Текст книги "Там, где всегда ветер"

Автор книги: Мария Романушко

Что было дальше

Я по-прежнему хожу в школу. И Колька тоже ходит. Выгонять нас не стали. Стулья починил в столярной мастерской Борис Митрофанович, наш учитель труда, он же – учитель ботаники, зоологии и анатомии. Наш, пострадавший от неизвестных вандалов, класс – как раз его кабинет. БорМит – добрый и спокойный, он даже не ворчал, когда чинил эти стулья. Для него это – не катастрофа, а «дело житейское».

Итак, мы ходим с Колькой в школу. И ничего как будто не произошло. Как будто и не было никакого предательства. Жизнь идёт своим ходом: контрольные, лабораторные… смешочки, записочки… Только с нами никто не общается – ни со мной, ни с Колькой. Никто к нам не подошёл, не спросил: «Ну, что там было, в кабинете директора? Как дело-то разрешилось?» Неужели никому не интересно???

Мы с Колькой как будто в изоляции. Как будто мы – два пустых места в классе. Я смотрю на них, своих одноклассников и думаю: какие же они ещё маленькие… Разве с такими можно идти в разведку? Или хотя бы на защиту своего товарища? Ясно, что никто всерьёз и не собирался. Теперь уже ясно…

Я даже рада, что я для них – пустое место. А вот Колька сильно переживает… Вся эта история его сильно ушибла. Сначала обвинили в хулиганстве. Потом грозились выгнать из школы. Теперь одноклассники объявили молчаливый бойкот. За что??? За то, что сами же его и предали…

Если бы в городе была ещё одна школа, Колька бы, наверное, перешёл в другую. И я бы перешла. А так – куда уйдёшь?…

Одинокие прогулки

Я перестала гулять с девочками. Я и раньше гуляла с ними редко, а теперь и вовсе избегаю их. Они мне стали неинтересны. Они мне кажутся не искренними.

И вот, идёт по улице шумная толпа моих одноклассников, шутят, смеются…

А по параллельной улице – иду я. Одна. А параллельные, как известно, никогда не пересекутся…

Но Аню-маленькую я по-прежнему люблю. Только и с ней мы последнее время почти не общаемся. У неё уже есть подруга на всю жизнь. Зачем я ей?…

Зашла как-то к Лёле в общежитие, думала: поболтаем. Но там были две женщины – её соседки по комнате: одна – крашенная чёрная, другая – крашенная белая. Долго и нудно обсуждали рецепт окраски волос… Скучно! Ушла.

Одна радость – процарапанное окошко в двери моего класса в музыкальной школе. Постою, погляжу… порадуюсь, что есть на свете светлый человек, с сине-голубыми, такими родными глазами, с этой русой прядью, упавшей на лоб… И ничего-то мне от него не надо – только чтобы БЫЛ!

Стихи на школьной доске

Пришла утром в класс, взяла мел и написала на чёрной доске стихотворение, которое сочинила сегодня ночью.

О жизни

 
.  Как маленькая лодчонка,
.  Захлёстнута морем сложностей,
.  Лежу я на дне океана
.  Бушующих судеб людских…
 
 
.  Толкают меня течения.
.  Того и гляди – об острые,
.  О камни раздавят тёмные.
.  А то вдруг – на светло-ложные
.  Потянут меня острова…
 
 
.  А волны спешат и пенятся…
.  Одних – не стаёт.
.  Другие же –
.  Доходят, высоко-сильные,
.  К дальним своим берегам…
 
 
.  И странно, что эти люди вот,
.  Загадочностью которых я
.  Живу, –
.  Торопятся мимо…
.  Для них – я ничто не значу.
 
 
.  Но верю (о, как я верю!),
.  Что, –
.       пусть через годы, годы… –
.  Но море всё ж поднимает
.  Наверх свои корабли!
 

В класс заходили одноклассники, усаживались за парты, взглядывали, что я там пишу на доске…

Никто не сказал мне ни слова.

Прозвенел звонок на урок. В класс вошла учительница математики Фира Григорьевна, мы её зовём между собой – Фирочка. Сказала строго:

– Почему доска не готова к уроку? Кто дежурный?

Из-за парты вышла Тома, подплыла, как облако, к доске, взяла тряпку и старательно, с видимым удовольствием стёрла мои стихи.

Так мне никто ничего и не сказал. Ни слова.

Не было дня, чтобы…

Не было дня, чтобы я не вспомнила об отце. Часто думала: интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы он был рядом?… Мне казалось, что всё было бы совсем по-другому. Я мысленно рассказывала ему о своих горестях. Пыталась представить: что бы он мне сказал? Что бы посоветовал?… Пыталась представить: как он там живёт – в своём прекрасном далеке?… У синего-синего моря…

И вот что удивительно. Когда через много-много лет мы с ним, наконец, встретились, он сказал мне: «Не было за эти годы ни одного дня, чтобы я не вспомнил о тебе».

Как же я счастлива была услышать эти слова! Значит, всё у нас было взаимно. И наше общение – на расстоянии – было реальным!

Стихи под сковородкой

«Иди есть!» – зовёт бабушка из кухни.

Сажусь за стол. На столе – сковорода с жареной картошкой. А под сковородой – лист бумаги, чтобы чёрное дно сковороды не испачкало клеёнку на столе. Приподымаю сковороду и вижу, что под ней – листочек с моим новым стихотворением, которое я вчера вечером написала. Когда я уходила в школу, оно оставалось на столе. И вот -перекочевало под сковородку… Уже грязное, замасленное.

– Бабушка, как ты могла стихи положить под сковородку?!

– Стихи?… Я и не заметила. Мне нужен был листок под сковородку, вот и взяла на твоём столе, там много бумажек валяется…

Порой мне казалось, что бабушка это делает специально, чтобы унизить меня. Чтобы мне было больно. Только я не могла понять: ЗАЧЕМ?

Или она это делала по своему простодушию?… Не знаю.

Про Ангелину

Этот учебный год полон для нашей Марьюшки испытаний. Не успела улечься история со сломанными стульями, как тут – очередное происшествие в нашем седьмом «А».

…В начале учебного года в класс пришла новая девочка, Ангелина. Она старше нас на год – ей четырнадцать. И это чувствуется, что она уже взрослая: не носится с нами на переменках с мячом, не играет ни в вышибалы, ни в догонялки. Тихая, некрасивая, лицо всё в каких-то рыжих пятнах. И фигура у неё какая-то странная: невысокого роста и вроде сама не толстая, а живот торчит впереди неё. Может, болезнь какая? Может, последствия рахита? Мы, послевоенные дети, все страдали в детстве рахитом. Оказывается, это может остаться на всю жизнь. Бедная Ангелина.

Ангелина не любит физкультуру, наотрез отказывается ходить на неё, видимо, стесняется нелепой своей фигуры. Я ей говорю:

– Зря ты всё же не ходишь на физру – самый хороший урок.

– Так мне же нельзя, я беременна.

– Что?????

У всех девчонок, кто в этот момент был в классе, выкатились от изумления глаза. Ангелину засыпали вопросами: а мама знает? А Марьюшка? А что, у тебя муж есть, да?

Ангелина отвечала спокойно, ничуть не смущаясь, она вообще была удивительно спокойной, даже флегматичной. Да, мама знает. Мама сказала: рожай, воспитаем. Мама только что замуж вышла, они с отчимом говорят: это будет наш ребёнок. Нет, мужа у неё, Ангелины, нет. Есть парень, техникумский, уже взрослый, ему девятнадцать. Обещает жениться. Через два года, когда Ангелине исполнится шестнадцать. А Марьюшка пока не знает. И вообще в школе никто пока не знает. А если узнают, то её, Ангелину, из школы скорее всего выгонят – как девочку нехорошего поведения. Это будет плохо. Семь классов ей хотелось бы окончить, чтобы потом поступить в техникум.

Она говорила так спокойно, буднично, что даже оторопь брала от этого спокойствия. Наша Джульетта совсем не походила на шекспировскую Джульетту: никаких бурных страстей, слёз, отчаянья… Девчонкам было всё страшно интересно, они тормошили её вопросами: а ты его очень любишь, да, своего парня? А он тебя? Наверное, очень, если вы решились на такое? А ты испугалась, когда узнала, что беременна? А тебе как это – по ощущениям?…

Ангелина была удивительным существом. Никакого волнения! Ну да, вроде любят друг друга, он неплохой парень, правда, они последнее время мало общаются, он её стал стесняться, её живота. Нет, не испугалась, когда узнала, ну так, слегка… Нет, аборт не хотела делать – страшно. И мама не позволила бы. Да и зачем аборт? – всё равно когда-нибудь рожать надо. Какие ощущения? Тошнило первые месяцы и рожа вся покрылась рыжими пятнами. А сейчас уже не тошнит, хорошо, что к первому сентябрю перестало, а то если бы на уроках, то сразу бы все догадались. Других никаких особых ощущений. Только неприятно, что он торчит, и скоро все догадаются. Да, уже шевелится, уже вовсю! Да, когда кувыркается, то чувствительно. Кого хочет?… Ну, лучше бы девочку, конечно. Будут с ней как сёстры, как подружки. Её, Ангелину, мать тоже рано родила, в семнадцать, и вот они дружат, никаких проблем.

Неужели мать совсем не ругала, когда узнала? – допытывались девчонки. Неужели не кричала? Да нет, говорит Ангелина, не ругала. Сказала: что случилось – то случилось, когда-нибудь это же должно было случиться. Главное, говорит, не нервничай теперь не из-за чего: чтобы ребёнок здоровым родился. И отчим тоже не ругал. Мечтает, что они с матерью усыновят её ребёнка и воспитают, как своего. У него своих детей нет, а мать рожать больше не хочет. Но она, Ангелина, ещё не решила окончательно. Если её парень всё-таки женится на ней, то, может, и не надо ребёнка насовсем отдавать матери и отчиму. А если не женится… Но она пока не думает об этом. Чтобы не волноваться.

И всё это она рассказывала таким ровным голосом, как будто читала какой-то скучный текст в учебнике…

Она была то ли такая заторможенная от природы, то ли находилась в эмоциональном шоке. Всё же вряд ли она совсем не испугалась, узнав в тринадцать лет, что скоро станет матерью. Четырнадцать лет она отмечала уже беременной.

Такая вот удивительная у нас новенькая. Но самое удивительное для нас то, что Ангелина – самой обычной, если не сказать невзрачной внешности. Она не была красавицей, она не выглядела страстно влюблённой, она была самой-самой обыкновенной, даже скучной. И при этом с ней произошла такая сногсшибательная история!

И, конечно, всех нас восхищала Ангелинина мать. Такое спокойствие, такая мудрость! Вот – настоящая мать, настоящая опора в жизни.

* * *

У Марьюшки, конечно, был шок, когда она узнала про Ангелину. И у добрейшего Петра Петровича тоже. А выяснилось это смешным образом: Ангелина принесла из поликлиники справку, что ей нельзя посещать физкультуру по причине беременности. И это в седьмом-то классе! Мы смеялись, а учителя попадали в обморок. Хорошо всё-таки, что Ангелина пришла в нашу школу уже беременная, а не у нас забеременела. А то и директора, и классную руководительницу ждали бы репрессии: за то, что развели в школе «аморалку».

А так – пошумели-пошумели и предложили Ангелине срочно перейти в вечернюю школу, где учатся взрослые тёти и дяди. Которые могут себе позволить быть беременными, кормящими и т.д. Ангелине очень не хотелось уходить из школы, она как-то прижилась в нашем классе, ей не хотелось вот так, резко, расставаться с детством. Всё-таки она была ещё ребёнок, хоть и беременный.

Короче – её из школы всё же исключили. За недостойное советской школьницы поведение. Тогда так было принято. Хотя Ангелине совсем не шли эти ярлыки-определения: «аморальная», «гулящая». Она даже глаза не красила, и вообще была такая тихая и скромная девчонка. Ну, только что живот делался всё круглее и круглее…

* * *

Весной она неожиданно зашла ко мне в гости. Где-то незадолго до родов. Она сделалась ещё некрасивее, рыжие пятна на лице ещё больше расплылись, и она стала совсем краснокожей. А живот её стал огромный, как дирижабль! И она, маленькая Ангелина, была как будто приклеена к этому огромному дирижаблю…

– Тебе не тяжело? – спросила я её.

– Да нет, вроде. Только дышать трудно.

– А страшно?…

– Да нет, вроде. Мать говорит: все через это проходят, и никто не умирает.

И сама Ангелина, и её мать были какими-то удивительно природными людьми. Они вызывали во мне восхищение. То, что уже произошло, и должно было произойти, они воспринимали так спокойно, так естественно, как, наверное, воспринимают в природе все живые существа. Как, наверное, и нужно воспринимать.

Мне, живя в доме, где из-за всего, будь то пятно на столе или разбитая чашка, разыгрывались настоящие драмы, было удивительно такое спокойствие. Хотя жизнь Ангелины выглядела бесцветной и пресной (по крайней мере – со стороны), но в тот момент я бы с удовольствием променяла на эту спокойную пресную жизнь – мою собственную: жизнь у жерла постоянно извергающегося вулкана… Как же мне хотелось тишины! И уверенности, что в следующую минуту меня не ошпарит и не ударит чем-нибудь по голове…

Ангелина меня расспрашивала о школьных новостях, о ребятах, она успела к нам привязаться и скучала по классу. И пока мы с ней болтали, о разной школьной всячине, она мне совсем не казалась взрослой, без пяти минут мамой. Просто девчонка с дирижаблем в обнимку…

* * *

Я встретила её недели через две. Она торопливо шла по улице, худенькая, какой я её никогда не знала.

– Как? Уже?! – изумилась я.

– Девочка! Как я и хотела!

– И как ты её назвала?

– Азалия!

– Азалия?…

– Да. Это цветок такой. Мне нравятся красивые и необычные имена. Я давно его придумала. А она такая красивая, как цветок!

– А парень твой как? Рад?

– Вроде, рад… Но его не поймёшь. Стесняется сказать ребятам, что он уже папа.

– А мама и отчим?

– О, очень рады! Говорят: вот и дружи теперь со своей Азалией.

Она вышла из своей заторможенности. И хотя выглядела усталой, как обычно выглядят взрослые женщины, но в лице её появилось что-то новое. Оно стало каким-то значительным.

Мне это было всё так удивительно: какие у нас с ней разные жизни! Меня до сих пор передёргивало внутренне, когда я вспоминала, как мальчик в поезде поцеловал мне руку, а моя одноклассница – уже мама, кормит грудью дочку Азалию…

Ангелина не позвала меня посмотреть на свою Азалию. А я постеснялась напрашиваться в гости.

Больше мы никогда не встречались. Кто-то мне сказал, что они переехали вскоре в другой город…

Но иногда я вспоминаю Ангелину и её мать, вспоминаю их мудрое, спокойное приятие жизни и думаю о том, что мне никогда не научиться такому спокойствию.

А, может, и не надо?…

О нелюбви к математике

Не было за все школьные годы ни ОДНОЙ задачки, которую бы реально ХОТЕЛОСЬ решить. На математике, будь то арифметика, или алгебра, постоянно было какое-то кошмарное состояние. Как будто тебя помещают в бульон СКУКИ. Даже не бульон, а кисель, потому что скука была густой, вязкой и клейкой.

Больше всего я ненавидела задачки про трубы и про наполняющиеся и протекающие бассейны и ванны. Это бессмысленное переливание из пустого в порожнее тихо сводило меня с ума. Мне казалось, что сочинители учебника принимают детей за идиотов. Или хотят, чтобы мы таковыми стали.

– Кто решит задачку первым, поднимите руку, – говорит Фирочка.

Я решаю легко и быстро, задачка оказалась слишком простой. Но руки не подымаю. Мне неприятно тянуть руку: вот, я первая решила! я! я! Сижу, смотрю в окно. Сочиняю стихотворение…

Через какое-то время кто-то поднял, наконец, руку: Лина Троцкая, Жорка, потом ещё кто-то.

– Лена, а ты что в окно смотришь и не решаешь? – спрашивает меня Фирочка.

– Я давно решила.

Фирочка подходит, смотрит в мою тетрадь, удивляется, говорит:

– Да, всё правильно. А почему руку не подняла, когда решила?

Я пожимаю плечами. Ну, как ей объяснить про моё жгучее отвращение к «первой полочке»?

В другой раз всё повторяется: смотрю в окно, сочиняю стишок…

– Лена, а ты?

– Я давно решила.

Мне было слишком легко. И стыдно было хвалиться перед всем классом, что я сделала быстрее всех то, что мне так легко даётся. Здесь не было моей заслуги, моих усилий: всё решалось как бы само.

Фирочка, наконец, поняла, в чём дело, и позвала меня на математический кружок:

– Там тебе будет интереснее. Там я даю решать задачки повышенной трудности.

Пришла на кружок. Быстро всё решила. Сижу, скучаю…

Рассказала дома маме про кружок.

Мама – с гордостью:

– У тебя моя голова! Мы с тобой способности к математике унаследовали от моего отца. Он был прекрасный математик. Очень любил математику. Я тоже. Всякие сложные расчёты – это была моя страсть в институте. Тебе нужно поступать после школы на математический факультет.

Зачем?… – думаю я. Ведь это скууучно!… Скучно то, что легко. И вовсе не обязательно заниматься всю жизнь тем, что даётся легко. Вот, мне легко мыть посуду. Но это же не значит, что я должна становиться посудомойкой!

Больше я на математический кружок не пошла.

Ноябрь-1963

Мрачный ноябрь 1963 года. Убит Джон Кеннеди.

Это так далеко – Америка, и, вроде, какое нам тут, в нашей степи, дело до того, что кого-то где-то убили?… Но так грустно, так тяжело на душе…

Брожу по пустым ветреным улицам, мрачно, холодно, и в сердце такая боль, точно убили близкого, родного человека… Представляю, сколько людей плачут сейчас там – в далёкой Америке…

Гуляния по вечерам

Гуляния по вечерам под осенним, под зимним дождём…

– Когда вернёшься? – спрашивает бабушка.

– Это моё личное дело.

– Господи, какая ж ты грубая!

Про трамплин

…Когда навалит много снегу, в школе нам выдают лыжи, и мы едем за курган – в будущий парк. Там строится стадион, уже вырыт огромный котлован – почти римский амфитеатр! Это, не считая кургана, единственные горы в нашем городе, где можно полихачить на лыжах. Ну, мы и лихачим… В одном месте есть даже небольшой трамплин, самозародившийся. Некоторые мальчишки с него здорово слетают…

Ой, как страшно! Но так хочется тоже попробовать… Собравшись с духом и мысленно на всякий случай попрощавшись с жизнью, решаюсь съехать. Пока лечу с горы вниз, голова уже идёт кругом, это как на качелях-лодочках, только сильно затянувшийся кач вниз: муторно, страшно, но уже никуда не денешься, никуда не свернёшь… Уххх!… Жива! Ощущение полёта ни с чем не сравнить. Но страх был так велик, что практически заглушил удовольствие. Значит, надо повторить ещё раз…

Когда слетала пятый или шестой раз – хрясссь! треснула лыжа. И ведь не моя – школьная. Наденька в эту минуту как раз смотрела на меня. Да если бы и не смотрела, всё равно сломанную лыжу не скроешь. Но – не ругала, нет. Даже странно… Хорошая она, Наденька. Спасибо ей.

Про Павку Корчагина

Мама подарила мне книгу «Как закалялась сталь» Николая Островского. Я совершенно захвачена ею. Как жаль, что я опоздала родиться! Как жаль, что на мою долю не досталось такого яркого времени, такой яркой жизни… Судьба Островского-Корчагина потрясла меня.

Размышления на тему: что лучше – ослепнуть или оглохнуть? Единственное, на что я категорически не согласна – это лежать пластом. Вот это – самое страшное. Лучше сразу умереть.

Была в отрочестве ещё одна любимая книга – «Овод» Этель Лилиан Войнич. Про пламенного революционера, борца за справедливость. Когда дочитала до конца, до того места, где его расстреливают, плакала так, что мама испугалась и стала дрожащими руками накапывать мне валерьянки…

Первый раз в жизни я пью эту гадость. Она действует на меня, как снотворное. Засыпаю и сплю долго и беспробудно, до утра. Наверное, так спят пьяницы.

Просыпаюсь с тяжёлой головой и тяжёлым сердцем. И тут же слёзы опять накатывают на глаза… Зачем, зачем его убили? Зачем?! Почему хорошие люди всегда гибнут, умирают?… Какая-то жутко несправедливая, эта жизнь…

Уроки труда: волшебные молотки

Так же, как в одной сказке невозможно было доесть кашу, которую варил котёл-самоварка, так же невозможно было доделать эти молотки. По-моему, мы их делали все годы, с четвёртого по девятый класс. Так мне кажется из сегодняшнего дня.

Труд нам преподавал всё тот же милый Борис Митрофанович, который вёл биологию, зоологию и анатомию. БорМит был очень застенчивый. Мне кажется, он одинаково смущался и когда рассказывал о тычинках и пестиках, и когда о человеческом устройстве. Также он испытывал неловкость и за эти заколдованные молотки.

Урок труда, точнее – пара. Раз в неделю. Нашим мальчишкам повезло – они работают с деревом. Хотя делать все годы ручки к молоткам тоже не особо увлекательно, но зато в столярной мастерской ПАХНЕТ! Пахнет деревом!… Золотистые стружки, мягкие опилочки… Везёт же мальчишкам!

А нас, девчонок, приставили к железкам. Работаем в чёрных халатах, или в фартуках и чёрных нарукавниках. Зажимаем в железных тисках железные бруски и железными ножовками в течение целой четверти отпиливаем кусок, надобный для будущего молотка. Отпиливать можно и две четверти, и три, и весь учебный год! Никого это особо не волнует: ни нас, ни Бориса Митрофановича. Пилить, надо сказать, довольно трудно: железо – оно и есть железо, это вам не деревянная штучка.

На пол сыплются железные холодные опилки… Вжик-вжик, вжик-вжик… И так сорок пять минут. Переменка, а потом ещё сорок пять минут: вжик-вжик, вжик-вжик… вжик-вжик… Можно, конечно, и отвлечься, побродить по мастерской, поболтать с подружками. Но если пилить усердно, то на руках очень быстро образуются мозоли. Попробуйте сами девяносто минут вжикать ножовкой! А у железа, оказывается, тоже есть запах: какой-то холодно-кислый, противный. Одним словом – железный. Не представляю, как можно любить «железки».

А потом, когда кусок от бруска наконец отчекрыжен, берётся железный тяжёлый напильник и начинается очередной этап рождения волшебного молотка. Он тоже может длиться целую четверть, или две, а то и весь год: отточка двух сторон молотка до полной гладкости, чтобы не было на молотке никаких железных заусениц. Ах да! ещё нужно было ножовкой отпилить с одного угла, чтобы получился нос молотка. А уж потом начиналась многомесячная заглажка-выравнивание.

И так на каждом уроке. БорМит выдаёт нам эти заготовки и мы пилим-пилим, точим-точим, и опять пилим-пилим, точим-точим… Никому на свете не нужны наши волшебные молотки и, прежде всего, нам самим. И чему мы учимся на этих великомудрых уроках труда, какую науку постигаем, одному богу известно. Может быть, науку смирения?…

Бабушка рассказывала, что в концлагере их (заключённых) заставляли делать приблизительно такую же бессмысленную работу: сегодня они перетаскивали тяжеленные камни туда, а завтра – обратно, а потом опять туда, а потом опять обратно, и так день за днём… Вот и мы день за днём, год за годом пилили и оттачивали никому не нужные молотки. Куда они потом девались? А бог весть куда! Скорее всего – в металлолом… Кому и зачем нужен был такой труд, было непостижимо.

…И вот наступал очередной учебный год, мы вновь приходили на урок труда, и добрейший БорМит выдавал нам новые бруски для следующих волшебных молотков…

* * *

Но вот что удивительно. Когда я начинала писала про молотки, эта школьная история казалась мне самой скучной и нелепой. Я даже колебалась: писать или нет, уж очень глупо и нудно это всё выглядело как в жизни, так и в воспоминаниях… Но какова же сила слова! Оно – слово – способно проявить смысл даже такой бессмыслицы! Вот написала, перечитала и – ахнула. Да ведь это же самая символическая история моего отрочества!

Ведь так и жизнь (судьба? провидение? Бог?) неутомимо пилят нас и оттачивают. Каждый день – заново. И, может быть, Господу Богу тоже порою кажется, что дело это почти безнадёжное, что результат ничтожен, что всё равно путь нам – на свалку и в переплавку…Но наступает новый день – и Невидимые Силы опять оттачивают наши мысли и наши души, как мы, девчонки-отроковицы, оттачивали те волшебные молотки…

Нет, ничего наверно не бывает напрасно. И если разгадать смысл всего происходящего с тобой в жизни, то откроется смысл и самой жизни?…