Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Это ты… меня кличешь? – спросил, заикаясь, потрясенный старик.

– Нет, святого Петра! – отозвался тот. – Присядь да выпей со мной, тут еще довольно осталось.

Юстин потом и сам не мог понять, отчего вдруг послушался Янку. Он был настолько потрясен, что не обратил внимания даже на Янкину фамильярную непочтительность, с какой тот окликнул его, почтенного старого человека, да еще и на «ты», чего никогда бы не позволил себе на трезвую голову.

– Ясю… Да что с тобой? Ты ли это?.. – только и смог вымолвить старик, подойдя вплотную.

– Что, нехорош такой? – усмехнулся Янка. – Горе-то, деду, одного рака красит. Эй, хлопчику! – остановил он пробегавшего мимо Абрамку, Басиного сынка. – Принеси-ка еще калишку!

Быстро кивнув, мальчишка исчез, а Юстин вдруг разглядел, что Янкины глаза, еще недавно лилово-синие, стали теперь тускло-серыми, словно остывший пепел.

Вернувшийся Абрамка поставил на стол еще одну калишку, а к ней – глиняную миску с нарезанным житным хлебом, тонко наструганным салом и двумя солеными огурцами.

– Вот… – сказал он, смутившись. – Мамка велела. Говорит – нехорошо так-то… не закусывая…

Горюнец потрепал его по курчавой жесткой шевелюре, пригладил непокорные, дыбом вставшие вихры, напомнившие ему…

– Темно уже совсем, Митрасю, – произнес он печально-ласково. – Спать тебе пора…

– Я не Митрась, – возразил мальчик.

– Митрась, Абрась, все одно – спать пора…

Он поднял со стола наполовину опорожненную бутыль, налил в пустую калишку, пододвинул старику. Затем плеснул себе. Бутыль дрожала в его нетвердой руке, горелка плескала мимо. Старик со все нарастающим ужасом глядел, как он взял чарку и, не поперхнувшись, целиком опрокинул в рот.

– Ясю! – ахнул старик.

– Чего тебе? – отозвался Янка. – Ты пей, закусывай, для тебя же принесли.

– Ясю, опомнись! Нельзя же так…

– И это нельзя? – усмехнулся тот. – А что ж тогда можно? Хороши вы, старики, забороны ставить: того нельзя, этого не велено… Вот и Рыгор мне все уши прогудел: не трожь, да оставь! Как же, все вы, старики, лучше всех знаете, вы одни и правы всегда бываете, а те, кто помоложе – те и рта не раскрывай, покуда молоко не обсохнет! То молод я вам, то стар… Не угодишь на вас!

– Да за что же ты, Ясю, на меня-то плачешься? Нешто я корил тебя когда? Это все Савел никак не уймется, да и то вроде притих за последние дни…

– Отчего бы ему и не притихнуть, он свое дело сделал. Отнял последнюю радость… Одно только мне теперь и осталось – вот…

Он снова плеснул себе горелки, разливая кругом.

– Хорошо, Алеся тебя не видит… такого!..

– Алеся… – в Янкином голосе прозвучала острая боль. – Отпустил я ее, деду… Что ей за мной… маяться только.

– Как отпустил? – закашлялся дед. – Что ты такое говоришь, опомнись! Куда ты ее отпустил – к Михалу? Своими руками Михалу отдаешь? Ну спасибо, обрадовал, разумник ты мой!

– Как – Михалу? – не понял Янка. – Зачем же Михалу?

– А кому?

– Ну, нешто других нет… лучше?

– Есть, да не про нас! – выкрикнул дед, нервно глотая остаток водки. – Разогнал ты, друг мой, всех добрых хлопцев, а теперь и сам отступаешься! А куда ей деваться? Михал один и остается, обсевок этот, что больше никому не нужен! А уж Михал-то, будь покоен, за все на ней отыграется: и за гордость былую, и за насмешки людские, и за то, как ты зимой рыло ему начистил! Думаешь, он забыл? Нет, брат, шалишь… До тебя ему добраться – руки коротки, так он на Аленке душу отведет… Хоть ее бы пожалел, коли нас не жалеешь… Болит душа-то, родная ведь кровь! И бабка моя извелась вся, места себе не находит. И за тебя отдать – боязно, да все же, глядишь, обойдется еще… А за Михалом ей одно только и есть: пропадать! А ты бросаешь ее, отдаешь недоноску этому, отступаешься! Скотина ты бессовестная!..

Старик яростно плюнул в сторону, поднялся из-за стола и пошел прочь, легонько пошатываясь от выпитого и услышанного. Горюнец проводил его затуманенным взором, еще не вполне осознавая смысл его слов. Потом сжал ладонями виски и какое-то время сидел так, словно желая остановить идущую кругом голову.

Шинкарка Бася с нарастающей тревогой следила, как меняется о на глазах, как расправляются сгорбленные плечи, как неуклюже-деревянное тело под накинутой свиткой вновь обретает былую стройность и четкость линий, как угасшие было очи загораются недобрым огнем, словно у одержимого.

Он и сам дивился, чувствуя, как возвращаются к нему силы, какую горячую не по-трезвому ясность обретают мысли.

«Михал…, – носилось у него в голове. – Охальник, остолоп… Ни рожи, ни кожи, ни мозгов в голове… Что от такого родишь?.. И за такого – мою Лесечку? Касаточку мою, зорьку ясную… Уклеечку мою серебряную… Помнишь, Лесю, ты спросила меня тогда на погосте: неужто и нам придется… черту перейти? А я тебе ответил: погодим пока… Да только боюсь теперь: не получится нам с тобой погодить… не выходит по-доброму… Прости меня!..»

Он поднялся из-за стола и двинулся вдоль прохода. Его мотало из стороы в сторону, а голова теперь стала непривычно легкой, словно пустой…

Лесе наскучило сидеть в темной тревожной хате, подавленно глядя, как за окнами все больше сгущаются, синеют, мутнеют сумерки, медленно превращаясь в ночную мглу.

Давно отвечеряли, и дед Юстин опять куда-то исчез, как часто делал в последнее время. Хотя, почему «куда-то»? Всем известно, где он пропадает: у тетки Баси в корчме…

Савел лежал тихо и, кажется, спал. Ганна, сидя у светца, чинила белье, Тэкля на лавке вязала, звякая спицами, а сама Леся наладила самопрялку и теперь под монотонное жужжание колеса тянула шерстяную нить. Руки ее привычно и ловко делали свое дело, в то время как сердце давил тяжелый камень.

Сейчас она больше всего боялась ненужных расспросов. Зная, как быстро на селе расходятся новости, она теперь ожидала, что всем вот-вот станет известно об ее размолвке с Ясем. Порой ей чудилось, что домашние уже знают об этом – их могла оповестить любая соседка, видевшая, как она, вся в слезах, опрометью выбежала из Горюнцовой хаты. Она опасалась лишний раз стукнуть педалью, боялась на миг остановить прялку, чтобы перевести дух: стихнувший гул колеса мог привлечь к ней внимание. Тэкля, правда, ничего пока не говорила, однако, украдкой бросая на нее тревожные взгляды, присматриваясь к едва уловимому движению темной ироничной брови, Леся все больше убеждалась: бабке что-то известно.

Девчонка вся сжалась, когда Тэкля наконец заговорила, и с облегчением перевела дух, когда оказалось, что речь совсем не о том.

– Загулял, верно, дед наш! – вздохнула бабка. – Опять, небось, с петухами домой завалится, а нам вставать засветло…

И тут Леся, сама не зная отчего, с готовностью вскочила из-за прялки.

– Я сбегаю, бабусь, приведу его домой. Я мигом!

– Эй, ты куда? – окликнула бабка. – Окстись, ночь на дворе!

Но услышать было некому: Леся уже растаяла в мглистом ночном тумане.

Она бежала через перелесок, за которым у поворота ожидала корчма. Черные ветви раскачивались над головой, меж ними мерцало густо-синее вечернее небо. Легкий ветерок веял в лицо, играл непослушными прядками волос, слегка раздувал темную распашную паневу. Вечер был сырой и прохладный, а она не взяла с собой даже свитки, была в одной кабатке-разлетайке – легоньком коротком навершничке без рукавов. Ну да пусть, она ведь не зябкая. Год назад ей довелось целую ночь провести на реке – тогда она была и вовсе в одной тоненькой сорочке, с голыми плечами и руками. Правда, на другое же утро слегла в горячке, но скорее из-за пережитого волнения, нежели из-за простуды.

Ах, Леся, Леся! Знай ты обо всем загодя – верно, и шагу не ступила бы за порог. Да что поделаешь: вероятно, оттого мы и не знаем нашей судьбы. Даже провидцы порой ошибаются, видя дальнее грядущее и не замечая ближайшего…

За поворотом лес кончился. Далее дорога вилась по открытому полю, и здесь у самой обочины стояла Басина корчма – та же крестьянская хата, крытая соломой, только побольше.

Еще издали ей стало ясно, что внутри что-то происходит: в освещенных окнах мелькали беспокойные тени, сквозь приоткрытую дверь доносились грубые возбужденные голоса. С первого же взгляда стало понятно, что внутри ей делать нечего.

Все же она подошла поближе и осторожно заглянула в окно. Глазам ее предстало весьма неприятное зрелище. Посреди опрокинутых стульев, пустых бутылок и битых черепьев по полу катались два почтенных ольшанича, в данную минуту безобразно пьяных. Достойные шляхтичи таскали друг друга за чуприну и тузили кулаками с таким жаром, что, пожалуй, посрамили бы даже Яроськиных гайдуков, по части пьяных драк не знавших себе равных. Остальные посетители сбились вокруг, подгоняя дерущихся свистом, хохотом и дельными советами, а бедная Бася, всплескивая руками, тщетно пыталась унять своих не в меру расходившихся гостей. Деда Юстина среди них не было, и Леся недоуменно пожала плечами, гадая, отчего же он тогда не попался ей навстречу. Другой дорогой, верно, пошел…

Оставаться здесь дальше было незачем, и она повернула к дому.

Правду молвить, ей было немного жутко поздним вечером возвращаться одной по пустынной лесной дороге, и она прибавила шагу, чтобы поскорее пройти тревожное место – темный сумрачный перелесок, ободряя себя, что, мол, ничего страшного нет, одни пустяки. Вот прошлым летом, когда она, одетая в одну лишь сорочку и зеленый русалочий венок, увозила по Бугу беглую крепостную девушку мимо карауливших в засаде гайдуков – вот тогда она и в самом деле натерпелась страху – упаси Боже!

Тем не менее, она облегченно вздохнула и расслабилась, когда перелесок кончился, и она вышла на знакомую поляну, где стояла их Длымь. Почти везде уже спали, хаты стояли черные, и лишь кое-где, в том числе и у них, теплился в окнах огонь.

До дома было уже совсем близко, и она совершенно успокоилась, торопясь мимо знакомых хат, мимо пустых дворов и черных окон, когда возле Луцукова плетня ее вдруг окликнули по имени.

Худой высокий человек в накинутой на плечи свитке стоял возле тына, опираясь на него рукой.

– Ясю? – удивилась она. – Что ты здесь делаешь?

Он шагнул к ней, протянув руки навстречу, и отчего-то вдруг пошатнулся.

– Тебе худо? – испугалась девушка. – Пойдем, домой провожу.

Он вздохнул, и Леся поморщилась от тяжелого кислого духа.

– Выпил? – отшатнулась она в ужасе.

Однако было поздно: тяжелая рука легла ей на плечо, крепко сжала.

– Ой, пусти! – она рванулась, пытаясь освободиться, но безуспешно.

Он обхватил ее другой рукой за талию, рывком прижал к себе. Горячие губы зашептали в самое ухо, обдавая хмельным дыханием:

– Лесю! Лесю, послушай! Нельзя нам больше ждать, слышишь? Нет другого пути…

Губы горячо защекотали, целуя в шею. Рука, лежавшая на талии, опустилась ниже, скользнула по ягодицам. Не оставалось никаких сомнений в том, что он задумал.

– Пусти меня! – она уперлась ему в грудь кулачками, силясь оттолкнуть.

Он усмехнулся и крепче сжал объятие – без малейших усилий, однако она оказалась стиснутой так, что теперь не могла даже двинуться: локти оказались тесно прижаты к бокам, предплечья – к груди, а лицо – почти что ему в подмышку. В ноздри ей ударил горячий мужской пот, смешанный с хорошо знакомым полынным духом, тонким и горьковатым. Ноги у нее внезапно подкосились, и она смогла лишь отвернуть голову, чтобы не слышать этого пьянящего тяжкого запаха, ставшего вдруг таким страшным.

– Тихо, радость моя! – снова зашептал над ухом его голос. – Не отдам я тебя никому, никакому Михалу… Дулю ему глодать, паскуднику!.. Вместе будем с тобой, навеки… Немножко только потерпи, самую малость… Недолго это… На тебе греха не будет, я все на себя приму.

– Пусти, кричать буду! – выдохнула она.

– Попробуй! – упругие влажные губы впились ей в рот, заглушая крик. Она едва не задохнулась от кислого хмельного угара.

В следующую секунду, сбитая с ног, она упала навзничь в густой бурьян, что буйно разросся возле Луцукова тына. Она успела лишь подивиться, что почти не ушиблась, прежде чем он всем телом навалился на нее сверху.

Позднее, придя в себя и вновь обретя способность рассуждать, она поймет, что это он подложил ей руку под затылок, тем самым смягчив удар.

Но в ту минуту она ничего не в силах была понять. Она почти обезумела, увидев въяве картину из своего ночного кошмара: безлюдная мглистая ночь, темный глухой бурьян и четкий силуэт нависшего над ней мужчины; она не разглядела тогда во сне его лица, но запомнила резко очерченные высокие скулы, чуть запавшие щеки, характерные контуры плеч.

Потная рука зашарила по ее груди, легко расстегнула пуговку у ворота, потянула рубашку с плеча. Душащий рот наконец отпустил ее губы, припал к плечу у самой шеи, жадно, до боли впиваясь. Однако девушка не успела даже вздохнуть, не то что крикнуть – другая ладонь тут же наглухо закрыла ей рот, стиснув его вместе с носом. Она попыталась укусить эту руку, но зубы бессильно клацнули, не достав. Подол ее высоко сбился, бесстыдно оголив ноги; она с содроганием ощутила, как их защекотал сырой холодный воздух. Леся снова дернулась, завозила головой, отчаянно пытаясь вырваться из железной хватки насильника. Тот рывком вклинил ногу ей между бедер, легко разомкнув крепко сжатые колени. Ненасытные губы все еще терзали ей шею, потом сползли ниже…

Каким-то чудом ей все же удалось вывернуться, стряхнуть цепкую руку со своих губ. Пустынную тишину разорвал ее дикий, почти безумный крик, тут же, впрочем, задавленный беспощадной рукой, но поздно: крик был услышан.

За темным высоким тыном на Луцуковом дворе истошно забрехал рябой вислоухий пес, ему ответил разноголосый лай на соседних дворах. У Луцуков стукнула и заскрипела дверь, послышался встревоженный, еще немного заспанный голос тетки Арины.

– Кричал кто-то. Ты слышал, Матвей?

– Как не слыхать? Вопили, ровно кто режет!

– Эй, отзовись! – окликнула тетка Арина. – Есть кто живой?

– Тихо, – пожал плечами Матвей. – Верно, почудилось.

– Обоим сразу? – усомнилась жена. – Да и Курган, гляди, с чего-то растревожился. Что-то не то, Матвей!..

Одна за другой заскрипели двери на соседних дворах, послышались сонные голоса.

– Кто кричал?

– Что за напасть?

– Да нет, вроде никого…

Леся слышала эти такие близкие голоса и отчаянно напрягалась, чтобы хоть шорохом заявить о себе, но Янка придавил ее к земле всей своей тяжестью, не давая ворохнуться. Одетый в болотно-бурую свитку, он был почти неприметен глазу, да к тому же скрывал их высокий черный бурьян, а ночь выдалась туманная.

– Услыхали-таки, – со злостью в голосе прошипел Янка. – Тихо лежи, слышишь?

Недоумевая, соседи понемногу расходились по своим хатам. Когда они вновь остались одни, Янка неожиданно ослабил хватку.

– Не вздумай снова орать! – предупредил он. – Недоставало еще, чтобы нас тут застали.

Неловким движением он оправил на ней сбившуюся юбку, натянув подол на матово белевшие в темноте колени. Затем потянулся к шее, собираясь, видимо, привести в порядок растерзанный ворот. Леся отшатнулась, будто ужаленная, судорожно закрывая руками грудь. В тот же миг она, как вспугнутая перепелка, взлетела на ноги и опрометью бросилась прочь.

Она не помнила, как очутилась на своем дворе, возле бочки с водой – той самой, глядясь в которую, прошлым летом чернила она брови и наводила на лицо мертвенно-лунную бледность, примеряя на себя личину холодной русалки.

Теперь она вновь наклонилась над бочкой, окунула в прохладную воду дрожащие руки. Ни о какой бледности сейчас, виидимо, не было и помину – лицо пылало, болели припухшие губы, шею до сих пор саднило от его бесстыдных поцелуев. Ее кидало то в жар, то в озноб, ум ее отказывался принимать то, что едва не произошло, а душа металась, словно потерянная. Ясю, Ясенька… Что же это с тобою вдруг сталось, как теперь жить?… Нет больше прежнего Яся – доброго, надежного, любимого. Новый – с потными бесстыдными руками, неумолимо-жадными губами, с тяжелым смрадным дыханием – заслонил его совершенно.

Она плеснула себе в лицо холодной воды, чтобы хоть немного остынуть, и тут только смогла прислушаться к доносившимся из хаты голосам.

– Ах, мерзавец, ну чистый мерзавец! – надрывался внутри дед Юстин. – Вот уж чего не ждал от него…

– Уж знают! – ахнула Леся. – Боже правый, откуда? Как же мне теперь домой-то показаться?..

Она тихонечко скользнула в сени, успев порадоваться, что дверь в горницу затворена.

– Аленка-то за тобой побежала, а так до сих пор и нету, – донесся до нее встревоженный голос бабушки.

– А хоть бы и была – и ей то же самое повторю: мер-за-вец! Ну его в болото, коли так, без него проживем! – гнул свое хмельной голос деда.

Леся замешкалась в темных сенях, зачем-то перебирая висевшие на гвозде свитки, на ощупь отыскивая свою. Потом только внезапно поняла, зачем ей свитка: чтобы скрыть греховно-красные пятна на шее, хорошо заметные в открытом вороте сорочки.

Так и не найдя своей свитки, она вдруг обо что-то споткнулась – кажется, это было пустое ведро – и еще успела расслышать звавшие ее голоса:

– Ну, слава тебе, господи, кажется, воротилась!..

– Алеся! Аленка, где ты там?

Больше ничего не слыхала.

…Вокруг были уже не тесные темные сени, а просторные заливные луга, куда в былые годы ездила она в ночное. Так же клубился молочно-голубой туман над низким пологим берегом, над серебряным мерцанием вод… А еще увидела она женщину в длинном белом одеянии, так же невесомо клубящемся, как этот речной туман. И в самой женщине тоже чудилось что-то невесомо-призрачное: она шла, не приминая травы, и светлые ее волосы тоже клубились, подобно туману, окутывая всю ее тонкую высокую фигуру. Было в ней что-то смутно знакомое, но Леся никак не могла вспомнить, где же могла ее раньше видеть…

Откуда-то из другого мира проник мерзкий запах паленого волоса, и словно издалека дошел испуганный голос невестки:

– Матуля, да вы гляньте!.. Вся шея…

Леся с трудом подняла тяжелые веки. Она лежала в горнице на лавке, над нею сгрудились тревожные лица домашних. Тэкля держала у нее перед носом тлеющий клочок шерсти, Гануля растирала виски.

– Очнулась, никак, – сказала бабушка.

Затушив в ладони дотлевающий клочок, она слегка встряхнула внучку за плечи.

– Говори, кто это тебя так? Неужто Янка?

– Да ясное дело, что не Миколка, – проворчал Савел. – Говорил я, это добром не кончится.

– Он хоть не бил тебя? – спросила Гануля.

– Нет… Нет… – прошептала Леся; язык едва ее слушался.

– Да нет, не похоже, чтоб бил, – рассудила Тэкля. – Ни синяков, ни ссадин, платье даже не порвано. Я потому и догадалась, что он – от чужого так легко бы не отделалась.

– Этот и без побоев управится! – бросил Савка. – Одна слава, что хворый, а сила – что у зубра лесного!

– Савел, отвернись! – коротко приказала Тэкля.

Савка послушно отвернулся. Тэкля начала распутывать гашник Лесиной паневы. Савел тем временем потеребил за плечо сидевшего на лавке Юстина.

– Ну вот, тату, а вы говорили: отступился, бросил… Вот как нынче солдаты от девок отступаются!

– Мерзавец бессовестный! – тупо повторял старик.

– Кто ж спорит? А вы помните, тату, вдовца того ольшанского, что войтову Анельку на гумно затянул? Ловко ведь как у него все вышло: побаловал с девкой на гумне, тавро свое на ней поставил, а там и забирай готовенькую, никто уж поперек не встанет! Анелька-то на днях третьего сынка ему родила.

– Не так все и худо, я гляжу, – заключила наконец Тэкля. – Крови нет.

– Обошлось, слава Богу, – вздохнула Ганна.

– Значит, спугнули, – мрачно процедил Савел. – Чему вы радуетесь? Наутро уж все село знать будет – срам того хуже! Чего бы там прежде про Аленку ни брехали – да то все один наговор, а тут своими глазами люди видали… Э, да ну вас всех! – махнув рукой, он снова опустился на лавку рядом с дедом и горестно закрыл руками лицо.

Ночью Леся проснулась от близкого шороха и прикосновения чего-то чужого. Она вздрогнула, отшатываясь; руки сами потянули на грудь простыню.

– Не бойся, я это, – зашептала рядом Гануля.

– Ты? – удивилась Леся. – Зачем?

– К тебе вот пришла: вдруг тебе страшно?

– Страшно? Да, Ганулька, страшно. Не уходи…

– Я не уйду. Ты не бойся, он сюда не придет. Мы его не пустим. Спи…

– Доброй ночи, – прошептала Леся и вновь забылась тяжелым беспокойным сном, обняв за шею молодую невестку.

Глава пятнадцатая

Наутро она встала рано, когда другие еще не проснулись. Спать ей совсем не хотелось, не то что иногда по утрам, когда голова тяжелая и газ не разлепить.

Леся осторожно перешагнула через спящую Ганульку – та спросонья все же заворочалась, забормотала во сне. Босиком ступая по гладким половицам, Леся наскоро оделась, потом достала гребень, привычной рукой принялась чесать волосы. Потом так же привычно заплела косу, укладывая пушистые пряди, перекинула ее на грудь и глянула на себя в зеркальце.

Ох, страсти какие! Заостренные скулы, бледно-желтые щеки – такой оттенок всегда бывает у ее смуглой кожи в минуты нездоровья. Резко чернеют пологие тонкие брови, в запавших глазах – сухой горячечный блеск, под ними залегли буро-лиловые тени. Четким контуром алеют припухшие губы, непривычно яркие, отвернутые, словно лепестки. Даже кожица на губе чуть содрана, оттого и саднит до сих пор… Следы на шее, правда, уже не красные, бледно-розовые, но все равно заметны отчетливо…

В эту минуту она вдруг ощутила себя невозможно гадкой, порочной, оскверненной, а тут еще вспомнила, кто подарил ей это злосчастное зеркальце – и размахнулась в сердцах, готовая метнуть его о стену.

И не смогла: что-то словно бы остановило, задержало ее руку. Оно было очень красивое, ее зеркальце, хоть и совсем простое – круглое, оправленное в тополь, с длинной полированной ручкой, что так удобно и ласково ложилась в ладонь. Она задумчиво провела пальцем по гладкому шелковистому дереву – светлому, в россыпи мелких темных пятнышек – и, вздохнув, осторожно положила его на подоконник.

– Что, Алеся, худо тебе? – послышался у нее за спиной голос бабушки.

Она обернулась. Тэкля стояла в одной рубахе, с неприбранной толстой косой.

– Да нет, бабунь, не так все и худо, – ответила она. – Нет чести урону. Не успел он меня…

– Знаю, – ответила Тэкля. – Кто-нибудь вас видел?

– Нет вроде… Он возле Луцукова тына меня прижал, там, где еще бурьян густой. Я закричала, а он мне рот зажал, да только Курган все равно услыхал да залаял, хозяева вышли…

– Брех собачий я слышала, – кивнула Тэкля. – Так это вы были?

– Ну да, – вздохнула внучка. – Он держал меня крепко, всей тяжестью навалился – ни вздохнуть, ни охнуть… Тень на нас падала, да и туман тоже… Нет, бабунь, не могли нас видеть, никак не могли. Я слышала, как соседи по домам расходились, и хоть бы мне голос подать…

– А потом? – вновь перебила Тэкля.

– Отпустил он меня, – поспешила ответить Леся. – До сих пор поверить не могу, с чего бы… Упредил только, чтобы орать не вздумала.

– И мне это странно, – задумалась Тэкля. – Спужался, верно, соседей, сила ушла, бывает такое у мужиков. А может, просто пожалел он тебя. Он ведь не лиходей какой, с малолетства тебя на руках носил… Это ж вовсе надо сердца не иметь, чтобы на такое дело отважиться. Ну да все равно ему это с рук не сойдет!

– Нешто камнями забьют? – испугалась Леся. – Или хату подпалят?

– Ну что ты, до такого не дойдет, конечно, – успокоила ее Тэкля. – Вот кабы он дело свое до конца довел, тогда все может быть… Да и то не знаю. Вон в Ольшанах народ куда против нашего злее, а и то Стах испугом только отделался да колотушками.

– Какой Стах? – не поняла внучка.

– А тот вдовец, что Анельку на гумно затянул. Так что не бойся, никто Янку твоего пальцем не тронет. Пожалуй, и в причастии-то ему не откажут. Но и житья доброго ему тоже не будет, да и тебе я говорю: надо с этим делом скорее кончать: коли не к Петрову дню, то уж к осени точно!

– К осени? – повторила Леся упавшим голосом. Лицо ее, и без того бледное, вдруг сделалось совсем восковым.

Ей вновь отчетливо представилась картина перенесенного ужаса: тяжелое тело придавило ее сверху, потная ладонь стиснула грудь, бесстыдные губы до боли впиваются в шею, терзая беззащитную плоть… И много ли ей радости от того, что не в бурьяне под чужим тыном, а в темной клети, на житных снопах… И никто не придет на помощь, кричи – не кричи. Никто не придет, хоть бы все псы в округе надорвали глотки…

– Прежде надо было о том думать, – жестко заявила Тэкля и, отвернувшись, прошла мимо нее в бабий кут.

Леся задумалась, подперев щеку ладонью. Сегодня она вместе с другими девчатами должна полоть лен, и теперь она ломала голову, как скрыть от зорких подруг следы минувшей ночи. Иные подруги, впрочем, сами были не без греха: нередко она замечала у какой-либо из них то припухший рот, то прикушенную докрасна мочку уха, то подозрительно розовые синячки на шее или возле плеча. Но то другие, а за ней наблюдают десятки глаз, которые немедленно засекут малейший непорядок. А не идти тоже нельзя: ее внезапная «хвороба» может вызвать подозрения; еще, чего доброго, свяжут ее отсутствие в поле с ночными криками на улице.

Она еще раз оглядела себя в зеркальце, оправила ворот. Затем накинула на голову белый льняной платок, завязала концы под подбородком, спустив их до самой груди. Ну, вроде ничего не видно – если, конечно, не слишком приглядываться.

Когда по дороге в поле она догнала стайку девчат, никто из них не сказал ей ни слова, однако ей без конца мерещились косые взгляды и ехидный шепот за спиной.

Бедная девочка! Она прятала от чужих глаз бледные, уже почти незаметные следы, не подозревая при этом, какой раздавленной, униженной, повинной выглядит при этом она сама. И шепот за спиной ей не мерещился, ехидные девчонки и впрямь вовсю гадали, отчего бы это Леська, что вчера еще гордо бряцала дареными монистами, худую славу напоказ выставляя, теперь вдруг платком до бровей укуталась, и глаз поднять не смеет.

А иные с утра успели уж и Янку повидать. Был он странно молчалив, отводил глаза и словно бы тоже чего-то стыдился. Подумали бы, что размолвка у них с Леськой вышла, заяц дорогу перебежал, да только заметили и другое: цветную широкую дзягу с пушками, которую он прежде носил с такой гордостью, теперь сменила простенькая опояска с жалкими кисточками.

По пути в поле Леся никак не могла дождаться, когда же кончится эта мучительная дорога, и девчата разойдутся по своим полоскам. По пути она дважды отставала, но вскоре поняла, что толку в этом немного: на нее тут же начинали оглядываться Дарунька с Виринкой, а вслед за ними и остальные. Вслух, однако, ничего пока не сказали.

Однако и в поле ей не повезло: как на грех, на соседней полоске работала Катерина. Она то и дело поглядывала на свою соседку и все пыталась отчего-то заговаривать, хотя в последние недели даже здороваться с ней не желала. Леся отвечала ей глухо, односложно, стараясь не глядеть в ее сторону.

– Ты что это нынче смурная такая? – подивилась Катерина.

– Да так… – Голова болит… – отговорилась та.

– Ах, голова? – усмехнулась румяная молодка. – Скажите на милость! А может, вовсе и не голова, а что другое у тебя болит нынче?

Девушка не ответила. Низко наклоняясь, она безучастно работала мотыжкой, привычно выдирая колючий бодяк и ломкий млечный осот, по возможности стараясь не обращать внимания на Касины намеки.

Однако это были еще цветочки в сравнении с тем, что ожидало ее впереди.

Леся не подняла головы, услыхав неподалеку мужские голоса. Набежали, верно, бездельники-хлопцы, с девками лясы точить! Станут теперь гоняться за ними по всему полю, а девки примутся от них убегать, визжа в притворном испуге. Да только ей-то что до того?..

Леся очнулась, когда кто-то цепко ухватил ее за бедра, похотливо прижался сзади. Она бешено рванулась, взметнув гибкий стан; резко выбросив назад ногу, ударила наглеца босой пяткой в колено. Еще не отойдя после ужаса минувшей ночи, она не разумела, что творит: ее тело четко и верно проделало все само.

В следующею секунду, придя в себя, она повернулась лицом к обидчику – и совсем не удивилась, увидев перед собой Михала, прыгавшего на одной ноге и злобно шипевшего от боли.

– Вот подойди только! – замахнулась она на него мотыгой.

– С-сука! – прошипел он в ответ. – Недотрога рваная! А то я не знаю, где ты ночь провела, кобылка необъезженная! Тебя уж Янка объездил, нечего теперь и брыкаться!

Михал стоял далеко; не достать его было ни ногой, ни мотыгой, а и сказать она ничего не могла: язык отнялся от бессильной обиды. Она лишь вспыхнула до корней волос да крепче стиснула в онемевших пальцах рукоять мотыги.

И вдруг случилось нежданное: откуда ни возьмись меж ними бросился Павел Хмара. Загородив спиной девушку, он грозно обернулся лицом к обидчику.

– Оставь девку! – негромко процедил он сквозь зубы. – Объездил, не объездил – не тебе доезживать, понял?

– Вы гляньте, какой заступник тут выискался! – гадко ухмыляясь, ответил тот. – Да не больно-то и хотелось, кому она теперь нужна… такая!

И тут же поспешно заковылял прочь – мешало, видно, ушибленное колено. Однако, отойдя на безопасное расстояние, глумливо крикнул напоследок:

– Одно только худо: придется теперь Янке заклад отдавать. Ну так что с того: отдадим, коли уж выиграл, мы люди честные…

– Какой такой заклад? – растерянно спросил Павел, обернувшись к девушке.

На Лесю теперь и вовсе страшно было взглянуть: краска отхлынула у нее с лица, и она вся дрожала, словно в ознобе.

– У Янки… с Симоном… – едва смогла она выговорить. – Михал брешет, поспорили они будто бы… на меня…

– Оно и верно, что брешет! – бросил в ответ Павел. – Не было у них с Янкой никакого заклада. Я не знаю, что у вас там с ним вышло, но вот заклада точно не было, не то бы Симон сказал. Да и плюнь ты, в самом деле, на того Михала, никто его и не слушает!

– Кабы он еще рук не протягивал, – вздохнула Леся, немного успокоившись.

– Так скажи, коли еще протянет: поотрываем и руки, и ноги, да и все прочее, что найдем.

Он махнул ей рукой на прощание и неторопливо зашагал прочь. Едва он скрылся за поворотом, как у Леси за спиной зашлась громким хохотом Катерина:

– Ой, девки, слыхали? Янка-то, выходит, об заклад на нее побился! А она-то, дура, поверила, что он взаправду…

– Куда ей! – немедленно откликнулась Дарунька. – А то она кому нужна – взаправду! Скажешь тоже!

– На себя бы ей глянуть! – вновь подхватила Каська. – Худая, вся черная, ровно арапка, да еще и порченая теперь…

Лесины очи полыхнули бешеным пламенем – так и сожгли бы в пепел молодку.

– Чтоб язык у тебя отсох за такие слова, – произнесла она совсем тихо, но с такой тяжелой угрозой, что даже у бывалой Катерины екнуло сердце. Катерина, однако, и сама была не промах.

– А вот и не отсохнет, потому как правда это, и вся Длымь уж про то знает! – крикнула она. – Ну, что примолкла? Я знаю даже, где он тебя спортил – вон у Луцукова тына вся трава примята!