Текст книги "Короткая ночь (СИ)"

Автор книги: Мария Теплинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Ты, Митрасю, тут и ни при чем вовсе, – пояснила наконец Леся. – Сама я во всем виновата: по глупости на глаза Яроське попалась. Я тогда в Рантуховичи побежала, к пану Генрику, за тебя просить – а он как раз в гости нагрянул!

– А девка? – перебил Митрась.

– И девку я спрятала, – призналась Леся. – Она мне булавочку свою подарила на память – Яроська меня по ней и узнал. А потом, я думаю, он и прежде о чем-то догадывался.

– Вот оно что! – облегченно вздохнул Митрась.

– Ты ему рассказал? – кивнула она в сторону больного.

– Рассказать-то рассказал, да боюсь, он уже ничего не слышал. Отвечал невпопад, и глаза блестели как-то… не по-хорошему… А ночью совсем ему худо стало: я подошел, лоб ему тронул, а он весь так огнем и горит… И не узнает меня – тебя все кличет… И дышит жутко так: словно кто горло ему сжимает. Худо дяде Ване, Аленушка, совсем худо…

Леся вновь наклонилась к больному, тихонько позвала, но он уже не услышал ее, оставаясь по-прежнему неподвижным – уже не человек, а почти пустая оболочка, из которой медленно уходила жизнь.

– В лес надо сходить, за бабкой Марылей! – сказала она, хватаясь за последнюю соломинку.

– Уж Василь побежал, – откликнулся Митрась – и вдруг резко повернулся к ней, добела сцепив пальцы; Леся увидела его полные боли глаза и беспомощно задрожавшие губы.

– Помрет? – в его голосе не было больше вражды, одно лишь бессильное детское отчаяние.

Что Леся могла ему ответить? Она сама лишь немногим была его старше и так же была растеряна. Однако она собрала всю свою волю, чтобы хотя бы казаться спокойной и не испугать мальчишку еще больше.

– Ты погоди его хоронить: что-то еще бабка Марыля скажет?

В приотворенную дверь медленно просочилась гибким телом серая Мурка – и, словно испугавшись чего-то невидимого, застыла на месте и попятилась с полдороги, встопорщив шерсть на загривке.

Леся насторожилась, глядя на нее, словно о чем-то смутно вспоминая.

– Он еще про коня какого-то рыжего все бредил, – сказал Митрась. – Ушел, мол, конь, не воротится больше, не жить мне теперь на свете… А что за конь, я и в толк не возьму никак…

Есть такой конь, Митрасю, – пояснила девушка. – Каждую весну он возвращается с юга, разгоняет зимние мороки, пролагает весне дорогу. Любая нечисть того коня боится. Я помню, давно еще Ясь мне рассказывал, что коли встать рано поутру, да припасть ухом к земле, то можно услышать бой его копыт. Он все мечтал того коня увидеть. А коли повезет, то и прокатиться.

Голос ее звучал рассеянно и тускло, ибо думала она вовсе не о сказочном коне, а о простой серой кошке, только что заглянувшей в горницу.

«Так о чем же я должна вспомнить, кисонька? – думала она. – Что-то очень важное… Помнится, тогда была зима… Вьюга… Мокрый снег валил валом… И ты тоже была…»

Смутные воспоминания понемногу обретали четкость, выступая из тумана прошлого.

Ей вспомнился давний зимний вечер, когда Митрась умирал от тяжелой горячки. Вспомнился его неподвижный, почти восковой профиль на суровой наволочке, закрытые глаза, жесткая бахрома опущенных ресниц. Свои собственные жаркие молитвы… И эта кошка… Да, она сидела тогда на груди у больного мальчика, обернув хвостом поджатые лапки, и взирала на нее с любопытством, но вполне спокойно, без малейшего смятения или страха.

– Глядишь, еще и поднимется, – вдруг раздался из глубин памяти знакомый шамкающий голос. – Кошка сидит – она знает.

Вот оно что! Ну конечно же, не в кошке здесь дело, а в бабке Алене! Она ведь говорила тогда что-то еще, что-то очень важное – про Великий идол. Про дорогу… Сказала: когда приспеет нужда: так вот она и приспела! Сказала: на второго Купалу – и вот он, Купала, на пороге! И дорогу она теперь знает…

На дворе, ворвавшись в ее раздумья, забрехал Гайдук, заглушая своим лаем чьи-то быстрые шаги. Леся выглянула в окошко – через двор, деловито поспешая, мелко семенила лесная ведунья. За ней следовал встревоженный Вася.

– Идут, Митрасю! – кивнула Леся мальчику.

Тот со всех ног бросился отпирать щеколду. В сенях послышался негромкий воркующий голос ведуньи, и в следующий миг она прошествовала в горницу – маленькая быстрая старушка, похожая на рябенькую курочку.

– А, и ты здесь! – мимоходом отметила ведунья, кивнув Лесе, которая сидела на постели больного, снова взяв в ладони его руку.

– Да, я здесь, – откликнулась девушка.

– Не поздно ли? – усмехнулась бабка Марыля, ставя на стол корзинку со снадобьями.

Леся не успела ответить: к постели больного, едва не сбив с ног деловито разбиравшую травы Марылю, метнулся Василь.

– Спит? – спросил он коротко, глядя на запрокинутое лицо друга и его смеженные веки.

Девушка молча покачала головой.

И тут Васю покинули последние остатки выдержки. В отчаянии затряс он друга за плечи, да так, что голова его послушно мотнулась из стороны в сторону.

– Ясю, очнись! Яська, ты меня слышишь? Это же я, Василь! Очнись, кому говорю! Не смей, не смей уходить, слышишь?..

– Оставь, хлопчику, этим его не воротишь, – остановила ведунья, и голос ее прозвучал обыденно и словно бы равнодушно.

– Попа к нему звали? – меж тем продолжала она расспрашивать. – Свечу-громницу жгли?

– Как же я мог? Нет!., – выкрикнул Митрась.

Хотя и без того было ясно, что ничего подобного не было: в хате не пахло ни ладаном, ни воском.

– Ну так хорошо сделал, – похвалила бабка Марыля. – Не то бы ты его точно похоронил.

– А теперь?.. – в голосе мальчика встрепенулась надежда.

– Теперь – не знаю, – ответила старуха. – А вот это вам зажечь бы не мешало, – она выложила на стол огромный полотняный сверток. В этом свертке оказался целый ворох каких-то сухих стеблей, оплетенных бурыми нитями тонкой засохшей листвы, сильно походившей на сушеный укроп.

– Что это? – спросила Леся.

– Горицвет – трава воскрешения. Каждый год он умирает, а весной вновь из темных земель в нашем мире воскресает. Так бы и Ясю нашему воскреснуть, сила у этой травы немалая, да боюсь, и ее не достанет…

– Отчего же? – перебил Митрась.

– Дело тут непростое, родные мои, – вздохнула Марыля. – И началось оно не вчера. Уж сколько пересекалась я с этой его бедой, да все не хотела в нее вступать – боялась…

– А он не боялся – и жил! – гневно возразил Митрась.

– Ты погоди, – мягко остановила его ведунья. – Я вам все по порядку расскажу.

Было это давно. Ну, Алеся тогда совсем девчонка была малая, а ты, Василю, верно, помнишь, как по младости, по глупости искал наш Ясь путь к Великому идолу.

– И я помню, почему же один Василь? – возмущенно перебила Леся.

– Ну, а помнишь – так тем лучше, – примиряюще заверила старуха. – И вот, родные, так вышло, что на ту пору путь к тому идолу знали у нас лишь двое: бабка Алена – да, и для меня она была уже бабкой, – да тезка твой, дед Василь. Он-то и указал Янке путь. Не следовало того делать, Василь и сам это понимал, да ведь и Янку все знали: по-другому он бы и не унялся! Рано ли, поздно ли, а доигрался бы до беды.

Да все равно беда их настигла: потревожили они черное зло, что дремало там же, поблизости. А Великий идол так и не проснулся. Что стало с дедом Василем, вы все знаете: его убили в лесу гайдуки. После того лишь Янка знал путь к идолу. И черный демон про то знал. Он не убил его сразу, нет. Он губил его медленно, годами. Вот уже девять лет лежит на нем проклятие черного рока. Я всегда журилась, на него глядя: такой хлопец – что лицом, что статью, что всей породой, ну без единого изъяна – а судьбы ему не будет, не допустит черное зло.

А как долго он с тем злом бился! Другой на его месте давно бы ноги протянул, а он теперь только сдавать начал. Верно, совсем уже сил не осталось…

– Кабы я мог своей силой с ним поделиться! – воскликнул Митрась.

– Так ты уже и поделился, – ответила старуха. – Ты немалую долю той беды на себя принял. Помнишь, той зимой, когда ты под лед провалился? Я ведь оттого и боялась тогда тебя пользовать, что знала: не простая у тебя горячка. С простой я и управилась бы запросто. Бабке Алене под силу оказалось, да и ей дорогую цену заплатить пришлось. И ему, – она кивнула на лежавшего без памяти Горюнца, – я помочь не могу. Не побороть мне черного зла, не достанет на то моих сил.

Ведунья умолкла, и в наступившей тишине все опустили глаза. И вдруг в этом молчании четко и ясно прозвучал Лесин голос:

– А ведь есть управа на черное зло!

Старуха обернулась к ней, в глазах мелькнуло радостное изумление.

– Вот! – указала она на девушку. – Я-то все маялась: догадаешься али нет?

– Ведь о н может помочь, правда, бабунь? – продолжала Леся. – Е м у ведь по силам черное зло побороть?

– По силам, горлинка, – вздохнула старуха. – Иное дело – захочет ли? Он ведь и без этого помог бы Ясю твоему, кабы тот не замыслил дела недоброго.

– Так ведь не сделал же ничего! – запальчиво перебила Леся.

– Сделал – не сделал, а беде руки развязал. Так что – велика ли разница?

На какую-то минуту девушка замолчала, словно собираясь с мыслями и волей; затем, приняв решение, объявила:

– А если… если я сама е г о попрошу?

Старуха поглядела на нее все с тем же изумлением и покачала головой.

– Отсюда – не попросишь, толку не будет. Т у д а идти надо.

– Я пойду, – сказала она твердо.

И тут, испугавшись, подскочил со своего места Василь.

– Да ты что? Куда это ты пойдешь? Окстись, ночь на пороге!

– Ночь не простая – купальская, – напомнила ведунья. – Волшебная ночь. В эту ночь небо с землей говорит, клады светятся, врата растворяются.

Никто, кроме Леси, не понял ее до конца.

Василь меж тем продолжал горячиться:

– Ишь, чего выдумала! На ночь глядя она пойдет через топи! Мало нам с Янкой беды – не хватало еще, чтоб ты в болоте сгинула!

– Я с тобой пойду, – вызвался Митрась.

– Нет, я! – отстранил его Вася. – Коли уж этой скаженной так идти приспичило, так хоть я за ней пригляжу…

– Вам обоим там делать нечего, – остановила их бабка Марыля. – При вас о н и говорить с ней не станет. Ее это дело, она и должна его сделать, и не должно быть при том чужих. Ступай же, дочка, пора тебе собираться в дорогу. Да и мне время подходит: купальские травы собирать. Так помните, хлопцы: как стемнеет, да звезды в небе затеплятся, зажгите горицвет.

В сенях она придержала Лесю за локоть.

– Так ты все помнишь: куда идти, что надеть?

– Помню: рубаху белую да венок зеленый, рутовый.

– Обереги не забудь, – прошептала старуха.

За перелазом они расстались: ведунья направлялась прямо в лес, а девушке нужно было еще зайти домой – переодеться.

Старикам она решила ничего не говорить, а поскольку все девушки для купальских игрищ надевали длинные белые сорочки и распускали волосы, то Юстин с Тэклей, видя подобные ее приготовления, ничего не должны были заподозрить.

Но в хате, словно на счастье, никого и не оказалось: все, видимо уже ушли на берег: поглядеть, как покатят с обрыва огненное колесо.

Леся раскрыла сундук со своим приданым и принялась торопливо перебирать расшитые сорочки, яркие паневы, нарядно украшенные гарсеты, отбрасывая все прочь. Она знала, какая сорочка ей нужна: простая и строгая, девственно белая, без единого стежка вышивки. Именно такая лежала на самом дне ее сундука – длинная, до земли, с просторными белоснежными рукавами, похожими на крылья лебедя. К этой сорочке Леся достала широкую дзягу – белой шерсти, всю в зеленых и красных узорах, с двумя парами лебяжьих пушков, подвешенных к самым ее концам. И, наконец, сторожко оглянувшись, сунула руку за печь и нащупала заветную коробочку, плетеную из бересты, уже затянутую липким прядевом паутины. Обмахнув табакерку от прилипшего к ней запечного сора, Леся открыла крышку – и поневоле зажмурилась от ударившего в лицо света. Тусклые, потемневшие от древности колты праматери Елены теперь горели жарким золотым огнем, а нанесенный на них тончайший узор пылал на золоте огненной филигранью.

– Так вот вы какие, мои обереги! – прошептала восхищенная девушка.

Она быстро выглянула на улицу – не идет ли кто? – затем поспешно сбросила паневу, стянула через голову будничную рубаху и облачилась в эту, жертвенно-белую, пахнущую можжевельником, в котором хранилась на дне сундука. Шелковистая льняная ткань мягко и приятно скользнула вдоль тела, слегка захолодив кожу. Леся перехватила ее на талии узорной дзягой, затем распустила волосы, принялась их чесать густым гребнем, пока они не распушились еще больше и не начали потрескивать, дыбясь вокруг тела. Затем порылась в своей шкатулке с лентами и бусами и извлекла с самого дна две узенькие пестрые ляски, которые выплела в далеком детстве на пальцах, когда еще не научилась ткать как положено, на кроснах. На эти ляски она навесила горящие жаром колты (на ощупь они оказались холодными, вовсе даже не обжигали) и пристроила их к своему налобному венчику, чтобы они, подобно диковинным цветам, закачались у висков.

Так, о чем она забыла? Ах да, зеленый венок из руты. Но это уже после, на пути в лес.

На Длымь уже спускались сумерки, и она стояла пустая, словно вымершая. Все ушли на берег – любоваться огненным колесом. Это и к лучшему: никто ее не увидит. Она хорошо помнила второе обережное заклятье древнего идола: никто не должен видеть ее на пути к нему, и ни с кем нельзя разговаривать.

Проходя мимо Горюнцовой хаты, она заметила, как в темных окнах мелькнул и задрожал беспокойный огонек, вот-вот готовый погаснуть.

«Хлопцы горицвет запалили, – подумалось ей. – Не рано ли?»

Лес уже встречал ее впереди – темно-синий на фоне сумеречного неба, подернутый голубым туманом. Она остановилась на опушке, чтобы наломать зеленой руты для венка. Издали до нее доносились возбужденные крики, но ее они словно бы не касались. Как далека она была теперь от своих односельчан! Завтра она вновь будет прежней Лесей, нынче же она принадлежит колдовским чащобам и древнему идолу.

Вдруг крики послышались совсем недалеко. Девушка обернулась и увидела бегущих через поляну Михала и Хведьку.

«Вот напасть! – подумала она, прячась за ближайший ствол. – Только этих мне тут и недоставало!»

– Вон там, за вязом, белое мелькнуло! – расслышала она голос Михала. – Это, верно, Агатка!

– Нет, Леська!

– Куда там Леське! Никак, сама Доминика!

Издали было видно, что оба они уже изрядно накачались брагой, а то и чем покрепче.

– Эй, Доминика, выходи, мы тебя нашли! – крикнул Хведька нетрезво-разудалым голосом.

Она не тронулась с места.

– Все равно ведь поймаем, хуже будет! – вновь донесся до нее голос Михала.

Она вспомнила еще об одном обычае купальской ночи. В эту ночь девушки прячутся – не так уж, впрочем, далеко, а хлопцы ищут и ловят их по лесу. Кого поймают… Нет, ничего страшного, как правило, не случается, кроме разве что нескольких поцелуев. А вот в давно минувшие времена, до того, как в эти земли пришел Христос, все молодые и впрямь были в эту ночь женихи и невесты друг другу.

А впрочем, кто их знает… Оба они зуб на нее держат, обоих она отвергла, а в их глазах она и без того уже девка порченая, так что какая разница…

Хлопцы меж тем приближались. Леся знала, что бежать ни в коем случае нельзя: ее белая сорочка слишком заметна меж темных деревьев. За толстым стволом могучего вяза ее, по крайней мере, не видно.

«Я вяз, я вяз», – твердила она шепотом, все плотнее вжимаясь в бугристую и шершавую кору дерева, чувствуя, как ее собственное тело словно покрывается такой же толстой, как у дерева, корой, а волосы обращаются в густую листву.

– Ну, и где? – услышала она совсем рядом голос Михала.

– Нет никого… – рассеянно промямлил Хведька. – Никак, помажилось…

– Дурень ты, дурень! – обругал его Михал. – поглядел бы сперва, после бы людей полошил!

Хлопцы вернулись на поляну; вдали медленно затихали их голоса. Леся отступила от дерева, обращаясь в прежнюю девушку в белой сорочке. Только теперь она поняла, как действует в сказках волшебная шапка-невидимка, или как мудрые девицы обращаются в серых уточек, сбивая с толку погоню.

Однако же, надо было идти. Бросив последний взгляд в сторону деревни, она развернулась к дому спиной и направила стопы в лесную глубь. Здесь начиналась ее заповедная дорога.

Глава двадцать вторая

Над лесом воцарилась ночь. Она стелилась понизу, таилась в густом черном ольшанике, мерцала редкими звездами в синеющем небе. Порой резкий крик ночной птицы взрывал тишину и вновь стихал, подхваченный слабым эхом. Порой ночную тишину тревожил шорох крыльев или треск сучьев, и Леся каждый раз настороженно замирала: за каждым шорохом ей чудились лесные хищники.

Она шла оленьей тропой, время от времени отмечая то знакомый пенек, то причудливой формы куст, то раскидистую калину, всю увешанную гроздьями незрелых плодов, ту самую, что «отродясь не ломана». Все это говорило ей о том, что она на верном пути.

Леся знала, что очень скоро ее ждет глубокий овраг с острыми камнями на дне и толстой веревкой, привязанной к суку растущего подле дерева. Эти веревки с детских лет наводили на нее ужас, и она никогда не могла понять мальчишек, летавших на них с такой бесстрашной легкостью, да еще испускавших при этом восторженные крики. Она помнила, чего ей стоило пролететь на такой веревке один-единственный раз, над тем самым пресловутым оврагом. Но тогда был солнечный день, а на той стороне ее ждал, раскинув руки, Ясь, готовый подхватить, поддержать, не дать упасть. Никогда не ей забыть, как летели навстречу синие его очи под черными бровями…

В груде валежника она отыскала на ощупь хорошую, крепкую палку; взвесила ее на руке, ударила о колено – не ломается! Прикинула, достанет ли ее длины зацепить петлю.

Оленья тропа лежала прямо перед ней – четкая, почти не заросшая, и даже густой кустарник, набегавший на нее с обеих сторон, не скрывал дороги.

Странно, но никто не пугал ее в эту колдовскую ночь, не пытался сбить с пути, заставить вернуться назад. Ни разу не вспыхнул жуткими глазами-гнилушками трухлявый пень, не протянул к ней корявые пальцы лешук, не захихикали в ветвях лесные русалки, не щекотали, не хватали за длинные волосы. А может быть, просто ночь не вошла еще в полную силу, время для нежити еще не приспело…

Но вот наконец деревья впереди расступились, открывая широкую прогалину. Леся издали разглядела высокий слоистый отвес и нависшую над ним крону старого дерева.

«Вот оно! – подумала девушка. – И никуда ведь не деться!»

В синей ночной мгле она разглядела толстую веревку со множеством узлов и большую петлю внизу, что мерно покачивалась под ночным ветерком. Она зацепила петлю палкой, вспомнив, как это делал Ясь. Затем поставила на нее ногу. Крепко зажмурилась, и… вновь открыла глаза. Нет, страшно! И ловить ее теперь некому. Добро бы только лететь, а то ведь потом еще и прыгать надо!

Она помнила, как легко и красиво спрыгнул с веревки Ясь. Да, но ведь насколько он выше ростом, и ноги у него куда длиннее ее собственных…

Справа послышалось негромкое, но грозное рычание. Леся обернулась и увидела огромную рысь, готовую к прыжку. Кошка неотрывно смотрела на нее мерцающими желтыми глазами, словно оценивая с головы до ног, и вдруг снова рыкнула, показывая белоснежные сабли клыков…

– Мама-а! – завизжала Леська и, резко оттолкнувшись, полетела по широкой дуге. Она видела, как качнулось перед глазами темное звездное небо, как пронеслось внизу дно оврага, полное таких опасных острых камней, и в следующий миг ее ноги, спружинив, ударились о траву.

Едва переведя дух, она посмотрела назад и растерялась: рыси не было. Даже не в кусты ушла, а просто исчезла, как сквозь землю провалилась.

А может, и вовсе не было никакой рыси? Может, просто почудилось?

Леся едва сумела разжать пальцы, которыми крепко стиснула веревку. Пальцы не хотели слушаться, словно деревянные. Странная, однако же, веревка: за столько лет в полесских туманах ей давно полагалось бы сгнить, а она, поди ж ты, держится!..

Леся нашарила в траве свою палку, которую загодя перебросила через овраг, и, перейдя прогалину, снова вошла в лес. Встреча с рысью заставила ее теперь держаться еще более сторожко, озираясь не только по сторонам, но и вверх. Идти было по-прежнему легко; тропа как будто сама ложилась ей под ноги.

Она знала, что скоро начнется болото, где ноги увязают по колено, и спешила радоваться, что пока никуда не вязнет.

Над головой бесшумно пролетел филин и уселся на толстом суку ближайшей ели – огромная рогатая птица, застывшая, словно изваяние.

– Молчи, молчи, – зашептала девушка, устремив на него свой неотрывный тяжелый взгляд. Ей вспомнилось древнее поверье о том, что услышать ночью в лесу хохот филина – к большой беде.

Однако филин молчал, так же неотступно глядя на нее круглыми, как темно-золотые плошки, немигающими глазами.

И тут у Лесиного виска неслышно качнулся золотой колт, ярко вспыхнув и обдав легкой волной невидимого жара. Филин бесшумно снялся с ветки и растаял в черном сплетении крон.

Леся миновала неширокую поляну, сплошь заросшую снытью. Здесь они с Янкой тоже проходили – вон пушистая грудка кустов на той стороне, которые она еще тогда заприметила.

Но что это? Или показалось? За кустами мелькнули какие-то неясные бледные тени: то ли призрачные фигуры, то ли полосы размытого света.

«Мавки? – подумалось ей без страха. – Или духи? Явились-таки…»

Но колты спокойно тлели едва приметным огнем, и она до конца уверилась: опасности нет.

Она шла все дальше, а вокруг в неясном свете тонкого месяца плясали кружевные пятнистые тени волнующихся листьев, а бледные невесомые создания медленно подходили все ближе, скользили уже совсем рядом… И вдруг она замерла на месте, не в силах двинуться дальше, словно окованная цепями. Оленья тропа, чуть видимая во тьме, совершенно терялась под низко наклоненными ветвями густого ракитника. Леся отвела рукой тонкие ветви – и не увидела больше дороги. На самом пути лежала вязкая густая трясина, мертвенно отсвечивая синеватым лунным светом, а дальше, темнея бугристыми кочками и небольшими куртинами ветляка и ракитника, простиралось болото.

– Мертвая зыбь! – ахнула девушка. – Так бы я в ней и сгинула!

Девушка погрузила в трясину свой посох; в шаге от нее палка ушла в топь почти наполовину, так и не нащупав дна.

– Хороша бы я была, ничего не скажешь! – заметила про себя Леся.

Неведомая сила тотчас отпустила ее, и девушке осталось лишь гадать, чьи невидимые руки удержали ее на краю: Агриппины? Бабки Алены? Давно умершей матери? Или, может быть…сам Великий идол?

Ей отчего-то совсем не страшно было от подобных мыслей – ночью, одной, среди глухого леса – и совсем не страшно. И отчего-то не было чувства опасности, когда нащупывала она верный путь через болото. Она не то чтобы помнила дорогу, но непостижимо верно вспоминала ее с каждым шагом, сама себе удивляясь. Вот здесь, возле этой раскоряченной ветлы, Янка подобрал гнилой сук, чтобы бросить его в сторону коварных болотных ирисов, едва не заманивших ее в самую трясину. Теперь касатики уже отцвели, но корявая ветла – вот она, в двух шагах, знакомая каждой веточкой.

Идти и в самом деле было нелегко; ноги совсем зазябли, погружаясь почти до колен в стылую болотную зыбь. Но она совсем не замечала этого, думая лишь о встрече с грозным идолом. Он ждал ее впереди – там, где кончалось болото и вновь вставала черная стена леса.

Она помнила, что на той стороне есть небольшой бочажок, где они с Ясем мыли ноги, и где она теперь собиралась немного отдохнуть, прежде чем преодолеть последнюю, самую короткую и жуткую часть пути. С большой опаской вспоминала она о том бесформенном и неведомом черном зле, что стерегло подступы к древнему капищу. Кто знает, вдруг оно вернулось? Деда Василя оно погубило, и теперь почти погубило Янку. И ее тоже не пощадит…

И вдруг откуда-то из глубин души накатила такая волна ярости на саму себя, что коварно подобравшийся было страх испуганно метнулся прочь. Что же это такое, в самом-то деле? Ей, ведьме, русалке, дочери хохла Микифора – пристало ли ей трусить? И колты праматери Елены ей переданы – для того ли, чтобы она теперь хвост поджимала? Знала бы древняя праматерь, кому доверила свои обереги – со стыда бы сгорела! Нет уж, не боится она никакого зла – ни черного, ни серого, ни бурого, а уж тем паче, бесформенного! И в самом деле: чего же его бояться, коли оно ни на что не похоже?

Золотые колты победно качнулись у висков, налившись жарким огненным светом. Девушка гордо встряхнула головой и решительно пошла вперед.

Вековые сосны встретили ее так же, как и в прошлый раз – напряженным, суровым безмолвием; в ночи оно казалось еще более торжественным и гнетущим, чем днем. Черный густой подлесок с обеих сторон наползал на тропу, к смолистому и крепкому сосновому духу примешивался тяжелый туман; каждый шаг тонул в этом глухом безмолвии.

«Здесь даже птицы молчат», – отдались в ее памяти слова друга.

Она ощущала, что чей-то взор пристально наблюдает за нею, и знала, чей именно.

«Как же я е г о попрошу? – подумала Леся. – Здесь ведь и словечка молвить нельзя…»

И, наконец, вот он, глухой темный ольшаник. Здесь кончается заповедная тропа. Леся замерла перед черной стеной сплетенных ветвей, за которыми лежала священная поляна. Здесь она тогда потеряла сознание, всего лишь взглянув сквозь ольховую листву – и не выдержав е г о необоримого взгляда.

Теперь Леся вновь подошла вплотную к ольшанику и заставила себя взглянуть сквозь массу темных ребристых листьев.

Могучие сосны по-прежнему несли ввысь тугие стволы, и их кроны четко рисовались в бездонно синеющем бархатном небе; внизу клубился бесформенной массой темный кустарник. Над поляной, матово-сизой под тонким месяцем, стелился низкий туман, и черный угловатый силуэт древнего идола выступал из него, рисуясь так же явственно и четко, как и при свете дня.

«Дальше идти нельзя», – вновь прозвучал в ее памяти Янкин голос.

И тем не менее, Леся отчего-то знала, что она должна выйти на поляну, должна приблизиться к идолу. И все ее сны вещали о том же, и бабка Алена, помнится, об этом же говорила. Ну, будь что будет!

Она ожидала встретить перед собой неодолимую стену, однако ветви ольшаника легко подались движению ее рук, словно сами расступились перед нею, и девушка оказалась на священной поляне.

Ничего не произошло. Ее не сразило громом, не ослепило молнией, и священная земля не разверзлась под ногами нечестивицы, посмевшей ступить на нее. Она стояла посреди поляны, растерянно озираясь вокруг. Древний идол, казалось, выжидающе смотрел на нее, чуть приподняв каменную бровь.

Наконец, Леся вспомнила, что непочтительно вот так стоять, застыв столбом, перед вековым охранителем, да еще возвышаясь над ним головой. Не чуя под собой ног, она медленно подошла ближе, опустилась перед ним на колени, затем. распластавшись, легла ничком, вытянув вперед скрещенные руки, разметав по влажной траве длинные волосы. Ее сорочка сразу промокла от выпавшей на мураву росы, но она не ощутила ни влаги, ни холода. Она услышала дыхание земли, движение ее соков, шепот трав и звуки шагов неведомых лесных созданий, ощутила всю непостижимую мощь земли и леса, которой так и дышало все вокруг на многие версты. И сквозь это ощущение она вдруг поняла, что древний идол с л ы ш и т ее. Слышит без слов, и готов внимать всему, что она должна ему сказать.

«Я простила его, – медленно произнесла она в мыслях. – И ты прости. В нем нет зла. Помоги ему!»

Какое-то время идол молчал, словно раздумывая; казалось, минула целая вечность, прежде чем пришел ответ. Леся ощутила его как теплую волну внутреннего освобождения, словно где-то в глубине ее тела развязался тугой узел. И в тот же миг она поняла, что лежать ничком ей больше не нужно.

«Встань, зачерпни правой рукой щепоть земли, повернись спиной и брось через левое плечо», – вспомнились ей давние слова бабки Алены.

Леся вновь поднялась на колени, пошарила рукой понизу, но земли так и не смогла зачерпнуть – очень уж она была здесь плотная, сбитая, сплошь заплетенная корнями. Она смогла набрать лишь несколько порыжелых сосновых хвоинок, нападавших сверху. Ну, что ж…

Она поднялась на ноги, повернулась к идолу спиной, как ей было когда-то велено, и, не оглядываясь, кинула их через левое плечо. И, вздохнув, ощутила вдруг необоримую усталость – не просто даже телесную усталость, а ту спокойную, полную удовлетворения усталость завершенного дела, которое потребовало сильнейшего напряжения всех сил души. На какой-то миг она даже почувствовала себя внутренне перегоревшей. Казалось, не было сил сделать даже шаг, а ведь предстоял еще долгий путь домой…

Не осталось сил даже на то, чтобы испугаться, когда совсем близко послышался страшный треск сучьев, и из кустов на поляну выдвинулась бесформенная черная громада. Неспешно и без видимой угрозы к ней приближалось огромное лесное чудище, сплошь заросшее черной косматой гривой, переходившей в длинную бороду, что свисала почти до земли. В жесткой гриве утопали изогнутые серпом рога, слишком маленькие для столь огромной головы, а в огромных выпуклых глазах переливался голубой звездный свет и мерцал совсем не звериный разум.

Леся скорее догадалась, чем узнала его: ведь никогда прежде она не видела живого зубра.

Чудище остановилось в полушаге от нее; от него пахнуло тяжелым духом лесного зверя, более густым и резким, нежели простой конский пот. Она не испугалась даже. тогда, когда чудище склонило свою огромную безобразную голову ей на плечо. Девушка медленно перебрала в пальцах его жесткую спутанную гриву, дивясь, какой светлой и лунно-прозрачной кажется на этой черной гриве ее маленькая загорелая рука.; затем легонько погладила пальцами гладкие, словно отшлифованные, рога, на удивление тупые и даже закругленные на концах. Просто не верилось, что совсем недавно эти рога терзали чье-то тело, и с них капала кровь.

Неожиданно зубр опустился на колени у ее ног. «Садись», – прозвучал в ее сознании чей-то голос. И тут же отчего-то вспомнились Райкины бредовые рассказы о длымчанах, которых та наслушалась, пока жила в Островичах.

«И зубры-то дикие у вас заместо волов, а то еще усядетесь ему на спину и продираетесь сквозь чащобу».

Леся усмехнулась, не зная, что об этом и думать. Вот уж точно Райка понятия не имела, о чем говорила! Зубр – не лошадь, на него так просто не усядешься. На спине у зубра возвышается крутая горбина, а сама спина поката, что твой холм – скатишься по ней, как с горки!

А зубр меж тем ожидающе смотрел на нее своими выпуклыми мерцающими глазами, и широкая его спина в свете яркого тонкого месяца казалась пятнистой. Приглядевшись, девушка заметила, что так оно и есть: косматая зимняя шерсть еще сползала с его боков валяными клочьями, из-под нее росла новая, гладкая и блестящая летняя.