Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Точно, примята! Мы тоже видели! – раздалось кругом.

Леся поначалу едва не рассмеялась: нашли тоже «улику»! но потом вдруг испугалась, не обронила ли она возле Луцукова тына, например, сережку, или, может, бусы рассыпала. Однако тут же у нее отлегло от сердца, когда она вспомнила, что обе сережки остались на месте, а никаких бус на ней тогда и вовсе не было.

– Ты докажи сперва, что это я траву помяла! – бросила она Катерине в ответ. – Может, ты с полюбовником? Может, Тарас пьяный отсыпался, хаты своей опять не нашел?

– Ах, Тарас? – прищурилась Катерина. – А кто ж тогда вопил ночью, словно резали? Тоже Тарас? А губу вот кто тебе прикусил до крови? Опять Тарас? Ай, что у нас за Тарас! А мы и не знали, что он прыткий такой на старости лет!

Девки собрались теперь чуть не со всего поля, сгрудились на соседней полоске.

– Так что ж он ее, выходит, только давеча? – спросила Агатка. – А то люди гутарили, что уж давно она с ним…

– Спутались-то давно, ясное дело, – ответила ей полушепотом Василинка, – А давеча она просто гонор свой выказала, ублажить его не захотела отчего-то. Хмельной дух ей, видите ли, не понравился! А ему, видать, приперло, вот он и приневолил… Ну, что вылупилась, очи твои бесстыжие! – вдруг крикнула она во весь голос, повернувшись к Лесе. – Что, неправду говорю?

Леся и в самом деле неотрывно смотрела на нее огромными почерневшими глазами, пронзительно яркими на бледном лице. Смотрела где-то с минуту, а потом вдруг слетели с ее губ полубезумные, горячие слова:

– Ай, Ахремка, пусти меня, охальник! Не тронь, бессовестный!

Теперь уже Василинка уставилась на нее круглыми от изумления глазами.

– Ведьма! – выдохнула она в ужасе.

– Ясно, ведьма! – поддержал кто-то сзади.

– Мало ей, что сквозь стены проходит, так теперь еще мысли стала читать!..

– А ведь точно, Василина, был у тебя какой-то Ахрем из Якубова…

Краем глаза Леся подметила, что не только Василинка, а и еще несколько девушек виновато потупили очи.

– Есть, есть такой Ахрем, сама видала! – возбужденно кричала всегда все знающая Виринка.

– У, ведьма проклятая! – выкрикнула бедная Василинка, в глазах у которой уже замелькали злые слезы. – Чтоб ты сгинула, подлая!

– Бей ведьму! – истошно взвизгнула Агатка, та самая, которую вечерами не раз заставали возле бань, и не с одним Лукашом, а и с другими хлопцами тоже.

– Удавить ее, стерву окаянную, чтоб не поганила честным людям…

– Камень на шею, да и в Буг!..

Леся едва успела отскочить, когда Катерина с Дарунькой первыми накинулись на нее. Она швырнула в них маленькой мотыжкой – единственным своим оружием – и кинулась бежать со всех ног. Несколько девок бросились было за ней следом, но отстали, не догнав.

Давно уже стихли, остались далеко позади злобные визгливые голоса, а она все мчалась, не разбирая дороги; сердце обмирало у нее в груди, кровь жарко стучала в висках. Встречные кусты хватали ее за одежду, а ей мерещилась, что это бабьи пятерни тянутся к ней, рвут на части…

Она очнулась, лишь выбежав на берег реки, и только здесь перевела дыхание.

Это была не Еленина отмель – совсем другое место. Здесь клонились высокие камыши над темно-оливковой гладью затона, а в самом затоне зелеными островами плавали овальные листья кувшинок, меж которых покачивались над темной водой глянцево-золотые купавки. А по берегам затона плакучие ивы свесили до самой воды серебристо-сизые пряди.

Эту заводь Леся тоже очень любила и часто приходила сюда купаться. Место было глухое, таинственное, словно картина из старой сказки. И в самом деле: где и жить водяницам-русалкам, как не здесь! Ей так живо виделось, как русалка, взобравшись на толстый комель, чешет золотым гребнем текучие влажные косы, и они струятся до самой воды, смешиваясь с густым водопадом ивовых тонких ветвей.

Русалок Леся не боялась; они никогда не обижали ее, не пугали, а теперь уж тем паче не тронут: она ведь им сродни. Ведьма!

Леся распустила широкую дзягу, распутала туго затянутый узелок гашника. Уронила наземь паневу, легким движением плеч освободилось от кабатки-навершника, потянула через голову рубаху. Оставшись в одной легкой сорочке без рукавов, с открытыми плечами, она подошла к самой воде. Она слышала, как хлопцы на днях говорили, что вода в Буге еще студеная и купаться холодно, однако сейчас ей и нужно было остудить свою горячую голову.

Дно здесь было вязким, илистым, и ноги ее как будто погрузились в пуховую перину. А вода и в самом деле оказалась холодной; Виринка, например, нипочем в такую бы не полезла, однако Леся холода не боялась.

Заводь была глубокой; уже возле самого берега вода доходила ей до середины икр. Через три шага вперед будет уже по пояс, а дальше – обрыв.

Она постояла еще немного, подняв кверху руки, закрепляя тяжелые длинные косы, которые обернула кругом головы, чтобы не намокли. Потом смело шагнула вперед. Холодные медленные струи оболокли ее тело, ставшее в воде почти невесомым, и она вдруг ощутила себя русалкой, раздвигая грудью упругую плотную воду, глядя на свои обнаженные руки, ставшие зеленовато-зыбкими в темно-хрустальной воде омута. Ну что ж, коли не бывать ей теперь прежней Лесей, пусть она будет русалкой, сестрой речных водяниц. Ведьмой! Ведь и бабка Алена была ведьмой – по сути, а не только по славе…

Леся неторопливо поплыла к середине заводи, на самую глубину. Тающий след тянулся за нею к берегу двумя расходящимися волнами. Она слыхала, что русалки не оставляют за собой волны… И вдруг…

Страшная боль свела ногу, скрутила жилы мучительной судорогой. Нога вдруг потеряла легкость, неотвратимо потянула ко дну, как если бы к ней привязали тот самый тяжелый камень, которым грозились бабы на полосе… захлебываясь горькой речной водой, девушка отчаянно замолотила ладонями, подняв тучу брызг. Круги пошли по воде к берегам затона, потревожив покой золотых купав. Уже уходя под воду, она услышала за спиной шумный всплеск и громкий мужской голос, ругавший ее бранными словами. Она закашлялась, чувствуя, что грудь ее вот-вот разорвется без воздуха, снова глотнула горькой воды с мертвенно-затхлым привкусом тины. Успела ощутить, как чья-то рука больно ухватила за косы – и свет померк у нее в глазах…

Вокруг стояла мглистая голубая ночь. Голубой туман стелился волнистыми прядями над недалекой рекой, голубым серебром матово отсвечивали росы на уснувших травах, размытый лунный свет едва пробивался сквозь пелену курчавых облаков. И женщина в белом шла ей навстречу, но теперь она была много ближе, чем в первый раз. И снова чудилось в ней что-то неуловимо-знакомое, однако Леся снова не разглядела ее лица, успев заметить лишь лунный отсвет в глазах…

Она пришла в себя от ощущения крайне неудобной позы: лопатками опиралась на что-то твердое, угловатое, а голова свисала ниже плеч, оттянутая тяжелыми косами. А еще не покидало странное чувство, будто все это уже с ней было однажды…

С трудом открыв глаза, она увидела склоненное над собою лицо мужчины. Мокрые волосы припотели ко лбу, струи воды сбегали по его щекам, стекали с темной бороды. А лицо исказила жуткая гримаса, безобразно, однако при этом очень знакомо перекосив рот. Она уже почти вспомнила, у кого видела прежде эту гримасу, но тут нежданный спаситель наградил ее парой таких увесистых оплеух, что ее голова бессильно мотнулась из стороны в сторону.

– Вконец ошалела девка! Куда ж тебя понесло в тот омут!

– Дядь Рыгор… – еле выдохнула она.

– Вот как дам зараз, будешь знать тогда дядю Рыгора! – вновь замахнулся он на девушку. – Это ж надо, какое дело замыслить! Хоть бы о ком подумала, прежде чем головой в омут сигать! Ишь ты! Дядь Рыгор!..

– Н-нога! – простонала она, однако Рыгор как будто и не слышал.

– Ты что, дите неразумное, чтобы всем тут за тобой глядеть в оба глаза? Сама за собой доглядеть не можешь, а у других как будто и дела нет больше? Нет уж, сам теперь вижу: каков бы ни был тот Янка, а шагу ты без него не ступишь!

– Как Янка? – ахнула она, единым духом вскочив на ноги.

– А ты что думала? С Янки я вины не снимаю: срамное дело он учинил, и глаза бы мои на него не глядели! Да только тебе от него все равно деваться некуда: не так даже из-за того позора, просто больше ни у кого терпежу не достанет – надзирать за тобой день и ночь! Осрамились вы с ним, однако ж, голуби сизые! Сорок пятый год доживаю, а такого сраму не видывал! Сиди уж, не рыпайся! – остановил он девчонку, уже готовую кинуться прочь. – Знаю, что ты ни при чем… У него уж давно в голове такие думки бродили, я-то знаю… Слетело у него как-то с языка, не удержался. Старый трюк: взял, спортил девку, а там забирай тепленькую, бо никто другой ее не возьмет.

– Не спортил, – перебила она. – Не было греха…

– Ну, хоть на это ума у него достало! – облегченно вздохнул Рыгор. – Или подлости не хватило…

Ей вдруг совестно стало перед ним в одной рубашонке, к тому же мокрой и оттого насквозь прозрачной. Она потянулась за своей сброшенной паневой, и тут заметила возле нее лукошко с распаренным просом.

– Лещей думал приваживать, – уже спокойнее пояснил Рыгор. – Да вот приходится заместо лещей девок всяких выуживать, что сдуру головой в омут сигают!

– И в мыслях у меня того не было! – горячо перебила она.

И не заметила сама, как рассказала ему обо всем: и про Михала, и про стычку с девками на полосе, и про то, как сломя голову примчалась к этой заводи, в которой отчего-то решила искупаться.

– М-да! – усмехнулся Рыгор, дослушав до конца. – Верно, и в самом деле надо тебя от людей подале держать. Вот уж точно, где наша Алена – там либо драка, либо вовсе погром! Откуда же ты про того Ахремку знаешь?

– Ненароком застала их с Василинкой… в лесу. Да только я их видела, а они меня нет.

– Ловко! – одобрил Рыгор. – Да только все же не стоило тебе про него поминать.

– Да я и сама теперь вижу, что не стоило, – вздохнула Леся. – Да только себя я не помнила, дядь Рыгор, такое зло на меня накатило… Они, стало быть, творят себе что хотят, и все им с рук сходит, а на меня на одну всех собак спустили! А в чем я повинна? Что я худого сделала? По темным углам не грешила, по кустам разиня пазухи не бегала! Вот хотите, на святом алтаре поклянусь, что чиста?

– Никому здесь твои клятвы не надобны, – мрачно вздохнул Рыгор. – Слушать их никто все равно не станет. А я тебе одно скажу. В том, что Янка тебя давеча возле тына прижал, ты, конечно, неповинна. Хотя до сих пор в толк не возьму, с чего вдруг понесло тебя ночью на улицу? А вот что ты умней других себя считала, против всех себя поставила, народ понапрасну дразнила – так тут уж, кроме тебя одной, никто не повинен! Так что не обессудь, что они всем миром тебя одну теперь травят. Что посеешь, то и пожнешь, как говорится. Ну а насчет заклада – так то, ясное дело, брехня. Ты погоди, хлопцы наши тому Михалу еще и скулу своротят за такие шутки! Да и Каська при нашем раскладе – тот же Михал, только что в юбке. Оба они чего хотели, не получили, хотя ужом извертелись, вот и злобятся теперь, шельмы этакие!

– То-то мне и обидно! – вновь перебила Леся. – Добро бы еще Ракитовы кусты да шашни с хлопцами, а то ведь у Каськи с ведьмой Юзефой заговор против нас готовился – и то ей простили! По-прежнему судачит с бабами, да еще и на меня всех злее кидается…

– Что поделать, порода ваша бабья такая, – ответил Рыгор. – Вам, бабам, все одно, с кем вместе, лишь бы всем гуртом на одного! Или на одну, что у нас теперь и имеется. Ну да ничего, не робей! Все обойдется, а там и вовсе позабудется.

– Позабудется, да припомнится, – вздохнула Леся, вспомнив Ганну, свою мать.

– А уж тут ничего не поделаешь, – припечатал Рыгор.

Воспоминание о матери потянуло за собой другое: как они с Янкой сидели на погосте, и как он утешал ее тогда, всю зареванную и несчастную, а потом высказал ей все, что думает о беззаконной любви и суровой родительской воле, что сама же толкает молодых на это самое беззаконие. А уж там само собой вспомнилось, у кого она прежде видела ту гримасу, что так знакомо исказила черты дядьки Рыгора. У Янки, у кого же еще? Когда она пришла в себя на той заповедной поляне, она так же неудобно лежала, опираясь лопатками на Янкино колено, а он склонился над нею – так же, как только что наклонялся Рыгор. Ей отчетливо вспомнилось его застывшее пепельно-бледное лицо и характерно искривленный рот – угол губ сместился вверх и вбок, образовав подобие кривой подковы, отчего все лицо стало совершенно неузнаваемым.

Она никогда прежде не видела у него этой гримасы. Как и у Рыгора… совершенно разные лица – и при этом такой поразительно схожий перекос губ… У двух разных людей, не связанных кровными узами! Или… все же связанных?! О Боже!

Немного придя в себя после внезапного озарения, она поневоле признала: ну что ж, ничего невозможного. Рыгору почти сорок пять, Янке – без малого двадцать три, в сыновья вполне годится…

«Так вот почему дядька Антон все ворчал на него… – догадалась она. – Вот почему его Авгинья не любит».

Ей вспомнилось теперь, с какой горячностью Янка осуждал всех тех, кто ищет себе невест и женихов «честного рода», пренебрегая теми, кто рожден не вполне «честно». И с какой обидой, почти со злобой высказывался он о родных дядьки Рыгора, что поспешили женить его на злополучной Авгинье.

«Надо же им было повязать его на семнадцатом году с той Авгиньей, чтоб их…» – вновь прозвучал в ее памяти Янкин голос.

Это о покойниках-то!.. Повязать! Словно Рыгор – бугай или жеребец! О господи, как же его это мучило…

И тут же она вновь рассердилась на себя за эту мимолетную жалость к своему лиходею. Мучился? Жаль тебе его? А вот кабы не залаял вовремя Курган – глядишь, и явился бы на свет еще один безродный… И так же потом бы мучился! И гордые невесты из «честных» семей от него бы носы воротили, будь он хоть каких достоинств и хоть какой красоты неописанной! Янка-то ведь красавец…

…Ей вдруг вспомнился тот день, что казался теперь таким далеким. Тот день, когда они с Ясем ходили на поклон к лесному идолу. Словно вживе она увидела тот крутой обрыв с растущим подле кряжистым вязом и ослепительно синее небо над головой; вновь услышала она свист туго натянутой веревки, ощутила волну упругого ветра, что весело ударил в лицо, и тот головокружительный восторг, смешанный с ужасом, и надежное тепло Янкиных рук, подхвативших ее на той стороне… И его глаза – такие же необыкновенно синие, как это небо, с мерцающими в них золотыми бликами солнца. Они смеялись, эти глаза, они говорили ей: все хорошо, не надо бояться. Ей было страшно лететь на этой веревке над крутыми склонами оврага, над острыми камнями, что громоздились на дне; а его глаза так ободряюще лучились, и она знала: пока он рядом, не случится с ней никакой беды.

А теперь – вот она, беда! И не поможет он ей в этой беде, ибо сам принес ее…

– А ты, девка, однако ж, поберегись, – заметил Рыгор. – Вода в Буге студена еще. Вон хлопцы мои, на что беспутные головы, а и то не отваживаются. А ты сгоряча, да в этакую стынь – мудрено ли, что ногу свело! Чему ж тут дивиться-то?

Леся молчала, опустив голову.

– Ну что, охолонула малость? – спросил Рыгор чуть погодя. – Старикам твоим я, так и быть, не скажу ничего, довольно с них и того, что есть. А с тебя больше глаз не спущу, ясно тебе?

Она молча кивнула в ответ и принялась расплетать мокрую косу.

Глава шестнадцатая

За окошком еще серым маревом клубились предрассветные сумерки, когда Горюнец с трудом разлепил тяжелые веки. Чувствовал он себя прескверно: мутило, вело, голову невыносимо ломила похмельная боль. Еще нетвердо держась на ногах, он вышел на крыльцо, ковшом зачерпнул воды из бочки, принялся жадно пить.

Увы, легче ему не стало. Холодная водица лишь противно заполнила желудок, и сделалось совсем пакостно. Раздраженно сплюнув, он выплеснул остатки воды себе в лицо и на голову, кинул ковшик обратно в бочку и побрел назад, в хату.

Последнее дело – топить горе в вине! Прежде от стариков он это слыхал, да не слушал. Всего час блаженного забвения – и как пакостно, гадко потом и душе, и телу… А хуже всего, что и горе ведь никуда не ушло: вот оно, по-прежнему за плечами стоит. Нет уж, не заманят его теперь в корчму никаким пряником… Да только поздно уже…

Он отчетливо помнил все, что произошло накануне. Леся, Лесечка… Испуганные глаза, хрупкие запястья, трогательная беспомощность, с которой она пыталась от него защититься… Два кулачка, упертые ему в грудь… Как же она противилась, как отбивалась изо всех своих слабых силенок! Как трепетала под тонкой кожей венка у нее на шее, когда он беспощадно терзал ее губами, как часто билось сердечко в тонкие ребрышки… Бедная девочка! Теперь, наверное, все тело у нее в синяках…

Горюнец крепко зажмурился, затем встряхнул головой. Нет, это не он был вчера в бурьяне у Луцукова тына… Не может быть, чтобы это был он!..

Тяжело ступая, он вернулся в хату. Рука его привычно потянулась к лежавшей на лавке дзяге – и замерла на полпути. Не смог он коснуться заговоренного пояса, вытканного чистой девичьей рукой, отороченного белоснежным пухом священного лебедя. Тяжело вздохнув, он повязался первой попавшейся под руку витой опояской и вышел доить корову.

Когда он шел через двор с полным подойником, его чуть не сбил с ног Вася, единым духом перелетевший через перелаз. Молоко плеснуло через край, и Василь широко раскрытыми невидящими глазами уставился на темную россыпь молочных брызг, мгновенно впитавшихся в дворовую пыль. Лицо его было бледно, руки дрожали.

– Яська, нет? Ведь нет, правда?.. – повторял он срывающимся голосом.

– Что – нет? – хмуро спросил Горюнец.

– Что ты Алену… У плетня, ночью… Брешут ведь, як Бога кахам, брешут… Не мог ты такого учинить…

– Мог, – резко перебил его Горюнец. – М о г!

Василь пошатнулся. Лицо его стало совсем серым, как суровое полотно.

– Не может этого быть! – прошептал он упавшим голосом. – Не могу поверить…

– Я и сам до сих пор не верю, – вздохнул Горюнец. – Да только кому с того легче?

– Так значит… Значит и в самом деле… – ахнул Василек. – Как же мне поверить-то? Как же так, Ясю? Я вот давеча Артемку встретил – слышать он про тебя не может, плюется… «Слыхал, говорит, что дружок-то твой разлюбезный сотворил?.. Чуяло мое сердце, что этим кончится, уж давно у него глазенки-то бегали!» А я ему: «Врешь! Не было того… Не могло быть!» А он мне: «Поди да сам спроси, коли мне не веришь! У тетки Тэкли, у Савла, у нее самой наконец! На девке места живого не осталось, так разделал ее вражина этот…Видел ее нынче, как в поле шла – все платком куталась да очи отводила…» Да я вот не пошел до Галичей, к тебе сперва завернул. Так значит, и в самом деле ты ее…

– Нет, – ответил Горюнец уже спокойнее. – До беды не довел, если ты про это речь ведешь. Но – мог!

Василь снова застыл в изумлении, затем облегченно перевел дыхание.

– Фу-у, Яська! Нешто можно так людей пугать? Я же знал, я сердцем чуял… Ну, теперь я им всем в лицо выскажу – и Артемке, и Горбылям этим поганым… И ей… и ей все скажу…Пусть знает, что ты не повинен…

Как ни тошно было Янке, от этих слов он едва не рассмеялся.

– Чудной ты, Васька! – хмыкнул он. – Уж кому, как не ей, про то знать. Не ходи к ней, Васю, – добавил он тихо.

– Отчего же? – спросил тот.

– Постыл я ей теперь. Она, верно, и знать меня теперь не захочет.

– Захочет! – перебил Василь. – Вот оправится трошки, дух переведет – и все само собой уладится, вот увидишь!

Горюнец в ответ лишь безнадежно покачал головой.

– Митранька мой что бы сказал? – вздохнул он, еще больше помрачнев.

– Митранька-то? – удивился Василь. – А что ему сказать? Ты же ничего худого не сделал, за что же ему тебя казнить? И опять же: далеко он был, ничего худого про тебя не слыхал, что тут по селу брехали… Стало быть, легче ему понять, что ты ни в чем не повинен.

– Эх, Васю, что бы я без тебя делал! Ну, пойдем, что ли, в хату?

Милый, наивный, преданный Вася! Он, как всегда, верил в то, во что хотел верить, а на все остальное убежденно закрывал глаза. Но если бы он знал, как тяжела для друга его святая вера, от которой еще чернее кажется неискупимая вина…

В сенях им в ноги мягко толкнулась Мурка, потерлась атласным бочком. Ее подросший котенок подбежал следом на тонких высоких лапках, дружелюбно помахивая хвостиком.

– И все же, Васю, – спохватился Янка, наливая в кошачью миску молока, – как же они узнали? Когда успели? Нас же и не видел никто, туман ведь какой был… А нынче я еще головы поднять не успел, а на селе уж знают… Откуда, Боже правый, откуда?

После залитого солнцем двора хата казалась полутемной, и в этом полумраке в его глазах замерцал синий огонь и тут же погас.

– Эх, Васю! Она же теперь, верно, думает, что это я по селу хвастал… А уж Михал-то как рад будет, такого ей про меня пораспишет…

– Михал последним будет, кому она поверит, – ответил Вася. – Что бы ты ни учинил, а Михал ей оттого милее не станет. Она вернется, Ясю, – добавил он тише, глядя на безмятежно-мягкие завитки на шее друга, что так не вязались с его суровым лицом, опаленным горем и тяжкой, неискупимой виной. – Вот увидишь. И я тебя не покину.

По тому, как глухо прозвучали последние Васины слова, и как едва различимо дрогнул его голос, Горюнец понял, что Василь уже з н а е т, какой ценой придется ему заплатить за эти слова и за свою верность непутевому другу. И он уже сделал тяжелый выбор – стиснув зубы, возможно, глотая слезы, но сделал.

Спустя полчаса, возвращаясь от Янки домой, он краем глаза уловил сбоку какое-то движение и обернулся: в трех шагах от него стояла Ульянка с коромыслом на плече; пустые ведра покачивались на ветерке с легким скрипом. Она видела его выходящим с Горюнцова двора, и Василь точно знал, что она ему скажет; более того, столь же твердо он знал, что он сам ей ответит, – и все же так и не смог заставить себя посмотреть ей в лицо, а потому уставился на ее босые изящные ноги, ровный и гладкий загар которых оттеняла белизна сорочки. Темная длымская панева была подобрана «кульком», и Василь еще немного помедлил, разглядывая причудливые изломы ее складок, что красиво драпировались вокруг девичьих бедер.

– Ну, с меня довольно! – сердито бросила она наконец, притопнув ногой. – Будет он еще срамить меня на все село, средь бела дня этому скоту ручку жать, в гостях у него рассиживаться!

– А тебе-то что за беда? – ответил Василь, дивясь собственной смелости.

– Нет, вы его только послушайте! – задохнулась от возмущения Ульянка. – Что за беда! Нет уж, голубь, коли т е б е людей, не совестно, то я этого срама сносить не желаю! Выбирай: или этот твой, или… Или я тебя знать не хочу!

– Вот как? – усмехнулся Василь. – Это в который же раз?

– В последний, – заявила она. – Я-то без тебя проживу, сам ведь знаешь.

– Ну, коли так, то и говорить больше не о чем, – спокойно ответил Василь. – Ты без меня проживешь, а он – нет.

С этими словами он развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. А Ульянка отчего-то вдруг ощутила какое-то смутное сожаление, глядя на его удаляющуюся прямую спину и высоко поднятую кудрявую голову. Впрочем, едва он скрылся из виду, девушка тут же постаралась забыть о нем, как всегда забывала обо всем неприятном.

А дома Васе ничего не сказали; а может быть, никто еще и не знал, что Василь был у Янки. Когда он вернулся домой, мать, как ни в чем не бывало, хлопотала у печи, сестренка Агатка собирала на стол.

– Садись, Василек, – ласково кивнула мать. – Готово все. Андрейки вот только нет – опять, верно, к хлопцам убежал.

Но тут, словно в ответ на ее слова, сердито хлопнула дверь в сенях, и в горницу влетел сам Андрейка – красный, всклокоченный, левая скула припухла, в глазах – злые слезы.

– Что с тобой? – ахнула мать. – Али подрался с кем?

– Гонят они меня, – еле проговорил мальчонка, захлебываясь от рыданий. – Говорят: знать тебя не хотим, твой брат с лиходеем водится…

– С каким лиходеем? – не поняла мать.

– Н-не знаю! – выкрикнул Андрейка.

Зато все понял Василь. Как ужаленный, вскочил он с лавки, сжимая кулаки и сверкая глазами.

– Опять Горбыли! Это все Хведька, нешто не ясно? С его голоса мальцы поют!

– Да о чем речь-то, Василю? – безнадежно допытывалась мать.

– Ну, задам я ему теперь, так приложу – все конопухи враз осыпятся! – Василь даже побледнел от бешенства. – Просто злобятся они на него за Алену, вот что!

– Кто на кого злобится, в самом-то деле? – рассердилась мать.

– Да Горбыли на Янку, кто же еще? – тоненьким голоском пояснила Агатка. – Ну а вы, мамо, нешто ничего не знаете, про Леську-то?

– Что еще эта скаженная натворила? – всплеснула руками мать, не в силах, однако, скрыть любопытства. С самой Троицы Леська с Янкой развлекали все село, и тетка Геля Кочет с любопытством наблюдала за ними, выжидая, как же у них все повернется и чем закончится.

– На сей раз, мамо, не она натворила, а с нею кое-что сотворили! Доигралась, непутная! Девчата говорили – Янка ее ночью… у Луцукова тына… – тут Васина сестрица пакостно хихикнула.

– Да ничего он ей не сделал! – перебил Василь, ударив кулаком по столу, да так, что глиняные плошки задрожали.

– Васька! – прикрикнула мать.

– А не веришь – поди сама у нее спроси, коли не боишься, что Савел тебе уши пообрывает.

– Ну вот еще! – вскинула головку сестрица. – Стану я с порченой разговаривать! Я – не ты, я свою честь берегу, – в устах девчонки, которой едва сравнялось десять лет, этим слова прозвучали немного смешновато.

– А вот ты, братец, – продолжала она, – о доме нисколько не думаешь, всех нас на позор выставляешь! Андрейке вот глаз подбили, а за что? За то лишь за одно, что он твой брат! И я… и мне ведь замуж идти, а ведь не возьмет хороший жених… оттого, что брат у меня с лиходеем дружбу водил…

И тут Агатка тоненько и жалко расхныкалась, как всегда делала, когда хотела подвести под расправу братьев или что-нибудь выклянчить.

Однако Вася, обычно столь сердобольный, не терпевший детских слез, теперь словно с цепи сорвался. Железными пальцами схватил он сестру за плечо и встряхнул, как упрямую грушу.

– А ну цыц! – рявкнул он. – Выть она мне еще тут будет!

– Мамо! – истошно взвизгнула девчонка.

– Василю! Ты что это? – вскинулась мать.

– Теперь он, значит, лиходей? – еле выговорил, задыхаясь от гнева, Вася. – А как тот лиходей для тебя лодочки из щепок вырезал – позабыла? И как он через омут за купавками для тебя плавал – тое не помнишь? А пчелу у тебя из косы кто выпутывал, покуда ты верещала, як свинья недорезанная? Честь у нее, мать вашу! Дрожат все над своей честью, что тот Кащей над грошами! И коли я за ту честь должен лучшего друга продать, в беде покинуть – стало быть, не честь это, а подлость! Да, подлость! И скажите мне, что нет, попробуйте!

– Что за шум, а драки нет? – спросил, входя в хату, отец.

– А то, что больно все честные кругом! – продолжал бушевать Василь. – Одно худо: не тех честят! Вон тот же Макар: с половиной деревни в лозняке перевалялся, да еще по другим селам у него каханок сколько…Отчего же в него никто не плюет да пальцем не тычет? А Яську моего бедного… Ну кому он что худого сделал, кому чем не угодил? Кто от него что видел, кроме добра?

Геля бросила тревожный взгляд на мужа, опасаясь, как бы ее Роман не сказал лишнего. Она и сама пристыдила бы сына, да вот беда: Васе было известно про то, что они с Романом были близки еще до венца. Случилось это, правда, уже после церковного оглашения и всего за неделю до свадьбы, так что никаких трагедий за собой не повлекло. Однако теперь Геля боялась, что муж начнет бранить сына за дружбу с изгоем, и уж тогда Василь не постыдится помянуть ему про тот давний грех.

– Э, да вы, никак, тоже все про Леську в бурьяне? – догадался Роман. – Все село о том гутарит. Ну, хороши!

Но тут, мельком взглянув на жену и увидев смятение в ее глазах, тоже, видимо, вспомнил былые времена и пылкую свою молодость.

– Ну да Бог с ними, хай сами разбираются! – махнул он рукой. – Садитесь лучше завтракать.

Привычно помолясь, они сели за стол. Василь медленно черпал зеленую лапеню (лебеда, сныть да щавель, забеленные простоквашей), заедая краюхой черного хлеба и все еще сторожко поглядывая вокруг. Нет, как будто бы ничего, гроза прошла мимо. И мать, и отец глядят мирно, будто и не было ничего. Только Агатка сидела надутая, на весь белый свет разобиженная, да кому до нее какое дело?

Лесю он встретил только после полудня. Зато с утра вся Длымь обсуждала ее новые похождения. Вася узнал, что она повздорила с бабами на прополке, а когда они прогнали ее с поля, убежала в перелесок, и с тех пор ее никто не видел.

– Да где ж ей и быть? – пожала плечами Доминика, когда Вася ее об этом спросил. – В лесу, верно, где-то хоронится, на то она и Леська. Ничего, объявится, куда ей деваться? А не то на отмели ее поищи, коли уж так затребовалась!

На отмели Василь никого не нашел, а возвращаясь назад, увидел ее возле самой околицы. Она стояла, прислонясь к низкой городьбе, и о чем-то тихо говорила с Хведькой Горбылем, который неуклюже топтался перед нею. Васю они не заметили: девушка стояла к нему спиной, а Хведька не видел ничего вокруг, поскольку по обыкновению не сводил с нее обожающих глаз.

Едва взглянув на нее, Василь ощутил, как по спине у него пробежал мороз: до чего она все же девка безрассудная!

Порченым девицам полагалось покрывать волосы очепком, да не таким, как у замужних, а грубым, сурового небеленого холста. А у нее волосы были не то что не прикрыты – распущены. Еще не просохшие после купания, темным водопадом струились они вдоль спины, и от них веяло речной сыростью. И – о дерзость! – на голове у нее по-прежнему красовался тоненький налобный венец – знак девичества.

Вася увидел, как Хведька порывисто накрыл ладонью ее руку, лежавшую поверх низкой оградки. Леся мягко освободилась – узкое пястье легко выскользнуло из его ладони, словно золотистая рыбка.

– Ты же знаешь, я за тебя в огонь и в воду готов, – услышал Василь приглушенный Хведькин голос. – Христом-Богом клянусь: не помяну тебе никогда… Знаю, что скажешь: мамка моя тебя не примет, и Михал опять же… Да только не век же с нами тот Михал будет. И мамка в конце концов сдобрится, я ее знаю…

– А коли не сдобрится? – усмехнулась она.

– Все равно… В обиду тебя не дам, не журися.

– Спасибо, Хведю, – вздохнула она невесело. – Да только нет в том нужды.

– Как нет? – растерялся хлопец. – Куда ж тебе деваться: при таком-то позоре?

– А нет позору, Хведю, – ответила девушка.

– Да что ты несешь, опомнись! – ахнул Хведька, снова хватая ее за руку. – Ты хоть со мной-то не лукавь! Как так – нет позору? Вся Длымь гутарит, как тебя Янка ночью подстерег – али это не позор?