Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Леся, выросшая на сказках, где всегда бывает три сына, три чуда, три загадки, три дня караула, догадывалась, что должно быть и Третье обережное заклятье, но в чем оно заключалось, не знали, видимо, ни Янка, ни дед Василь, да и никто другой.

Горюнец недаром опасался, что второго случая может не представиться. Ему самому бояться было нечего: все знали, что Янка время от времени отлучается в Островичи – хоть издали поглядеть на своего Митрасика, как тот на заднем дворе воду носит да навоз гребет. Так что его отсутствие никого бы не удивило. Но вот Леся никуда не могла отлучиться тайком: ее хватились бы немедленно. Она в любую минуту могла понадобиться Тэкле или Савке, да и соседи, зная, что Яроська надумал залучить ее к себе в имение и даже устроил заговор с местной шляхтой, стали за ней приглядывать. И если бы они спохватились, что Аленки нигде не видно, тут же подняли бы тревогу. Исключением мог стать лишь случай вроде теперешнего, когда Аленка сидит под замком в амбаре и нет ничего странного в том, что она не попадается никому на глаза. Даже если кто подойдет к амбару, покличет и не услышит ответа – все равно ничего не заподозрит, а подумает, что она, верно, заснула или надулась на весь свет.

И никому невдомек, что Аленка сейчас идет далеко в лесную глухомань, в самое сердце дремучих лесов, на встречу с Великим идолом.

А странная тревога все нарастала, обступая путников все плотнее, все глуше. Птицы все так же заливались над головой, но их трели словно поглощала гнетущая тишина.

Внезапно Леся обнаружила, что не узнает более знакомых мест, хотя, судя по времени, они ушли совсем недалеко. Вон той роскошной калины – круглой, раскидистой, усыпанной желтыми гроздьями твердых незрелых ягод – она совершенно точно прежде не видела. А как хороша калина, должно быть, осенью, в россыпи темно-алых прозрачных плодов, словно в нарядных монистах! Или поздней весной, в молочно-кружевной кипени душистого цвета – жаль, что уже отцвела. Можно ли было не заметить такой красавицы?

Или вон тот древний трухлявый пень, обросший зеленым мохом – тоже никогда прежде он ей не встречался. А ведь она с малолетства обегала и облазила все кругом, ей в ближнем лесу каждая травинка знакома – как же она здесь-то не побывала?

– Ясю! – снова окликнула она спутника. – А мы точно ли туда идем? С дороги не сбились?

– Верно идем, – отозвался он. – С чего бы нам сбиться?

– Так я же дороги не знаю. Не была ведь я тут никогда, хотя сама в толк не возьму, как же это вышло?

– Ну, еще бы тебе тут прежде быть! – усмехнулся Янка. – Дорога-то не простая, заповедная; так запросто на нее не выйдешь. Калину видала-то?

– Видала, – вздохнула она мечтательно. – Не калина – сказка!

– Ветвистая-то какая, кудрявая! Ее же сроду не ламывали. И черемуха он растет – видишь, какая? Тоже не ломана. А кабы тут попусту люди слонялись – давно поободрали бы все!

И тут Леся поняла, что же ее удивило. Девственная первозданность природы так близко от людского жилья. Никогда не ступала здесь нога жадного нечестивца, никогда не тревожил этой заповедной тишины ни выстрел, ни стук топора. Никто не ходил здесь попусту, не ломал веток, не собирал кузовами грибов и ягод. Лишь изредка допускал лес человека на эти тайные тропы, в знак особой своей милости и доверия. И они, гости на этих тропах, не праве обмануть его доверия, не вправе ничего здесь порушить.

Путники меж тем уходили все дальше и дальше тайной дорогой. Леся помнила, что вскоре путь им должна пересечь широкая солнечная просека. Вернее, это была даже и не просека, а пологая долина, густо заросшая снытью, таволгой и кудрявой бузиной, по дну которой протекал быстрый мелкий ручеек с буроватым песчано-илистым дном и редкой крупной галькой. Однако то, что вскоре предстало их взорам, заставило девушку порядком растеряться.

Это была, без сомнения, та же самая долина, но здесь она выглядела совершенно иначе. Пологие размытые склоны были здесь почти ровными и уже едва ли могли называться склонами. Исчезли таволга и сныть, их сменила простая мурава с примесью розовой и белой кашки. А мелкое песчаное русло маленького безобидного ручейка превратилось в глубокое ущелье, стены которого отвесно уходили вниз. Возле самого ущелья, далеко растопырив бугристые узловатые ветви, выставив из размытых слоев толстые корявые корни, стоял большой старый вяз. Но сам вяз – дело немудреное. Гораздо интереснее было то, что одна из его толстых ветвей простерлась далеко вперед, через весь провал, который имел ширину где-то в полтора Янкиных роста. И с этой ветви, крепко обвязанная, свисала очень толстая веревка, которую вполне можно было бы назвать канатом. Сильно обтрепанная, разлохмаченная, она выглядела все же очень прочной, особенно благодаря затянутым на ней нескольким крупным узлам. На конце веревке, тихонько покачиваясь под легким ветерком, красовалась широкая петля.

Назначение веревки с петлей девушка поняла сразу: она служила, видимо, своего рода воздушным мостом через провал. Полеты на таких веревках были любимой забавой длымских мальчишек: берешься за вереуку, затем разбегаешься, вскакиваешь на петлю одной ногой и, оттолкнувшись другой, летишь, как на качелях, стоя в петле и держась руками за веревку.

Однако при одной лишь мысли об этих полетах Лесю охватывал панический ужас. Не то чтобы она боялась высоты – сколько раз ей случалось взбираться на высокие деревья или переходить по узкой жердочке глубокие овраги, вроде этого провала. Но когда ты летишь по крутой дуге с бешеной скоростью, а в лицо тебе бьет, срывая дыхание, ветер, все больше и больше отбрасывая тебя назад, и кажется, еще чуть-чуть – и не удержишься, рухнешь затылком на твердую землю…

Она подошла вплотную к расщелине, прикидывая, нет ли другого пути, и увидела крутые отвесные стены, слоисто-полосатые от вековых отложений: пласты желтого песка сменялись слоями бурой глины, черного суглинка и белесого мела. А дно сплошь усеяно камнями, да не такими, как везде по этому руслу – большими, острыми, и меж ними с угрожающим ревом течет, бьется вода.

– Лесю, отойди от края, – услышала она голос друга.

Он стоял в двух шагах, вертя в руках длинную и крепкую палку, и глядел на нее хоть и ласково, но в этой ласке отчетливо сквозила насмешка.

– Уж придется тебе прыгнуть, Лесю, – рассеял он ее зыбкую надежду на безопасный путь. – По-другому тут не пройдешь. То есть, перебраться-то, конечно, можно, да только дорога будет уже не та. Великий идол трусов не жалует, это мне еще дед Василь говорил.

– Так нешто и дед Василь тоже на этой петле летал? – изумилась она.

– А ты как думала? – усмехнулся Янка. – Нет уж, милая моя, тут ни старому, ни малому, ни девке чернобровой послабки нет. Не можешь прыгнуть – не ходи, на аркане тебя никто не волок. А уж коли пошел – так не обессудь, а все, что надо, сделай.

Он ловко зацепил петлю своей палкой и притянул к себе. Широко размахнувшись, перебросил палку на другую сторону расщелины. Затем отступил как можно дальше назад, насколько хватило веревки. Леся напряженно смотрела, как он разбегается, затем отталкивается ногой у самого края ущелья и плавно летит по кругу, красиво стоя в петле. Веревка пронесла его низко, ниже краев ущелья, и в какой-то момент Леся испугалась, что он заденет ногами за край. Но веревка снова взлетела вверх, унося свою ношу, а ее друг, соскользнув с петли, легко и точно спрыгнул наземь.

– Лови! – крикнул он, бросая ей веревку.

С минуту она стояла в нерешительности, глядя то на веревку, то на острые камни на дне русла, то на Яся, что ободряюще звал ее с той стороны.

– Ну что же ты? Прыгай, не бойся – я поддержу!

Она покачала головой:

– Боязно…

– А чего боязно? Что веревка оборвется? Ну нешто ты такая толстая?

– Скажешь тоже! – обиделась она. – Это Каська у нас толстая, а я – боюсь!

– Верно говоришь! – усмехнулся Янка. – С Каськой мне и хлопот бы меньше было: она хоть и толстая, да не трусиха!

– Ах, вот как? – вскинулась Леся. – Значит, я трусиха? А ну держи меня!

Она решительно ухватилась за веревку, оттолкнулась ногой.

Как замерло сердце, когда запела туго натянутая веревка, двинувшись по кругу; как жутко качнулось над головой синее небо!.. Она все же не смогла сдержать высокого звонкого крика, но был ли то крик ужаса или восторга, она не знала.

На той стороне ждал Ясь, раскинув руки в широком объятии, слегка расставив крепкие ноги. Он глядел ей в лицо, улыбаясь, и словно летел ей навстречу, и под черными стрелами бровей дивно сверкали его синие очи…

Всего мгновение это длилось, но именно таким он потом приходил ей на память, даже в те тяжелые дни, когда злой судьбе угодно было бросить меж ними камень. Она тогда не хотела видеть его, гнала прочь все мысли о нем, а перед глазами неотступно вставала картина: ладный, стройный красавец, раскинувший в ожидании руки, тугой свист натянутой веревки и синим огнем полыхающие глаза, и никуда от них не уйти, не скрыться…

Единый миг длился полет, и вот уже она, ловко подхваченная, влетела в кольцо его рук, слегка ударившись о твердую грудь.

Он почему-то не отпустил ее сразу. Она скорее догадалась, прежде чем успела ощутить, как налилось горячей тяжестью все его тело, как отвердели, дрогнув, мускулы. Он держал ее высоко, головой доставая чуть выше плеча, и она не видела его лица, а только загорелую шею над воротом белой рубахи. С каждой секундой темный густой загар все больше наливался краской, приобретая терракотовый оттенок. Сильные горячие руки сжимали ее все крепче, она слышала его резкое неровное дыхание, и ей отчего-то вдруг стало жутко.

А кругом стояла полуденная мертвая тишина, только листва что-то лепетала да пчелы мерно гудели. И ни души на много верст кругом, а рядом – сильный молодой мужчина, давно не имевший женщины, потому что слишком долго ждал ее одну.

Она не удивилась, когда он припал губами к ее шее, к ямке под тонкой ключицей. Леся ощутила прикосновение грубоватых на ощупь усов и жадных горячих губ, услышала, как испуганно бьется ее сердце, и как в такт этому бою пульсирует, наполняясь кровью, жилка на шее под его губами.

Нежданно он вздрогнул, словно очнулся, и осторожно поставил ее наземь, а сам отвернулся, виновато опустил голову, не смея поднять глаз. Не оборачиваясь, коротко бросил:

– Идем!

Ничего не произошло. Страх рассеялся, осталось лишь смутное сожаление и какое-то неуловимое чувство вины. Кожу еще холодил влажный след, оставленный поцелуем.

Глава двенадцатая

Долго еще между ними не было разговора. Горюнец опять пошел впереди, не оглядываясь, а она снова глядела на его на его прямую спину, развернутые плечи, на его ковыльно-русые мягкие завитки, что слегка подрагивали на загорелой шее. Однако Леся заметила: он то и дело сбавлял шаг, чтобы она не отставала.

Теперь они шли какой-то широкой торной тропою, а лес подбирался все ближе, все гуще, все чернее. Исчезли серебристые березы и статные изумрудные ясени; их сменили мрачные ели. Черные ветви глухо смыкались над их головами, и радостный солнечный день превратился в гнетущие сумерки. Темный кустарник с обеих сторон наступал на тропу, все норовил поймать за рукав, подцепить за волосы.

Вдруг Янка остановился и направился в сторону от тропы.

– Погоди трошки, – сказал он подруге.

Через минуту он вернулся, неся в руках еще одну длинную палку, такую же, как та, на которую опирался он сам.

– Вот, держи. Мертвая зыбь скоро – пригодится. Да, кстати, Лесю: чуешь, кто тропу-то проложил?

– Узнала. Оленья это тропа.

Леся вздрогнула: будто снова прозвучал в ее памяти глухой надтреснутый голос бабки Алены: «В ночь на второго Купалу пойдешь в чащу леса, за овраги, за болота, звериной тропою – к Великому идолу…»

Леся, помнится, тогда еще возражала, что-де не знает дороги, но старуха заверила: придет, мол, время – все узнаешь. Так оно и выходит теперь.

– Ясю! – окликнула девушка. – А какая она здесь, Мертвая зыбь?

А и в самом деле, перун ее ведает, эту заповедную дорогу. Все на ней не так, как должно быть. Вон, чуть приметная ложбинка обернулась грозным ущельем с валунами и жуткой петлей, свисающей с ветки. Так кто же знает, а вдруг и жуткая Мертвая зыбь тут выродилась в безопасную болотинку, поросшую камышом да ветлами, и самая страшная там угроза – ноги промочить да об осоку порезаться.

Однако Ясь ее разочаровал.

– О, страшное дело! – сказал он. – Тут она даже хуже, чем где-либо еще. Поверху все травка да кветочки, сама увидишь; а внизу – топь зыбкая! Кочку облюбуешь, примеришь ногу поставить, а она, кочка-то под ногой вся вниз и уйдет, да и тебя еще потянет… Там, Лесю, похоже, в одном только месте и пройдешь, узенькая такая тропочка тянется, или даже не тропочка, да я не знаю, как еще назвать… Тоже, конечно, топко, тоже ноги вязнут, да хоть не провалишься!

Он пристально посмотрел ей в глаза:

– Вот что, Лесю, я там вперед пойду, а ты прямо за мной, след в след, ясно? Потому как ты меня вдвое легче: где я пройду, там и тебя не затянет.

Леся слегка задумалась, потом поглядела жалобно:

– Ясю, ну а как ты увязнешь? Как же я тебя вытягивать буду?

– Я-то не увязну, не бойся, – заверил Ясь. – Это вы, девки-бабы, по хатам больше сидите, а я-то через топи привычен ходить.

И вот наконец расступились черные ели, и перед ними открылась гиблая и опасная Мертвая зыбь. Однако и тут было чему подивиться! В других местах она выглядела обычным болотом: кочки, осока. Жалкие кривые березки, не белые даже, а какие-то нечисто-бурые; пышный густой ветляк. Тут и там меж ними проглядывали бочаги, полные черной торфянистой водой, с налетом зеленой ряски. Здесь же Леся увидела цветущую поляну, всю поросшую сочной травой, взбугренную мягкими кочками, с более редким, но и более раскидистым и пышным кустарником. А как сверкали, искрились голубизной бесчисленные озерца! И возле одного из них Леся издали разглядела заросли болотных ирисов, высоких и стройных, словно гвардейцы, горделиво поднявшие свои золотые головки.

– Ой, Ясю! – радостно закричала она. – Гляди, касатики!

– Под ноги бы лучше смотрела! – буркнул Ясь.

Он оказался прав: идти и в самом деле было зыбковато: ноги вязли до щиколотки, до середины икры, иногда погружались почти до колена. Чтобы не замочить подола, Лесе пришлось подобрать его и придерживать одной рукой – в другой она держала палку, которой нащупывала дорогу. Она была рада, что Ясь идет впереди, не оглядываясь: подоткнутая юбка открывала ее матово-розовые округлые колени и с одной стороны – изящное стройное бедро, сливочно-смугловатое от природы, но все же не тронутое загаром, нежное, бархатистое. Парень и так распален, а тут еще она со своим оголенным телом…

Но, видимо, эти касатики все же беспокоили ее друга. Зная, как нравятся Лесе эти цветы, он опасался, что она позабудет об опасности и очертя голову бросится к ним. А потому, когда они почти поравнялись с тем бочагом, он загодя остановил ее, придержав за локоть.

– Ты что это, Ясю? – испуганно ахнула девушка.

– Он не ответил, только пошарил глазами вокруг, а затем, подобрав какой-то толстый полусгнивший сук, с размаху метнул его в сторону бочага. Сук не долетел до воды и шлепнулся в траву.

Что тут началось! Зеленый ковер позыбился, заходил ходуном, внизу под ним зачмокало, забулькало.

– Видишь теперь, каковы твои касатики? – кивнул Янка в сторону потревоженной топи. Лесиных голых колен он как будто и не заметил.

Леся в ответ поежилась. Она все время помнила, где находится, и сама бы шагу не сделала с тропинки, как бы ни манили ее золотые касатики. И тем не менее, видя, как зыбко закачался такой мирный с виду травяной покров, ей стало немного не по себе.

Заросли касатиков попадались им по пути еще не раз – и целыми куртинами, еще гуще и богаче той, что встретила их первой, и небольшими группами. Изящные цветы с выгнутыми лепестками напоминали крупных золотых бабочек, присевших отдохнуть среди темной кинжальной зелени. Иные росли так близко, что можно было достать рукой. Леся даже отчетливо видела тонкий узор из коричневых стрелок на золотых лепестках. Но у нее не поднималась рука сорвать ирис: зачем? Пусть растут: они так хороши на своем месте!

А болото уже скоро должно было кончится: тропа становилась все тверже, все крепче, уже почти не зыбилась под ногами. Почти исчезли болотные кочки, меньше стало и водоемов; среди раскидистых ветел все больше появлялось пушистых сосенок. Страшная Мертвая зыбь превращалась понемногу в безобидную солнечную поляну.

А впереди снова маячил все тот же дремучий лес. Тот же? И при этом совершенно иной, неведомый, гнетущий. Где-то там, впереди, скрывался их древний и грозный хранитель, на встречу с которым шли они теперь.

Янка обернулся на ходу.

– Не устала? – спросил он заботливо. – Ничего, Лесю, дойдем уже скоро. Немножко осталось.

Мертвая зыбь осталась позади. Путники вышли на твердую землю. Здесь они решили передохнуть, а заодно обмыть ноги в небольшой бочажинке, из тех, что попадались им на пути. Плескаясь в теплой воде, смывая с икр болотную тину и грязь, Леся только теперь почувствовала, как устали ее ноги.

– Ух! – выдохнула она с облегчением. – Умаялась я все же… Ты-то как, Ясю?

– Держусь. Ничего, Лесю, обратно другой дорогой пойдем. Зыбь не везде сплошняком идет, слева тут перешеек есть твердый.

– Ага, значит, все-таки есть другая дорога? – рассердилась она. – Что ж ты меня тогда потащил через эти топи да овраги? На веревке еще прыгать заставил, в петле этой кувыркаться!

– Тихо, тихо, – урезонил Ясь. – Разошлась! Ты, Лесю, я вижу, так и не разумеешь ничего. Это о т т у д а другой дорогой выбраться можно. Да не одна, а хоть десять дорог тебя оттуда выведут. А т у д а только одна дорога ведет. Нет т у д а других путей, все закрыты.

От этих слов на нее повеяло легкой жутью, которая со временем становилась все ощутимее. Это была уже не та небольшая тревога, что беспокоила ее в начале пути, а нечто гораздо более серьезное, необъяснимое, бесформенное, близкое к необъяснимому благоговейному ужасу. Это чувство все больше усиливалось по мере того, как с каждым шагом все больше мрачнел, темнел лицом ее друг. Его движения стали более резкими, руки немного дрожали, черты лица, казалось, приобрели какую-то тревожную заостренность. Леся видела, что его терзает страх еще больший, нежели ее собственный.

Лишь один раз, когда они снова входили под полог леса, Горюнец нарушил молчание:

– Здесь начинаются священные места. Дальше нам нельзя разговаривать, ни единым словом не вправе мы нарушить вековое безмолвие. Здесь даже птицы молчат. Поэтому говорю теперь. Мы не подойдем к н е м у близко, это может быть опасно. Мы даже не выйдем на ту поляну. Мы станем за кустами и глянем сквозь ветви.

– А вы с дедом Василем тоже так прятались? – спросила она.

– Разумеется. И, как видишь, даже это нас не спасло.

Вдруг он порывисто обхватил ее за плечи, прижал к себе. Она вдохнула волнующий запах полыни, услышала частые неровные удары его сердца. Одна его теплая ладонь лежала у нее на затылке, другая – на спине, в ложбинке между лопатками; обе руки слегка подрагивали.

– Может, не пойдем, Лесю? – спросил он тихо. – Еще не поздно вернуться.

Она нехотя, медленно отняла лицо от его груди, посмотрела ему в глаза.

– Надо идти, – ответила она так же тихо.

Этот лес был совсем другим – настоящий сосновый бор, тот самый заповедный бор ее снов. Никогда прежде не встречала она таких сосен. Их стволы были так высоки и прямы, так легко несли ввысь раскидистые кроны, что издали казались грациозно-тонкими. А между тем стволы эти были такими могучими – едва обоймешь руками! А низом простирался густой подлесок, все больше мрачно темнеющий ельник, но порой попадались и лиственные кустарники.

Где-то рядом таилось бесформенное черное зло – Леся ощущала его всей кожей. Но при этом ощущала она и невидимый обережной круг, делавший их недоступными для этого зла.

Ей не показались кощунственными слова друга о том, что это языческое капище – священно. Кто сказал, что священным может быть только божий храм? Ведь и Бог не един. Здесь они видят иного бога.

Здесь, конечно, не то, что в божьем храме: вместо ладана и воска – запах смолы и лесной свежести; вместо темного закопченного купола – синее небо сквозь сосны. Вместо снисходящей на прихожан благодати – суровое напряжение. И, несмотря ни на что, эти места – священны.

Горюнец крепко взял подругу за руку и настойчиво потянул в сторону – туда, где оливково черневший ольшаник заслонял проход на небольшую, но все же просторную поляну. Меж черных ветвей и острозубых шершавых листьев было много широких просветов, и через них Леся увидела открывшуюся ее глазам картину.

То самое место! Те же сосновые кроны, летящие ввысь, тот же кустарник, окруживший поляну плотным кольцом. И те же угловатые черные контуры…

Но все же Дегтярной камень наяву оказался не совсем таким, каким являлся ей в снах и мечтах. Тогда ей виделось нечто огромное, необъятное, подавляющее. А он оказался сравнительно небольшим: Янке по пояс, ей – чуть пониже груди. И в то же время на черной поверхности камня она разглядела какой-то причудливый рельефный узор, отдаленно напоминающий человеческое лицо, устремленное прямо на нее. И вдруг ей показалось, что вместо черного камня на нее глядит светловолосый молодой мужчина, чернобровый и синеглазый, с четкими и резкими чертами лица, смутно похожий на Янку.

«Купала!» – пронеслось у нее в мыслях. И больше она уже ничего не помнила.

Когда Леся очнулась, она не сразу поняла, где находится, и что же с ней происходит. Первым пришло ощущение очень неудобной позы: она лежала, опираясь лопатками на что-то твердое и какое-то угловатое; голова, оттянутая тяжелыми косами, свисала ниже плеч. Потом она вдруг поняла, что ее резко встряхивают, далеким голосом зовут по имени. Она хотела было подняться, поменять позу, но обнаружила, что на это нет сил: тело стало таким безжизненно-вялым, что невозможно было пошевелить рукой или ногой. Даже глаза едва открылись, как будто веки стали чугунными.

С трудом разомкнув ресницы, она увидела склонившегося над ней Янку. Увидела – и сердце упало. Загорелое лицо стало теперь серым, словно суровый холст – таким оно всегда бывало, когда он был чем-то потрясен или разгневан; лишь изломы бровей пронзительно чернели, да еще полоска темных усов над побелевшими губами. А губы-то! Болезненно искривленные, отвердевшие, словно сведенные судорогой, отчего все его красивое славное лицо стало почти безобразным.

Девушка издала тихий протяжный стон, и глаза ее снова закатились.

Однако две легкие пощечины не позволили ей снова провалиться в небытие. Янкины ладони оказались неожиданно холодными и почему-то мокрыми, словно тающие ледышки.

Она снова подняла тяжелые веки – его лицо все еще склонялось над ней. Оно было все еще бледно, но исчезла, по крайней мере, та жуткая гримаса, так портившая его. Теперь это был ее прежний Ясь – перепуганный, растерянный, но по-прежнему родной и любимый.

– Жива, слава Богу! – прохрипел он. – Я уж не знал, что и подумать…Ты же… совсем не дышала…

Она хотела что-то ответить, но язык не слушался, губы онемели, и с них сорвалось лишь какое-то невнятное бормотание.

– Тише, тише, – успокоил он Лесю. – Не надо ничего говорить.

Она поняла наконец, почему ей так неудобно было лежать: Янка стоял, опираясь на одно колено, а она лежала поперек не другом, чувствуя опору лишь лопатками. Еще бы ей было удобно!

Как странно: ей казалось, что вот только что она закрыла глаза – там, на поляне – и тут же открыла их уже здесь. А на самом деле – кто знает, сколько бился над ней Янка, пытаясь вернуть к жизни. Леся видела себя: шнуровка гарсета распущена, ворот расстегнут, груди почти на виду. И, как ни странно, ее это почему-то вовсе не беспокоит. Но почему? Она же помнит, как боялась показать ему ноги, когда шли через болото. Почему же теперь ей все равно? От слабости, наверное; сил нет, так спать хочется…

Все время она слышала поблизости какой-то непрерывный монотонный шум. Сперва она подумала, что это звенит у нее в ушах, но звук был другой: живой, настойчивый, похожий скорее на лепет текучей воды.

Так оно и оказалось. Уверившись, что с ненаглядной Лесечкой все в порядке, Янка решился наконец положить ее на траву и отошел немного в сторону, к той самой воде. Теперь, когда его фигура не заслоняла обзор, Леся увидела совсем рядом бьющий из земли ключ, что растекался широким потоком. Она безмолвно наблюдала, как он зачерпывал горстями родниковую воду и жадно пил, переводя неровное дыхание. Звонкие прозрачные капли срывались с его пальцев и падали вниз, вспыхивая на лету золотыми огнями. Потом зачерпнул ладонями полную горсть и поднес ее к самым Лесиным губам:

– Пей!

Она отпила. Вода была такой студеной, что ломило зубы, и при этом очень свежей и терпкой на вкус, даже чуть сладковатой. Чудесным образом вода придала ей сил. Ушла мертвая тяжесть из рук и ног, немеющий холод отпустил губы. Она по-прежнему чувствовала себя усталой, но это была уже обычная усталость здорового человека, а не та вялая неподвижность, в плену которой она только что пребывала. Она даже смогла что-то произнести более или менее членораздельно.

– З…л…о… – выговорила она, едва раскрывая губы.

– Что? – не понял Ясь. – А, зло? Его нет, Лесю. Оно ушло. Нет, конечно, совсем оно не сгинуло, и я не знаю, когда и где оно теперь нас подстережет. Но здесь его больше нет, не то бы я почуял…

Она в ответ неопределенно повела глазами, что могло выражать и удивление, и облегчение. Что она хотела ему сказать? Возможно, беспокоилась: вдруг они потревожили опять то бесформенное черное зло; а может быть, сама поняла, что зло исчезло, и хотела сообщить ему об этом. Надо бы расспросить ее потом…

Однако девушка уже спала, опустив пушистые черные ресницы, похожие на мохнатых бабочек.

Он озадаченно покачал головой: не вовремя Леся уснула. Домой пора, уж за полдень, того гляди хватятся, а как им теперь добираться? Ну да ладно, пусть себе спит: ей надо набраться сил после тяжелого обморока. Хорошо бы отвару травяного ей выпить – липовый цвет, мята, лист земляничный… Да только где возьмешь его в этих дебрях?

Со вздохом он поднял ее на руки. Ему всегда доставляло большое удовольствие носить ее на руках: небольшая, тонкая костью, она была совсем не тяжелой, и ему, сильному и высокому, очень нравилось ощущать себя былинным молодцем, защитником девушки. Но теперь он почувствовал упадок сил и непреодолимую усталость. Руки все еще немного дрожали, сердце грызла беспокойная совесть: что же он скажет теперь старику Галичу?

Тогда, в ольшанике, он не сразу понял, что же произошло, когда Леся вдруг начала медленно падать, слабеющими пальцами все еще сжимая его локоть. Он поддержал ее за талию – она бессильно повисла на его руке. В тревоге он взглянул на нее – и застыл от ужаса, увидев ее лицо. Оно стало внезапно смертельно бледным и неподвижным, словно подернулось тонким льдом. Черты его обострились, лоб, щеки, смеженные веки – все стало пугающе неживым, с налетом прозрачного воска, лишь бледные губы оттенила синева.

Вся его душа вскипела отчаянием и гневом; бросив полный ярости взгляд в сторону проклятого идола, отнявшего жизнь у его бедной девочки, Янка увидел, что выражение каменного лица как будто изменилось. Теперь черный камень смотрел испытующе, словно ожидая, какую еще глупость выкинет этот ничтожный смертный. Янка сложил пальцы щепотью, размашисто перекрестил себя, Лесю, а потом, не веря собственной дерзости, наложил крестное знамение на идола. Он успел заметить, как дрогнули в легкой усмешке каменные губы, а затем, не помня себя от ужаса и немого горя, подхватив на руки бесчувственную девушку, бросился прочь, не разбирая пути. Гибкие ветви кустов хлестали его по плечам, острый сушняк колол босые ноги, но он все бежал, словно обезумев, пока не очутился наконец на этой мирной поляне с бьющим на ней родником.

Бедный хлопец! Он, конечно, не мог знать, что его крестное знамение ничуть не опасно и даже не оскорбительно для древнего идола, ибо вовсе ему не враждебно. Как бы, наверное, изумился Ясь, если бы ему сказали, что святой крест ходит своими корнями во дни далекого язычества, что испокон веку был он знаком солнцем и служил защитой от злобных сил, порожденных тьмой. Он много древнее распятого Иисуса, и в борьбе со светлыми языческими богами никак не может служить оружием.

Но ничего этого он не знал, да и вообще ни о чем не способен был думать, и только безнадежно смотрел на Лесину запрокинутую голову, на ее беззащитно открытое нежное горло, на бледное лицо с обостренным скулами и четкими дугами бровей.

Он лихорадочно стиснул ей руку, припал ухом к груди. Родничок на запястье не бился, дыхания не было слышно; ему показалось, что и сердце остановилось. Но он знал, что не имеет права падать духом. Он в ответе за нее – перед жизнью, перед всеми богами, перед самим собой. Он не может позволить ей уйти.

Он не мог сказать, сколько прошло времени, и сколько седых волос прибавилось у него, пока он вел отчаянную борьбу за ее жизнь. Снова и снова вдувал он ей в рот свое дыхание, резкими толчками массировал грудную клетку, принуждая работать затихшее было сердце.

Наконец она слабо вздохнула, темные ресницы чуть дрогнули. Или, может быть, ему показалось? Он снова сжал ей запястье, и на сей раз уловил слабенькое, но отчетливое биение. Ресницы девушки затрепетали отчетливей, веки чуть приподнялись, открыв туманный, подернутый поволокой взгляд, и тут же закрылись опять. Янка с облегчением передохнул, отвел со лба взмокшие волосы. Но расслабляться было еще рано.

Он зачерпнул воды из источника, брызнул ей в лицо. Затем несколько раз легонько хлестнул ее по щекам мокрыми ладонями, пока она снова не открыла глаза и не пришла в сознание.

И вот теперь она мирно спала, уютно свернувшись у него на руках. Тело ее было снова телом живой девушки, теплым и гибким. И лицо уже вновь приобрело свой прежний золотисто-сливочный тон, разве что было чуть бледнее обычного. Губы опять стали розовыми, с коралловым оттенком, дыхание – глубоким и ровным. Руки доверчиво обвились вокруг его шеи; пальцы были еще холодными, но уже оттаяли. О Боже, страшно вспомнить, какими были у нее руки, когда он принес ее на ту поляну! Ледяные, негнущиеся, с посиневшими ногтями; такие он прежде видел только у мертвых. А впрочем, нет; у Васьки, помнится, были такие же окоченелые руки, когда он позапрошлым летом вдруг потерял сознание на опушке, как теперь Леся, и тоже без видимых причин.

Горюнец нес ее домой той же дорогой, какой они шли с дедом Василем много лет назад. Он шел этой тропой всего один раз и очень давно, и все равно чувствовал себя так, будто хорошо знает этот путь. Как будто расступались перед ним могучие сосны, раздавался темный кустарник, открывая дорогу; нога ступала уверенно, не кололи ее ни рыжая опавшая хвоя, ни острые сучки, ни старые сосновые шишки.