Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

И все же неспокойно было у него на душе. Вроде все обошлось, но как знать? В тот раз тоже как будто сперва ничего не случилось, а потом пошли беда за бедой.

Теперь он шел подсохшим болотцем, в которое в этом месте выродилась страшная Мертвая зыбь. Топь здесь не грозила ходоку; вода выступала лишь кое-где, окруженная подплывшим, чуть вязким торфом, над которым клонились острая осока да жесткий гремучий тростник. Тропа, по которой шел Горюнец, была почти сухой и очень удобной – широкой, гладкой, приятно ласкающей ноги, и над нею нависали, кудрявясь, густые заросли малины и ее неразлучной подруги – жгуче-бодрящей крапивы. Славное это было место, уютное. Оно не было ему незнакомым – он уже бывал здесь не раз. Да и вообще люди здесь бывали нередко, а когда-то, в стародавние времена, вероятно, даже и жили. Растущая здесь малина определенно была садовой, хоть и давно одичавшей; это было видно по более кудрявой листве, чем у совсем дикой, по обилию мелких шипов, которыми опушены были молодые побеги, намного гуще, чем у лесной, да по крупным мясистым ягодам. Сейчас, конечно, о ягодах не было еще и помину: малина только цвела.

– Здравствуй, молодец! – окликнул его чей-то добрый спокойный голос.

Он обернулся: меж кустов, поспешая, не по-старчески легко шла к нему бабка Марыля, в темной опрятной паневе, в широком опрятном переднике и в платочке, таком белоснежном, что он казался даже чуть голубым. На руке у нее висело старенькое лукошко – как заметил Янка, то самое, с которым всегда ходила за травами бабка Алена.

– День добрый! – приветствовал он старуху.

Горюнец подождал, пока бабка Марыля выйдет к нему на тропу, и пошел дальше рядом с нею, приноравливаясь к ее мелкому шагу.

– Оттуда идешь? – спросила ведунья, кивнув назад и слегка боязливо понизив голос.

– Откуда вы знаете? – вздрогнул Янка.

– Сквозь воду святую увидела, как же еще? – засмеялась бабка. – Забрели вы больно далеко; в эту пору люди в такую глушь не заходят, – пояснила она потом.

Какое-то время они помолчали, а потом ведунья вновь подступила к нему с расспросами.

– Ну и как сходили-то? – допытывалась она.

– Да кто ж его ведает – неясно пока ничего, – вздохнул Горюнец.

– А девчина твоя, как я погляжу, совсем умаялась, – ответила старуха, взглянув на спящую девушку.

– Э, бабусь! Теперь-то она еще ничего, а поглядели бы вы, что с нею давеча было!

– Никак, сомлела? – догадалась Марыля.

– Врагу не дай Боже так сомлеть! Я уж думал было, что и вовсе она… мир наш оставила. Холодная была вся, точно льдинка, и как свечка, желтая…

– Так и должно быть, – спокойно ответила ведунья. – Великий идол взял у нее силу. Не пугайся только: скоро вернет назад. Ты, Ясю, на дыбы-то не вставай: ничего худого девчине твоей не сделали. Т а м и своей силы довольно, да только спящая та сила была, закаменелая. И разбудить ее могла только живая сила человека.

– Знал бы – ни в жисть бы ее туда не повел! – бросил Янка.

– Потому и не знал, – улыбнулась ведунья. – А ты, видно, и позабыл, какая беда ей грозила – с другой-то стороны? Да и вам всем с нею вместе?

– Кабы не та беда… – вздохнул Горюнец.

– Вот то-то и оно, что «кабы»!

– Но почему, почему именно она? – не унимался Янка. – Зачем у нее силу брать? Почему не у меня?

– А много ли у тебя той силы осталось, чтобы еще и брать? – снова зорко поглядела на него ведунья.

И, немного подумав, заявила:

– Я, хлопчику, вот что думаю: тут до хатки моей близенько, неси-ка девчину туда. А там и погутарим.

И они двинулись: ведунья легкой ровной походкой семенила впереди, хлопец шагал следом. Марыля, правда, не внушала ему столь благоговейного трепета, как в былое время бабка Алена, но все же вызывала-таки определенную робость: возле нее он чувствовал себя совсем мальчишкой, хотя ростом был выше более чем на голову.

Марылина хатка и в самом деле была недалеко, просто этой дорогой Янка к ней еще не ходил. Даже не брал в голову, что можно и так добраться. И теперь жалел, что не брал: тропка была уютная, и идти по ней было легко, хоть и вилась она меж кустов.

Пересекли они, кстати, и то русло, через которое Леся так боялась лететь на веревке. В этом месте оно вновь обернулось мирной пологой долиной, заросшей снытью и таволгой; от ее кремовых соцветий, похожих на кучевые облака, исходил томно-сладкий дурман. И грозный бурлящий поток опять стал безобидной мелкой речушкой – перешли ее по камушкам, не замочив даже ног.

А в темной хатке после яркого света у него с непривычки заплясали в глазах цветные круги и пятна, в нос ударил сухой и свежий дух пряных растений.

– Клади ее туда, на лавку, – распорядилась бабка Марыля.

Горюнец бережно опустил девушку на вытертую медвежью шкуру. Она сладко вздохнула во сне и слегка ворохнулась, устраиваясь поудобнее. Янка облегченно встряхнул руками: хоть и была не тяжела на вису, а руки, однако ж, затекли.

– Умаялся? – участливо спросила ведунья. – Да ты присядь, отдохни.

Он послушно опустился на медвежью шкуру – здесь же, возле спящей девушки. Не отрываясь, он глядел на ее опущенные густые ресницы, нежно-бархатные полудетские щеки, чуть тронутые персиковым румянцем, на полуоткрытые розовые губы, похожие на лепестки цветов. Голова запрокинулась, открыв нежное прозрачное горло, совсем белое рядом с густо-янтарным загаром лица и особенно – тонких, изящных, уже девически округленных рук, открытых до локтей. И – странное дело! – теперь он не испытывал отчего-то того необоримо страстного напряжения, что охватило его тогда, возле оврага; чувствовал только безмерную к ней нежность и отчетливо знал, что это – е г о девушка, врученная ему Великим идолом и самой жизнью, и теперь до последнего часа его долг – защищать и беречь ее.

Он осторожно взял в руки полураспущенный кончик ее длинной роскошной косы, что прихотливо вилась по медвежьей шкуре; задумчиво пропустил меж пальцев упругий волос. Вот ведь как странно: Лесины косы ему всегда казались темными, а вот сейчас, на выцветшей тускло-бурой шерсти, они кажутся очень яркими, почти в тон красного дерева.

– Да будет тебе девке косу щипать! – окликнула его старуха. – Ишь, притулился!

Она уже ставила в печь горшочек с водой.

– А ты прав, солдатику, – добавила она. – За такую девчину и впрямь суда людского не побоишься!

– Откуда же вы, бабусь, про суд людской знаете? – вскинул брови Янка.

– А что ж по-твоему: коли в лесу живу, так ничего и не ведаю? Слухом-то, милок, земля полнится, а у меня много всякого люду бывает. Ты сам поди послушай по селам, по застянкам – все про вас только и говорят! Так и заливаются про солдата дошлого, что девку глупую ко греху клонит. Родич-то молодой – брат он ей или кто там, уж не припомню! – шибко тебя не любит. Рассказывал мне кто-то, как вы с ним на троицу схлестнулись из-за Алены вашей. И хлопца того я знаю – колено ему правила, подлетком тогда еще был.

– Да и я помню! – отозвался Янка. – В овраг он тогда упал, я его оттуда вынес. Забыть он мне теперь этого не может, ровно обиду какую я ему нанес! Что же мне было – в овраге его бросить? Чего уразуметь не могу…

– А что ж тут и разуметь-то? – пожала плечами ведунья. – Ты на себя погляди и на него! Тебе хорошо дивиться: ты свои брови черные да очи синие только и видишь, как в воду глядишь, а он на них день целый любуется, да все со своими равняет. Ты вот и в солдатах побывал, и хвороба тебя источила, а вот погляди-ка: тебя все любят, девки да молодки за тобой хвостом вьются, а ему, едва ли не первому на селе работнику, жену покупать пришлось – не обидно ли? Да и те годы вспомни: ты уже на возрасте, статный, рослый, а он – малец мальцом, ручки хилые, грудка цыплячья; каково ему было видеть, как ты на плече бревна носишь, сено копнами на воз мечешь? И в овраге то же: он сам выбраться не сумел, а ты – взвалил на спину, что куль муки, да и понес – не обидно ли?

– Да откуда ж вы-то все это узнали, бабусь? – перебил Янка. – Он рассказал?

– Да ну, больно ему надо! – равнодушно отмахнулась бабка. – Знаю я таких, навидалась! А девчину свою ты береги.

На этих словах она понизила голос, и он зазвучал совсем по-другому% тревожно и чуть глуховато.

– Отнимать ее у тебя будут, всем гуртом навалятся – не отступай! Может статься, придет минута тяжкая, и у самого у тебя руки опустятся – все равно держись, не отпускай! Девке этой цены нет! Знал бы ты, Ясю, какая т а м, – она указала пальцем куда-то вверх, – грызня за нее идет. Сила и теперь в ней большая, а уж коли вместе вы будете – стократ она вырастет. Оттого и не хотят силы темные, чтобы вместе вы были. Ты думаешь, это тот хлопец, родич ее бедолажный, тебе поперек дороги встал? Да как бы не так! О н и это, демоны черные, ему нашептали. Да и потом: отчего ты думаешь, именно ее позвали в то место заповедное – ворота открывать?

– Ворота? – не понял Янка.

– Да, ворота. Великий идол – это же врата в иной мир, священные врата, заповедные. Идет через них сила добрая, благодатная. Да только не могут они вечно стоять открытыми. Коли забыть о них надолго – затворятся они, и не услышат тогда ваши хранители, не придут на выручку.

– Хранители? – снова спросил хлопец, которому вдруг стало не по себе от ее былинного напева.

– Позабыли вы хранителей ваших за века долгие, да они вот не позабыли вас.

Янка сморгнул, пытаясь, видимо, что-то припомнить.

– Купала? – решился он наконец, вспомнив древний призыв таинственной летней ночи.

– С вами говорил Купала, – ответила ведунья. – Сны-то свои помнишь, хлопец? Да только не один он, много их – и Перун, и Велес, и Лада, и Ярила, и Хорс, что жарким оком с неба глядит. Мы и в голову не берем: Пресвятая Богородица защитила, или мать Лада беду отвела? Илья ли Пророк или грозный Перун хлеба от засухи уберег?

Горюнец молчал. Жутко было ему, христианину, ересь такую слушать, а все же сердцем чуял: права старуха.

Совсем не помнят люди косматого Велеса, охранителя стад и дичи лесной, да он, видно, и в самом деле не позабыл о них, коли до сих пор скот не перевелся.

А Перун? Все его поминают: то «перун его тресни!», то «перун меня убей!» Да только спроси у кого нынче, что это за Перун такой – что тебе ответят? Одно слово: перун его ведает! Однако же и грозы гремят, и нивы родят – стало быть, не в обиде грозный Перун. Да и кто держит обиду на неразумных беспечных детей?

Дети… Тут поневоле вспомнился и наложенный на длымчан зарок: выручать всякого беглого, что встретится на пути. Древние забытые боги стремятся спасти из неволи своих детей…

И все же страшно думать о них; поневоле вспоминаются недавние жуткие сны. Как живые, встают перед глазами навеянные картины, отчетливо слышится властный голос Купалы: «Вы должны быть т а м! Почему вас нет?»

Как и многие люди, страдающие его недугом, Горюнец часто плохо спал по ночам, и сны у него бывали тревожные, запутанные, да и откровенные кошмары посещали нередко. И все же он сразу понял, что э т и видения не имеют ничего общего с обычными кошмарами.

Однажды ночью он увидел, как окружавшая его черная удушливая мгла вдруг начала бледнеть, расползаться, медленно раздвигаться, и в конце концов его взору предстало то самое слишком памятное место: окруженная высокими соснами и плотным кустарником поляна, а посреди ее смутно чернеет древнее изваяние, чьи резкие контуры смазаны, сглажены синей туманной мглой. Ночь.

И у подножия черного изваяния распростерлась ничком девушка – тонкая маленькая фигурка в белом; платье ли на ней, сорочка, саван – трудно понять, во что она одета. Темные волосы разметались по траве, тонкие, вытянутые вперед руки беззащитно сложены одна на другой. «Леся!» – мелькнула у него мысль. И будто бы хочет он подойти к ней, но отчего-то не может, словно что-то его не пускает.

И вот нет уже больше того места, нет ночи, нет черного изваяния. Радостный солнечный день в серебристом березняке. И перед самыми своими глазами вновь видит он Лесю, совсем как живую, и уже не в белом жертвенном одеянии, а такую, какую знал, какую видел каждый день: в рубашке с открытым воротом, обнажающем высокую шею, с косой, перекинутой через плечо, и в ее косе вьется густо-вишневая лента. Он отчетливо видит каждую складку вокруг ворота, скрепленного красной пуговкой, каждый легкий клубящийся завиток у лба и висков. Знакомо улыбаются губы, в глазах мелькают золотые отблески. И вдруг – чужой властный голос резко вторгается в мозг:

– Ты должен привести ее т у д а!

Утром он постарался выбросить из головы странный сон. Должен привести, как бы не так! Вот уж ни за что, с него и одного несчастья довольно!

Вскоре, однако, пришел новый сон, еще более тревожный и тягостный, чем прежний.

Черная душная мгла на сей раз медленно осветилась зловещим мутно-багровым маревом.

Вот картина понемногу яснеет, и теперь можно понять, что жуткое марево – не что иное, как дрожащий огонь тусклой лучины. Янка не может понять, что же он видит: то ли тесная темная горница, то ли очень просторные сени. Толстые бревна стен, закопченные доски низкого потолка…

Зато от того, что он увидел в следующий миг, внезапный ужас пронзил все тело, сердце сдавила щемящая боль, и сами собой сжались кулаки от подступившего гнева.

Двое дюжих молодчиков с лицами изуверов удерживают на широкой лавке распластанное тело ребенка; один крепко держит за ноги, другой уселся верхом на плечах. А третий, стоящий рядом, с поистине скотским усердием хлещет тяжелым арапником. Не слышно ни криков, ни ударов, но отчетливо видно, как на худеньком теле одна за другой вспухают темные полосы, как разлетаются мелкие брызги крови. Лица не видно – голову ребенка заслоняет фигура сидящего на его плечах вражины, однако Янка и без того уже знает, кто этот несчастный хлопчик с торчащими ребрами и худенькими лопатками. Он узнал бы его из тысячи! Он хочет рвануться ему на выручку – и снова не может двинуться.

И вновь то проклятое место, вновь Лесино лицо перед глазами и тот же властный голос:

– Ты должен привести ее т у д а!

Проснувшись поутру, он уже не был так спокоен, как в прошлый раз. В душе его поселилось сомнение. И все же он решил про себя, что все же нет, никуда не поведет он девушку. Митрасика этим все равно не спасешь, а Лесю, пожалуй, погубишь.

Это случилось вскоре после того, как его оставил недуг, и он впервые за долгие годы ощутил себя здоровым. Из-за этого он чувствовал за собой какую-то смутную вину, ибо догадывался, кому обязан своим исцелением. Со дня на день он ждал, что ему вновь станет хуже, однако время шло, а дышалось по-прежнему вольно, грудь не болела, тяжкие приступы не возвращались.

А жуткий сон пришел снова.

Опять ему снилось Лесино лицо и то место, и тот же голос приказывал:

– Она должна быть т а м! Почему вы не приходите?

И в этот раз он будто бы смог переломить свой первобытный ужас перед непознанной древней силой.

– Потому что я не хочу ей беды! – прозвучал его дерзкий ответ.

И тут Янка услышал, как древний бог устало вздохнул, словно над неразумным дитятей.

– Тогда гляди же, хранитель смертный, для чего ты ее хранишь! – голос бога был все так же спокоен, и от того еще большей жутью повеяло от этих слов.

Перед глазами взметнулась новая картина.

Широкая, почти городская улица, добротные большие хаты с палисадниками, неподалеку блещет стеклами крошечная витрина местной лавчонки. Он знает: это улица ближайшего местечка; сколько раз бывал он здесь, покупал в лавчонке соль и чай!

И снова видит он Лесино лицо – но не ту Лесю, как видел прежде, в солнечном березняке – спокойную, улыбчивую, с косой, струящейся по белой рубахе. Теперь ее лицо искажено страхом и яростью, глаза бешено сверкают, волосы растрепаны. Она бьется, словно от кого-то вырывается, а судя по движениям губ – отчаянно зовет на помощь, но голоса ее не слышно. Ворот сбился, оголив плечо – ярко-белое рядом с загорелой шеей.

Вот картина отодвигается, расширяется… Ах, вот оно что! Два здоровенных гайдука волокут ее куда-то, ломая ей руки. Она упирается, словно хочет врасти босыми ногами в белесую дорожную пыль. Но силы неравны: они оба выше ее более чем на голову, а уж силищи у каждого – быка один заломает! Странно, что они так долго не могут управиться с маленькой хрупкой девушкой!

Янка знает, куда они ее волокут: поблизости какой-то хлопец держит под уздцы двух гнедых коней. Кони бьют копытами, головы вскинуты, морды оскалены, отчетливо видны крупные желтые зубы…

– Вот чего ты дожидаешься! – прогремел в полную силу голос бога.

Видение стало меркнуть, гаснуть, затягиваться темной туманной мглой, потом совсем ничего не стало видно, кроме смутных контуров. Затем в этой мгле отчего-то проступили туманно-багровые пятна, картина вновь стала яснеть, и вот уже хорошо видно, что это не день, а ночь, и уже не улица ближайшего местечка, а какая-то деревня, окруженная лесом. Теперь ясно, что это были за алые пятна – это занялись огнем кровли хат… Три неясные фигуры, погруженные во мрак, теперь вновь обрели четкость: двое рослых лиходеев выкручивают руки молодой женщине, но это никак не может быть Леся; эта намного выше ростом, и у нее светлые волосы. На женщине из одежды лишь белая сорочка; видно, как спала, так в панике и выбежала из горящей хаты. Или выволокли?..

По всей видимости, это – ночной погром. Тут и там снуют темные тени налетчиков, пеших и конных, испуганно мечутся белые фигуры мирных селян в одном исподнем. Взлетают нагайки, блещут кривые лезвия сабель, падают под копыта коней смутные белые силуэты… Те гонят упирающуюся скотину, эти волокут тюки и сундуки с добром…

Янка отчего-то знает, что это – его деревня, и люди в белом – тоже свои, однако не узнает никого. Ни Леси, ни Савки, ни стариков Галичей, ни Рыгора, ни Василя – никого из них нет здесь. Одни только незнакомые мужики, бабы, дети, подростки…

В полном бессилии вынужден он глядеть на бесчинства разбойников и знать, что в недалеком будущем та же участь постигнет и его близких.

А следующим утром, ни свет ни заря, примчалась к нему всполошенная Леська. И он, измученный, растерянный, потрясенный, сдался…

– Ну, еще бы! – тихонько засмеялась бабка Марыля, когда он закончил свой рассказ. Что же с тобой еще-то было делать, с таким глупым да упрямым? А никто другой и не сгодился бы: ты один знал туда дорогу. Ну, зато все теперь ладно будет, и Яроська вам более не страшен. Правда, сам он пока про то не знает.

– Но как же он… они… – растерялся Горюнец. – Как же они думают… нас от него избавить?

Он совершенно не мог понять, что же Перун или Купала могут поделать с бумажно-вексельным горем Любичей, и каким образом они думают расплатиться с долгами молодого пана Владислава.

– А это уж не твоя забота, милок, – ответила ведунья. – Ты свое дело сделал, а теперь дай им свое сделать, они уж сами разберутся.

На медвежьей шкуре зашевелилась Леся, затрепетала пушистыми ресницами.

– Просыпается, – кивнула на нее старуха.

Девушка подняла голову, недоуменно повела глазами вокруг, силясь понять, где же она находится, и как сюда попала.

– Что, кветка, не здесь думала пробудиться? – опять засмеялась бабка.

– Крепко же я спала… – тихим голосом произнесла девушка.

– Ты и должна была крепко спать. Заповедные ворота отворить – это дело нешуточное, всю свою силу нужно отдать, после такого все спят, ровно убитые. Как ты теперь-то себя чуешь?

– В голове шумит, руки-ноги ровно чугунные – не поднять. А так – ничего.

– Так и должно быть, кветочка, так и должно быть. Денек-другой походишь чуть сонная, а там все пройдет. Ну, вот и травки наши готовы, – старуха ловко вынула из печи горшочек с отваром.

Леся глотнула ароматного горячего настоя, который бабка налила для нее в глиняную кружку. Она ощутила легкую горечь зверобоя, ни с чем не сравнимый вкус мяты, даже в горячем напитке холодящей губы, смолистую терпкость можжевельника. Были здесь и шалфей, и душица, и земляничный лист, и еще какие-то неведомые травы, природу которых Леся так и не смогла определить. Но отвар, видимо, и в самом деле обладал волшебными свойствами: она пила и чувствовала, как голова становится легкой и ясной, стихает ноющий гул в ушах, крепнут, наливаются силой руки, прежде настолько слабые, что едва могли удержать кружку (ведунья на первых порах даже помогала ей пить, придерживая кружку своей рукой).

Она пила, а старуха тем временем рассказывала, и из ее рассказа Лесе понемногу становилось понятно, что же с ней произошло, и почему она так неожиданно потеряла сознание в том древнем святилище.

Зыбка и непостоянна граница между мирами, и врата в неведомое не могут вечно стоять открытыми. Приходит время, и они закрываются, затягиваются, словно бы зарастают, и тогда богам в наш мир нет более доступа. Как и прежде, они все видят, все знают, однако не в силах помочь своим детям, коли случится с ними беда. Закрываются врата, по людским меркам, не скоро; могут и целое столетие простоять открытыми. Однако в последние века, с упадком древних культов и забвением прежних богов, сроки стали короче.

Открыть врата можно только из нашего мира; сами боги сделать это не в силах. Да и среди людей не всякий на то сгодится: лишь юные, полные сил, те в ком еще не погасла вера в чудо, кто силен духом и при этом чист в помыслах – лишь им под силу вновь соединить разделенные миры. Это может быть девушка не старше семнадцати лет, или хлопец – не старше двадцати. Как правило, боги избирают их сами и дают знать – чаще всего, во сне. Избранный должен непременно прийти на то заветное место, пред самые очи древнего идола, а не то его сила растеряется по дороге, пропадет попусту, а врата так и не откроются.

И при одном взгляде на каменный лик вся сила, что есть у него, уходит к идолу, разрушает незримый заслон. А сам избранник на краткое время теряет не только силы, но и самую жизнь.

Янка мрачно кивнул, когда ведунья сказала об этом. Он и сам хорошо помнил, что в первые минуты Леся не дышала, и сердце ее не билось.

Однако же настоящей беды в том не бывает: в скором времени боги снова вдохнут в него жизнь, вольют свежие соки, согреют замершее сердце.

– Ой, бабусь! – вдруг перебила девушка, охваченная внезапной догадкой. – А в те давние времена, когда на наши села ляхи напали – тогда тоже врата закрылись?

– А ты как думала? – отчего-то рассердилась ведунья. – Сами вы тогда были и виноваты! И в те времена кого-то во сне упреждали, да он, вишь ты, слушать не стал, либо заупрямился, как нынче твой суженый… Вот и доупрямились!

– Но как же тогда… – Лесе вспомнилась та страшная огненная кара, что постигла окаянных налетчиков, и те жуткие видение, от которых едва не сошел с ума тогдашний пан Любич, который объявил вольную всем длымчанам. – Открыли, значит, все же ворота?

– Спохватились потом, да поздно было! – проворчала старуха. – А явился бы вовремя, как было велено – не случилось бы той беды.

Леся в негодовании сжала руки. Явился бы вовремя… Были бы живы люди, целы хаты, посевы… Она вспомнила того смельчака, что сгинул под ударами множества сабель, спасая девочку-подростка…И девушки бы избежали позора, не достались бы злодеям не поругание… Столько несчастий, а все, оказывается, из-за одного упрямого дурака!

И не будет она теперь сердиться на Купалу за те жуткие ночные видения и угрозы, и Янке не стоит держать обиды за Лесин обморок. Длымь теперь спасена от худших бед!

Когда они распрощались со старой ведуньей и собрались домой, уже перевалило далеко за полдень, и тени, хоть еще и короткие, уже немного клонились к востоку. Солнце припекало; в неподвижном горячем воздухе проносились крупные радужные стрекозы. Вокруг было мирно, дремотно, однако на смену зною подступала жаркая духота.

– Гроза идет, – заметила Леся. – Поспешить бы надо. А ты видел, какой она стала, Ясю? – вдруг спросила девушка. Она еще не вполне твердо держалась на ногах, и он придерживал ее под локоть. – А что она прежде говорила – помнишь? Одно только слово и знала: судьба да судьба…

– Ну, еще бы! – ответил Ясь. – А ты вспомни, Лесю, кто в нее свою силу вдохнул?

И Лесе тут же вспомнилась темная, смурная Рыгорова хата, полная тяжким духом тления, и возбужденный шепот тетки Авгиньи:

«-Отходит старуха-то… Уж и попа кликала, а перед тем Марылю из лесу позвала, все шептались о чем-то с нею, а потом наша-то и отдала ей все травки свои…»

Так вот оно что! Не только травки, а и силу свою, и знания передала древняя бабка Алена своей более молодой преемнице. То-то все чудилось Лесе что-то очень уж знакомое в повадках нынешней Марыли, в ее речах и жестах. Как же она раньше-то не догадалась?

Меж тем предчувствие ее не обмануло: быстро темнело, с востока ползли свинцовые тучи.

– Ох, не ко времени! – вздохнула Леся. – Промокнем мы с тобой, Ясю!

– Ничего, до дому уж близко – вдруг да успеем добежать, а?

И, взявшись за руки, они пустились бегом. Лесе бежать было трудно; она еще покачивалась от слабости и порой спотыкалась, но как же весело вдруг стало бежать через просторный березняк навстречу ветру, наперегонки с настигающей грозой!

Янка бежал легко, дыша полно и ровно – видно, тяжелый недуг и в самом деле оставил его.

А впереди уже мелькала меж стволов знакомая равнина, слышались мужские и девичьи голоса.

«Как же мы теперь пройдем? – мелькнуло в Лесином сознании. – Нас же увидят!»

Больше ни о чем подумать она не успела: сверху внезапно обрушились прямо им на головы целые водопады. Бледно-лиловая вспышка охватила полнеба, гулкий раскат прокатился верхами – гроза их все же настигла.

И тут же со стороны поляны раздался всполошенный девичий визг, метнулись в разные стороны белые рубахи и развевающиеся цветные подолы.

– По домам побежали! – обернулась Леся к своему спутнику. – Бежим и мы!

Она вздернула кверху свою темную паневу, накрыла подолом голову. Янке не беда – у него волос короткий, просохнет быстро, а вот ей до прихода родичей свои косы никак не высушить!

И снова они пустились бегом через поляну, вслед за остальными. До Галичевой хаты они добежали изрядно промокшими, однако никем не замеченными. Пока Янка скрежетал ключом в их пудовом амбарном замке, Леся обернулась и, сложив ладони у рта, крикнула в темно-грозовое небо:

– Спасибо, Перун!

В ответ послышался веселый гулкий раскат.

Когда замок наконец-то подался, и Янка быстро втолкнул ее в пыльно-мучную темноту амбара, она успела, мельком на него глянув, еще раз отметить, какие у него чудные сине-лиловые глаза под намокшими прядями – словно умытый дождем барвинок!