехнулся Василь.

– Да ну тебя совсем! – бессильно отмахнулся Хведька. – и вдруг обнаружил, что в нем уже совсем не осталось ни гнева, ни сил. Все, абсолютно все в единый миг стало ему безразлично.

А Василь шел рядом, и было ему горько и даже отчего-то стыдно, хотя он и не видел здесь ничьей вины. Один из двоих неизбежно должен был остаться не у дел, и, видимо, судьба решила правильно. И все же – как тяжко видеть это острое конопатое личико искаженным гримасой боли, а эти глаза – распухшими от невыплаканных слез.

Вдруг кто-то из идущих впереди оглянулся.

– Эй, хлопцы, что же вы отстали? – беспечно-весело крикнул Павел. – А ну, догоняйте!

– Эй, гляньте-ка! – подхватил Симон. – Это что у вас за рожи, а? Чего вы наглотались, что вас ровно стошнило? А ну-ка, братцы! Давайте-ка их пощекочем, чтоб неповадно было перед майским деревом – да с этакой харей!

Несколько хлопцев бросились вдогонку за незадачливыми приятелями, а те, сразу позабыв о своих горестях, с деланным перепугом рванули прочь. Ноги, по счастью, у обоих были длинные, и догнать их было совсем не так просто, особенно неутомимого и резвого Василя, который, несмотря на свою застенчивость и видимую неловкость, бегал быстрее всех молодых длымчан. И надо сказать, что, после Ульянкиной немилости, больше всего на свете этот милый хлопец боялся щекотки.

Скоро почти все хлопцы рассеялись по перелеску, увлеченные погоней за кисломордыми нарушителями. Среди немногих оставшихся на дороге были Саня с деревом и Горюнец, которому опасно было бегать, и он лишь наблюдал за кутерьмой со стороны да посмеивался.

Даже идущая впереди стайка девушек остановилась и теперь следила за погоней с таким же интересом, время от времени возбужденно толкаясь и поддразнивая друг дружку.

Когда же растрепанные, взопревшие парни стали понемногу возвращаться на тропу, недавних нарушителей трудно было узнать: дышали они даже чаще, чем остальные, и пот с них катился быстрее, и такими же румяными у них были щеки, а в блестящих глазах играли победа и вызов: не догнали!

Мир и веселье вновь воцарились среди молодежи. Встречные да прохожие видели одни лишь ярко расшитые рубахи, венки, березовые гирлянды, румяные лица, красавицу на белом коне. Со стороны все казалось безмятежно и благополучно, и никто не догадывался, какие грозовые тучи собираются над Длымью не только извне, но и в самом сердце такой, казалось бы, монолитно дружной общины.

Глава восьмая

Ближе к закату все побежали домой, чтобы успеть переодеться к танцам. Это всегда была самая оживленная часть троицких гуляний. Конечно, и венки, и хороводы, и обрядовые песни, и «майское дерево» – это все, разумеется, тоже было неплохо, однако нельзя не признать, что все эти обряды были словно подернуты налетом какой-то устоявшейся патриархальности, от которой слегка веяло скукой. Песни всегда игрались одни и те же, никакого своеволия тут никогда не допускалось. И убранные лентами березки, и хороводы, и белый конь – все это повторялось из года в год почти без изменений, и даже белые обрядовые сорочки ежегодно одевались одни и те же.

Но зато к вечеру, когда начинались танцы – вот как раз тогда и закипала настоящая жизнь, и большинство гостей стекались в Длымь именно к этому часу. И глядишь, в недолгом времени все кругом закручивалось единым пестрым бешеным круговоротом, и вскоре уже не разобрать было, где тут мужик, где шляхтич, где дворовый, а где свой брат длымчанин – кругом сплошная дробь каблуков, вихри взлетающих подолов, жаркое дыхание, веселые румяные лица…

Но самое дивное начиналось, когда наступали сумерки. Тогда на поляне разводили огромный костер, и в его неровном пламени оранжевые пляшущие силуэты и их черные тени выглядели совсем фантастично… А то, бывало, хлопцы-длымчане хватали горящие факелы и, уподобляясь сказочным огненным змеям, затевали дикую и чудную пляску, стремительно описывая над головой немыслимые огненные узоры; они загорались, сменяли один другой, не успевая гаснуть. Жуткое и прекрасное это было зрелище…

Итак, перед закатом все помчались домой. Игрецы-музыканты отправились за своими цимбалами да жалейками, а девчата и молодицы кинулись переодеваться в лучшие свои наряды, как у них испокон веку водится.

Лесе возиться было недолго: все свои уборы она отобрала заранее и сложила опрятной стопочкой поверх прочих. Паневу на сей раз она выбрала темно-вишневую, скорее даже с коричным оттенком, но в яркую белую клетку, и эти клетки по всему полю то сгущались в отчетливые белые пятна, то расплывались тонкой, почти невидимой нитью. Ганне же, у которой мало было своих нарядов, дала другую – темно-синюю, в белую и красную полоску. Сама она эту паневу почти не носила, считая, что такая расцветка ей не идет.

Гануля все еще шнуровала гарсет, а потом еще застегивала ремешки на черевичках, подаренных ей к свадьбе мужем. Леся, уже совсем одетая, стояла рядом. Сама она нарядилась во все красное, вишневое, коралловое – по ее костюму можно было изучать оттенки красного цвета, причем наиболее темные располагались понизу, а кверху становились все ярче, и весь наряд завершался атласными лентами, багровыми и огненными, рдевшими, словно угли, в ее каштановых косах, уложенных на висках двумя пухлыми калачами. Всю эту разнообразную красноту более темной паневы, знаменитой ярко-вишневой казнатки, полыхающих лент и бесчисленных коралловых бус подчеркивали снежные рукава сорочки и передника, искусно расшитых алым шелком.

Они отгородили свой кут холщовой занавеской, и было слышно, как за нею, тяжело ступая, ходит по хате Тэкля, как раздраженно хлопает дверью вошедший Савел.

– Серчает… – прошептала пугливая Ганна. – Не надо бы тебе нынче…

– Да ну его! – небрежно отмахнулась Леся. – Савку слушать – с тоски пропадешь! Того нельзя, этого не велю… Тот жених ему негож, другой нехорош, а кто ему хорош – тот нам негож, вот и весь тебе сказ! Да ты не робей, сегодня-то он тихий будет, бабуля наша ума ему добавила.

– Так-то оно так, – все еще сомневалась Гануля, – да только она нынче и на тебя сурово глядела.

– Да, я знаю, – вздохнула девушка. – Знаю, что круто нам теперь придется. И о н тоже знает… Да и бабка Алена перед смертью помнишь, что говорила? Ах да, тебя тогда еще тут не было… Говорила, что ждет меня дорога крутая, кремнистая, что будут меня гнуть да ломать, а я должна выстоять… И еще сказывала, что сокол сизый ко мне в окно постучит, и будет это не тот, о ком я сперва думала. Так оно все и выходит…

– Может, и верно ты говоришь, – кротко согласилась невестка. – Хоть и грех так думать, Алеся, да только и сама я о таком же хлопце мечтала… И я такого любила…

– Такого любила, – изумилась Леся, – и за какого вышла?

– Что ж тут поделаешь, – смиренно произнесла Ганна. – На все воля Господня. А Матвей – тот и не глядел даже в мою сторону. Хорош был Матвей! – мечтательно добавила она после недолгой паузы. – Брови черные, очи синие, вот как у Яся у твоего! И улыбка совсем такая же: будто солнышком обогреет… Да только не меня… Знаешь, сколько девчат на него заглядывалось, да каких – не мне чета! А тут Савел ваш ко мне присватался, вот батька мне и сказал: ступай, Ганно, замуж! Вот я и вышла. С тобой все же не то…

Леся в ответ покачала головой:

– Просто я другая.

Не только ты… Тут за тебя и старик, и матуля. А у нас дома всегда бывало, как батька прикажет.

Ганна затянула последний ремешок и поднялась с крышки сундука, на котором сидела.

– Вот я и собралась. Пойдем, что ли?

Они выбрались из-за занавески. Сперва им показалось, что в хате никого нет, и Леся, ничего не опасаясь, подошла к окну: не идет ли ее ненаглядный. Но Ганна, оглядевшись, увидела в красном углу свою свекровь; Тэкля стояла к ним спиной, оправляя вышитый рушник на иконе. А беспечная Леська, от радости потерявшая всякую осторожность, так и убежала, ничего не заметив. Гануля хотела уйти следом, но тут свекровь неожиданно окликнула ее:

– Постой, Ганно, – обратилась она к невестке; голос Тэкли был спокоен, и в нем явственно слышалась сдержанная печаль. – Ты все же пригляди за Аленкой, милая. Одну не оставляй… Мало ли что…

– Вам тоже… боязно за нее? – прошептала оробевшая молодица.

– Да, тревожно мне что-то, – призналась Тэкля. – Хоть и не того я боюсь, о чем ты подумала. Он-то хлопец честный, греха не допустит. Да вот кабы молва худая теперь не пошла… Куда ей тогда деваться? Был бы Янка еще здоров… Хотя был бы он здоров – его и окольцевали бы давно. Такие долго в бобылях не ходят.

– А ведь любит он ее, – мечтательно вздохнула Ганна.

– Знаю, что любит, – ответила Тэкля, – и давно знаю. Жаль мне его, Ганно, и Аленку жаль. Да что поделать: как ни поверни – все худо! Одно только мы и можем пока: в оба глядеть да помалкивать… Да вот еще Савел меня тревожит: норовом горяч, а умом Бог обидел. Вроде и соблюсти ее хочет, да только сам же во грех и толкает: она ведь тоже девка норовистая, в любой омут не глядя кинется, лишь бы ему поперек… Ну, добре, беги догоняй! Хоть ты при них будешь – не такой срам все же…

В деревне, даже такой большой, как Длымь, никакая тайна не держится долго. Да и немудрено: если вся жизнь идет на глазах у соседей, и всем известно, в какой хате бульба варится, а в какой редьку скоблят – где уж тут что утаишь! А если еще вспомнить, что монотонная жизнь поселян и вообще небогата событиями, то уж тут будьте покойны: деревенские кумушки с жадностью вороньей стаи набросятся на любую новость, пусть даже самую пустяковую. Уж они-то ничего не упустят, все перемелят неугомонными языками, со всех сторон обсосут каждую мелочь!

А здесь еще такой довольно редкий случай: бывалый, матерый солдат и совсем желторотая девчонка! И надо сказать, что деревенские сплетницы были теперь скорее рады, нежели потрясены; о том, что одинокий солдат неравнодушен к девочке, подозревали уже давно, однако полной уверенности ни у кого еще не было, да к тому же Леся долго была влюблена в ольшанского панича.

Ну а теперь – кто не видел, как он едва не по всей деревне кружил ее на руках, каким победным счастьем искрились его синие очи! Да и девка тоже хороша: вон с какой счастливой готовностью обнимала она его статную загорелую шею! Вот уж где простор для бабьих языков, вот уж где раздолье!

Тетка Авгинья и тетка Маланья Горбылиха, что как раз об этом самом воздужденно общались у перелаза, увидели его первыми, и то, что предстало их взорам, превзошло все самые смелые их ожидания. Раскованно и неторопливо им навстречу двигался этакий весь из себя раскрасавец в начищенных зеркалом сапогах на высоких подковах, в роскошном черном навершнике, ярко расшитом цветной нитью, с махровыми разноцветными кистями, которого ни на нем, ни у него сроду никто не видывал. Из-под навершника гордо спадали на левое бедро лебяжьи пушки богато вытканной Лесей дзяги. И все это великолепие довершал несказанной красоты широкополый брыль золотисто-лимонного цвет, выложенный по краю полей да по бокам тульи каймой более темного оттенка, с заткнутым за тулью длинным пером болотной цапли. Темно-серое, острое, четко очерченное, оно было лихо заломлено к затылку и вздымалось к верху под немыслимым углом, добавляя всему наряду последний штрих изысканной лихости. Этот брыль Янка купил в местечке совсем недавно, однако он уже успел сделаться не менее знаменитым, нежели Лесина вишневая казнатка. Его перемерили чуть ли не все хлопцы в деревне, причем все они в этом брыле показались друг другу в лучшем случае болванами, а у бедняги Михала он и вовсе непостижимым образом застрял на ушах, и только от зловредного Янки глаз было не отвести.

От него и теперь было не отвести глаз – так он был хорош собой, так приветливо светились его счастливые очи, так ласково улыбались ярко очерченные губы под темными усами.

– Вечер добрый, – поздоровался он с ними так сердечно, что на миг бабам стало даже немного совестно о нем судачить. Однако эта легкая тень сомнения тут же тут же растаяла, едва он повернулся к ним спиной и пошел своей дорогой, бряцая железными подковами.

– Ты глянь-ка, глянь, каково выступает, гоголь-то наш! – толкнула соседку завистливая Маланья. – А сапожищи-то натянул – хоть в болото лезь!

– Сапожищи – беда невелика! – откликнулась Авгинья. – А я вот хотела бы знать, откуда он этот свой лапсердак выкопал – это где ж срамота такая водится?

– Ну, лапсердак – это дело нехитрое; у тебя вон в скрыне покопайся – так еще и не такое отыщется! А вот плечи-то, плечи у него откуда наросли?

– Да уж! – прошипела Авгинья. – Еще и губы, подлец, накусал – видала? Ну чисто клюква, ей-Богу!..

– Ну и ну!..

Спустя недолгое время Янка снова прошел мимо них – да еще прошел, галантно поддерживая под локоток столь же нарядную и счастливую Лесю. Макушкой она едва доставала ему до плеча, и ей неудобно было глядеть ему в очи – слишком высоко приходилось голову запрокидывать. Но девушка была так захвачена своей радостью, что ничего кругом не хотела ни видеть, ни слышать.

– Связался черт с младенцем! – мрачно процедила Авгинья, провожая глазами счастливую пару.

– Вот-вот! – столь же безотрадно вздохнула Маланья. – После этакого хвата на моих-то дурней кто и глядеть захочет?

А двое влюбленных меж тем подходили к околице, оставив далеко позади недобрых сплетниц. Прохожие и встречные были уже редки; а кто и попадался по пути – тем, казалось, не было до них дела. И все же перед самым выходом на поляну Леся вдруг засомневалась и сбавила шаг.

– Ну что ты? – участливо спросил друг.

– Боязно, – проронила она. – Может, Ясю, и в самом деле напрасно мы с тобой так… на людях-то…

– А, так вот ты о чем! – догадался Горюнец, и словно камень с души у него свалился: он-то подумал, что Леся вдруг испугалась своего внезапно вспыхнувшего чувства, и теперь хочет идти на попятный. – Так ведь, Лесю, шила-то в мешке все равно не утаить, а нам с тобой что так, что этак себя держать – все худо выходит… Но по крайности, пока мы у людей на виду, то как бы они ни смеялись над нами да пальцами ни казали – а взаправду ничего худого сказать не смогут. А начнем по кустам прятаться – тут же разговоры пойдут, и тогда нам с тобой куда как хуже придется.

– Конечно, – продолжал он, немного помолчав, – будь я молодым хлопцем – все было бы иначе, никто и слова бы не сказал. Тогда и нам было бы ни к чему перед народом себя выставлять. Но я теперь не прежний, на солдатской службе побывал, а уж какие про солдат байки ходят – сама, верно слыхала. Да и годов-то мне уж не мало – вот сколько, по-твоему?

– Двадцать пять? – спросила она наугад.

– Промахнулась маленечко. Двадцать два. Осенью двадцать третий минет. У других в мои годы детей по трое, а я вот бобылем все хожу… Тяжко… Ты молода еще, не разумеешь.

– Нет, отчего же, – запротестовала она. – Я хоть и молода, а все же не в скиту выросла.

– Ну а разумеешь – тем лучше. Да ты не бойся, – оговорился он. – От меня тебе беды не будет. Да только вот и тетки тоже разумеют, что мне уж мало только в очи глядеть да цветочками любоваться.

– Ясю, – она легонько коснулась его плеча. – А… с каких это пор?..

Голос ее при этом неуверенно дрогнул, как будто она хотела сказать что-то такое, чего говорить, возможно, и не следовало.

– Ты это о чем? – не понял Ясь.

– Я… я спросила, с каких пор ты меня любишь? – выпалила она единым духом.

Он не стал отпираться.

– Даже сам не знаю… Давно.

– И я, наверно, давно, – задумчиво протянула она. – Мне теперь так кажется. Я бы и раньше это поняла, если бы…

Он резко отвернулся, не ответив. Леся больше не видела его лица; видела только, как залилась румянцем его загорелая шея с мягкими завитками волос, каким огненным жаром вспыхнуло ухо. Из-под черного его навершника виднелся пронзительно-белый ворот рубахи с полоской на нем так хорошо знакомой черно-красной вышивки. Да и все остальное – и русые завитки на затылке, и сам поворот головы – все это вдруг показалось ей как-то странно, по-новому знакомым. И тут ее озарило: ну конечно же! Именно Данилу напомнил он ей сейчас. У Данилы была та же манера краснеть – от корней волос до самого ворота, и волосы у него на затылке так же слегка кудрявились. Аа тут еще и вышивка: оба носили рубахи с похожим узором…

И тут до нее наконец дошло то, что она уже давно должна была понять: не Ясь был похож на Данилу, а Данила – на Яся. Это Яся она любила всю свою недолгую жизнь, это о нем грезила в детских мечтаниях. Но между ними лежала пропасть глубиной в семь лет, и он казался ей недоступным, недостижимым. А Данила… В Даниле она видела только его отражение, как ясное солнышко отражается в любой мутной луже.

Они прошли через темнеющий перелесок, и впереди, меж редеющих деревьев, замаячила открытая поляна, уже полная красочно разодетым народом; с каждым шагом до них все яснее доносился монотонный гул голосов.

– Ну, идем же! – поторопил Ясь вновь заробевшую подругу. – Ты же у меня храбрая, ты гайдуков панских не побоялась – так нешто наши люди страшнее?

– Да, идем – кивнула Леся в ответ, но он почувствовал, как ее похолодевшие пальчики крепче стиснули его руку.

– Ух, насилу вас догнала! – они даже вздрогнули от неожиданности, услышав за спиной чей-то голос.

– Это ты, Ганнуся? – отозвалась девушка. – Что ж ты так замешкалась?

– Матуля меня задержала, – ответила Ганна. – А вы все вдвоем?

– Как видишь! – с легким вызовом бросила Леся.

– Ей нынче опасно ходить одной, – сдержанно пояснил Горюнец. – Ты разве не помнишь?

– Ну, почему же? – слегка растерялась Ганна. – Помню, конечно. Но разве ей больше не с кем ходить? Савел ведь есть.

– Ей со мной веселее, – усмехнулся Янка. – А Савел твой с молодцами пошел.

– А вот я теперь с вами пойду. Не прогоните? – все же усомнилась Ганна.

– Ну что ты, мы не кого от себя не гоним, – неловко засмеялась Леся. – Пойдем.

– Ой, братцы, и меня заодно возьмите, а? – произнес кто-то совсем рядом; голос был молод, и в нем отчетливо звучала робость.

– Васька! – радостно воскликнул Горюнец, который обрадовался не столько появлению друга, сколько тому, что нашелся повод прекратить этот скользкий и небезопасный разговор. – Ты-то откуда взялся?

– А я уже давно тут стою, – ответил Василь.

– Так что ж на поляну не идешь?

– Неловко мне как-то одному, – замялся Василь. – Там же… Что-то ноги не держат не знаю даже…

Василь тоже нарядно оделся: на нем почти такие же, как у друга, сапоги на железных подковах, и суконный навершник поверх рубахи; только Васин навершник не черный, а серый, и украшен скромнее. Но при этом держался Василь так скованно, так неуклюже топтался, так беспомощно хлопал ресницами, что никакие наряды не помогали. О Господи, как же боится он выйти, и нетрудно понять, почему: немного впереди, почти у самого выхода, маячит небольшая группа длымских хлопцев, окруживших Ульянку. С поляны доносится ее дразняще-беззаботный смех, и ей как будто совсем нет дела, кто же это там хоронится за кустами, кто наблюдает за ней с таким отчаянием и болью.

– Так что же ты сам к ней не подойдешь? – удивился Янка.

– Да как вам сказать… Боязно мне… Она меня уж нынче турнула…

– И давно ты тут проминаешься? – без всякого сочувствия спросила Леся.

– Да вроде давно, а может, и не очень…

– А ну-ка пойдем! – Горюнец решительно взял его за рукав и потянул за собой.

Они вышли из кустов и всей гурьбой прошествовали мимо злополучной Ульянки, окруженной молодыми зубоскалами. Ульянка растерялась и даже слегка обиделась, что Вася не отважился поглядеть в ее сторону, да и Янка протащил его мимо слишком решительно.

«Слизень! – подумала она про себя. – Кто угодно из него веревки вьет, ей-Богу!»

И решила не глядеть им вслед.

А они меж тем все вместе уже пробирались по самому краю поляны: Леся по-прежнему рядом с Горюнцом, справа от нее не отставала, придерживая за талию, кроткая невестка, а к левому Янкиному локтю цеплялся Василь. Такой шеренге из четырех человек было, разумеется, не слишком удобно ходить по многолюдному полю, и самым естественным здесь было бы разбиться на пары, да вот беда: цепь в этом случае должна была бы разомкнуться как раз посередке. Лесе же этого совсем не хотелось: то ли она считала это дурной приметой, то ли просто не хотела ни на миг разлучаться с любимым. Ну, а Ганна просто боялась недоглядеть за своей подопечной, Васе же было не слишком весело вновь оказаться одному. Поэтому они все крепко держались друг за друга, стараясь не обращать внимания на толчки, которые сыпались на них со всех сторон. Смотрелась такая шеренга несколько странно, но все же не столь вызывающе, как если бы Леся и Янка показались просто вдвоем.

А вокруг стало и в самом деле тесновато, потому что длымские хлопцы-распорядители весь народ оттеснили к краям поляны, освобождая середину для танцев, и теперь в центре остались лишь музыканты со своими скрипками, дудами, цимбалами и примитивной деревенской арфой, то есть попросту привязанной к изогнутой дугой палке единственной жилой. На этой арфе играл старый Тарас, тот самый, что якобы закладывал уши воском, отправляясь на проповедь. Неподалеку был свален в кучу валежник, собранный для костра еще накануне.

Толпа, как всегда, была пестрой, шумной и разномастной, но чего-то в ней как будто не хватало, что-то было сегодня не так, как всегда на подобных сборищах.

Очень скоро Леся поняла, чего именно не хватает, расслышав в этом многоголосом гуле довольно громкий разговор:

– Что-то из Островичей нынче никого нет, – удивлялся мужской голос.

– Вот и я что-то никого не вижу, – вторил ему другой. – Знают кошки, чье сало съели!

А ведь и в самом деле: она сегодня еще не видела здесь никого из Островичей, ну просто никого похожего. Но тут же успокоилась, вспомнив, что ничего странного в этом, в общем, нет, ибо Яроськины вассалы прекрасно знали, что длымчане отнюдь не простили им недавней шкоды и встретят их далеко не хлебом-солью.

– Зря ты, Ясю, боялся – нет никого, – успокоила она друга.

– Да я и так знал, что не будет, – невозмутимо ответил тот.

– Да бросьте вы! – махнул рукой Василь. – Нужны они вам, что ли?

– Да упаси Боже, зачем они нам? – решительно отказалась Леся. – Без них воздух чище.

– А ты, Лесю, лучше бы вон туда поглядела! – слегка толкнул ее Янка, понизив голос. – Никого не узнаешь?

Невдалеке стояло большое и чинное шляхетское семейство. Щеголеватые мужчины, разодетые в пух и прах женщины, принаряженные ребятишки, на чьих свеженьких личиках уже отчетливо проступает шляхетский гонор, и среди них – та самая паненка-разлучница, кубышка белобрысая, как про себя называла ее Леся.

Панна Каролина, как всегда, разряжена была так, что глядеть было и смешно, и завидно. На ней была какая-то немыслимо-пунцовая юбка, растопыренная широким колоколом (разумеется, из-под низа множеством рядов выпирали крахмальные кружева). На ногах у нее черевички с блестящими пряжками, на плечах – крутые белесые локонцы, ломкие и бесцветные от постоянной завивки. Полные руки молочно светятся сквозь пышные кисейные рукава, и целый ворох самых разных бус топырится на полной груди. Тут и красные кораллы, и мониста из блестящих монеток, и нежный речной перламутр, и – подумать только! – столь вожделенные янтари. Самые чудесные янтари, какие только можно себе представить, и как раз тех оттенков, какие мечтала иметь Леся: нежно-матовые, светлые, как липовый мед, и другие, прозрачные, в тонких темных прожилках.

Ох, ей бы такую красоту! А эта шляхтянка даже выбрать не умеет, что с чем надеть – понагрузила на себя все, чем богата!..

Данилы возле нее не было, что еще совсем недавно весьма утешило бы юную длымчанку. Но приглядевшись, она заметила, что Ясь смотрит совсем не на панну Каролину; его взгляд был прикован к четырем рослым молодцам, очень с нею схожим – такие же белесые и лупоглазые. Все они пристально и весьма недружелюбно рассматривали Лесю – видимо, им ее уже показали и расписали далеко не в лазоревых красках. Старшему из них было уже лет под тридцать, самому младшему, наверное, не сравнялось и двадцати.

– Слыхала я про них, Ясю; мне еще в Рантуховичах Марыся рассказывала.

– Вот и я про то же, – вздохнул Горюнец. – Не нравятся мне они, и как они смотрят, тоже не нравится. А потому надо бы нам поскорее наших разыскать: бабку твою, дядьку Рыгора, хоть кого…

Довольно скоро они прибились к большой группе своих односельчан: тут были и Рыгор с Авгиньей, и Тэкля с Юстином, и оба Рыгоровых сына с женами, и все Луцуки, включая молодую невестку, застенчивую Касю, а немного на отшибе, словно боясь подойти поближе, стояла Настя с маленьким Васильком на руках. Ее без конца толкали, но перебраться на более спокойное место, поближе к остальным, она, видимо, не смела, хотя Зося Мулявина, у которой на руках тоже сидел малыш, ободряюще ей улыбалась.

– Никому пока не слова! – предупредил Горюнец своих спутников. – Нечего народ полошить.

Никто с ним не спорил, тем более, что у Васи нашлись более важные дела. Едва увидев Настю, он тут же подошел к ней и приветливо поздоровался. Маленький Василек нетерпеливо потянулся к нему ручонками.

– Дя-дя! – пролепетал он.

– Хочешь ко мне? – улыбнулся крестный. – Ну, иди сюда!

Он осторожно взял у Насти ребенка, но тут их опять сильно толкнули, да так, что Вася едва не уронил малыша.

– Да нас тут совсем задавят! – решительно заявил он. – А ну, пойдем к нашим, там хоть не толкаются.

Никто не роптал, когда все они вместе с Настей влились в общий круг. Только Леся заметила обеспокоенный и не очень-то ласковый взгляд Тэкли, когда ее внучка ободряюще положила руку Насте на плечо. Старушка, может быть, и ничего не имела против самой Насти, но ей совсем не нравился тот откровенный вызов, который Леся бросала окружающим. Ну что ж, семь бед – один ответ!

Зато как обрадовалась Владка Мулявина, как заспешила им навстречу, переваливаясь на ходу грузным телом! Она дохаживала последние недели, ей уже трудно было поворачиваться, но она все же пришла на праздник.

– Ой, Лесечка, какая же ты нынче красавица! – она горячо расцеловала подругу, стараясь при этом поменьше касаться ее руками. – Ну просто измять тебя боюсь, такая ты нарядная!

– Да уж ее нынче и без тебя будет, кому измять! – раздался поблизости язвительный бабий голос.

– Это кто еще там? – Владка немедленно огляделась по сторонам, но так и не нашла злую насмешницу.

– Да не слушай ты их! – тут же успокоила она Лесю. – Мало ли что по селу худые люди брешут!

Она снова восхищенно оглядела Лесин наряд.

– Ну уж теперь у тебя от хлопцев отбоя не будет, точно тебе говорю! – заверила она. – Хорошо, мы в первом ряду стоим, тебя сразу заметят! Эй, Васю, Ганулька, идите все сюда, здесь хорошо видно!

Леся стояла впереди Тэкли, в самом первом ряду. В этот ряд стремились выбиться все девчата, дабы их поскорее заметили и пригласили танцевать. Она оправила чуть сбившуюся паневу, тонкие вышитые рукава, бусы на шее – пока блуждали в толпе, все это пришло в легкий беспорядок. Затем Леся мельком огляделась вокруг и мимоходом порадовалась, увидев, что панна Каролина осталась за кругом и представив себе, во что превратится весь ее павлиний наряд, вздумай она теперь продираться вперед сквозь толпу, которая с каждой минутой становилась все гуще и плотнее. Вместе с тем девушка по-прежнему чувствовала себя немного не в своей тарелке, поскольку сзади ей дышала в затылок Тэкля, а сбоку вплотную стояла невестка, которая притом исхитрилась-таки втиснуться между нею и Ясем. Было ясно, что, хоть они и помалкивают, однако же все это им по-прежнему очень не нравится.

Она взглянула на друга, глазами спрашивая у него совета. Тот, однако, стоял спокойно, не выказывая никаких признаков недовольства или опасения.

Молодежь тем временем уже беспокойно перебирала ногами, бросая нетерпеливые взгляды на музыкантов. И когда старый Тарас поднял к зубам свою арфу, хлопцы-распорядители, не дожидаясь, пока грянет музыка, побежали по кругу вдоль толпы, чтобы первыми захватить себе в пару лучших девчат. Был среди них и Саня Луцук, который не замедлил явиться перед Лесей и галантно протянуть ей руку, приглашая на танец. Девушка слегка растерялась, думая, что ответить, но тут ее выручил Ясь.

– Ты уж не обессудь, мой друг, но я ее уже пригласил, – лучезарно улыбнулся он Сане.

– Да ты что? – рот у хлопца сам собой изумленно разинулся. – Нешто плясать пойдешь? И не боишься?

– Я теперь ничего не боюсь, – ответил тот и, сияя счастливыми глазами, столь же галантно взял Лесю за руку и повел ее в круг.

– Ну-ну! – подозрительно усмехнулся Саня и отошел.

Тэкля поглядела как он, совсем не расстроившись, выбрал другую девушку, и недовольно покачала головой.

– Да вы не журитесь, тетечку, – утешила ее Владка. – Ясь ведь хороший хлопец, вы же знаете!

– Другого такого в целом свете не сыскать! – мечтательно вздохнула и Настя-солдатка.

– То-то и беда, что хороший, – мрачно откликнулась пожилая женщина. – Был бы плохой – тут и говорить было бы не о чем! А хорошего – как погонишь? Сердце кровью обольется – так жаль его станет… И опять же – сколько помогал он нам… Я все маюсь, откладываю… Не знаю, как и сказать ему, что кончились детские забавы…

Но Леся не слышала ее горьких слов. В эти счастливые минуты она и вовсе забыла и о бабушке, и о Савке, и о собственном тревожном будущем. Она неслась по кругу, едва касаясь земли, и ветер бил ей в лицо, подхватывая завитки волос, и голова кружилась от радости, а мимо в таком же вихре проносились другие пары.

А каким чудесным танцором оказался Ясь! Как ловко и уверенно вел он девушку, какие сильные и надежные были у него руки! Когда он подхватывал ее на руки и кружил по воздуху, как и другие хлопцы своих девушек, ей чудилось, что за плечами у нее выросли крылья. Она теперь вспомнила, как он плясал в былое время. Сколько девушек мечтали о счастье промчаться по кругу с ним в паре! А он никого не видел вокруг, только свою Кулинку… Леся помнит, с какой обидой и тайной завистью глядела издали, как он кружит в танце свою зазнобу, как раскрывается широким кругом ее цветная панева, каким радужным веером разлетаются шелковые ленты… За последние годы она так привыкла видеть его на всех гулянках понуро стоящим, со сгорбленными плечами, что уже и представить не могла, что он может вести себя иначе.