Текст книги "Там, где всегда ветер"

Автор книги: Мария Романушко

История с Маришей

Не успела я пострадать со своим носом, как с Маришкой история приключилась ещё посерьёзнее. Это было уже зимой. Горка во дворе, Маришка катается на санках. Без меня. Но это нормально, в нашем городке дети чуть ли не с двух лет гуляют самостоятельно. А Маришка уже школьница. Вдруг слышим душераздирающий плач во дворе и сразу понимаем – это Маришка!

Бегу во двор… Маришка рыдает, закрыв лицо руками… Оказывается, её санки налетели на санки того, кто ехал впереди. А те санки были с чугунной спинкой. Ну, и Маришка со всего маху носом об эту чугунную спинку…

И теперь уже она лежит на нашем старом диванчике, а мы носим компрессы ей на нос. Думали, что обойдётся, как со мной. Но – не обошлось. Когда спала опухоль, стало очевидно, что Маришин нос сломан: он стал печально кривой. И на пол-лица – гематома. Мама плачет, бабушка плачет, Фёдор мрачен, как туча. Мы ходим с Маришей в школу, и мне её страшно жалко: такая маленькая, худенькая, с этим несчастным носом…

Почему взрослые не повезли её сразу к хирургу, непостижимо. Всё-таки они у нас были какие-то заторможенные.

– Мама, – говорю, – Маришку надо показать доктору. Нос-то кривой, и синяк не проходит.

– Да кто ей теперь поможет?… – плачет мама. – Боже мой, такая хорошенькая девочка была… Какая я несчастная…

Прошла, наверное, неделя, а то и больше. Наконец, кто-то из маминых подруг сказала ей: «Вы что с Фёдором себе думаете? Почему ребёнка не везёте к хирургу?»

Тут мама словно очнулась, вышла из ступора, схватили они Маришку и повезли в Днепропетровск. Услышали они там то, что и должны были услышать: перелом, неправильное сращение, необходимо ломать бедный нос второй раз. Пришлось класть Маришку в больницу. И делать ей операцию под общим наркозом. Мама от расстройства чуть с ума не сошла.

Вернулась Мариша домой опять хорошенькая, и все были счастливы, и любили её после всей этой истории ещё больше.

Откуда мы здесь?…

В соседней комнате работал телевизор, который забыли выключить. Он негромко вещал о чём-то в пустой комнате – ни для кого. Я вошла за какой-то книжкой да так и застыла у раскрытого книжного шкафа, забыв, зачем вошла…

Шла научно-популярная передача. На экране – солидный дядечка, учёный, никаких признаков розыгрыша, тем более, что сегодня – не первое апреля. Слушаю – и по мне прямо мурашки от волнения и радости. Да-да, я так и чувствовала, да, именно так!… Хотя и не могла этого объяснить словами. И вот учёный с экрана озвучил мои смутные догадки.

Оказываются, люди, живущие на планете Земля, имеют разную природу. Одни произошли, как утверждает Дарвин, от своих пещерных пращуров и с тысячелетиями эволюционировали, а другие… (В этом месте я напряглась, как струна). А другие залетели из других миров… Одним словом: одни из нас – местные, а другие – нет. Пришельцы. Разумеется, это не значит, что одни – лучше, другие – хуже, одни первого сорта, а другие второго. Просто они (мы) – РАЗНЫЕ.

…Я не помню научных доказательств этой волнующей гипотезы, которые приводил в той давней передаче учёный. Я не помню его имени. Но я запомнила главное: просто мы все – РАЗНЫЕ. Разные по мироощущению. По целям в жизни. По способам достижения этих целей…

Вот всё и разъяснилось. Мне стало удивительно спокойно и хорошо. Я услышала ответ на один из самых мучительных вопросов: почему я не такая, как окружающие? Не такая, как все? Почему не нахожу практически ни с кем общего языка? Вот и объяснилось… Просто я – не местная.

«Ты была такая странная…», – сказала мне Аня-большая спустя сорок лет. «Почему странная? Какая странная?» – стала допытываться я. Но Аня неожиданно смутилась и постаралась уйти от ответа: «Ну, не могу я тебе этого объяснить…» – «А сейчас я разве другая?» – «Ой, прости, я не хотела об этом говорить, лучше не будем…»

Самое обидное в отрочестве

Самые обидные фразы, которые я слышала в отрочестве в свой адрес:

«И что ты можешь понимать в жизни?»

«Рано тебе рассуждать об этом».

«Я тебя насквозь вижу, как облупленную!»

«Тебя надо соломой кормить!»

«Посмотри на Аню».

«Лэдаща!»

«Тебя только за смертью посылать!»

«Вешалка, смотреть на тебя страшно!»

«Посмотри на Аню. Почему ты не берёшь с неё пример?»

«Долго ты будешь издеваться над бабушкой?»

«Нет, ты определённо хочешь довести меня до инфаркта!»

«Ну, что, что ты так вытаращилась?!»

«И в кого ты такая уродилась?»

«Это она в отца – такая же бешеная!»

Моя реакция на эти милые фразочки? – По обстоятельствам.

Иногда задирала голову к потолку – чтобы слёзы утекли внутрь…

Порой хлопала дверью и уходила на улицу – подальше ото всех – в дождь и ветер… (Хорошо, если была осень).

Иногда хотелось что-нибудь сломать, разбить, как-нибудь выплеснуть эмоции. Но я изо всех сил сдерживалась. (Представляю, чтобы было, если бы я принялась крушить всё вокруг!…) И только глаза выдавали, что там – внутри.

Иногда не выдерживала и кричала: «Ну, так удочерите свою Аню, если она вам так нравится! А меня сдайте в детдом! Да, лучше есть солому, чем эти жирные сырники! Да, я такая!… Какая уж есть!!!»

«КАКАЯ УЖ ЕСТЬ!!!» – это был мой ответ на все претензии и придирки взрослых. «КАКАЯ УЖ ЕСТЬ!!!» – кричала я без всяких запинок и страха речи. «И в кого ж ты такая уродилась?» – «САМА В СЕБЯ!!!»

Да, моим домашним было со мной непросто. А уж как мне с ними непросто…

Поскорее стать взрослой

Очень, очень, очень хотелось поскорее стать взрослой, уехать подальше ото всех. И я опять утыкаюсь в атлас мира… У меня был небольшой, компактный, я его повсюду с собой таскала. Самая драгоценная книга! Меня привлекали дальние места: Сахалин, Камчатка, Заполярье, Алтай… Барнаул!… Мне хотелось пожить и там, и там, и там. Я решила, что обязательно поживу хоть недолго (года по три – четыре) во всех этих местах. А если понравится, то и подольше. Мечтала работать на рыбном сейнере на Дальнем Востоке, а в Заполярье – на какой-нибудь геодезической станции, ну и так далее… В мечтах я спасалась от своего унылого настоящего, которое не казалось мне настоящим, а было каким-то призрачным и лживым…

А лучше всего стать проводником в поезде дальнего, очень-очень дальнего следования – и всю жизнь ехать, ехать, ехать… Никогда не останавливаясь, не заводя семьи и дома, не имея никакого пристанища, кроме купе проводников. Я не боялась грязной работы, меня жизнь уже ко всему приучила, мой вагончик будет сверкать, как игрушечный, и всем в нём будет хорошо и уютно, и все меня будут благодарить за пахучий горячий вкусный чай… Если уж меня не украли цыгане, когда я была маленькая, если уж я не родилась в семье бродячих циркачей, то нужно будет позаботиться самой о том, чтобы ехать и ехать, ехать и ехать… Нигде надолго не задерживаясь. Ни к чему не привязываясь. Никого не любя. Быть совершенно свободной и быть всегда в пути – вот чего хотелось в отрочестве.

 
Я уезжаю…
Далеко и навсегда.
Я буду вечно где-то ездить и скитаться…
Ты на прощанье жёлтых листьев подари…
И мне пора… Уже пора. Давай прощаться…
 

Рано или поздно

«Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся позовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов…» Александр Грин. Маленькая книжечка с необъятным космосом внутри…

«Бегущая по волнам». Я купила её в нашем магазинчике у дома. Да будет благословен этот день и этот магазинчик! Я обрела родную душу. Грин – вот кто, оказывается, меня понимает лучше всех на свете! Друг, которому не надо ничего объяснять – он сам, лучше меня самой, мне обо мне рассказал…

Я читала и перечитывала, не в силах насытиться. Целые страницы выучивала наизусть и твердила про себя, как молитву. Только сейчас, благодаря Грину, я стала догадываться о том, что не такая уж я законченная пессимистка, что живёт внутри человек, страстно желающий радости… надеющийся на радость, на обретение какой-то ИНОЙ ЖИЗНИ, иного существования, иного мироощущения. И это иное мироощущение уже зародилось во мне, как зелёный весенний росточек…

 
Колдуй, бабка! Колдуй, дед!
Колдуй, серенький медведь!
Чтобы всё вдруг поменялось:
Вместо осени – весна,
А зимою – чтобы осень,
А в апреле – чтоб зима!
Чтоб тепло – когда студёно,
Чтоб в июле – снег пошёл.
А когда мне очень грустно,
Чтобы кто-то взял – пришёл.
И цвели б, пылали листья,
Пахла ландышами грусть…
Сразу – страшных слов не стало б:
«Никогда!» и «Ну и пусть!»
И чтоб не было тяжёлых,
Горем сломленных плечей,
И до всех всем было дело.
Чтоб не стало вдруг ключей
И замков, засовов, ставен,
Разделяющих границ.
Равнодушных чтоб не стало,
Вниз опущенных ресниц.
И чтоб не было бы нищих,
И исчезла б пустота.
И пришла бы к людям щедрость,
Тишина и доброта.
Чтобы люди улыбались.
Отчего? Да просто так!
Оттого, что в белом снеге
Расцветает красный мак…
 

* * *

Утро, весна, всё в зелёных серёжках, иду вприпрыжку, строчки сами складываются у меня в голове, как будто кто-то наговаривает их мне весёлым говорком… Сейчас приду в школу и быстренько запишу, пока не забылись.

Оказывается, я умею сочинять не только грустные стихи. Мне самой это непривычно и удивительно. При этом я вроде бы их и не сочиняю даже, в том смысле, что не придумываю, не фантазирую, не выдавливаю из себя, как из тюбика – просто во мне (внутри меня, в самой глубине) ВДРУГ отрывается окошко в иное измерение жизни, в иное понимание жизни, в иное ощущение жизни… Как будто его распахивает ветром, распахивает настежь…

Хотя ветер не всегда один и тот же. Так же, как в нашей степи дуют самые разные ветра, то жёсткий, то ласковый, то сухой, то влажный, – так и внутри постоянно дуют ветра… И тоже носят разные имена. И каждый несёт что-то СВОЁ. Можно жить, наглухо закрывшись от этих ветров, делая вид, что их и нет вовсе. А можно открыть свои внутренние окна настежь!… И услышать, о чём говорят тебе эти ветра… Тебе – о тебе самой. О тебе-самой-сегодняшней и о тебе-самой-завтрашней…

Имя которому…

Ветер, имя которому Сегодняшняя Боль, часто, чаще других, налетал на меня и выдувал из души боль, облекая её в слова. А слова такие большие и летучие, как паруса!… Это удивительно: напишешь о том, что болит – и уже не так больно. Боль становилась парусами… Облекшись в слова, боль отделялась от меня, начинала жить своей жизнью, в ней проявлялся СМЫСЛ, и даже какая-то особая, горькая радость (а кто сказал, что радость должна быть непременно сладкой?)

 
Стучат.
Гулко, тревожно, долго…
Это пришёл ты.
Наконец-то!
Я медлю,
я хочу навсегда
запомнить твой первый стук.
Иду…
«Иду!»
Я вздрагиваю –
и просыпаюсь.
Гулко,
тревожно,
долго
стучит моё сердце…
И всё.
Простите, соседи,
если оно
разбудило вас.
И не бегите к дверям –
к вам тоже
никто не пришёл…
Да.
 

Иногда мне говорили…

Иногда мне говорили: «Твои стихи старше тебя самой. У тебя же ещё не было ничего такого в жизни, чтобы писать такие стихи».

Почему же не было? И было, и есть. Я всю жизнь жду своего отца. Жду, что он постучит в мою дверь…

А кто-то, прочтя, говорил: «Какие замечательные стихи, какие точные! Да, и со мной тоже так было, как же хорошо ты написала – как будто я сам, только у меня так не получилось бы. А вот прочёл твои стихи, вроде грустные, а мне почему-то полегчало на душе…»

Это сказал пожилой, лет тридцати пяти, дядечка, Николай Иванович, очень некрасивый, с большущим носом и грустными глазами за толстыми линзами очков. Он тоже писал стихи, правда, очень слабенькие, робкие, и иногда приходил на заседания нашего городского ЛИТО. Как– то раз он пошёл провожать меня, и неожиданно стал рассказывать историю своей жизни, своей несостоявшейся любви: как познакомился в поезде, по дороге в командировку, с чудесной женщиной, как проговорили с ней трое суток, пока ехали куда-то за Урал, в Сибирь, как она его понимала, как слушала – как никто и никогда в жизни. И как больно было расставаться, зная, что не увидятся больше никогда.

– Зачем же вы расстались? – спросила я.

– Так ведь я уже женат был к тому времени! И дочка маленькая… Дочку я обожаю! Да и жена хороший человек. Мы со школьных лет с ней дружим. Но когда женился, даже не догадывался, что со мной может такое случиться – ЛЮБОВЬ! Думал, только в книжках это бывает… А теперь каждый день жду: вдруг ОНА постучит когда-нибудь в мою дверь? Уже пять лет прошло. И не было дня, чтобы я о ней не думал… Никто на свете не знает о моей тайной любви, никому бы не решился рассказать, жене бы сразу растрепали, а зачем ей делать больно? она ни в чём не виновата. Ты – первая, кому излил душу. Ты-то никому не расскажешь, я знаю. Вот как ты меня своими стихами разбередила!…

Мы ещё походили по ветреным окраинным улочкам, он всё говорил и говорил, никак не мог остановиться, и он уже не казался мне таким уж стариком и уродом. Потом он довёл меня до дому и, прощаясь, сказал: «Спасибо тебе. Ты умеешь замечательно слушать. Вот, выговорился. Теперь можно жить дальше…»

Потом в жизни я нередко буду слышать эти слова: «Спасибо тебе, ты умеешь слушать». И я думала: как хорошо, что я не болтушка от природы. Вот, думаю я, наверное, в этом и есть смысл моей молчаливости. Не всем же говорить, кому-то надо и слушать. И прислушиваться… К тому, что внутри, и к тому, что снаружи.

В другой раз мы уходили домой с Ольгой, взрослой красивой девушкой, лет на шесть старше меня, она училась в Киеве, в университете. А в Вольногорск приезжала на каникулы к родителям, и сразу приходила на наше ЛИТО. Видимо, было здесь что-то такое, чего не было в столичных ЛИТО. Домашняя, тёплая атмосфера, никто никого особо не критиковал, только хвалили друг друга и радовались, если хорошо получилось. А если не получилось – то чего критиковать? Человек и так понимал: если не слышно бурного одобрения – значит, не получилось. И ни к чему резкая критика. Народ умный – и так всё понимает, без резких слов.

Наверное, поэтому Ольга тут же, по приезде, приходила в наш «кабинет печати». И приносила стихи, всё более и более грустные. И вот, когда мы вышли с ней под зимний дождик, и пошли тёмными, пустынными улочками, Ольгу «прорвало». Как в прошлый раз Николая Ивановича.

И долго, не в силах остановиться, рассказывала она о своей нелёгкой столичной жизни. О военном лётчике, с которым у неё роман: лётчик звал её на север, куда получил назначение, а она никак не могла решиться. А тут один аспирант объяснился ей в любви, и вот она разрывалась теперь между двумя чувствами. Точнее – между чувством и рассудком: рассудок шептал ей, что с аспирантом ей было бы хорошо остаться в столице, а с лётчиком – надо ехать на край земли, жить в общаге, топить печку, и её филологическое образование там никому не нужно… Родители и друзья все в один голос говорят: выходи за аспиранта! А Ольга любит лётчика. Хотя и аспирант – тоже хороший парень, и пока не появился лётчик, они дружили два года, мама аспиранта уже называла Ольгу невесткой… И что теперь делать, она не знает.

– А что говорит сердце?… осторожно спросила я.

Вообще я стараюсь не задавать никогда лишних вопросов. Меня даже упрекали порой: «Ты такая не любопытная!» Действительно, не любопытная. Любопытство – это расковыривание души другого человека. Можно сделать ненароком больно, заглянуть, куда тебя вовсе не звали… Человек сам расскажет, если захочет. Вопросы тут излишни. Но мне показалось, что Ольга хотела услышать этот вопрос – про сердце. Она глубоко вздохнула:

– Сердце говорит: надо бросать университет, бросать Сашу и ехать с Павликом на север… Одним словом, решаться на очень трудную жизнь. А я такая маменькина и папенькина дочка, родители всегда оберегали меня от всяких трудностей… Но знаю: если не решусь, если не сделаю этого, всю жизнь потом буду жалеть.

И так мы бродили с ней под февральским дождём, пока не вымокли до нитки наши пальто. «Ты – единственная, кто не убеждал меня выходить за аспиранта,» – сказала мне на прощанье Ольга.

Вскоре она уехала в Киев. А через какое-то время я встретила на улице её отца и спросила:

– Как Оля поживает?

– Далеко она теперь поживает – на крайнем севере, – со вздохом сказал он. – Уехала-таки со своим Павликом, не смогли мы с матерью её отговорить. Такое дело – любовь! Что ж, её жизнь, ей и решать…

И было видно, что он жалеет дочь, но и гордится её выбором.

Кто что коллекционирует

Аня-большая собирала картинки от конвертов. Уже много лет. У неё была огромная коллекция. Прямо вся история нашей страны в этих картинках. И флора, и фауна… И спорт, и искусство. Ещё Аня коллекционировала марки. Они с папой вместе коллекционировали.

Я тоже попробовала собирать картинки от конвертов, тем более, что писем мы в ту пору получали много (от бабушкиных лагерных подруг, от маминых приятельниц по санаторному отдыху), так что картинок этих было хоть завались! Но долго их собирать у меня не получилось. Не было в моей натуре какого-то нужного для этого системного занятия качества. Мне быстро стало скучно.

Но вскоре… поняла, что я тоже собираю! Собираю ЛЮДЕЙ! Мне были страшно интересны люди – разные судьбы, характеры… Люди сами открывались мне, я никогда ни кого ни о чём не расспрашивала, не лезла никому в душу. Но они сами мне открывались – за то, что я умела молча слушать.

Люди поселялись во мне – и я знала, чувствовала, что никого из них не забуду: что они теперь так и будут жить во мне – как часть меня самой.

* * *

 

* * *

.  Моё сердце – вокзал.
.  А люди –
.  поезда…
.  Всё идут, грохочут…
.  Мимо, мимо…
.  Ветры хохочут,
.  Бьются в шпалы,
.  И рельсы-нервы
.  Долго-долго
.  Во мне гудят…
.  Поезда ещё воротятся.
.  Человек –
.          не придёт назад.
 

И ещё:

 

* * *

Из меня не уходят люди –
Как затяжные дожди…
 

Этот ветер…

Этот ветер, имя которому Предчувствие, был особо дорог мне.

В школе, на последней парте у окна, на моей спасительной «галёрке», где можно укрыться ото всех, и добрые учителя (спасибо им!) не трогают меня, видя, что я витаю где-то далеко… А я витаю в своём будущем…

 
С крыш,
с крыш
голубая метель
в белую
прорубь улицы…
Точка
в бледном
большом окне
курит всё и сутулится.
Милая точка
в моей судьбе!
Нет,
верней, многоточие…
Что в начале
и что в конце
не написанной строчки.
Что ты бродишь
в своём окне?
Ведь задача-то –
без ответа!
Точно так же,
как и в зиме
не отыщется остров лета…
И не надо
его искать!
Всё – напрасно.
…А в прорубь улицы
синий плещется снегопад…
«Всё забудется!
Всё – забудется…»
 

Не могу заснуть…

Ночью не могу уснуть. Мне не даёт покоя фонарь за окном. Достаю из-под подушки бумагу и карандаш, и на ощупь записываю строчки:

 
Светил фонарь…
Пронзительный, высокий.
Потом он лопнул –
темень у окна.
Кому-то плохо,
да, чертовски плохо,
ведь он придумал,
что фонарь – луна.
Вот так и мы –
придумаем кого-то,
потом тоской
испепелим года…
Поймём однажды –
да, он был высокий,
но лишь фонарь,
а вовсе не звезда…
 

Записав, с облегчением проваливаюсь в сон.

Поэзия – верная подруга, она шла со мной за руку все годы отрочества и юности. Она не давала дойти в отчаянье до конца. Точнее: когда я доходила до конца, она шептала мне спасительные слова о том, что это – вовсе не конец, а только начало…

Она шептала о том, что впереди ещё будет, будет настоящая жизнь. Надо только дождаться, дожить, дотерпеть. Порой – сцепив зубы и скрепя сердце. Дотерпеть, дожить, дождаться…

Уехать далеко-далеко, в большой город, (может быть, в Барнаул!), где уже не будешь белой вороной, где можно затеряться в толпе, и где до тебя никому нет дела, и можно не ходить с маской на лице… И жить своей жизнью. И делать, что хочется!

А что тогда хотелось? Ну, писать, конечно. И ехать постоянно куда-нибудь. Смотреть, думать и писать.

 
.  Я уезжаю,
.  далеко и навсегда…
.  Я буду вечно где-то ездить и скитаться…
.  Ты на прощанье жёлтых листьев подари.
.  И мне пора,
.  уже пора,
.  давай прощаться.
.  Не знаю я,
.  когда сюда вернусь.
.  Быть может, вовсе не вернусь,
.  – всё может статься…
.  Ты не пиши,
.  нет адреса пока.
.  Ну, мне пора…
.  Давай прощаться.
.  Наверное, знаешь?
.  Я люблю тебя. Давно.
 
 
.  Пусть между нами пропасть лет, –
.                     мне ночью снятся
.  Твои глаза,
.        твой светлый дом,
.                         твоё окно…
.  Ну, да чего там!
.  Мне пора.
.  Давай прощаться.
 
 
.  Я уезжаю.
.  Далеко и навсегда.
.  Я буду вечно где-то ездить и скитаться…
.  Ты на прощанье жёлтых листьев подари.
.  И мне пора.
.  Дорога ждёт.
.  Давай прощаться!
 

Когда меня спрашивали о будущей профессии, я отвечала: журналистика. Здесь соединялись мои многие устремления: любовь к дороге, к новым местам, горячее желание отстаивать справедливость в этой жизни и страсть записывать про всё на бумаге.

Случайность – как судьба

Весна шестьдесят седьмого года. Десятый класс. Урок физики. Солнце ярко светит в широкое пыльное окно…

Решать задачки, слушать про очередные законы Ньютона, или ещё какого-то мудреца совершенно не хочется. Наш учитель, Алексей Петрович Живаго, давно махнул на нас рукой, понимая, что великих (или хотя бы каких-нибудь!) физиков из нас не получится. У него один любимец в классе – Серёжка Потапов. Вот на него-то у Живаго большие надежды. Он обычно садится к нему за парту, обнимает Серёжку за плечи, как сына родного, и они углубляются в какие-то физические премудрости, решают задачки повышенной сложности, спорят, доказывают… – им хорошо, они нашли друг друга!

А мы в это время занимаемся – кто во что горазд. Но чтобы мы не очень мешали этой сладкой парочке наслаждаться глубинами самой главной науки, Живаго обычно велит Жорке пустить какой-нибудь учебный фильм.

Крутится фильмик про какие-то гирьки, цилиндры, весы, лампочки с переменным током, лабиринты… Девчонки негромко болтают, кто-то читает книгу, мальчишки играют в морской бой и тихонько бесятся, я у окошка пишу стихи или скучаю. На физике всегда ужасно хочется спать!

Но однажды…

Однажды произошло удивительное. Такое может быть только в жизни.

В кассете с надписью «Второй закон Ньютона» (или что-то в этом роде, не важно) оказался фильм… О КЛОУНЕ!

Жорка вставил бобину в проектор, и в белом луче на экране высветилось:

«ЛЕОНИД ЕНГИБАРОВ, ЗНАКОМЬТЕСЬ!»

Все ахнули. От удивления и восхищения.

Дело в том, что год назад в нашем кинотеатре шёл фильм «Путь на арену», где Енгибаров играл самого себя – клоуна Лёню. Весь город бегал смотреть. Столько разговоров тогда было!… А я в очередной раз страдала: почему я не мальчик? Вот, угораздило ж родиться девчонкой, и теперь всё самое интересное – не для меня: небо, цирк…

И вот опять Леонид Енгибаров! Но уже не в художественном фильме, там наверное всё– таки был какой-то домысел. А может, и вообще всё придумано, хотя и выглядит достоверно.

Новый фильм – документальный, и Енгибаров в нём – настоящий, как в жизни. Это и есть кусочки его жизни: вот он на репетиции – нетерпеливый, нервный, вот он после спектакля – уставший, с мокрыми волосами и дрожащими от напряжения руками, улыбающийся какой-то детской, нежной, растерянной улыбкой… Удивительно близкий и понятный, как будто давным-давно знакомый…

И клоунады его – вовсе не смеха ради. Вот он прижимает к груди сломанную скрипку и, не знаю почему, у меня щемит сердце… Вот он ловко и смешно жонглирует зонтиками, все смеются, а мне почему-то грустно. Вот он идёт по лежащему на ковре канату, смешно балансируя, зрители в зале (и мои одноклассники) смеются, а у меня опять что-то замирает в груди…

На следующем уроке, Живаго, обращаясь к классу:

– А вы, балбесы, чем будете заниматься?

– Смотреть про Енгибарова!!!

– Ну, как хотите…

Так всю весну, до конца учебного года, на каждом уроке физики, мы смотрели фильм про клоуна. Живаго не возражал. Ему главное, чтобы мы не мешали им с Серёжкой решать задачки повышенной сложности…