Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– Да, ты права, и о тебе у них тоже беседа была, – подтвердила Марыся, когда длымчанка высказала ей свои опасения. – Масла в огонь ты, конечно, добавила. Да только я думаю, ничего это уже не меняло, и без тебя бы все тем же кончилось.

Дома Леся, задыхаясь от ужаса, пересказала все, что услышала от Марыси. И, к ее огромному изумлению, домашние отреагировали совершенно спокойно. Они, оказывается, знали обо всем уже не первый день. Знали – и ничего не предпринимали.

– А что тут поделаешь? – пробурчал Савел. – Что толку шум-то поднимать?

– А почему же я ничего не знала? – возмутилась она.

– А что ты за птица такая, что тебе все знать надо? – пожал плечами Савел.

– А что ж, по-твоему, до меня это не касается? – притопнула она ногой.

– А хоть бы и касалось – ты-то сама что тут сделать можешь? – хмыкнул в ответ родич.

– Прав он, ясочка, – вздохнула Тэкля. – Не по твоей головке такие думы. Много будешь знать – худо будешь спать.

– Знать, судьба наша такая, – смиренно добавила Ганна.

Знал обо всем, оказывается, и Янка, знал и дядька Рыгор, с которым она потом говорила, пытаясь найти хоть какой-то выход, в душе понимая, что безнадежное это дело.

Знала и бабка Марыля, к которой Леся ходила гадать о будущем.

Однако именно благодаря бабке Марыле все страхи ее окончились.

Едва войдя в ее маленькую лесную хатку, Леся вдохнула давно знакомый, хоть и немного позабытый травяной дух, сухой и пряный, даже чуть сладковатый. Да и все в этой хатке было ей знакомо: и закопченные черные балки, и серая вислая паутина в углах, и связки сухого красного перца и лука, золотого и лилового, развешанные по стенам. Широкую лавку покрывала старая, вытертая и порыжелая от времени шкура медведя. Когда Леся попала сюда впервые, она решила, что именно так и должно выглядеть в старых сказках обиталище лесной ведьмы. А связки лука и перца, а также закинутые на матицу пучки трав и их пряный дух напомнили ей бабку Алену, которая сама была никакой не сказочной, а самой всамделишной ведьмой. И ведь она тоже здесь жила долгое время…

И бабка Марыля, едва завидев ее, тут же заспешила навстречу, закивала:

– Знаю, знаю, зачем ты пришла, – начала ведунья еще с порога, тоже совсем как в старых сказках.

– Дивлюсь я на тебя, – повела она речь, проводя девушку в хату. – Не похожа ты на прочих-то девок. Те все про хлопцев да про каханье гадают, а ты вон о чем думаешь… Ну, будем гадать! Ты присядь вон там трошки, – она махнула рукой в сторону лавки, застеленной медвежьей шкурой, – а я покамест все приготовлю.

Леся молча наблюдала за движениями бабки Марыли, деловито шарившей на полках. Она заметила, что хотя ведунья была вполне осведомлена о почти что безвыходном положении длымчан, однако при этом не выглядела ни встревоженной, ни подавленной, а скорее, наоборот, была преисполнена спокойной бодрости и решимости.

– Вот, нашла! – обрадовалась Марыля, тряхнув в руке небольшой полотняный мешочек. – А то я уж думала – куда могла задевать?

Ведунья не спеша налила в деревянную плошку воды, потом зачерпнула из мешочка щепоть какого-то бурого порошка и бросила в воду.

– Папоротниково семя, – пояснила она. – На Купалу собрано. Ну, поди теперь сюда, будешь в воду глядеть.

Леся подошла.

– Ты что думаешь, ты первая о том пытаешь? – сощурилась бабка Марыля, ставя плошку на стол. – И до тебя люди ходили. Молодец приходил от вас же – так тот все тропу какую-то видел да лик девичий. Шляхтянка приходила – шиш видела в венке рутовом. Ты-то вот что увидишь?

И стала тут Леся неотрывно в воду смотреть. Много ли, мало ли времени прошло – она не знала, не помнила; помнила лишь, как от неподвижной позы у нее заныла спина и онемела шея, и в конце концов зарябило, задвоилось в глазах, и тогда в неподвижной воде стали как будто и в самом деле проступать какие-то смутные контуры, мелькающие тени – сперва бесцветные и почти неуловимые, но затем все более и более приобретавшие темно-оранжевый тон. Они мелькали, плясали, взвивались веером, как будто снопы ярких лент, клубки гибких змей или мгновенно распускавшиеся цветы с узкими извилистыми лепестками. Цветы? Это ей что-то смутно напомнило…

– Ну, что видишь? – словно издалека донесся до нее голос Марыли.

– Не могу понять, – откликнулась девушка. – Может, огонь?

– Раз огонь, значит – Великий идол. Без него не справиться. Он и в прошлый раз призывал огонь на защиту, и теперь, видно, призовет. Сейчас он спит, но скоро пробудится, – забормотала себе под нос Марыля. – Только бы Юзефка не впуталась, дорогу не перекрыла…

– Какую дорогу? – встревожилась Леся. – И что за Юзефка?

– Это я про свое, – ответила старуха. – А ты гляди лучше за молодцем-то, охраняй! Большая беда может вам быть, коли не доглядишь…

После этого гадания Леся немного успокоилась, хотя кое-что ее все равно тревожило.

К примеру, та же Юзефка. По дороге домой она догадалась, о какой Юзефе идет речь, но вот с какого она тут боку она тут оказалась, и каким образом может быть замешана в козни Ярослава? Однако тут ей вспомнились Касины просьбы и ее заговоренные ножницы. Так вот что имела в виду старуха!

Видимо, зловредная Юзефа не в силах противостоять воле могучего идола, пусть даже спящего, однако вполне способна ослабить связь его с длымчанами, чтобы не почуял грозящей им беды, не пришел на помощь. Вот для чего понадобились ей волосы! А тут как раз подвернулась глупая доверчивая Кася, которой злая ворожея насулила горы золотые, что-де, принеси волос его прядочку – навеки твой станет!

Хотелось бы, однако, знать, как Юзефа предполагала раздобыть волосы длымчанина, если бы не столь удачная находка в лице Касеньки? Волосы-то надо срезать незаметно, иначе ворожба окажется бесполезной, а длымчане весьма осторожны в общении с чужаками.

Черной молнией ударила страшная мысль: неужто через Данилу? А сама она, выходит, и была намеченной жертвой?

Подумав немного, Леся пришла к выводу, что нет, не похоже. Даже если Данила и способен на подобную мерзость (ах, как не хочется в это верить!), то все равно, насколько ей известно, во всякие колдовские штучки он не слишком-то верит и с ворожеями не знается.

Хотя вот именно что «насколько ей известно»… Знакомый холодок подобрался к самому сердцу: в который раз ее посетила мысль, что она, в сущности, в о о б щ е ничего о нем не знает.

А ночью… Ночью ей приснился странный и жуткий сон.

Огонь… Пламя… Необоримое, беспощадное, уничтожающее все на своем пути. Сплошная огненная стена, целый лес из тысячи вьющихся раскаленно-оранжевых языков. Они рвутся ввысь, лижут черное небо…

Но вот картина отодвигается, и она видит, что все совсем не так страшно и гибельно, вовсе это не всемирный пожар и не конец света, а лишь мирное пламя свечи едва подрагивает единственным крохотным язычком. Свеча стоит в какой-то незнакомой комнате на диковинном круглом столе, покрытом, видимо, белой скатертью с кружевным подзором. Ее слабый неровный свет выхватывает из мрака лишь злобный и желчный профиль лежащего в постели старика и фигуру сидящей за столом молодой женщины в строгом темном платье господского покроя. У женщины очень прямая спина, красивая шея. Лица почти не видно – она сидит в четверть оборота, почти спиной, и видна лишь розовая в пламени свечи щека да сизая бахромчатая тень от ресниц; в тяжелых косах, свернутых на затылке, притаился мрак. Она что-то пишет на белой бумаге, и видно, как дрожит перо у нее в руке. Страшный старик, видимо, ей диктует: его губы шевелятся, но совсем не слышно голоса. Вот он яростно потрясает желтой костлявой рукой, грозит кому-то невидимому скрюченным пальцем. Он больше не смотрит на женщину, он как будто и вовсе забыл о ней – все мысли вытеснила ярость.

А она, напротив, словно сбросила с себя оцепенение сна; вот она встряхнула головкой, бегло оглянулась по сторонам… и вдруг, решительно схватив со стола пачку каких-то бумаг, поднесла их к пламени свечи. И вот родился и зажил собственной жизнью новый огонь, и вот он растет, ясный, чистый, и скоро закроет, захватит все поле видимости…

Но что это? Внезапно растворяется дверь, и в комнату входит крепко сложенный мужчина в длинном халате, почти таком же, в какой одевался пан Генрик. Он бросает всполошенный взгляд на горящие бумаги и на женщину; лицо его искажается злобой и ужасом. В бешенстве он кидается к ней – она с гордым вызовом поднимается ему навстречу. Во всем ее облике – бесстрашное торжество.

Мужчина в халате набрасывается на нее, в бессильной злобе все крепче сжимает ей горло… Отвратный старик зловеще хихикает…

Но вот ничего уже нет, снова тьма вокруг. А вслед за тьмой – новая картина перед глазами. Вековая тишь, никем не потревоженный зеленый покой лесной пущи. Знакомые черные контуры… И чей-то властный голос как будто зовет ее:

– Ты должна быть т а м!

Наутро она словно бы невзначай спросила Тэклю:

– Бабусь, какой день сегодня?

Старушка слегка удивилась:

– Пятница, что же еще? А тебе-то зачем?

Ну, так и есть: с четверга на пятницу. Вещий сон! Никаких сомнений: Великий идол подал ей знак. Боже милосердный, ну почему именно ее он выбрал? Что ему от нее нужно?

Хотя… Разве не этого она сама желала? Не этого ли добивалась? И вот теперь…

Она никому не рассказала про этот свой сон. Не смогла. Не нашла слов. Или… н е п о з в о л и л и?

Однако, если это и в самом деле было так, то ей не позволили не только рассказать кому бы то ни было, но даже задержать этот сон в памяти. Почти тут же он странным образом выветрился у нее из головы, а вместе с ним отчего-то унялись и все ее страхи.

Она вспомнила о нем лишь теперь, когда Янка показал ей котят, и она к слову напомнила, что в Рантуховичах нужны кошки.

– Что же нам теперь делать, Ясю? – горестно вздохнула она, вспомнив о безвыходном положении, в котором оказался теперь пан Генрик, и о нависшей над их общиной угрозе.

Он же, мельком взглянув на ее лицо, на котором внезапно проступила тревога, и спокойно ответил:

– Ладно, если старики отпустят, пойдешь со мной в Рантуховичи. Думаю, уломаем. А там уж Гаврилу расспросим, что да как. Заодно и с Марысей своей повидаешься.

– Ну а как мы на Яроську напоремся? – усомнилась она. – Помнишь, как я тогда, осенью? Марыся говорит, что он там бывает – не так часто, как прежде, но все равно…

– Думаю, нас упредят, – заверил Ясь. – В любом случае, если там Яроська, уходим немедленно. Обходной тропой, где корней много – помнишь еще?

– Как не помнить, такое не забудется! – фыркнула она.

Глава шестая

Со стариками все образовалось очень просто: они охотно отпустили внучку в имение. Савел, правда, малость поартачился и даже заспорил было с матерью, чего прежде никогда себе не позволял. И не то чтобы он так уж возражал против самих Рантуховичей – он давно убедился, что место это совсем не опасное. Но ему явно не хотелось, чтобы Леся шла вместе с Янкой.

– Толки пойдут, – угрюмо твердил он. – Негоже, чтобы с чужими хлопцами ее видели.

– Иисусе-Мария, да какой же он нам чужой? Возмутилась Леся.

– А что, свой, что ли? По родству али по кумовству? – возразил Савка. – Ну а раз нет, так и нечего…

– Ах, нечего? – вступилась мать. – С Ясем нашим ей, значит, зазорно ходить? А что Михалка твой, что ни вечер, сюда таскается – это ей не зазорно? Так и знай: метлой поганой его погоню, коли еще раз явится!

– Ну что вы, мамо! – Савел все же немного смутился. – Михал не к вам, а ко мне приходит, мое то дело.

– Да ну? – усмехнулась Тэкля. – То-то я гляжу, ты к Аленке все пристаешь, чтоб вечерами дома сидела да оделась бы поприглядней.

Леся было встревожилась, что сейчас спор перейдет на Михала, а тогда уже и вовсе будет ни о чем не договориться. Однако Савел, которому, видимо, тоже не слишком-то хотелось обсуждать это со строгой матерью, лишь досадливо отмахнулся:

– А, пес с нею! Ей, не мне замуж идти…

Немного погодя, пробегая через двор, Леся услышала, как робкий обычно дед укорял своего великовозрастного отпрыска:

– Уж сколько раз тебе было говорено – оставь ты хлопца в покое! Ну что он тебе сделал?

– Да вы, батька, в рожу-то ему гляньте! – кипятился Савел. – В глазах-то его бесстыжих все, поди, написано, что ему надо! Это же паскуда, а не хлопец, и всегда я это знал…

Леся лишь утомленно вздохнула: эти разговоры затевались в их небольшой семье уже не впервые. Уж сколько раз Савел пытался убедить стариков, что от солдата, кроме худой славы для девки, ничего путного им не дождаться. Но от деда в любом случае ему было бы немного толку, а Тэкля считала, что дыма без огня не бывает, и коли ничего зазорного между ними нет, то и худой славе взяться неоткуда. Даже напротив, коли старого друга отгонять да отваживать, то слухи уж точно пойдут: с чего бы? Глаз-то у нее у самой был сыновнего не хуже, да только считала она, что мудрее пока помалкивать.

К тому же они с дедом Янку любили и обижать напрасно его не хотели.

А вот Савкина к нему неприязнь изо дня в день росла, как снежный ком. Леся не могла вспомнить, когда у него это началось: пожалуй, вскоре после того, как Ясь вернулся из солдатчины; уже тогда они, помнится, все о чем-то спорили да что-то делили. А уж после того, как Янка поставил Михалу дулю под глаз, Савел и вовсе слышать о нем не мог. Кто его, мол, просил не в свое дело мараться; они бы сами промеж собой потихонечку разобрались, а этот – вона! – весь срам на улицу выставил!

И в этом была своя правда, ибо Михал тогда в истерике оповестил все село, что-де солдат совсем с ума сбесился, из-за какой-то девчонки кому угодно мозги вышибет, и упаси Боже теперь кому даже близко к ней подойти.

Пришлось ей, однако, помириться и на том, что ее отпустили.

И вот они уже шли с Ясем вдвоем знакомой дорогой, вьющейся меж полей, где уже волновалась на ветру шершавая сизая озимь. И запоздалый жаворонок все так же вел свою необрывную песню в бездонном небе, как и год назад.

Она искоса взглянула на шагавшего рядом Яся. Он шел, о чем-то глубоко задумавшись, и в раздумье лицо его стало яснее, светлее… и моложе. Вот он идет, легко и упруго ступая, чуть откинувшись тугим станом, и в ореоле солнечного сияния кажется совсем юным.

А сколько же ему лет?

Она впервые подумала об этом: прежде ее меньше всего занимал его возраст. Но она отчетливо помнит, что когда они познакомились, его голос еще не начинал ломаться, был звонок и чист, словно капель.

Значит, он старше ее не более, чем на десять лет, и сейчас ему никак не больше двадцати пяти. И все равно – ой, как много…

Но кто это показался впереди? Ясь первый увидел, как из перелеска выплыли им навстречу две женщины – судя по одежде, шляхтянки, и одна из них, очевидно, незамужняя. Развеваются яркие подолы с кружевной из-под них оторочкой, надуваются ветром пышные рукава. А уж как вальяжно идут – всю стежку собою заняли! Придется, видно, посторониться, уступить дорогу. Он вопросительно посмотрел на свою спутницу, готовый увести ее со стежки.

Но что это? Леся как будто и не собиралась никого пропускать. Презрительно фыркнув, она вдруг капризно вскинула головку, перебросила со спины на грудь роскошную длинную косу – главную свою гордость – и, подхватив его под руку, поплыла еще более величаво и невозмутимо, чем те шляхетские молодки. И наплевать, что ноги босы и кружева с подола не висят; зато нет у них, кубышек белобрысых, ни таких кос, ни такого статного белокурого красавца рядом, на чей локоть она слегка небрежно опирается.

Бедный хлопец оторопел поначалу от такой перемены, но тут же почуял, где здесь собака зарыта, и тоже включился в игру: зашагал медленнее, приноравливаясь к ее неторопливому плывущему шагу и не сводя с ее лица влюбленного и счастливого взора.

Лесина выходка не осталась незамеченной: обе шляхтянки, глядя на эту откровенно счастливую молодую пару, возмущенно поджали губы.

Горюнец было встревожился: как же они все-таки разойдутся? Стежка узкая, четверым в ряд по ней никак не пройти.

Однако, посторониться пришлось обеим парам, развернувшись боком и пропуская друг друга. От Горюнца, между прочим, не укрылось, с какой неприязнью посмотрела Леся на одну из них – на молодую девушку в нарядной полосатой юбке – и, очевидно, умышленно, задела ее своим подолом. Та испуганно подхватилась, словно к ее кружевам прикоснулось нечистое животное, а другая – чуть постарше, в крахмальном белом чепце-каптуре, ухватила ее за руку и решительно потащила прочь. Янка успел заметить блеклые безжизненные локоны молодой панны, сквозь которые была продета слишком яркая для них шелковая красная лента, да ее рыхлые сизовато-молочные икры.

При всей своей сдобной миловидности она почему-то сразу ему не понравилась, и в то же время он никак не мог вспомнить, где же все-таки ее видел.

– Ты что же, знаешь ее? – негромко спросил он Лесю, когда шляхтянки уже не могли их услышать.

– Да ну! – отмахнулась она, не желая, видимо, отвечать.

– А то, я гляжу, волосы у нее какие-то странные. Ей-Богу, ни у кого больше таких кудерьков не видал. У Васьки нашего – и то не такие!

– Так она их сожгла! – снова фыркнула девушка. – Не знаешь разве, как это делается? Гвоздь в печку сунет, в самые угли, а потом волосами-то его и обматывает, а после уж они и остаются такими трубами. Не учуял ты разве, как от нее паленой шерстью несло?

Ясь не ответил; он вдруг понял, кого они только что встретили. Мог бы, право, и раньше сообразить, глядя на Лесину враждебную неуступчивость. Болит, видно, еще душа…

Наконец они добрались до Рантуховичей.

Имение выглядело еще более обветшалым, чем осенью, но прежнего мрачного уныния не осталось и следа. Из трещин в стенах полуразрушенного необитаемого флигеля пробивалась изумрудная травка, прорастали тонкие молодые березки, а из-под забора нахально лезла такая же яркая и веселая молодая крапива.

На заднем дворе Марыся снимала с веревки высохшее белье. Она повернула голову на Лесин оклик, и серые ее глаза радостно вспыхнули, а румянец на круглых щеках проступил еще гуще – Янку приметила.

– Пришла? – бросилась она навстречу длымчанам прямо с горой белья в охапке. – Умница! И сокола глянь какого привела синеглазого! Что же раньше не приводила? У нас-то ведь, знаешь, с хлопцами хорошими туго; нашим-то все бы дрыхнуть да в карты резаться!

Привыкший к подобному восхищению Янка снисходительно улыбнулся. Леся же, польщенная Марысиным вниманием, пояснила:

– Марысю, этот сокол – наш сосед и мой друг, он вам котят принес. Пану Генрику вроде нужны были?

– А то как же! Нынче с утра опять все ворчал, что мыши ночью спать не давали – все бегали да полы грызли.

Янка приоткрыл лукошко, где на мягком сене свернулись два котенка. Третьего он, жалея Мурку и Леську, оставил-таки дома.

– Фу, какие мелкие! – вздохнула Марыся, поглядев. – куда их, таких-то?

И вдруг спохватилась:

– Да что мы все на дворе стоим! Пойдемте-ка на кухню.

У самой кухонной двери они увидели идущую от забора Марту. Она шла, переваливаясь полным телом, помахивая букетом изумрудной крапивы.

Леся изумленно уставилась на кухарку: сейчас, в голодные весенние дни, по всем деревням готовили из крапивы и лебеды похлебки да хлодники. Видно, совсем теперь плохи дела у бедного пана Генрика…

– Ну да! – небрежно бросила Марта. – Он теперь умный стал: что дают, то и ест. Не трюфелями же нам его кормить, в самом-то деле! И рады бы, да уж больно накладно бы вышло! А крапива – вон она, под забором, только рукой достать! Ну, травки-пелетрунки добавить еще для вкуса да простоквашей забелить – он и не разберет, что ему подали.

– А как Ярось… пан Ярослав, я хотела сказать, – оговорилась она. – Нет его у вас нынче?

– Да нет, не бойся, – заверила Марта. – Вчера только наезжал, теперь уж недели две его не увидим, слава тебе, Господи! Да, плохи наши дела! – мрачно добавила кухарка. – Взрастили дурня на свою голову!

– Вы не слыхали, панич-то наш молодой объявился! – подхватила Марыся. – Лучше бы ему и вовсе не появляться! И своих-то бед у нас – не расхлебать, так он и еще нам добавил! И при том еще совести у него хватает – из отца деньги вытягивать! В каждом письме только и пишет: пришлите, мол, денег! А что ж мы пришлем?

– Вы бы, родные мои, Гаврилу спросили бы про наши дела! – снова вздохнула Марта. – Долги камнем тянут, оброку собрали – кот наплакал: что с нищих да голодных возьмешь? Пан-то наш Генрик сперва все кофий без сахара пил, а теперь и кофий у него весь вышел. Про коньяк уж и не поминайте: как гость-то наш дорогой наезжает – бутылку с собой везет, вроде как в гостинец. Знает, бессовестный, что наш крепкого не пьет, нельзя ему – сам всю бутылку один и приглушит.

Лесе не терпелось узнать: что же все-таки натворил молодой панич? Однако Янка предостерегающе пожимал ей локоть, и она молчала.

Но долго ей ждать не пришлось: Марта с Марысей, перебивая друг друга, рассказали все сами.

Дело в том, что молодой панич Владислав, писаный красавец и прожигатель жизни, каким был смолоду и его отец, несколько лет назад отбыл в Варшаву с целью якобы поступить на службу. Никому не ведомо, что он там наслужил, но вскоре его след потеряли. После того, как обеспокоенный его слишком долгим молчанием пан Генрик отправил шестое письмо по известному ему адресу, оттуда пришел ответ, что пан Владислав Любич там уже давно не живет, а где он живет, сказать никто не может.

Лишь в последнее время стало известно, что непутевый малый залез в долги, да к тому же еще и растратил казенные деньги, почему ему и пришлось столь быстро и бесследно исчезнуть. Далее его путь-дорога лежала в Петербург, но панич на какое-то время задержался в Гродно. Здесь он поймал на крючок богатую невесту – пусть немного увядшую, немного косую и не самой первой молодости, но привередничать бедняге не приходилось.

Однако и тут ему не повезло: у невесты оказался на редкость прозорливый папаша. Он с первого взгляда раскусил красавчика и, хотя и дал согласие на брак, но до приданого дочери даже близко не допустил, а выдавал еженедельно по пять рублей на расходы. Разумеется, при такой жизни Владек долго не выдержал: молодую жену скоро бросил, опять у кого-то занял денег и тайком сбежал в Петербург.

С тех пор он, как угорелый, метался между двумя столицами, скрываясь по углам то от тестя, то от кредиторов и существуя неизвестно на какие средства.

Наконец, этой зимой, пребывая в Варшаве, он случайно столкнулся на одной из попоек со старым приятелем, которого не видел едва ли не со времен детства. В отличие от горемычного Владека, его приятель успешно повел дела и теперь крепко стоял на ногах, богатея, как он сам похвалился, не по дням, а по часам.

Молодые люди растроганно обнялись, возможно, даже и прослезились, а затем Владек поплакался ему о своих мытарствах. Тут друг юности внезапно оживился и потребовал подробно рассказать, кому Владек задолжал и сколько, заверив при этом, что для друга ему ничего не жаль, и он с большой радостью выплатит все его долги.

Бедный Владек едва не на коленях благодарил доброго приятеля, не подозревая, что своими руками затягивает петлю на шее отца, ибо сей услужливый приятель был не кем иным, как Ярославом Островским, и целью его приезда в Варшаву было скупить векселя Любичей, чтобы разорить их дотла.

– Сколько же было тех долгов? – ахнула Леся.

– Э, милая, и не спрашивай! – отмахнулась Марта. – Десять раз хватило бы купить наше имение вместе с нами да с нашими потрохами.

Янка чуть дрогнул бровями, задумался. Насколько он знал, Ярослав был не из тех, кто платит за вещи дороже, чем они того стоят. Неужели он оценил их так дорого?

– А что же ты думаешь? – хмыкнула Марта. – Нешто он все заплатил? Нет, милок, он и тут надул: только часть векселей выкупил, а все прочие так и остались. Гаврила-то мой чернее хмары ходит из-за этой его услуги: паничу-то, мол, что так, что этак в яму садиться, а теперь и нам всем – яма!

– А где же сам дядя Габрусь? – спросила длымчанка.

– Нету его зараз. На поля пошел – приглядеть, как лен сеют. До вечера его не будет.

– Знать бы мне той осенью про вашу беду! – вздохнула Леся, немедленно ощутив, как Янкины пальцы больнее стиснули ее локоть.

– Да тогда еще и не было ничего страшного, – успокоила ее Марта. – Тогда у него тех векселей еще не было, да и мы ничего не знали. Ну, была у нас парочка долгов, не дюже больших – за такие с молотка бы не продали. А теперь – торги осенью.

Леся испуганно взглянула на друга – тот ей ободряюще подмигнул; ничего, мол, до осени поживем спокойно, а там еще видно будет…

Но тут за дверью кухни послышалось частое шлепанье босых быстрых ног, и в дверь заглянул уже знакомый Лесе казачок. Он слегка смутился, увидев рассевшегося в кухне на табуретке незнакомца, но тот улыбнулся так приветливо, что хлопчик тут же перестал смущаться и даже понимающе хмыкнул, многозначительно поглядев на него и на девушку.

– Пан желает вас видеть, – сообщил он гостям.

– Ему о нас доложили? – спросила девушка.

– Не-а. Он сам вас в окно увидал. И даже было обиделся: в гости пришли, а с ним не повидались.

Казачок провел их по коридорам, непривычно темным после залитого солнцем двора, до самых дверей гостиной. Войдя в знакомую комнату, Леся вздрогнула, едва узнав ее. Нет, все в ней стояло на том же месте, что и в последний ее приход, но теперь заглянувшее в широкие окна солнце с беспощадно высветило всю застарелую запущенность этой некогда богатой комнаты – налет серой грязи на оконных стеклах, серые хлопья паутины по углам, некогда голубую, а теперь потускневшую обивку мебели и тонкую пудру пыли на красноватом полированном дереве старинных часов.

Но всего более поразило ее, как переменился за эти месяцы сам хозяин. Тело его под ярким атласным халатом еще больше одрябло, остатки волос на голове почти полностью вытерлись, а когда он поднял им навстречу свое лицо, Леся увидела обвислые щеки, серую нездоровую кожу и набрякшие под глазами тяжелые мешки – видимо, он уже давно плохо спал ночами. На коленях у него устроился черный котенок и теребил крошечной лапкой шелковую кисть панского кушака.

– День добрый, голуби мои сизые, – тусклым голосом приветствовал их пан Генрик. – Ну, садитесь, что ли… Угостил бы я вас кофеем, да нет его у меня теперь.

Тут он тягостно и виновато вздохнул:

– Кто же знать-то мог, мои милые, что все так обернется? Так вот всегда и бывает: на кого радуемся – от тех нам и погибель случается…

И вдруг мысли его перекинулись на другое: в угасшем было взоре мелькнул слабый интерес.

– И что это ты, Алеся, как ни придешь – все с новым кавалером? Ты хоть этого-то менять не торопись – и так хорош! Это прежнего не жаль было: тот уж больно сердитый был, да еще и выцвел весь, как будто молью поеденный… Кунтуш-то мой носишь, голубь? Он тебе к лицу должен быть.

– Носит, как же без того! – заверила Леся.

– А про мальчонку так ничего и не слышно, – снова нахмурился пан Генрик. – Как, бишь, звали-то его: не то Петрусь, не то Михась…

– Митрась, – негромко подсказала девушка.

– Точно, Митрась! – обрадовался пан Генрик. – Вспомнил теперь.

Леся тревожно взглянула на друга, страшась увидеть на его лице тень застарелого горя и глухую боль в глазах. Но он сидел рядом с нею, по-прежнему спокойный и вдумчивый; видимо, эти печальные мысли стали для него уже столь привычными, что чье-то неосторожное слово не могло причинить ему лишней боли.

– Пытался я было вызнать про него у Яроша, – продолжал пан Генрик, – да все без толку. Прикинется, будто и знать ничего не знает: какой такой мальчонка, много их по двору бегает, всех и не упомнить… А потом начинает исподволь, невзначай будто, поминать про наши долги, да про векселя, да про сынка моего заблудшего… Эх, Владусь… Ну, чем тебе дома худо было – понесло тебя в ту Варшаву неладную… Доверчив ты у меня – оттого и беда вся наша…

После этих слов он в упор заглянул в Лесины глаза, и она было испугалась: не прочел ли он в них ее мысли, так созвучные ее собственным? Торчал бы Владусь дома, раз такой доверчивый, щелкал бы себе орешки – не нависла бы теперь над ними надо всеми черная неотвратимая угроза.

– А теперь он еще вот что придумал, Ярош-то, – пожаловался пан Генрик. – Как заводит он этим свои разговоры, так еще и кистенем потихонечку грозит, будто бы играет.

– Как так? – изумилась девушка. – Как же его с кистенем в дом-то пускают?

Тут Янка было снова сдавил ей локоть, но она уже успела договорить.

– Ну что ты! – невесело усмехнулся пан Генрик. – Нешто он с настоящим кистенем сюда придет? Маленький такой, не больше пятиалтынного, золотой. Ярош на часовой цепочке его держит. И что, вы думаете, он с ним делает? Часы из кармана вынет – якобы, поглядеть, который час, и давай ими в руке трясти! А цепочка ходуном так и ходит, и кистень-то на ней так по кругу и носится – ну страсти!

Длымчанке вспомнились Марысины рассказы о том, какой страх испытывает пан Генрик перед летающими шарами из металла, и в очередной раз она ужаснулась низости Ярослава.

Лицо пана Генрика вдруг стало тревожным, и в голосе его зазвучало беспокойство.

– Ты, Алеся, остерегайся теперь, одна поменьше ходи. Да и ты, милый, приглядывай за ней в оба! Ярош-то мне все насчет нее намеки делает: что, мол, за эту газель все долги нам простит. А я ему одно твержу: газель не моя, своей волей живет – у нее и спрашивай.

– А он? – не выдержала девушка.

– А он мне в ответ: «Э, пан Генрик, не хитрите! Тут уж одно из двух: либо они ваши – и тогда вы вправе ими распоряжаться по своему усмотрению; либо они не ваши – и тогда вы не несете за них никакой ответственности».

– А вы?

– А я ему говорю: да на что она тебе? Она ведь даже не в твоем вкусе: тебе же всегда блондинки нравились! А он в ответ: «Блондинки-то мне уж приелись: время идет, все когда-нибудь надоедает». Я ему: «Да ты же сам говорил, что от нее деревней пахнет, и на руках мозоли!» А у него и на это готов ответ: «Что ж с того? Отмыть можно, а мозоли в горячей воде отпарим!» Я и про жену, и про Юстыну ему помянул: как же ты, мол, с ней-то будешь? От жены он покривился только, а Юстына ему, значит, хороша, покуда ничего лучше нет.

И тут, устав, наверное, глядеть, как все больше мрачнеют лица длымчан, пан Генрик подмигнул Лесе выцветшим глазом и шаловливо спросил:

– Ну так что же, Алеся, как ты насчет того, чтобы стать вашей длымской Юдифью?

Моментально все поняв, она сразу оживилась, чуть дрогнула бровями и спросила ему в тон:

– А саблю пан даст?

– Саблю, саблю… – задумался пан Любич. – Я бы рад, да вот только сабля-то наша фамильная который год, как заржавела, из ножен не вынимается. А вот фузею дать могу. Она, правда, тоже уж давно не стреляет, зато приклад у нее хороший, тяжелый… Глядишь, с того приклада у него и мозги на свои места вернутся… Хе!.. Хе!..