Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– А меня у тебя никто не отнимет! – горячо заверила она. – Я не дамся им, Ясю, я тебя не покину. Покуда жива, покуда хоть капля крови во мне остается – я с тобой не расстанусь!

– Твоими бы устами да мед пить, Лесю! – горестно усмехнулся он. – Сама же видишь: все кругом против нас. И родня твоя не согласна, и Ярослав тебя на всех путях стережет… Нет, Лесю, о н о и тебя не пощадит! Мало ли всякой напасти кругом! В Буге – вода глубокая, в небе – гром небесный… В лесу – кабан да волк, рысь да гадюка… стерегись их, горлинка! Не хвались, не буди лиха…

Он снова взялся за мотыгу и наклонился над грядкой. Леся наблюдала за резкими нервными движениями его сильных жилистых рук в поднятых выше локтей рукавах застиранной будничной рубахи, смотрела на его наклоненную голову с ковыльными завитками на шее. Ворот рубахи немного сбился, открыв узкую полоску белого тела, непривычно бархатистого рядом с дубленым загаром шеи. И чем дольше глядела Леся на этот узкий отрезочек белой кожи, тем отчетливей сознавала, какая это непознаваемо страшная сила – судьба, от которой даже этот сильный и добрый человек не властен защитить ее, ибо ибо перед роком он так же бессилен.

Прошла долгая минута, может быть, другая, пока Янка вновь поднял голову.

– Ты все еще хочешь идти туда? – сурово спросил он девушку.

– Да, Ясю, ответила та, глядя на него спокойно и уже без страха. – Я думаю, что идти нам надо. Опасное это дело, сама разумею, да только нам и выбирать не приходится: сам знаешь, что нас всех по осени ждет. А о н… Помочь ведь нам он хочет! Сколько веков берег, хранил он нас, и ничего для себя не просил! Да и теперь всего-то и прости: прийти к нему. Как же мы в такой малости ему откажем? А про то зло лесное – что тут скажешь? Ты помнишь, дед Василь покойный байки нам рассказывал про богатырей-велетов? А потом Хадосьин Юрка – клоп совсем еще был – да и говорит, что он тоже велетом станет, дубы с корнем ворочать будет, горы двигать – помнишь? А дед Василь ему и ответил: дескать, не тот велет, кто дубы ворочает, а тот, кто перед злом не склоняется, не дает ему бесчинствовать. А мы-то что же – так этому злу и поклонимся? Пусть оно и дальше жизнь твою губит? И е г о в путах держит?

– Но ведь… – начал было он.

– Не бойся, Ясю, – голос ее потеплел. – Я думаю, оборонит он нас от того зла.

– Отчего же тогда не оборонил? – все же возразил Янка.

– Тогда вы незваными гостями явились, а теперь о н сам нас в гости зовет. Разве добрый хозяин гостей даст в обиду?

– Так-то оно так, – завел было Янка, но тут где-то у него за спиной хлопнула дверь, и он, оборвав на полуслове свою речь, повернулся и махнул кому-то рукой:

– Добры рана, тетя Парася!

На ближнем дворе сбегала с крыльца Прасковья, Миронова жена.

– Потом договорим, – шепнул Янка.

Тетка Прасковья поглядела на болтавшую возле тына парочку не слишком одобрительно, однако Лесю это не смутило: к шилу в затылке она уже как-то притерпелась.

Но в то же время появление на дворе Прасковьи напомнило ей, что пора возвращаться: у них дома тоже вот-вот должны были встать. А ей совсем не хотелось выслушивать упреки домашних, что-де по хозяйству ничего не сделано, а вот с хлопцами растабарывать она время всегда находит.

Дома еще не вставали, хотя уже кряхтели и шевелились. Леся тихонько скользнула в сени, взяла подойник и, стараясь не звякнуть, не хлопнуть дверью, так же тихо вышла во двор и отправилась в хлев доить корову.

Большая медлительная Красуля неторопливо повернула голову ей навстречу, негромко и ласково мыкнула:

– Сейчас, Красуленька, сейчас! – погладила девушка теплую бархатную шею коровы.

Она еще не кончила доить, когда за ее спиной послышался скрип растворяемой двери, и по ногам пахнуло сквозняком. Леся обернулась – в проеме двери, расставив крепкие ноги, возник Савел, глядящий на нее хмуро и подозрительно. Впрочем, с самой троицы он на нее иначе и не глядел.

А ей отчего-то вспомнилось то давнее осеннее утро после Владкиной свадьбы, где она впервые встретила Данилу. Тогда она вот так же доила корову, и тонкие струйки молока, так же пенясь, бежали в подойник, и Савел в той же позе стоял в дверях, глядя на нее так же неприветливо. Тогда он, помнится, еще и выговаривал ей за нескромность, за то, что слишком откровенно заглядывалась на ольшанского панича. Она ждала от него и теперь каких-то неприятностей, благо поблизости ни деда, ни бабки, никого. Однако Савел на сей раз лишь недовольно буркнул:

– Долго больно возишься!

И пошел было прочь, да с полдороги оборотился, крикнул в открытую дверь:

– В субботу в гости идем – не забыла?

Они собирались в гости к родителям Ганны, в деревню Скрыни. Нельзя сказать, чтобы Леся так уж любила там бывать: ее угнетала темная убогая хата, где, казалось, никогда не гостила настоящая радость, угнетали ее обитатели – понурые, изможденные люди с печатью тупого рабства на лицах. Эта печать лежала на всех, даже на малых детях; это самое выражение Леся часто видела на лице у Ганны, и всякий раз ей становилось тягостно и как будто даже гадко. Из поколения в поколение детей этой семьи взращивали в убеждении, что их удел в этом мире – неустанный труд и рабская покорность.

Однако всего хуже для Леси был неусыпный Савкин надзор: как она сядет, да как встанет, да как повернется.

Однако не суждено ей было в этот раз побывать в гостях. А вышло это так.

Накормив гусей и кур и задав корм скотине, она наклонилась с ковшом над большой бочкой – сполоснуть руки – и обнаружила, что воды почти не осталось; плескалось где-то на донышке, по которому поскреб деревянный ковш, пытаясь зачерпнуть. Вода словно дразнилась, ходя кругами, сверкая кусочками отраженного рассветного неба, что в воде казалось еще ярче и голубее.

Руки она все же кое-как обмыла, но за водой надо было идти. Этого ей тоже не слишком хотелось – не потому, что лень было, а потому, что возле колодца по утрам толпились девчата, которые ее всегда толкали и оттирали, а в последние дни так еще и злобно шушукались за спиной. Ей, конечно, до них и дела нет, но все же…

Кабы она знала, когда поднимала на плечо легкое еще коромысло, что пойди она в тот день по воду чуть раньше или чуть позже – и вся ее жизнь могла пойти совсем по-другому… А возможно, и ничего бы не изменилось, ведь не зря же гадала ей перед самой своей смертью бабка Алена… И откуда нам знать, от какой ничтожной случайности может зависеть самый мощный поворот колеса судьбы?

У колодца, как всегда по утрам, царило большое оживление: скрипел журавль, плескала вода, звонко перекликались девичьи голоса. Среди них отчетливо выделялся один, резкий и громкий, будто крик сойки. Леся узнала этот голос: он принадлежал девушке, что стояла к ней спиной и, придерживая очеп, другой рукой вытягивала ведро. На спине у нее подергивались тощенькие косицы, заплетенные в яркие ленты. Это, без сомнения, был ее злейший враг – Даруня.

У Леси, разумеется, не было никакого желания с ней встречаться, ибо ничего хорошего это не сулило. Она решила переждать, покуда ненавистница наберет воды и уйдет, и потому укрылась за раскидистой вербой, что росла неподалеку. Небольшую, темноволосую, в скромном навершнике болотного цвета и темно-бурой паневе в тусклую крапинку, разглядеть ее было не так-то просто.

– И, что ты! – почти кричала Даруня. – Вконец от рук отбилась! И куда старики глядят? У нас бы ей живо шкуру спустили, чтоб неповадно было…

– А с Михалом-то она как – слыхали? – вступила другая.

– Как не слыхать – уж вся Длымь про то знает! Король Дурдуран – вот уж в самую точку попала…

– Ладно уж вам – король Дурдуран! Ей бы спасибо сказать, что хоть такой нашелся… А то девка – ни рожи, ни кожи, одни мослы, а туда же – подавай ей самого лучшего!

Это говорила не кто иная, как сдобная Катерина, что так и не сумела завлечь молодца своим широким задом и ядреными грудями. Смотри-ка, быстро как оправилась! Как ни в чем не бывало, судачит с бабами у колодца, а те уж будто и позабыли, какие дела она с Юзефой затевала.

– Добро бы искала лучшего! – подал голос кто-то еще. – А то ведь что удумала – с солдатом путаться!

– А чем тебе тот солдат нехорош? – поддела насмешница Василинка. – Одни брови чего стоят! А уж брыля такого, как у него, даже у любомирцев не сыскать!

– Да, защеголял он у нас! Он же, девки, дзягу Леськину теперь и не снимает! Затянет ею тощее свое брюхо и знай разгуливает… А дзяга-то для панича готовилась, Виринка знает, она видела. А этому голубю и невдомек небось…

Ну, недолго ему ту дзягу носить! – изрекла Даруня. – Так просто, вы думаете, он ей мониста дарит?

– Ну, хороша! – возмущенно ахнула Василинка. – Еще по деревне хвалится, трясет-гремит монистами этими в три ряда! Слыханное ли дело – своим же срамом и похваляется!

– А кораллы у нее какие! А лент новых сколько! – понеслось со всех сторон. – Откуда, по-вашему?

А что ж ему – детей нет, а гроши, видать, водятся: отчего бы и не спустить на каханку свою?

– Нет, кораллы-то какие, вы видели? Настоящие, не то что деревяшки крашеные бывают, что задешево купить можно! Целых три нитки, крупные, что твои орехи…

Леся за вербой в бессильном гневе стиснула зубы. Эти кораллы носила еще ее мать, Тэкля отдала их внучке совсем недавно, да кому нужно теперь это помнить!

– А кисет новый у Янки видели? – снова кто-то зашелся взахлеб. – Таскает на поясе, хотя с чего бы: табака сроду не курил и не нюхал!

– Тоже, верно, Данилкино наследство! – хихикнула, кажется, опять Василинка. Вышивка на нем какая – не успела бы за эти деньки, не управилась бы!

«Да уж! – подумала Леся. – А тебе, безрукой, с такой работой и вовсе ни в жисть не управиться!»

И снова Дарунька:

– А чего же вы, девки, от нее хотите? Ясное дело – хохляцкое отродье! У тех хохлов стыда отродясь не бывало! Мамка мне рассказывала: знала она того хлыща, тот еще был кобелина… И дочка, видать, тоже в батьку пошла.

Наверно, она сказала и что-то еще, но Леся уже не слышала. Земля поплыла у нее из-под ног, белый свет потемнел. Как живого, увидела она своего отца, чернобрового Микифора, чье бесстыдство только в том и состояло, что полюбил девчину против воли ее родных. Словно промелькнула в его лице немая мольба: «Заступись!» И дядьку Онуфрия она увидела, и Татьяну, и маленькую Юльку, что так сердечно принимали их у себя прошлым летом, и кого теперь эта завистливая девка без стыда поливала грязью. И все молили: «Заступись!»

Она не помнила, как сбросила с плеча коромысло, как метнулась из-за куста к колодцу. Это не сама она пробежала те несколько шагов, это кто-то другой перенес ее, словно на крыльях. Кто-то другой схватил ее руками чье-то ведро с водой и яростно обрушил на Дарунькину облизанную голову могучий водопад.

И долго ее потом преследовали ошеломленные выпученные глаза под сверкающими струями воды и разинутый в изумлении рот, что у твоей жабы!

– Вот это тебе за хохлов! – выкрикнула Леся, гневно сверкая очами. – А вот это… – она с размаху надела Даруньке на голову пустое ведро, ударив днищем по макушке, – это тебе за моего батьку!

Бабы и девки, перед тем столь оживленные, теперь всем гуртом застыли как вкопанные, онемев на полуслове, пораженно уставясь на нее – пылающую румянцем, мечущую молнии взоров, свалившуюся им на головы неведомо откуда.

Первой опомнилась Даруня.

– Бешеная какая-то, право слово! – возмущенно закашлялась она, отфыркиваясь и отжимая промокшую косицу.

Тут уж за ней следом и все остальные бабы очнулись и загалдели.

– Точно, спятила девка! Уж и слова теперь не скажи…

– Где там! На улицу скоро не выйдешь – того и гляди, убьет!

– Такую на цепи только и держать – в конуре, заместо псины…

Минутный Лесин порыв уже погас, и теперь она сама по-настоящему испугалась. Всполошенно огляделась кругом, готовая бежать прочь – да некуда было кинуться: бабы и девки окружили ее плотным двойным кольцом, и ей не осталось ничего другого, чем рассеянно глядеть, как обиженная Дарунька выжимает мокрый подол.

– Ну, чего вылупилась? – зашипела та, взглянув на свою обидчицу. – Что ты пялишься так на меня, бессовестная? Тебя бы так ледяной водой окатить – знать будешь!

– А это дело! – резким визгом вскричала Катерина. – Давайте-ка, бабы, ее в колодец, чтоб в другой раз неповадно было…

Несколько рук тут же вцепились Лесе в рукава, в подол, в волосы и поволокли к колодезному срубу. Ей вдруг отчего-то вспомнилось, что вот так же держали ее год назад, когда стегали лозами перед тем, как принять в девичий круг. Так же заламывали назад руки, так же запрокидывали кверху голову, больно оттягивая за распущенные пряди волос. Но тогда ей еще и вырываться было нельзя. А теперь?..

Собрав все свои силы, всю ярость, все отчаяние, девушка, изловчившись, укусила чью-то ненавистную руку – видимо, все же до крови, потому что рот наполнился теплым и соленым вкусом крови. Баба дурным голосом завизжала, началась суматоха. Леська не замедлила ею воспользоваться: с размаху наступила пяткой на чьи-то босые пальцы, кому-то поддала коленом в живот, кого-то саданула в ухо твердым локтем. Она дралась в этот миг не со своими односельчанками, а словно бы с панскими гайдуками – беспощадно, жестоко, без надежды на победу.

Она сама не помнила, каким чудом выскользнула из этого ада, как бросилась опрометью домой. Помнилось только, что будто бы не сама она бежала, а снова несли ее чьи-то крылья.

Опомнилась она только дома, когда, ворвавшись в темные сени, едва не сбила с ног бабушку.

– Да это что ж такое-то? – всплеснула руками Тэкля. – Али гнался кто за тобой?

– Нет, бабусь, гнаться не гнались, но…

Тэкля склонилась над пустой бочкой.

– А воды ты что же – не принесла? Стряпать-то мне на чем? А ведра где?

– Там, у колодца, за вербой… Я и забыла совсем…

– Как – у колодца? – не поняла бабушка. – Да что у тебя стряслось-то в самом деле? Никак, ты и взаправду с кем подралась? Глянь – на кого похожа!

Она и в самом деле была не похожа сама на себя: всклокоченная, красная, с ошалелыми глазами, со сбившейся паневой и разорванным по шву рукавом. Шея, руки – в длинных припухших царапинах, оставленных бабьими ногтями.

– Ну что мне с тобой делать? – продолжала сетовать бабушка. – Здоровая уж девка-то выросла, скоро замуж пора, женихи уж поглядывают – совестно должно быть драться-то!

– За такое дело не совестно, – возразила девушка, с трудом переводя дыхание после долгого и быстрого бега. – Коли она про батьку моего покойного такие слова говорила…

Сбиваясь и задыхаясь, она вкратце пересказала то, что услышала возле колодца, и чем она навлекла на себя бабий гнев.

– Ну, тогда конечно, – согласилась Тэкля. – Вот уж – стыда у них нет! Не любили мы его – не отрекаемся, но уж кобелиной-то не был он никогда, за это я кому хошь в глаза плюну! И кораллы эти точно Ганкины, она еще носила, и про то я всем скажу, коль забыли… Ах, наветчицы бабы, что за наветчицы…

– А воды я все же принесу, бабусь, – перебила внучка. – Только вот рубаху переменю, эту на мне всю в клочья порвали…

– Ладно уж, я сама схожу, – отмахнулась Тэкля. – Посиди пока, остынь трошки.

Леся перебралась к окну, поближе к свету, прихватив деревянную шкатулку, где держали всякий рукодельный прибор – иголки, нитки, ножницы, деревянные, костяные и перламутровые пуговки, бисер в мешочке, застежки, крючки и разные другие мелочи. Устраиваясь поудобнее, она случайно выглянула в окно и неожиданно радостно воскликнула:

– Ой, бабусь – гляньте, кто идет!

А вдоль по улице, грациозно клонясь, приближалась Ульянка – в серой полосатой паневе, изящно подобранной выше колен, так что виднелся подол рубахи и стройные икры в золоте загара, со светлой, аккуратно заплетенной косой, перекинутой через плечо. А на плечах у нее легонько покачивалось Лесино коромысло с полными ведрами.

Озаренная радостной улыбкой, Леся высунулась в окно:

– Улечка! Вот спасибо тебе, милая! Я сейчас…

Легкой птичкой порхнула она через горницу в сени, мигом слетела вниз по ступенькам крыльца.

– Горе ты мое горькое! – сокрушенно вздохнула подружка, передавая ей коромысло. – Послушала бы, что про тебя теперь по селу гутарят…

Т тут же прикрыла рот ладошкой, не в силах сдержать смешок.

– А Даруньку ты все же славно окатила! Видала я ее зараз, как бежала она до дому переодеваться – ну чисто индюшка под дождь попала, ей-Богу!..

– А что же мне оставалось? – возразила негромко Леся; гнев ее уже перегорел, и осталось от него лишь сомнение и какая-то даже неловкость. – Ты не думай, это я не с того, что такая уж злая и бешеная…

– Да знаю я все! – перебила Ульянка. – И про батьку твоего знаю, и про себя думаю: правильно ты ее! Я и сама я ту Даруньку на дух не выношу. Да вот им поди объясни…

Она стояла рядом, пока Леся выливала в бочку принесенную ею воду.

– Ну и что ты теперь станешь делать? – спросила она задумчиво, наблюдая за движениями тонких оголенных Лесиных рук.

– Каяться не стану! – отмахнулась та. – Не дождутся…

– А с Янкой как будешь? Такую мерзость про вас говорят – хоть уши затыкай!

– Собаки брешут – ветер носит.

– Брешут-то они брешут, да гляди, как бы не покусали…

На это Леся не успела ничего ответить: откуда ни возьмись налетел Савел – встрепанный, кирпично-красный, готовый плевать кипятком от ярости. Будто когтями вцепился он в тугую Лесину косу, рванул на себя, наотмашь ударил по лицу свободной рукой.

– Сука! – выругался он. – Убью паршивку!

Больше ударить не успел: из хаты уже спешила Тэкля, насколько позволяли ее больные ноги.

– Это кто тут мою Аленку бьет? – разнесся по всему подворью ее возмущенный голос.

Тем же вечером на семейном совете было решено, как теперь поступить с провинившейся девкой. Решал, конечно, Савел, а другим просто нечего было возразить, поскольку тоже не дело, чтобы девка по селу драки затевала.

– Значит, так, – заявил Савка уже спокойно, с пудовой весомостью печатая слова. – В субботу мы все в гости идем, а ты, Аленка, будешь дома сидеть. Я этому баловству потакать не стану – кошку этакую бешеную в люди выводить… А чтобы ты куда-нибудь с Янкой не умотала подол трепать, я тебя в амбаре запру. Довольно я этого сраму натерпелся, будет!..

– Не журись, Алеся, – утешала ее потом Ганна. – Он же тебе добра хочет, тебе же от того лучше будет…

– Чем же лучше? – с усталым вздохом спросила та.

– А как же? Умнее будешь, к старшими почтительнее. И Бог ведь так заказал…

Леська фыркнула, не дослушав, а Гануля безнадежно развела руками: разве ей что втолкуешь?

Зато дед Юстин смог утешить внучку куда лучше.

– Ничего, ничего, не робей! – шепнул он ей в сенях. – Посидишь в амбаре, недолго тебе сидеть. А ты знаешь, чего он взбеленился, Савоська-то?

– Ну? – заинтересовалась она.

– Он услыхал, как Маланка нынче у колодца гутарила, что скорее черта под хвост поцелует, чем такую невестку в дом примет.

И внучка сразу просияла и даже поцеловала старика в колючую небритую щеку, решив про себя, что непременно поставит свечку за здоровье тетки Маланьи, матери Михала.

При таком повороте дел ей теперь и вовсе тужить было не о чем: в гости ей не так уж и хотелось, а за столь отрадную весть она готова облить водой не одну, а трех Дарунек и просидеть в амбаре хоть целую неделю.

Итак, в субботу утром, когда все уже собрались и приоделись, ее препроводили в темный душный амбар и заперли на ключ. Да-да, на дверях амбара у них имелся внушительный замок. Не крючок, не задвижка, не щеколда, а самый настоящий навесной замок с ключом. Замок этот еще прошлым летом приобрел в Брест-Литовске Савел и сам навесил его на положенное место, заявив, что иметь на дверях амбара какую-то жалкую задвижку несолидно и ненадежно. Савке очень хотелось, чтобы его считали рачительным и строгим хозяином, и никто не стал разубеждать его в правильности этого действа, хотя за спиной посмеивались и недоуменно пожимали плечами: воров в Длыми отродясь не бывало, а если бы кто чужой забрался – так ему замок не помеха: крыша-то соломенная, разворошил – и всего делов!

Но как бы то ни было, а замок вот уже без малого год невозмутимо красовался на дверях амбара Галичей, напоминая собой не то пудовую гирю, не то железный калач.

Вот и пригодился теперь. Грозный родич мог быть уверен, что никакой доброхот Леську оттуда не выпустит, а крышу портить девчонка не станет: еще выдерут, да и чинить потом кому?

Леся в задумчивости присела на мешок с мукой. Панева, конечно, будет потом вся в белых полосах, но, с другой стороны, сидя целый день в амбаре, от мучной пыли все равно не убережешься.

Она подняла глаза кверху, к маленькому оконцу под самой крышей, где в падающем луче густого и плотного света клубилась мелкая мучная пыль. Вот за оконцем быстро промелькнула, трепеща крыльями, ласточка. «Славно как на воле, – подумалось ей. – Тепло, солнышко… Ласточки… а я тут сижу под замком и не выйти мне на свет божий…»

Не выйти на свет божий… Что же это ей напоминает? Ага, вот! Наверное, так же сидела и вздыхала прекрасная королевна из сказки, заточенная злым колдуном в каменную башню…

Леся усмехнулась этим мыслям и с сожалением поглядела на свои руки. В потемках, конечно, ничего не увидишь, но она и без того знает на них каждую царапину, каждую заусеницу. Знает, что на ладонях у нее твердые закаменевшие мозоли, а сами руки покрыты густым загаром, особенно темным на тонких пальцах. Что поделаешь: королевны под зноем не ходят и грядки не мотыжат. Хотя, с другой стороны, говорил же пан Генрик, что ее ручкам иная паненка позавидует… И потом, ведь намного лучше прекрасная королевна в башне, чем просто какая-то Леська в амбаре! Кому какое дело до непослушной девчонки, которую в назидание посадили под замок? А сказочная королевна – совсем другое дело… Здесь ведь еще и тайна, а красота, окутанная тайной, возрастает стократ. Пойдет путник мимо неприступной каменной башни, поглядит на высокое окно, забитое чугунной решеткой, и помает: «Какую же, верно, красавицу здесь от глаз людских прячут». Да к тому же ведь королевна не просто в башне сидит – она ждет избавления, ждет прекрасного королевича, а он непременно придет…

Лесю вывел из ее мечтаний знакомый и будничный скрежет ключа в замке.

«Королевич пришел, – глупо подумалось ей. – Недолго пришлось дожидаться».

Хотя где же это слыхано, чтобы королевичи отпирали двери ключами? Нет, они всегда прибывают на белых конях, и кони возносят их на невидимых крыльях к самому окну, возле которого неустанно ждет красавица… Нет, это, наверно, Савка зачем-то вернулся.

Но это был не Савка. И дверь не распахнулась, а слегка приотворилась, осторожно заскрипев. В полосе яркого света быстро мелькнула стройная высокая фигура.

– Лесю! – приглушенно окликнул знакомый голос.

– Да! – отозвалась она. – Ты как же вошел, Ясю? Савел ведь запер меня и ключ унес.

– Важное дело! – хмыкнул Янка. – Он запер, я отпер.

И, наклонясь к самому ее уху, снова понизил голос:

– Дедка твой ключ мне передал, у Савки за спиной.

– Дед? – удивилась она.

– Ну да. А теперь вставай-ка, Лесю, да выбирайся отсюда поскорей – времени у нас нет, – он потянул ее за руку, поднимая с мешков.

– Погоди, Ясю, не поняла я ничего. Расскажи толком.

– Идем-идем, после расскажу. Зараз некогда – соседи вот-вот вернутся. Давай скорей, пока никто не видит!

Леся, по-прежнему ничего не понимая, все же послушно поднялась. Он снова отворил благоразумно прикрытую дверь, сперва выпустил ее, затем вышел сам и, снова навесив замок, повернул в нем ключ.

Леся огляделась по сторонам: никого из соседей и в самом деле не было видно.

– Вот так так! – удивилась она. – Куда же они все подевались?

– Дядька Рыгор ночью в Буге сома поймал, – пояснил друг. – Вот такой здоровый сомина! Рыгор его в поднятой руке держит, а хвост на добрую сажень по земле волочится. Ну ясное дело – все смотреть побежали!

– Ах ты! – воскликнула девушка, даже прихлопнув в ладоши. – Никак, сам рыбий князь попался? Ты его еще ловил когда-то, помнишь?

– Ну что ты, Лесю! Это я, пока мальчишкой был, думал, будто рыбьего князя поймать можно. Он же громадина, его и всемером не поднимешь! Да и нельзя князя ловить: без него вся рыба в Буге переведется. Идем, не мешкай! Да не улицей пойдем – задами, огородами. Никто нас видеть не должен.

– Савки боишься?

– Да при чем тут Савка? Не в том дело.

Он поглядел на нее коротко, искоса, но зорко, испытующе, отчего ей вдруг стало немного жутко.

– Не зразумела еще, куда мы идем?

Она вздрогнула – холодок тронул ее за плечи, невидимой змейкой скользнул по спине.

– Вот-вот, так оно и есть. Мне дед Василь еще говорил: видеть никто не должен – пути не будет.

А с дальнего конца деревни уже близился, надвигался разнобойный гвалт. Длымчане плотным кольцом окружили неторопливо шагавшего дядьку Рыгора, устремив восхищенные взоры на огромную рыбину, которую он держал в поднятой кверху напряженной руке. Сом еще шевелил усами и вздрагивал хвостом; черный ребристый хвостовой плавник был уже оторочен по краю приставшей пылью. Солнечные лучи вспыхивали золотом на его болотно-бурой пятнистой шкуре, зеленовато-желтое брюхо влажно блестело. Соседи завистливо ахали, дивились, шептались, и никто не заметил, как между хатами, стараясь держаться в тени, скользнули два силуэта и скрылись за углом, как будто растаяли.

А между тем двое беглецов уже пересекли открытую поляну, где стояла Длымь, и вошли в лес.

Это был не тот привычный лес, где с детства знакома каждая веточка – нет, теперь это был лес чужой, таинственный, гнетущий. Казалось, по-прежнему беззаботно ликовали птицы, так же мягко шелестел под ногами палый лист, шершавый и сыроватый на ощупь, так же шелестели ветвями кружевные березы и могучие ясени, чьи кроны в солнечном свете горели изумрудным огнем. Однако и в птичьем гомоне, и в лепете ветвей над головами отчетливо сквозила какая-то неясная тревога, невысказанное предупреждение. С каждым шагом тревога сгущалась, делалась все тяжелее, как воздух перед грозой.

Какое-то время Леся молча шла за своим проводником, и в его светло-русом затылке, прямой спине, в мелькании оголенных икр ей тоже чудилось какое-то суровое напряжение.

– Ясю! – окликнула девушка.

– Что такое? – обернулся он.

– Да ничего. Просто мне как-то…

– Боязно? – подсказал друг.

– Ну, не то чтобы… – запротестовала Леся. – Но все равно – не по себе как-то… Скажи, Ясю: когда вы шли тогда с дедом Василем, у тебя тоже было такое?

– Ну, было, – ответил Янка. – Только вот что-то рановато у тебя оно началось, – в его слегка насмешливом голосе она уловила если не осуждение, то, во всяком случае, легкую иронию.

– А то ведь можно и вернуться, коли ты забоялась, – напомнил Янка. – Только уж после нам туда не выбраться, второго случая не будет.

– Ну что ты, Ясю, я и не думаю возвращаться, – заверила девушка. – Ты мне только одно скажи: дед знает?

– Знает, рассказал я ему. Он-то у вас толковый, не гляди, что тихий такой. Пока Савел глотку дерет да кулаками машет, он себе потихонечку, полегонечку, да и повернет дышло, куда надо, а тому и невдомек. Вот, скажем, Савел тебя запер да и пошел себе гоголем: какой он, мол, важный да грозный, надо всеми его воля! А дедка твой меж тем ключик из кармана у него вытянул да и мне и передал.

– Так что же он сказал-то, дед наш? – допытывалась Леся.

– То и сказал: ступайте, мол, коли позвали; стало быть, пора пришла.

Немного помолчав, он добавил:

– Все ведь мы помним, какая гроза над нами висит, и деду твоему это тоже покоя не дает. Верно ты говорила, Лесю: от того, что нас всех по осени ждет, один только Дегтярной камень и может оборонить. Пан Генрик супротив Яроськи не выстоит, а на Господа надежа всегда плоха. Потому и отпустил старик нас к нему на поклон, а мне наказал тебя в дороге беречь, в оба глядеть… Тихо! – шепнул он вдруг.

Впереди послышался шум, треск и шелест ветвей, затем чьи-то голоса и воркующий девичий смех.

– Ложись! – приказал Горюнец полушепотом.

Обхватив Лесю напряженной сильной рукой, он увлек ее за собой на землю. Они припали грудью к сырой прошлогодней листве и теперь глядели сквозь красноватые ветви ракиты, за которой притаились.

А на поляну тем временем выбежала девушка с полурасплетенными русыми косами, в расстегнутом навершнике. В прорези сбившейся белой рубахи мелькали, соблазнительно колыхаясь, розовые полные груди, а на белой шее горели красные следы поцелуев, хорошо различимые даже издали.

Это оказалась Василинка – та самая насмешница, что у колодца позавидовала Лесиной вышивке на Янкином кисете. За нею следом из кустов выскочил какой-то молодчик – судя по одежде, шляхтич из Якубовского застянка. Посреди поляны Василинка, словно бы невзначай, споткнулась, молодчик тут же догнал ее, схватил за плечи и стал бешено целовать.

– Ой, Ахремка, пусти меня! – завизжала Василинка, хохоча и игриво отбиваясь, меж тем как шляхтич пытался стянуть с ее плеч рубаху. – Ах ты ж охальник бессовестный!

Леся было ворохнулась, думая то ли встать, то ли просто слегка приподняться, но лежавшая на ее плече Янкина рука лишь сильнее прижала ее к земле, совершенно вдавив грудью во влажно-бурый ковер сопревшей листвы.

Василинке тем временем удалось-таки вырваться из рук своего преследователя, и она, сверкая на бегу оголенным плечом, пронеслась галопом мимо лежавшей в засаде парочки. Кавалер поломил в кусты за нею следом – только ветки затрещали.

Только тут Горюнец выпустил плечо подруги из цепких пальцев.

– Ну и ну! – возмутилась она, вставая и отряхивая с паневы приставший сор. – Ай да Василиночка, ай да праведница у нас! Ну добро же, пусть еще только заикнется про нас с тобой – я ей все выскажу, погоди только…

– Ничего ты ей не выскажешь, – оборвал Горюнец.

– Почему это? – сощурилась она.

– Потому что тебя здесь нет и быть не может, ты сидишь в амбаре под замком. К тому же они только по лесу бегали, а мы с тобой под кустом лежали – разницу чуешь?

Леся вздохнула: прав, как всегда! Про Василинку никто и слушать не будет, а вот за нее, что с Янкой под кустом лежала, снова всем бабьим гуртом возьмутся, такого языками намечут – до старости не отмоешься!

– Ты, часом, не позабыла, куда мы идем? – негромко перебил он ее мысли.

– Нет, не забыла.

– А почему нас видеть никто не должен – не зразумела до сих пор?

– Не пустят? – предположила она.

– Ясно, что не пустят. О н не пустит. Дороги нам не будет – вот что. Так мне еще и дед Василь говорил: ни старый, ни малый, ни убогий – никто в пути видеть не должен. Коли на глаза кому попадешься – с пути собьешься, дороги не найдешь, тропы звериные, тайные, в чащобы заведут, в топи заманят. Это второе обережное заклятие – так он говорил.

Оказывается, покойный дед Василь предупреждал своего юного друга, что не только никто в дороге не должен видеть тех, кто держит путь к Великому идолу – Дегтярному камню, но никто не должен даже заподозрить, куда они на самом деле отправились. В этом заключалось действие Второго оборежного заклятия, наложенного древним божеством (Первое было известно каждому и состояло в том, что любой, кто произнесет худое слово об идоле, нарочно или случайно, по злому умыслу или просто по недомыслию, становилось худо).