Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

Глава тринадцатая

Два человека в задумчивой напряженности вглядывались в синюю водяную рябь – оттого, что им тяжко было смотреть друг на друга. Старший сидел на темном выпуклом днище перевернутой лодки, склонив русую голову, и седина, обильно проросшая сквозь густые кудри, казалась в них лишь налетом белой пыли. Другой, вдвое его моложе, стоял чуть поодаль, прислонясь к серебристой березе. Оба молчали, но обоим было ясно, что тяжелая беседа между ними еще не закончена.

– Не сказал бы я тебе ничего, – наконец глухо проронил старший, – да и молчать больше нельзя. Ты же не дите малое, двадцать пятый год на исходе…

– Двадцать третий, – холодно поправил младший.

– Нехай двадцать третий – велика ли разница? И как ты не поймешь: ты ведь жизнь ей губишь, судьбу под корень режешь! Молчи уж, сам знаю, что не было ничего худого, дак ведь и на селе у нас – люди, а не ангелы, не святые угодники, не пророки Божьи. Откуда им-то знать, что было, а чего не было? Кто к ней и подойдет – после тебя?

– Но как же… – начал было молодой.

– Да уж вот так! – перебил старший. – Знаю, о чем ты речь заводишь, да только не бывать вам вместе, вот что! Нешто вам кто позволит, сам посуди! Да и тебе совесть надо иметь: девчонка молодая, только жить начинает, а ты уже, почитай, полжизни прожил. Да еще и хвороба твоя – это ж верная ей погибель!

– Погибель ей будет, коли за Михала ее отдадут, – мрачно ответил молодой. – Не неволил я ее, сама она меня выбрала. Сколько я ее ждал, сколько ночами грезил о ней, а сам и верить не смел, что может она меня полюбить… Бог свидетель – не я ее улестил, да и вы, дядь Рыгор, сами знаете – ни сном, ни духом не намекал я ей… Я иной раз и поглядеть на нее не смел – вдруг да увидит она что в глазах у меня, вдруг поймет, сердце девичье ей подскажет… И вдруг – чудо такое, счастье нежданное! И что же мне – самому, своими руками счастье от себя оттолкнуть?

– Она девчонка еще глупая, подлетка несмышленая, где ей жизнь разуметь? – ответствовал старший.

– И про годы мои вы не поминайте, не надо! – продолжал, увлекаясь, молодой. – Сам я их знаю. Мне ведь не уже двадцать два, дядь Рыгор, мне двадцать два т о л ь к о! Я жить хочу, а не доживать! Вспомните, ведь и вам когда-то столько же было – и не чуяли вы себя старым, кому, как не мне, про то знать! А у вас ведь тогда и женка уже была, и Христинка с Артемкой родиться успели.

– Не про меня, Ясю, у нас речь с тобой – про тебя. Алена – та для хлопцев молодых, а ты – солдат хворый.

– Не хворый уже! – перебил Янка.

– Как знать, да кто за то поручится! Знаешь, что про тебя люди говорят? Губа, мол, у солдата не дура, всегда перестарков на свеженькое тянет!

– Что мне те суды людские! – устало бросил Янка.

– Тебе, может, и ничего. А ей?

На это Янке нечего было ответить, и он какое-то время молчал, и в его глазах мелькали синие отблески бужских вод. Наконец он решился.

– Так чего же вы хотите от меня, дядь Рыгор? – спросил он тихо и печально. – По-вашему, разлюбить я ее должен? Вы ведь и сами любили, а стало быть, тое знаете, что легче солнцу сказать: «Не вставай!», траве – «Не расти!» Не могу я разлюбить ее, дядь Рыгор, да и что мне тогда останется?

– Как – что? – удивился Рыгор. – Есть же у нас на селе вдовы молодые, как раз тебе под пару придутся…

– Не нужны мне те вдовы, не могу я любить их!

– А все ли мы живем с теми, кого любим? – возразил Рыгор. – Ты погляди, сколько людей кругом так живут – и ничего, на осинах никто не вешается, в Буге не топится – чем ты их лучше?

– Лучше или нет, а не хочу я так жить, – сквозь зубы произнес Горюнец. – Вы мне говорите: «Люди живут», а я вот на вашем примере вижу, как они живут! Уж такая жизнь у вас добрая, только что на осине не вешаетесь!

– Так вот ты, значит, какой, – вздохнул Рыгор. – Не знал я, не ведал, что таким ты станешь!

– Да уж какого сродили, такой и есть, – в спокойном, почти насмешливом Янкином голосе отчетливо проступила застарелая обида, что долгие годы была подавлена глубокой и искренней любовью к этому человеку.

– Что? – вздрогнул потрясенный Рыгор.

Вы думали, я не знаю? – продолжал Горюнец. – Как же я мог не знать, дядь Рыгор, когда меня на каждом шагу носом тыкали? Я сперва понять не мог, за что отец со мной так… будто с волчонком… Будто чужой я ему… Потом только дошло, что чужой и есть. А после, когда на него дерево упало – помните? Принесли его тогда до дому – едва дышал, хрипел, кровь на губах пенилась… Он тогда меня подозвал, руку мне сжал и говорит: «Прости меня, сынку! Ты за чужой грех не ответчик…» Я все уже знал тогда, только лишний раз убедился.

Рыгор сперва изумленно покачнулся, как от нежданного удара, однако быстро взял себя в руки. Вот ведь она – судьба! Долгие годы он терзался, верил и не верил, что Ясь может быть его сыном, его плотью от плоти; хотел этого – и не хотел. Желал увидеть в нем свои черты – и боялся, что их обнаружат другие.

Природа оказалась милосердна и к нему, и к Антону: мальчик не унаследовал отцовских черт, всем своим обликом пошел в хрупкую красавицу-мать. Всем, кроме разве что глаз. Глаза у него дедовы – такие же, густо-синие, с легким лиловым налетом, с ярким ободком по краю, были у Граниного отца, сурового Кондрата Мигули. Он не на шутку встревожился, заметив, что его юная дочка слишком загляделась на женатого соседа, и поспешил выдать ее замуж за Антона Горюнца, который давно уже пытался за ней ухаживать. Граня не осмелилась возражать – просто потому, что и возразить было нечего. Антон происходил из хорошей и уважаемой семьи, да и сам считался хорошим парнем – был работящим, здоровым, без дурных наклонностей и к старшим почтительным. Он был вполне хорош собой – во всяком случае, ничего непривлекательного в нем не было. Уних была хорошая, теплая хата, надел не из самых худших, две молочные коровы – так что и с этой стороны он был жених весьма даже ничего себе. Изъян у него был только один: он не был Рыгором Мулявой. Но этого она, безусловно, отцу сказать не могла.

Ах, Граня, Граня! Жизнь с Антоном у нее не задалась с самого начала. Антону было известно о чувствах молодой жены к Рыгору; он знал о них еще до свадьбы, но поначалу был самоуверенно убежден, что сумеет вытеснить из ее сердца того, другого. А может быть, просто считал, что после свадьбы все само собой закончится. Так или иначе, но жизнь не оправдала его надежд. Граня старалась быт ему хорошей женой, но так и не смогла ни полностью излечиться от прежнего чувства, ни по-настоящему полюбить мужа, а тот с каждым днем все больше злобился – избегал смотреть ей в лицо, слова цедил сквозь зубы, и в довершение всего, по каждому поводу стал ее бить.

…Это случилось на третьем месяце после ее свадьбы, вьюжным январским вечером. Антон тогда в очередной раз побил ее за какое-то упущение в хозяйстве, и она, вся в синяках, кое-как одетая, примчалась к Рыгоровой хате и, привалясь всем телом к бревенчатой шершавой стене, по-детски беспомощно и безутешно расплакалась. И случилось так, что Рыгор в это время откуда-то возвращался домой и разглядел смутные темные очертания женской фигуры, расслышал тихий горестный плач.

– Граню! – тихонько позвал он. – Граню, ты?

Она ткнулась мокрой щекой ему в плечо и всхлипнула. Рыгор, как мог, старался ее утешить, но чем он мог помочь? Оба они знали, что из того затхлого тупика, в который загнала их злодейка-жизнь, нет и не может быть выхода.

Рыгор и сам плохо помнил, как они очутились в темном овине, как целовал он Гранины припухшие губы и заплаканные глаза… Дальше все было смутно…

Ребенок родился ровно через девять месяцев, в середине октября, и был признан сыном Антона. Вероятно, Антон по-своему был к нему привязан, но постоянные подозрения с каждым годом все сильнее травили и разъедали его душу, и это не могло не сказаться на его отношении к мальчику. Янка уже одним своим существованием напоминал ему о том, что принадлежащая Антону женщина когда-то любила другого. А из своих детей не выжил никто.

Один только раз за всю жизнь и случился грех…

Вот он теперь, этот грех во плоти, стоит, ухмыляется, щурит синие очи деда Мигули. Красивый парень вышел, ничего не скажешь, да только что толку с той красоты?..

– Хватило, как видите, и одного раза, – ударил беспощадной правдой насмешливый Янкин голос. – А теперь скажите вы мне, дядь Рыгор: чем вы тогда были лучше меня, нынешнего? Я, по крайности, девчину пальцем не тронул, я ее берегу, жалею, а вот про вас, уж вы меня простите, того же сказать не могу.

– Каюсь, грех был, – тяжело признался Рыгор. – Да только… Пусть язык у того отсохнет, кто скажет, что я Граню не жалел! Не тебе, по крайности, корить меня. Я ей судьбу не сломал, не обездолил, не хуже многих жизнь прожила…

– Не сломали, говорите, вы ей судьбу? – перебил Янка. – А мне? – вдруг повысил он голос. – А отцу? Конечно, где уж вам разуметь, вас эта беда миновала: чужого сына за своего растить, да не просто приемыша, а обманного, во грехе, в измене зачатого… Оттого и нет у меня на него обиды, простил я ему, и вам простил… Слова бы вам не сказал, кабы вы меня первым корить не стали.

– Что было, то быльем поросло, – отступил Рыгор. – Не для того я беседу завел, чтобы старые обиды разбирать да мертвым кости мыть. Решить нам надо, что теперь делать.

– И что же, по-вашему, я должен делать? – спросил Янка, глядя на него в упор.

– Я знаю, тебе это не понравится. Но я тебе скажу, что ты должен потихоньку на нет все свести.

– Ну, спасибо! – вновь возмутился тот. – Второго Данилу Вяля из меня сделать хотите? Нет уж, благодарю покорно!

– Воля твоя, – ответил Рыгор. – Да только нет для тебя иного пути.

– Ну, один все же есть! – выдохнул Янка в запальчивости. – Да-да, тот самый, крайний, коли уж не останется ничего другого… Тогда уж не у меня, а у н и х иного пути не будет.

Услышав такие слова, Рыгор грозно поднялся во весь свой богатырский рост, почти вровень с молодым своим противником. На что высок Янка, а все же Рыгора, отца кровного, не намного обошел. Медленно легли могучие руки на плечи сына, у самой шеи; сжали крепко, хоть и не до боли.

– Это, милый, ты брось, – проговорил он, сурово глядя ему в глаза. – Коли вздумаешь снасильничать – придушу вот этими руками, как щенка паскудного! Хоть ты и посильней меня будешь, а на такое дело и моей старой силы достанет.

Больше Рыгор к этому вопросу не возвращался, но Янке все равно было тягостно. Не так даже и сама беседа его угнетала, сколько то, что это был, без сомнения, первый знак настоящей большой тревоги, перед которой все прежние бабьи пересуды и даже недавние стычки с Савкой, Михалом или с кем бы то ни было еще оказывались сущими пустяками. Рыгор считал, что они с Лесей должны покориться людскому суду, заглушить, затопить, свести на нет свое неугодное миру чувство. Сам же Горюнец, напротив, знал, что это не выход. Выход был только один: принять бой. Слишком хорошо врезались в его память слова бабки Марыли: «Девчину свою береги. Отнимать ее у тебя будут, всем гуртом на тебя на одного навалятся – не уступай!..»

Итак, темные силы занялись ими вплотную. Возможно, дядька Рыгор тоже смутно почуял их происки, оттого и подступил к нему первым, стремясь опередить остальных. Горюнцу было ясно, что впереди тяжелые испытания, и там уж дело не обойдется одними укорами. Но он был готов к этому. Будь спокойна, ведунья, он не отступит!

Следующий тревожный знак не заставил себя долго ждать. На другой же вечер, когда он загонял птицу на ночь, к нему на двор пришел растерянный и огорченный Вася.

– Вечер добрый, – произнес он хмуро.

– Вечер добрый, Васю, – ответил приветливо Горюнец, задвигая засов на дверях гусятника. – Что-то случилось?

– Да ну, Ясю, что могло случиться? – отмахнулся Василь. – Хлопцы вот только на тебя обижены.

– Вот как? – вскинул брови Янка. – За что же?

– Говорят, совсем ты загордился, под липу к ним не приходишь.

– Ну, где же я загордился? – возразил Ясь. – Просто недосуг мне, да, правду молвить, и неловко: года мои уже не те. Я уж и давно там не бывал.

– Вот то-то оно и есть! – в сердцах воскликнул Вася. – То-то они и говорят: как девке голову туманить – так он в тех годах, а как к старым друзьям под липу прийти – так не в тех!

– А, ну тогда ясно, откуда ветер дует, – кивнул Янка. – Опять Горбыли, небось?

– Не только. Начали они, конечно. Хведьку, правда, не больно кто и слушает – молод еще; Михал тоже, известное дело, дурак недобитый. А вот Симон – тот за братьев изрядно обижен. Одно только и твердит: не будь, мол, Янки…

Горюнец в ответ усмехнулся:

– Ну, хорошо, что хоть такой Янка сыскался, на которого свалить все можно.

– Вот я ему так и сказал! – выпалил, все больше увлекаясь, Вася. – Не было бы Янки – был бы Миколка; не будет Миколки – придет Матвейка. А стало быть, и не в Янке тут соль, а в том, что сами вы девке не по вкусу, и тут уж Янка не виноват!

– И что тебе на это сказали? – поинтересовался Горюнец.

– Вот, – Василь задрал рукав до самого плеча. На гладкой белой коже расплывалось бесформенное багрово-лиловое пятно.

– Это Михал мне приложил, – пояснил он. – Кулаки у него дюже костистые, острые. А больше ничего мне никто не сказал, да только и слушать не стали. Такой у них гомон пошел: Матвейка, мол, будет, или Андрейка – это иное дело, никто и слова не скажет. А вот Янке надо бы совесть иметь и место свое знать, да и годы свои тоже. Ясю! – он вдруг крепко стиснул руку друга; в широко раскрытых глазах стояла тревога. – Не ходи под липу, Ясю! Злые они теперь…

– Ну что ты, Васю! – Горюнец попытался его успокоить. – Ну что ты, в самом деле, всполошился? Наши ведь все хлопцы, вместе босиком на росу выбегали, вместе коров пасли. А ты так про них говоришь, ровно враги они нам лютые…

Василь покачал головой.

– Нет, Ясю, злые они! Симон мне потом сказал: «Передай, мол, своему солдату, что коли он и дальше будет лучших наших девок с пути сбивать – на свете ему не жить!» Лучших девок! – повторил он с горечью. – Что же та девка прежде никому не нужна была, никому до нее дела не было? На танцах все одна стояла, разве что Ульянка меня уговорит… А теперь вот – сразу в лучшие попала!

– А так всегда и бывает, – спокойно ответил Горюнец. – Что другому полюбилось – то и нам подавай!

– И все же… – снова начал Василь, и в робком его голосе Горюнцу отчетливо послышалась твердая убежденность дядьки Рыгора. Он уже знал, что ответит Васе, если тот тоже посоветует ему расстаться с любимой.

Но все оказалось проще и куда безобиднее.

– И все же, Яська, сбрил бы ты, что ли, свои усы! Тогда и гляделся бы помоложе, они и не ярились бы так…

– Что в том толку, Васю? – ответил Ясь. – Все равно ведь всем мои годы известны. А так скажут еще: ну, закосил под молодого!

Василь немного отстранился, пристально разглядывая друга.

– Пожалуй, ты и прав, – сказал он. – Не надо их брить. Тебе усы к лицу.

Тот усмехнулся в ответ.

– Правда-правда! – убеждал Вася. – Тебе смешно, а ты вот представь: вдруг бы Михал усы выпустил! Он от них только плюгавей станет. А ты вот – орел!

– Орел, Васю! – засмеялся друг. – Сокол зоркий! Лебедь белый!

– Да что ты все смеешься! – слегка обиделся Вася. – Я, право, и сам хотел усы выпустить, да мне Ульянка не дает!

– Ну, запрягла тебя Ульянка в хомут!

– И не говори! «Попробуй только, – мне она сказала, – я тебя тут же на другого поменяю!» «Это на кого же?» – спрашиваю. – «На того, кто без усов!»

– Это она шутит, – успокоил Горюнец.

– Шутки шутками, а свадьбу опять отложила, – вздохнул Василь.

– Как – отложила? И какие же сроки на сей раз назначила?

– А до той весны. Ждать, мол, долго, а до той поры один перун ведает, что случиться может. Вдруг да кто лучше меня приглянется?

– Так и сказала? – ахнул Горюнец. – И ты после этого за ней еще ходишь?

– Да нет, это я сам так думаю, – смутился Вася. – Сказала-то она другое, и все то же, что всегда говорит. Молода, мол, еще, погулять ей хочется, воли не напилась…

Очень скоро Горюнец, однако, вынужден был согласиться, что Вася был прав: недавние друзья стали теперь с ним отстраненно-сдержанны, здоровались сухо, неохотно и глядели уже не просто осуждающе – враждебно, а иные – так просто люто. Соседи более пожилых лет как будто тоже понемногу отстранились; у них это выглядело, правда, не столь откровенно, как у молодых, но тем не менее, Горюнец и тут хорошо видел, что общаются с ним неохотно, как будто испытывая неловкость. Дети были пока еще ласковы, но и они уже определенно побаивались – нет, пока еще не его самого, а лишь того, что «мамка накажет» (он уже слышал, как матери бранили шепотом ребятишек). И девушки отчего-то стали его избегать. Прежде кивали дружески или дразняще смеялись при встрече, а теперь начали сторониться, воротили ясные очи, будто от чумного. Катерина – и та: смолой прежде липла, мурлыкала сдобно, а теперь – рысью злобной глядеть стала, гадюкой растревоженной…

Отчетливо видел он, как поднималась все выше, ограждая, отмыкая его от прочих, незримая стена отчуждения.

Спустя несколько дней после тяжкой беседы с Рыгором Янка собрался с духом и пошел на поклон к отцу Лаврентию; рассказал ему все: и про Лесю, и про Михала, и про Савкино тупое упрямство. И робко спросил напоследок, могут ли они в самом худом случае на него рассчитывать.

За все время разговора отец Лаврентий смотрел на него все более сурово; Горюнец с самого начала подозревал, что отец Лаврентий, скорее всего, ему откажет. На самый крайний случай оставался еще священник в дальнем приходе, но вот признают ли законным такое венчание – тайное, поспешное, без оглашения, да еще в чужом приходе? К тому же Лесе еще не сравнялось шестнадцати, а это тоже неладно: в года еще не вошла. Хотя… хотя кто же об этом знает? Родилась она не здесь, а значит, в здешних церковных книгах нет и не может быть записи о ее рождении.

Но самое, конечно, скверное – что приход чужой. Именно поэтому Горюнец и решил обратиться сперва к отцу Лаврентию, хоть и знал, что тот его не жалует.

Он не ошибся: отец Лаврентий картинно взмахнул широким черным рукавом, сурово погрозил ему пальцем – таким же сизо-белым, холеным, как и много лет назад, когда маленький перепуганный Ясик примчался к нему с мольбой в глазах, чтобы узнать, можно ли отменить конец света.

– Смири гордыню, сын мой, – веско ответил пастырь Божий. – Моли Господа и Пресвятую деву, дабы послали тебе смирение и кротость. На раба Божия Михаила напрасно пеняешь, прихожанин он честный, у всякой обедни бывает, и из семьи доброй. Ступай домой и запомни: без родительского благословения и церковного оглашения венчать никого не стану. Да, вот еще что, – он снова поднял кверху сизый холеный палец, – коли ты на кума моего надеешься, так не трудись попусту: я его уже упредил.

У Горюнца так и упало сердце: кумом отца Лаврентия как раз и был тот самый священник в дальнем приходе. Боже правый, как он мог об этом забыть!..

Домой он вернулся в большой печали и полный гнетущей тоски, что не только тетки-соседки, а весь мир теперь против них…

Леси он почти не видел – лишь мельком, на краткий миг, а потом долго стояло в глазах мелькание подола, движение оголенного смуглого локтя, темная коса, скользнувшая вдоль плеча. И глаза: быстрый, пугливый взгляд из-под тени густых ресниц говоривший, однако, больше, чем любые слова.

Одна со двора она теперь не ходила; куда бы ни вышла – повсюду следовала за ней кроткая молчаливая Ганна, неотступная, как собственная тень. Леся на нее сердилась, полыхала взорами, да Ганна, видимо, боялась чего-то посерьезнее, чем Леськины колдовские очи, и по-прежнему не отставала.

Заходил Янка разок-другой на двор к Галичам, да только лучше бы не переступал порога. Нет, никто его со двора не гнал, от дома не отказывал; хозяева даже старались держаться поласковей, но слишком хорошо он видел, как натужна эта ласка, как стараются они скрыть под нею свою неловкость и с каким нетерпением ожидают, чтобы он поскорее ушел. Ганна смотрела затравленно, а Тэкля… С Тэклей было хуже всего. Ее взгляд, как будто виноватый, но вместе с тем непреклонный, пугал и смущал его куда сильнее, чем Савкин волчий оскал. Горюнец понимал, что это по Тэклиному наказу Ганна теперь так неотступно следит за юной золовкой.

Старый Юстин из-за жениной спины ободряюще кивал и подмигивал, да опять же: чем он мог помочь?

Янка не знал тогда еще самого главного: в тот день, когда Галичи ушли в гости, а Лесю замкнули в амбаре, Тэкля потом заметила, что подол у внучки как будто бы сыроват, а Ганна потом тайком выбирала у нее из косы заблудшие в ней сухие веточки и сосновые хвоинки. Тэкля тогда начала было приступать к внучке с расспросами: где, мол, была, да кто выпустил? Упрямая Леська, глядя в пол, знай твердила одно: никуда не выходила, никто не выпускал, а подол сырой оттого, что слезы им утирала. Тэкля перестала допрашивать, но укрепилась в подозрениях, что тут было не простое бегство. А Юстин ей ничего не сказал.

Но этим, оказывается, дело не кончилось. Оказалось, что в тот день, когда с небес грянул ливень, и девки с хлопцами врассыпную кинулись по домам, курносая Виринка невзначай оглянулась и увидела, как позади, меж берез, мелькнул Янкин высокий силуэт, а рядом с ним бежала девушка, прикрывая голову темным подолом. Ну да Виринку не обманешь: Леську, подружку давнюю, как же ей не узнать, хоть бы та с ног до головы закуталась! Но позвольте, ведь Леська… Она же с самого утра под замком в амбаре сидит! Виринка об этом сразу и не вспомнила; лишь как домой прибежала, до нее дошло. А едва ливень прошел – тут же из хаты выскочила, и сразу – к Галичеву амбару! Стукнула кулачком в заколоченную дверь, окликнула:

– Эй!

– Ну кто там еще?., – донесся из-за дверей Леськин сонный голос.

Нет, вроде бы на месте. И все равно: это ее Виринка разглядела тогда под березами, не могла она ошибиться. Стало быть… Просто немыслимо, в голове не укладывается… Но что же еще можно было подумать, если она сама видела, как грозный Савел повернул ключ в замке, как затем положил его в карман… Запоры на месте, крыша целехонька, а узница – на тебе! – на воле разгуливает, а потом вдруг таинственно оказывается в запертом наглухо амбаре, где и должна была находиться. Ну не чудеса ли?

Виринка, понятное дело, долго не вытерпела, поделилась с подружками, что с Леськой не иначе как что-то поделалось: сквозь стены проходит! Неужто она теперь… Невмочь даже и вымолвить!..

Ей было невмочь, а другие смогли, и вот пошел бродить-гулять по деревне новорожденный слух.

А в скором времени Михал Горбыль уже взахлеб рассказывал дружкам-приятелям, как шел он глухой ночью по улице, и глядь! – летит над хатами, над тынами едва у него не над головой, огромная лохань, а в ней стоит, кружа помелом, совершенно голая Леська, в растрепанных космах, с горящими глазами. Не иначе, на шабаш полетела, на самую Лысую гору. Да еще стал в доказательство расписывать про тайные знаки у нее на теле: на левом плече, дескать, у нее родинка, а на правом боку, пониже груди, едва приметный след от ожога, словно лист кувшинки. И след, и родинка, понятное дело, взаправду были, да только Михалу все равно никто не поверил, ибо все знали, какой он великий мастер – турусы разводить. А знаки тайные на девичьем теле не иначе как возле бань подглядел-таки, охальник!

И тем не менее, помимо прежних кличек, к Леське теперь пристала еще одна: Ведьма.

Однажды, ближе к вечеру, перелеском возвращаясь домой, Горюнец вдруг ощутил легкое прикосновение к своему локтю и, обернувшись, увидел Лесю.

– Нашла я тебя, вырвалась-таки от Ганки! – зашептала она прерывисто и часто. – Жизни, Ясю, от нее больше нет: куда ни выйдешь – повсюду и она за мной, что твой подпасок за козою! Я уж сколько говорила ей: не беги ты за мной так скоро, еще споткнешься, ноги собьешь! И так не ускачу никуда.

– Не серчай ты на нее, Лесю, – ответил Ясь. – Не по своей ведь воле она…

– Знаю, что не по своей: муж велел, бабка наказывала. Да только одного я понять не могу: мы же с ней обе молодые, обе в чужой воле, одна другой помогать должны…

– Вот и помогла она тебе: отвела глаза. А не ты бы не беседовать нам с тобой теперь…

– Да, пожалуй, – согласилась она.

И, помолчав, добавила:

– Нехорошо как вышло-то, Ясю. Домекнулись-таки, что я из амбара выходила.

– А куда мы с тобой ходили – не догадались? – встревожился Ясь. – Дед ничего не рассказал?

– Да нет вроде. Бабка вот все ко мне подступала: где была да как вышла? Панева у меня высохнуть не успела, а она заметила; я все отпиралась, да она не поверила.

– Бранила, поди? – вздохнул Ясь.

– Да нет, она-то не бранилась. Савка вот только…

– Что такое? – снова встревожился Горюнец.

Она в ответ лишь отвернула суровый рукав. Ее округлую выше локтя руку пересекали наискось два вспухших багровых рубца.

– Чем это он тебя? – нахмурился Горюнец.

– Веревкой мокрой. Бабка не видела, ее тогда дома не было.

– За что?

– За ведьму… Слыхал, что на селе гутарят?

– Да как не слыхать! Все жених твой нареченный старается, так расписывает… А я все на Савла вашего надивиться не могу: выбирал, перебирал женихов, да и выбрал – шута горохового!

– А что ты думаешь: он теперь отступился? Это, говорит, в нем обида сказалась, а женится, свое получит – так сразу и уймется.

– Горбатого могила исправит! – хмыкнул Янка.

– Вот и я о том же… А еще он говорит – Савел, то есть, – что на других женихов мне теперь и вовсе нечего надеяться, и речи быть ни о чем не может – вон как все хлопцы от меня шарахнулись!

– Ну, я-то не шарахнулся! – возразил Янка.

– А про тебя он и думать мне заказал, – вздохнула она. – Говорит, что как собаку меня запорет, коли ближе, чем за версту от тебя увидит.

И вдруг затрепетала вся, в едином порыве кинулась к нему на грудь.

– Давай убежим, Ясю!.. Уходом свенчаемся… Жизни моей не стало совсем…

Он покачал головой:

– Не так все просто, Лесю. Отец Лаврентий венчать нас не станет, не любит он в такие дела вязаться. Да и меня он не жалует. Я уж и говорил с ним – он сказал, что без благословения венчать нас не станет.

– В дальний приход, к отцу Павлу! – убеждала она.

– Отец Павел тоже венчать не будет, – вновь нахмурил брови Янка. – Отец Лаврентий еще прежде нас у него побывал.

– Что же делать-то нам с тобой? – ахнула она. – Куда ни кинь – всюду клин!

– Придумаем что-нибудь, не журись пока. И попа найдем, а может, и родичей твоих еще уломаем. Сама ж ты говоришь – теперь это проще. А с Савлом я ужо разберусь: пусть попробует только пальцем тебя тронуть – без рук останется! Не он тебя вырастил, не он на ноги поднял – не ему теперь и за вожжу хвататься!

Ганна меж тем ушла вперед и остановилась уже возле бань, чтобы там подождать Лесю. Она не была уверена, что поступила правильно, позволив влюбленным остаться наедине; во всяком случае, ее за это никак бы не похвалили. Но ей было искренне жаль золовку. А кроме того, виделось ей в этой паре, в их любви, что-то чудесное, дивное, о чем поется в старых песнях и к чему подспудно тянулась душа Ганульки, тоже мечтавшей о гулянье в лесу, рука об руку, о долгих зорях вдвоем – и лишенной этого. С болью тайных сожалений вспоминался ей ласковый красивый Матвей, не глядевший на нее в те далекие дни, а теперь и вовсе невозвратно потерянный. Он остался в прошлом, остался несбыточной грезой, как те ясные зори и лесные цветы, которые она мечтала собирать вместе с ним. Ничего этого у нее теперь не будет…

А теперь старшие хотят отнять все это и у Леси. Как не помочь ей теперь – хотя бы ради тех светлых воспоминаний…

Ганна встревоженно обернулась в сторону тропинки: что-то золовка слишком задержалась. Ой, не к добру…

И вдруг железные пальцы больно стиснули плечо.

– Ты что тут делаешь, непутная? – загремел над ухом Савел. – У всех у вас одно на уме – подолом потрясти! Где Аленка?

– Да вот… мы тут… – начала оправдываться Ганна. – Посевы поглядеть ходили…

– Как же, знаем мы ваши посевы! – перебил Савел. – Алена где? – Ганна увидела, как недобро ощерились его широкие крупные зубы.

– Отстала, верно, – прошептала та, совсем потерявшись.

– Я вот ей отстану, погодите ужо вы у меня обе! Мало мне было сраму на весь повет, так теперь еще…

– Что шумишь? – раздался у него за спиной спокойный голос.

Запропавшая Алена стояла на тропинке, придерживая рукой кустарник.

– Удавить тебя мало, а не то что шуметь! Зла на тебя никакого нет! – прошипел Савел, отпустив наконец свою несчастную испуганную жену и хватая руку девушки. – Сказывай, где опять бродила? Ну! – рявкнул он, с силой тряхнув ее за плечи.

– Сказала же тебе Ганна – посевы глядели, – ответила она спокойно, без страха и смущения в голосе.

– Ах, посевы? А губы отчего припухли – комар укусил? Нет, вы гляньте на нее: и людей не стыдится! Ей-то что, хай за нее другие краснеют! Ну так вот, Алена, последнее мое слово: с каханым твоим нынче же разберусь. Теперь либо он, либо я – одному из нас живому не быть!

Дальше… Дальше был ужас. Вцепившись намертво, Савел протащил ее через всю деревню, на глазах у всех соседей – за руку, как пойманную воровку. Но страшно было даже не это. Самым страшным было лицо Савла, на которого она боялась смотреть. Закаменевшее, с плотно сжатыми губами и ходящими под кожей желваками, с сухим и жутким блеском в глазах, оно выражало теперь даже не гнев, не злобу, а какую-то упрямую одержимость. Он словно не видел, не слышал, не воспринимал ничего вокруг, охваченный своим безумием, и это было страшнее всего.

Дома он молча затолкал обеих женщин в хату и запер снаружи дверь на засов. Леся видела из окна, как он так же молча и с видимой неспешность взял стоявшие у сарая вилы и направился прочь со двора.

– Савка! Савося, да ты что? – истошно закричала она, охваченная новым приступом ужаса. – Опомнись!

Она всполошенно заозиралась вокруг, в своем бессилии стиснув руки. Иисусе-Мария, что же делать? И как на грех, никого нет дома: Тэкля в гостях у соседки, на другом конце села, дед и вовсе незнамо где… В корчме, наверное, опять застрял. Одна Ганулька стоит, забившись в угол, мелко крестится дрожащей рукой, часто пришептывая:

– Господи, помилуй, господи, помилуй, свят, свят, свят…

Приняв решение, Леся бросилась к другому окну – к тому, что выходило на улицу. Шире распахнула створки, оперлась коленом о подоконник.

– Алеся, ты что это? – ахнула Ганна, перестав отчего-то креститься и пришептывать.

– А ну цыц! – прикрикнула на нее Алеся, перебрасывая через подоконник вторую ногу.

– Мысленное ли дело?.. – только и сумела вымолвить бедная Ганна, глядя, как мелькнули из-под подола матово-розовые колени золовки.