Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Приземлившись в мягкую дорожную пыль, девушка кинулась было в сторону околицы, к дальней хате, куда недавно ушел Савел.

Однако далеко не убежала: возле соседнего тына вдруг подломились ноги, в меркнущем взоре замелькали темные мухи, тяжелый звон пошел в голове. Едва успела ухватиться ослабевшей рукой за шершавый плетень. Ничего страшного, обычные женские недомогания, но – ох, как не вовремя скрутило…

И тут над самым ухом послышался Виринкин голос:

– Леська, ты что тут стоишь, ворон ловишь? Бежим к Янке на двор, там – такое… Савел ваш смертоубийство затеял, народу кругом собралось… И дед твой там же! Бежим скорее, а то так ничего и не увидим!

– Да-да, Вирысю, – ответила она гаснущим голосом; Виринкины слова едва доходили до нее сквозь тяжелый всепоглощающий звон. – Голова что-то закружилась… Пройдет сейчас…

Горюнец, ни о чем еще не подозревая, на своем дворе мирно укладывал дрова в поленницу, когда вдруг ощутил спиной какое-то зловещее движение сзади, а потом услышал, как жалобно заскрипела калитка. Он в тревоге оглянулся – и увидел черные заостренные вилы, упершиеся почти ему в грудь, а за ними – лицо Савла, окаменевшее в своей лютой ненависти, почти безумное.

– Эй, Савося! Ты что это? – безнадежно окликнул его Горюнец.

– Смерть твоя пришла! – услыхал он в ответ. – Погляди ей в глаза, сучий выродок!

– Ну уж нет, малый, ты это брось! – решительно заявил Янка – и едва успел увернуться от острых тяжелых вил, которые Савка метнул ему в грудь.

Едва отскочил – а тот уже снова прет на него, направив в сердце страшное орудие.

На Мироновом дворе, заметив неладное, истошно возопила тетка Прасковья:

– Караул, люди добрые! Режут, убивают!

Янка ухватил березовое полено – ничего лучше не было под рукой – и нанес внезапно резкий удар. Нет, не по Савке, а сбоку по вилам, отчего те вильнули в сторону, а Савел едва не потерял равновесие. Используя удачный момент, Янка ухватил свободной рукой за древко и ловко выдернул его из Савкиных рук.

– Поиграли – и будет! – спокойно пояснил он, забросив Савкины вилы в дальний угол двора.

Но Савел, теперь уже совершенно взъяренный, кинулся на него опять. Горюнец едва успел перехватить его запястья, когда тот уже тянулся схватить его за горло.

– Послушай, уймись ты наконец, люди кругом – вон смотрят! – сердито зашептал он, с трудом удерживая здоровенного парня. Силой они были почти равны, но небольшой перевес был все же на стороне Савла.

Вокруг уже и в самом деле собирался народ, привлеченный Прасковьиным криком. Стекались со всех сторон, грудились возле тына, шептались промеж собой: а что теперь будет? Близко, однако, не совались.

Но Савка лишь плюнул ему в лицо и прошипел сквозь зубы:

– И все равно ты подохнешь! Не жить тебе больше!

И тут, глядя на него, Горюнец понял: это говорил не Савел. Не тот знакомый с детства Савося Галич, с которым они бегали по росе босиком. Это вещал черный демон, захвативший Савосино тело, затуманивший разум. Из желтых Савкиных глаз теперь на него глядело то самое черное зло, что преследовало его долгие годы; то самое, что стерегло путь к древнему идолу и которое спугнули потом они с Лесей, открыв ворота в незримый мир…

Демон-Савел все же вырвался: держать его дальше не достало бы никаких сил. Янка едва успел уклониться от нового страшного удара – в голову, в левый висок.

Противники медленно двинулись по кругу, по-кошачьи пригибаясь, не сводя друг с друга напряженных глаз.

И тут откуда ни возьмись, с молодой прытью перемахнув через тын, метнулся к ним сухонький легкий старичок.

– Хлопцы, хлопцы! Опомнитесь! – испуганно заметался по двору дед Юстин. – Убьетесь же насмерть! Савел! Ян! Да побойтесь же Бога!..

От нового удара Янка увернуться не смог: справа не вовремя оказался старый Юстин, неловко пытавшийся оттащить его за рукав, и уклониться было некуда. Удар пришелся под самую ложечку, в ту уязвимую точку пониже грудины.

Он согнулся от охватившей тело душащей боли; в глазах потемнело, дыхание остановилось. Он ощутил, как вновь проснулся в нем давний недуг, уже, казалось, покинувший его навсегда.

Торжествующий Савел меж тем заносил кулак для нового удара. Да не успел: Янка, задыхаясь от боли, почти не видя белого света, оказался все же проворней. Ярой молнией мелькнула его рука, направляя удар – без жалости, без пощады – в лоб. Какая жалость может быть к черному демону, давнему своему мучителю?..

Савел рухнул наземь, словно подрубленный.

Народ у тына немо замер, потом сдержанно зароптал. Юстин, обезумевший от горя, бросился к неподвижному телу сына.

– Савосенька! – едва выдохнул он сквозь подступившие слезы. – Сынку мой родный!

Затем поднял на Янку свои выцветшие глаза, полные ужаса перед тем, что свершилось, еще не веря в самое худшее.

– Убил ты его? – еле слышно ахнул старик.

Янка не ответил. Все еще не в силах вздохнуть, он зачерпнул ковшом воды из бочки, стоявшей здесь же, на дворе, и единым духом выплеснул на упавшего. Тугие струи ударили по Савкиным загорелым щекам, потекли по шее, насквозь промочили рубаху. Савел застонал, заворочался, захлопал промокшими ресницами.

Народ, прежде опасливо стоявший поодаль, теперь валом повалил на двор. Люди плотным кольцом окружили их троих, толкались локтями, глухо роптали.

– Ирод, убивец! – визгливой кликушей прокричала какая-то женщина.

– Не судите вы его, тетка Авгинья, – с трудом выдохнул Горюнец. – Не в себе он был…

– Ты убивец! – завизжала она в ответ.

– Та-ак! – протянул Янка. – Ну, коли я убивец, где же тогда убитый? – кивнул он на Савку.

И точно: тот уже не лежал, а сидел, морщась от боли, хватаясь за затылок. Промокшая рубаха пузырилась на его спине, словно парус, по ней растекались обширные грязно-серые разводы от промокшей дворовой пыли. Рядом суетился дед Юстин, пытался поднять его на ноги. Савка покачал головой, сжал ладонями виски: в голове, наверное, еще шумело, устоять на ногах не было сил.

– Что… что это было? – прошептал он наконец, и, глянув ему в лицо, Янка понял, что черный демон покинул его. Теперь это снова был всего лишь Савка, с его амбициями и нелегким характером, но по крайней мере не было в нем уже той дикой злобы, той бешеной ненависти. Сейчас она казался беспомощным, жалким, почти ребенком.

– Бедный хлопчик! – вздохнула другая соседка. – Как еще тот гад его до смерти не зашиб!

Откуда-то сбоку протолкалась Леся, порывисто обняла.

– Слава Богу, живой! – всхлипнула она, уткнувшись лицом Янке в грудь.

Толпа кругом загалдела с новой силой.

– Совсем девка стыд потеряла! Милуется еще с душегубом окаянным, и людей не стыдится!..

– К родичу бы подошла, поглядела бы, жив ли? – взвизгнула, кажется, тетка Маланья. – Так нет же, будет она с полюбовником обжиматься – у всех на глазах!

– Савка? – ахнула Леся. – Господи, что с ним?

– Аленка… – простонал Савел, увидев племянницу. – Выбралась-таки…

– Как ты? – спросила она, с сочувствием глядя на своего недавно столь грозного родича – поверженного, мокрого, с гримасой боли на лице.

– Голова болит… – прошептал Савка. – Убить он меня хотел, да вот не вышло… Не судьба…

– Как – убить? – растерялась Леся. – Да что ты говоришь, опомнись!

– Ну, сынку, видать, крепко ты головой-то приложился! – добавил Юстин.

Да ты вспомни, вспомни! – все больше распалялась Леся. – Разве это он тебя убить хотел? Это ведь ты сказал, что живому ему не бывать, вилы еще схватил, меня в хате запер…

– В хате, запер, вилы схватил! – перебила сварливым голосом тетка Маланья. – Нечего было подол трепать по всему селу, не хватался бы он тогда за вилы, вот что! Ну, что уставилась, бесстыжие твои очи! Верно Михалек тебя ведьмой назвал, ведьма ты и есть! Выдрать бы тебе очи твои колдовские, чтоб знала наперед… У, паскуда!..

– Вы, тетка Маланья, словами-то не бросайтесь попусту, – остановил ее Янка.

– Не к лицу тебе это, Маланья, напрасно ты девку срамишь! – поддержал его Юстин.

– Ах, напрасно? Нет, вы гляньте, какие тут заступники выискались! Ты-то, старый пень, уж и вовсе молчал бы! Ты и Ганку свою не устерег, и эта теперь того гляди солдатика в подоле притащит! Правду люди бают: яблочко от яблоньки недалеко катится… Да ну вас всех! – вдруг резко оборвала она свою речь, отчего-то обиженно всхлипнув. – А Михалек-то мой еще сватать ее хотел, просил в дом невесткой принять… Не нужна мне такая невестка в моем дому, вот что!

– Да уж, экое на всю краину позорище! – вступила Прасковья. – Слыхано ли где, чтоб за такую поганку хлопцы вилами поролись едва не насмерть!

– А кржебульцы из-за кого зуб на нас точат? – замолотил еще кто-то. – Того гляди, петуха подпустят; за одну мерзавку всех спалят дотла!..

Леся пугливо оглядывалась, крепче вцепившись в Янкину руку. Взгляд ее растерянно метался по сторонам – кругом злобные, враждебные лица, почти уродливые от исказившей их ярости; у иных слюна так и брызжет с губ. Что толку хвататься за Янку: разве сможет он один защитить ее от такой толпищи рассвирепевших баб? Она уже видела, как отовсюду к ней тянутся скрюченные злобные пальцы – теребить косу, царапать лицо… Ох, не вздумали бы, чего доброго, венок сорвать – тоненький налобный венчик, охвативший голову – знак девичества. Вот уж когда позор ей будет и в самом деле несмываемый…

Никто, однако, не тянул к ней рук. Суров людской закон: венок срывают, когда грех налицо. А если, как теперь, ничего не доказано, одни бабьи наветы – тут уж, хоть вся бешеной слюной изойди, а руки держи подальше!

Меж тем Савел уже вставал, опираясь коленом. Его еще шатало, в голове шел звон, да еще тошнота подступила к горлу. Юстин поддерживал его под локоть, но сил у старика не хватало.

– Вставай, вставай, сынку, домой пойдем, от греха подальше, – приговаривал он вполголоса.

Янка шагнул к ним, закинул себе на плечо Савкину руку, рывком поднял его на ноги.

– Идем, стыдоба! – коротко бросил он.

Народ расступился, пропуская их, по-прежнему ропща, но уже тише. Людской гнев явно шел на спад.

А Савел сквозь тупую боль, дурноту и тяжесть в голове снова вспомнил тот далекий зимний день, когда его, столь же беспомощного, взвалив на спину, Янка нес из оврага. Ах, как ненавидел его Савка все эти годы за тот свой давний позор!.. Но тогда, по крайности, не было рядом чужих людей. А теперь – все тот же Янка снова тащит его на себе, да еще у всех на глазах, всем соседям на забаву! Только что на спину не взвалит – благо тяжел стал Савосенька!

Леся шла следом за ними, с трудом переводя дыхание, слушая тяжелые удары сердца. Она никак не могла поверить, что все закончилось так благополучно и все остались живы.

Где-то в задних рядах, у самого тына, мелькнуло круглое курносое Виринкино личико и тут же вновь спряталось. Хоть и вместе сюда спешили, а все же знает Леся: не подойдет к ней подружка. Осторожна Виринка, опасается, как бы чужая худая слава ее не запачкала.

Вот Ульянка – та посмелее оказалась. Леся почувствовала, как та тронула ее за локоть, прежде чем услышала горячий взволнованный шепот за спиной:

– Ты куда ж вперед полезла? Я тут просто обмерла за тебя…

Леся что-то ответила ей невпопад. Отчего-то ее не покидало тревожное предчувствие: на этот раз обошлось, но худшая беда ждет их впереди.

Глава четырнадцатая

Тэкля не бранила ее дома. Да и за что было бранить, чем она провинилась? Тем, что Савосю черный бес попутал?

Да и сам Савося – какой теперь с него было спрос? Он по-прежнему едва держался на ногах, у него болела голова и отчего-то тошнило, едва он поднимался с подушки. Уже подумывали: не послать ли кого в лес за бабкой Марылей, однако Тэкля рассудила, что, пожалуй, можно обойтись. По ее разумению (а она и сама неплохо смыслила в лекарстве), ничего серьезного с парнем не случилось, и ему теперь нужен только покой да побольше травяного отвара с медом – и через денек-другой будет здоров.

На следующий день после того злосчастного побоища Янка принес ей Савосины вилы, о которых поначалу совсем позабыл, забросив их в дальний угол двора.

Тэкля не сказала ему ни слова упрека. Она ни в чем и не упрекала его; даже напротив – сама ощущала себя в чем-то повинной. Так, во всяком случае, ему показалось.

Эта рослая, крупная, обычно столь уверенная в себе женщина теперь отчего-то почудилась ему совсем маленькой, сгорбленной, трогательной.

– Вот ведь как все обернулось, – вздохнула она. – Что нам и делать-то теперь – не знаю.

– Что теперь поделаешь? – отозвался он, не поднимая глаз. Как ни поверни – все худо!

Они ни в чем не винили друг друга, но каждый винил себя. А вина была одна, общая: ни один из них не видел выхода из этого тупика, куда загнала их судьба и собственное безрассудство. Янке было тяжелее, чем Тэкле: ей еще мерещился последний спасительный путь, хотя он и был, по ее мнению, далеко не самый лучший. Он же знал точно, что любое решение окажется гибельным.

Л ю б о е! Ибо Тэкля не знала самого главного: этой ночью вновь проснулось давнее его проклятие, вернулся отступивший было недуг. Тяжкий приступ удушья терзал его почти всю ночь, мучительно-знакомо разрывая грудь. Снова маячила перед глазами страшная костлявая старуха с косой, а рядом с нею торжествующе ухмылялся черный демон.

Ну что ж, пусть его ухмыляется, пусть торжествует: ему удалось то, чего не смогли сделать люди. Савка теперь уймется, и дядька Рыгор может быть спокоен. Еще вчера он готов был со всем белым светом сражаться за Лесю; теперь же он не имеет права ломать ей жизнь…

… Тем же вечером хлопцы подстерегли его у околицы. Он едва успел прижаться спиной к стволу дерева, когда из мрака ближайших кустов выступили и окружили его грозным полукольцом черные бесшумные тени. С неба, сквозь волнистые облака, светил месяц; в его тусклом неровном свете Горюнец различал очертания знакомых фигур; порой зловеще-голубовато посверкивали глаза.

Он узнал старших сыновей Рыгора – Артема и Степана. Здесь же были и братья Луцуки, те самые Луцуки, что прежде так любили забегать к нему в гости, что учили его Митраньку играть на скрипке. Эх, жизнь…

Зато он ничуть не удивился, увидев тут же всех троих Горбылей: уж этим-то сам Бог велел! И все же ему стало немного не по себе, когда пробившийся сквозь облака лунный луч упал на лицо юного Хведьки. В мертвенно-голубом свете Горюнец увидел его закушенную губу, сжатые кулаки и полные бешеной ненависти глаза. Он бы уже кинулся на него, если бы Симон не придерживал брата за локоть.

– Что вам нужно? – сдержанно спросил Горюнец, хотя их намерения были более чем очевидны. Просто надо было кому-то начать.

– Сдается нам, – ответил Артем, который, видимо, и здесь был у них за главного, – что батька твой в детстве обхождению тебя не выучил. Ты вот старых друзей встретил, а не здороваешься.

– Так виделись уж нынче, – бросил Янка.

– С кем-то ты и виделся, а с иными и нет, – ухмыльнулся Артем. – С нами ты в поле встречался, с Луцуками у околицы, Хведька вот и сам тебя знать не хочет, а одного-то и позабыл!

– Это кого же?

– А вот кого! – Артем и Степан вытолкнули вперед Михала.

– Обидел ты его нынче, обошел, – заметил Симон Горбыль. – Али думаешь, коли Савка по твоей милости хворый лежит, так за друга его и вступиться некому? Нет уж, ты выйди да поклонись ему в пояс!

– Что ж – сразу да в пояс? – усмехнулся Янка. – В пояс, друг мой, только отцу родному кланяются да старцам почтенным.

– Ишь ты, умный какой! – восхитился Симон. – А ты, Артем, говорил – обхождения не знает! Ну так слушай же ты, мразь! – нежданно вызверился он. – Михалек тебе хоть и не отец родной, да зато он честный хлопец, а ты сучий выкидыш, каких земля носить не должна, а потому тебе за счастье почитать надо пятки ему вылизать!

– Убью, гад ползучий! – по-смешному тонким голосом завизжал Хведька и со слепым отчаянием подростка ринулся на врага.

Это, разумеется, у них тоже было предусмотрено. Хведьку в эту минуту нарочно перестали удерживать, чтобы он дал волю своему буйству и нанес первый удар. Янка, разумеется, мальчишке спустить не может – поневоле будет вынужден дать сдачи. А уж тогда с криком «Наших бьют!» всей сворой накинутся остальные.

Горюнец, однако, на эту удочку не попался. Неуловимым движением он уклонился, ушел в сторону. Что ни говори, а тайные длымские приемы он знал получше юного Хведьки, неопытного и неумелого. Со стороны же показалось, будто и не Янка уклонился, а сам Хведька глупо промазал: кулак его вместо Янкиной головы со всего налета ударился о твердый ствол дерева.

– Ну вот, теперь бедному вязу ни за что досталось, – протянул насмешливо Горюнец, глядя на Хведьку, который, совсем не по-геройски взвыв от боли, поднес ко рту ободранный до крови кулак.

Хлопцы вокруг загоготали, явно растерявшись – такого поворота дел они никак не ожидали. И Янка стоял перед ними, глядя им прямо в глаза – вовсе не испуганный, растерянный – собранный, полный спокойной решимости, готовый к отпору.

Меж хлопцами снова прошел глухой ропот. Братья Луцуки переглянулись, пожали плечами. Хведька потерянно зализывал ссадину, недоумевая, отчего же вдруг все пошло наперекос, и теперь вместо кровавого побоища – тягостное глупое молчание, и сам он выглядит не бесстрашным мстителем, а скорее севшим в лужу дурнем.

А Янка продолжал испытующе смотреть на них, и тревожный лунный свет мерцал в его напряженных глазах.

Санька Луцук не выдержал первым:

– Рынька, чует мое сердце – не то… Тебе охота – за Савкой следом?..

– Мне – нет, – с готовностью отозвался старший брат. – Пойдем-ка мы с тобой, Алесь, от греха подальше!

Вслед за ними отступил и Артем, собравший всю эту честную дружину, несомненно, по зачину Горбылей.

– Могли бы и сами разобраться, – бросил он Симону. – Было, право, из-за чего в набат звонить!

И в эту минуту Янке почудилось в лице брата что-то похожее на скрытое уважение.

И вот перед ним остались лишь трое Горбылей, трое главных противников.

– И все равно ты гад! – беспомощно выкрикнул Хведька.

Снова метнулся в лицо его кулак – и вновь ободрался о твердую шершавую кору.

– Опять тебе вяз не угодил! – усмехнулся Янка.

– А ведь прав браток, – перебил Симон. – В одном только он не прав: не потому ты гад, что девку у нас перебил, а потому, что ни о ком не думаешь, только о себе об одном!

– Подыхать ему пора, а не девок портить! – бросил Михал.

– Помолчи, Михалек! – осадил его старший брат. – Знаю, что ты ответишь, – снова обратился он к Янке. – Сам знаю, что порчи у тебя на уме не было, ты жениться хотел. Да только на себя взгляни: хоть и немногим ты старше нас, а жизнь твоя уж кончена. Ну ладно бы ты еще вдову какую приглядел – вдове что одной бедовать, что за тобой, хворым да убогим, разницы большой нет. Так ведь вдова тебе, видите ли, негожа, тебе девчину молодую подавай! Топленых сливочек захотелось, кислого молока нам не надобно! А о ней ты подумал? На позор девку выставил, всех женихов разогнал! Как же, куда другим хлопцам до тебя: ты ведь у нас огни и воды прошел, всякие дива повидал! А у Аленки вся жизнь впереди, она красавица, умница, любого могла бы выбрать…

Горюнец усмехнулся одними губами, вспоминая этот «любой» выбор, состоявший на деле из одного только Михала.

– Ну, что молчишь? – продолжал Симон. – Что, неправду я говорю? Ну, допустим, женишься ты на ней – дальше что? На сколько тебя еще хватит, убогого? Тебе что: накахался вволю, наплодил целый выводок, да и помер себе на здоровье! А что ей с тем выводком с сумой по миру идти – до того тебе и дела нет! Да ну его, о чем с этим мерзавцем толковать, он все равно слушать не станет… Пойдем, хлопцы!

…Он не испытал облегчения, оставшись один. Все то, что сказал Симон, он знал уже и сам, а Симон лишь облек это знание в словесную форму.

Он крепко зажмурился, пытаясь прогнать, развеять вставшую перед глазами картину. Но видение никуда не ушло, не рассеялось, лишь стало еще отчетливей и ярче.

Вот бредет по полю, вслед за тощей кобыленкой, за тяжелой сохой, его Леся. Стиснув зубы, с трудом удерживая оглобли, ведет она борозду. Он отчетливо видит, как дрожат от напряжения ее тонкие руки, как вихляются, ходят туда-сюда непослушные оглобли, как вслед за ними шатается, ровно былинка на ветру, вся ее хрупкая фигурка. А лемех идет вкось, сбивается о камни, скользит поверху…

Так же, помнится, шла за сохой и его покойница-мать…

«…Последние дни она уж и не вставала совсем, – зашелестел в памяти Лесин голос. – Почернела вся, высохла… А голосочек какой стал слабенький… А однажды поутру забежала я к ней, а она… остыла уже совсем! И глаза закрыты, и руки на груди крестом сложены…»

Он вздрогнул от ужаса, разгоняя наваждение. Он не вправе допустить повторения этой беды и не допустит.

Леся пришла к нему на следующий вечер. Никто теперь не следил за ней: Савел был еще слаб, а Тэкля была слишком озабочена его здоровьем, чтобы еще и караулить бедовую внучку.

Он встрепенулся, услыхав ее шаги на дворе. Гайдук приветствовал ее радостным лаем. Чуть заскрипела дверь. Он обернулся – Леся стояла в дверном проеме – в рубахе с подвернутыми рукавами, в темной длымской паневе с двумя черными полосами понизу. Тонкие смуглые пальцы теребили гашник. А ему отчего-то вспомнился тот далекий летний день, когда он вернулся домой, и Леся сообщила ему горестную весть о кончине матери. Тогда она так же стояла в дверях – темный точеный силуэт в ярком прямоугольнике света, и так же теребила тонкими пальцами гашник будничной паневы. Слезы навернулись ему на глаза – Лесину фигуру окружил плавающий дымчатый ореол, совсем как в тот далекий день… Тогда, помнится, он тоже едва сдерживал слезы, перед глазами все плыло и двоилось.

– Ясю! – тихо позвала она.

– Да? – откликнулся Горюнец.

– Ясю, милый! – подалась она ему навстречу.

– Полно, Лесю, полно! – остановил он ее.

– Да что с тобой, Ясю? – ахнула девушка. – Что случилось, каханый мой?

Она уже почуяла неладное, но еще не понимала, насколько все серьезно.

Горюнец бережно снял ее руки со своих плеч.

– Не я твой каханый, Лесю, вот что, – ответил он.

– Как – не ты? – растерялась девушка. – А кто же?

– Кто бы ни был, да только не я. Послушай меня, Лесю. Пустое все… Одно слово – не судьба… Я… Я не люблю тебя.

Она изумленно вскинула ресницы, затем вздохнула и с облегчением рассмеялась:

– Ясю… А я-то сразу и не поняла, что ты шутишь.

– Я не шучу, – перебил он. – Лесю, постарайся понять. Ты молода, тебе жить бы да радоваться… А я… За мною ты себя погубишь.

От этих слов Лесины черные брови гневно взметнулись, глаза вспыхнули жутким огнем.

– Все ясно, – произнесла она мрачно. – Это они.

– Кто – «они»? – не понял Янка.

– Горбыли, кто же еще? Это они голову тебе затуманили, с толку сбили. Они и без того по всему селу трубят, что-де я молода, а твоя жизнь кончена… Их это слова! Ох уж, право, эти мне Горбыли!

– Нет, Лесю, – печально ответил он. – Это не Горбыли. Это – жизнь.

– Будь она проклята, такая жизнь! – выкрикнула она в гневном отчаянии. – Будь прокляты они все!

Закрыв лицо руками она бросилась прочь из хаты – только косы плеснули следом.

Он едва удержался, чтобы не броситься вслед за нею, как непременно сделал бы раньше. Но теперь он не вправе был ее останавливать. В бессильном горе опустился он на лавку, закрыв руками лицо, как только что она. Впереди ждала его жизнь – одинокая, безотрадная и, видимо, недолгая. А в душе вновь поселилась черная пустота – как тогда, после ухода Кулины.

Он не помнил, долго ли так просидел в тяжком своем оцепенении; но когда отнял наконец от лица руки, солнце уже скрылось за лесом, над его черными вершинами дотлевала кромка зари, а в темнеющем небе замерцали редкие звездочки.

Он тяжело поднялся, накинул на плечи свитку и вышел из хаты прочь.

Она бежала через перелесок, не разбирая дороги, ничего не видя от слез – совсем как в то недавнее воскресенье, когда у нее мучительно открылись глаза на Данилино вероломство. Но теперь все было много тяжелее и безысходнее, чем тогда. Тогда се ее отчаяние, по существу, сводилось к полудетской обиде, к уязвленному самолюбию отвергнутой девушки, которой предпочли ту, что была со всех сторон хуже, но зато могла похвалиться «высоким родом». Ну, еще ехидное злорадство подруг, и боль обманутой мечты. Все это, конечно, было и горько и обидно, но, по большому счету, не так уж и страшно.

Теперь же она чувствовала, что земля уходит у нее из-под ног, что иссякают последние силы, которые она черпала прежде из благодатного и чистого источника, теперь навсегда закрытого для нее. Ясь был не только старым другом; за эти долгие годы он успел стать частью ее самой, частью неотрывной, неотделимой. Казалось немыслимым, невозможным, чтобы эта часть вдруг взяла и предала ее. Нет, в глубине души она понимала, что Ясь ее не предал, знала, как мучительно далась ему эта ложь о том, что он ее больше не любит, и что лишь тревога о ее будущем заставила его сказать эти горькие слова. Но мог бы, по крайности, прежде у нее спросить! И она бы ответила со свойственной ей горячностью, что ее не страшат никакие невзгоды, и никогда она его не покинет.

Но он, не спросясь, решил все по-своему. Она знала, каким упрямым и каменно-твердым может быть Ясь, когда убежден своей правоте. И пусть он по-прежнему любит ее – разве легче ей от этого, зная, что никогда он больше ей об этом не скажет?

Куда она бежала? Она не задумывалась об этом – ноги сами несли ее к Елениной отмели. Она позабыла и про Янкины запреты, и про гайдуков, которые могут подстерегать ее там. У нее не было мысли сделать ему назло, просто это было с детства дорогое ей место, куда она привыкла прибегать со своими большими и малыми бедами. Там, стоя на низко вымытом небольшом обрыве, глядя, как набегают на желтый песок легкие волны, как мерцает на солнце водяная рябь, вспоминала она о той далекой страшной беде, что постигла некогда их Длымь. Порой видела она мысленным взором прекрасный и строгий лик праматери Елены, что укоряюще качала головой. И ей бывало стыдно, когда вспоминала она, сколь ничтожны ее мелкие напасти в сравнении с настоящей бедой. И с этим стыдом у нее отчего-то просыхали слезы, уходили обида и гнев, и делалось на душе легко и покойно.

Теперь над Елениной отмелью лепетали березы, гасли в речных водах золотисто-алые блики заката. Как давно, казалось, не приходила она сюда! Тогда деревья еще были окутаны легкой зеленой дымкой, теперь же листва стала густой, насыщенной, взрослой. Почти сравнялись цветом, столь различные прежде, береза и граб, ветла и рябина.

Она подошла к своей березке, коснулась пальцами тонких веточек. Деревце совсем уже оправилось от давнего увечья и теперь шелестело на ветру живой листвой, не отставая от здоровых подруг. Ветерок развевал, слегка теребя, растрепанные концы повязанной вокруг березки холщовой ленточки, добела выцветшей на солнце.

Ей вспомнилось, как почти год назад она подвязала этой ленточкой – тогда еще цветной, голубой – безжалостно сломанное деревце. Это было в тот самый день, когда Ясь отдал ей, спасшей от погони беглую крепостную девушку, золотые колты праматери Елены. Эти колты она хранит все в той же берестяной табакерке, в надежном уголке за печкой. Ей и в голову прежде не приходило когда-нибудь их надеть – и вовсе не из опасения, что могут отнять или украсть, о чем в свое время предупредил ее друг. Просто чувствовала она, что не пристало ей таскать повсюду своих древних хранителей, трясти ими где ни попадя у людей на глазах. Да и как их носить? В уши вдеть, навроде сережек? Она как-то примерила тайком от всех – красиво вышло, спору нет, да только уж больно неловко: тяжелые они, мочки тянут.

Да и носили их, как ей откуда-то смутно помнилось, совсем по-другому: вроде бы к вискам крепили, к венчику налобному, на узеньких плетеных лясках. Такую ляску и поныне запросто выплетет любая девчонка-шестилетка. У нее и у самой полным-полно таких лясок, сплетенных еще в детские годы. Так что на крайний случай у нее нашлось бы, на что повесить колты. Да вот никак до сих пор не сподобилась на лясках примерить: то было недосуг, то народу полна хата, а как выдавалась свободная минутка – отчего-то сразу из головы вылетало.

А теперь вот незнамо с чего припомнилось. Ах, праматерь Елена! Пожалей свою крестницу, посоветуй, как ей быть и что делать…

В последнее время Юстин Галич стал все чаще наведываться в корчму. Не оттого даже, что так уж любил выпить – хотя и этот грех за ним тоже водился, что тут и говорить! Но так тяжко и тревожно было теперь в Галичевой хате, что хоть беги прочь, куда глаза глядят, только бы на вольный воздух… Да что он, в самом деле, нешто и хмельной угар вольным воздухом ему чудится после гнетущей этой мрачной тревоги, что висела под потолком, словно свинцовое дыхание близкой грозы?..

Старик толкнул тугую дубовую дверь. Она подалась привычно-тяжело, нехотя заскрипела. Темная корчма встретила его кислыми хмельными парами и неровным гулом голосов. За столами сидели все старые знакомые, друзья и соседи: Тарас, Ленька, седоусый Халимон. Все они радостно окликали старого приятеля, махали руками, зазывая каждый к себе. Возле окна сидели за полуштофом двое ольшаничей – они тоже кивнули вошедшему. Кивнули сухо и как будто даже виновато – они доводились какой-то родней злополучному Даниле Вялю, обидевшему Юстинову внучку.

А за стойкой стояла, кивая и улыбаясь, шинкарка Бася. Она тоже поманила Юстина рукой. Привычная улыбка на ее губах казалась приклеенной, а глаза были озабоченными, почти испуганными. С каким-то нездоровым любопытством, смешанным со страхом, указала она подошедшему Юстину на одного из тех, кто сидел за столами – на высокого парня, что в одиночестве горбился над штофом в самом дальнем углу. Юстин и сам вздрогнул, узнав его; вот уж кого никак не ждал и не желал увидеть он здесь! Мурашки побежали по старой спине, когда разглядел он, что вдруг сталось с недавнем красавцем. Еще вчера ладный и стройный, теперь он казался просто длинным, неуклюже-костлявым. Под наброшенной бурой свиткой острыми углами выпирали плечи, по-мертвому неподвижно свисали пустые рукава. И русые кудри уже не вились ковыльной волной – неопрятными космами спускались на шею.

– Гость мой новый, – зашептала Бася, прикрывая рот ладонью. – Не знаю, право, что с ним и делать, как бы до беды не дошло… И кто бы мог подумать: добрые люди звали – не шел, а тут вдруг – здрасьте! – является, никем не званный, и глушит теперь по-черному, аж глядеть страшно…

– Эй! – разнесся вдруг по всей корчме сухой и как будто надтреснутый голос, такой знакомый, и при этом пугающе чужой. – Иди сюда!

Это сидевший в углу парень поднял отяжелевшую голову и теперь в упор глядел на Юстина – из-под густых бровей, из-под спутанного припотевшего чуба.