Текст книги "Там, где всегда ветер"

Автор книги: Мария Романушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Васильевка

Мы с бабушкой и Маришей в Васильевке. Петуньи, мальвы, чтение на старой груше, встречание коровы Майки, лес с кукушкой, бабушка Хима…

В хате меня больше всего привлекает старое зеркало. Бабушка говорит, что оно висит тут с незапамятных времён. Старое, пожелтевшее, в трещинах… Когда смотришь в него, оно магнитит, затягивает – как озеро времени… Когда я смотрю в это зеркало, мне кажется, я вижу одновременно прошлое и будущее…

Мне кажется, я вижу всех, кто смотрелся когда-либо в это зеркало. Вижу бабушкиных братьев, Николая и Сергея, молодых и красивых. Вижу свою прабабку Параскеву, женщину красивую и властную, она умерла совсем не старой, и старухой её никто не помнит. Вижу своего прадеда Лаврентия, вижу его добрые и печальные глаза, как будто виноватые, вижу его мягкую, извиняющуюся улыбку… никого не было рядом с ним, когда он умирал в полном одиночестве в этой хате во время страшного голода на Украине…

А ещё в этом зеркале я будто бы вижу себя в далёком будущем… взрослая женщина, морщинки… усталость во взгляде… и будто бы все лица, всех моих предков, соединились в моём…

Я люблю запах этой хаты: здесь всегда пахнет свежим хлебом, тёплым печным духом, бабушка Мотя и её дочь Зоя сами пекут хлеб – такие большие круглые караваи, которые кладутся на широкие, посыпанные мукой лопаты, и на этих лопатах отправляются в печь. И там, в горячей печи, за железной заслонкой, они трескаются, как земная кора при землетрясении… Этот деревенский хлеб не такой, как городской: этот – пышный, рассыпчатый и почему-то совсем несолёный. Я его посыпаю солью. И соль тут другая – крупная и блестящая, как драгоценные камушки…

А ещё в этой хате пахнет чистотой, свежевыстиранными ткаными половиками, беленькими крахмальными занавесочками на окнах, пахнет парным, ещё не остывшим молоком, которое стоит на столе в тёмной глиняной кринке… (Может, этой кринке сто лет!) А когда мы с бабушкой как-то раз приехали в Васильевку на Пасху, хата пахла свежей берёзовой листвой и травой: земляной пол был устлан травой и ветками – и это было так сказочно! И после обеда, в жару, все спали на полу, прямо на пахучей траве…

А возле хаты – цветут розовые и тёмно-вишнёвые мальвы… Они всегда тут цветут. Все годы, каждый год… Я люблю их несильный, такой южный, степной, нежный запах. Белая хатка и мальвы… Для меня это и есть Украина, родина моих предков. А за хаткой огород с рядами кукурузы и с маленькими круглыми дыньками, очень сладкими, они называются «колхозница».

Бабушка Мотя обязательно варит на ужин золотые кукурузные початки. А каштановые и золотистые кукурузные волоски идут на косы кукле. Как только мы приезжаем, мы с бабушкой тут же мастерим тряпичную куклу, и я пришиваю ей кукурузные прохладные косы… Когда-то кукла мастерилась для меня, теперь – для Маришки. Для меня какое-то необыкновенное блаженство прикасаться к этим кукурузным волоскам, гладить их, ощущать их прохладу и нежность… А ещё они так дивно пахнут! Едва-едва, такой тонкий, воздушный аромат…

С мамой в Киеве

Июль. Мы с мамой в Киеве. Мне только что исполнилось двенадцать лет. Эта поездка – подарок мне на день рождения.

В Киеве произошла странная история с маминым исчезновением.

Просто мама иногда так глубоко задумывалась, что могла забыть обо всём на свете, даже о родном ребёнке. Ну да, я стояла в тот момент спиной к двери и разглядывала особнячки напротив, а она вышла из магазина и пошла… В упор не увидев меня. Или забыв на какое-то мгновение обо мне. Я не знаю, что у неё там творилось в голове в тот момент, как далеко она была в своих мыслях от этой минуты, от этого места… Или было так: в то мгновение, когда она вышла, по тротуару шёл человек и заслонил меня на какой-то миг… На одно-единственное мгновение! Но ей уже показалось, что я ПРОПАЛА, ПОТЕРЯЛАСЬ – и она куда-то побежала, сломя голову, задавая каждому встречному один и тот же вопрос: «Девочку не видели? Такую худенькую, с косичками. Ещё она немножко заикается». И умчалась моя бедная мама зачем-то в Ботанический сад. А это довольно далеко от того места.

– Я весь Ботанический сад оббежала! – кричала она мне потом.

– Но зачем, мама? ЗАЧЕМ???

– Я решила, что ты пошла погулять в Ботанический сад, – говорила она. – Там ведь так красиво…

– Но я не могла уйти в Ботанический сад! Я же не сумасшедшая! Я нормальный человек, мне уже двенадцать лет, а не два года. И если ты мне сказала: стой здесь и жди – я буду стоять и ждать. Сколько угодно!

– Я думала, тебе стало скучно… И потом: ты ведь терялась уже однажды…

Да, я терялась (для мамы), но это было давно, мне было тогда семь, и не терялась я на самом деле, а просто очень долго добиралась домой. Но это – отдельная история. Вообще же я не могу потеряться. В принципе! У меня фотографическая память, и я прекрасно ориентируюсь на местности. Но мама всё плакала, и жаловалась на сердце, и сосала валидол, и вновь и вновь упрекала меня в том, что я ушла, не дождавшись её. Она считала себя правой и несчастной, а меня легкомысленной и безжалостной, что я заставила её так сильно переволноваться. «У меня бы мог быть инфаркт!» – повторяла она.

И потом, когда мы вернулись домой, мама всем, направо и налево, рассказывала, как я у неё потерялась. И что у неё чуть не случился из-за переживаний инфаркт. И потом, спустя много лет, она об этом рассказывала с той же горячностью, как и в первый день.

Бедная, бедная мама, ведь на самом деле терялась-то не я, а она!

Эта дурацкая история, как ложка дёгтя, отравила наше пребывание в Киеве.

Но если забыть об этом инциденте, или если посмотреть на него с улыбкой (не со слезами же!), то надо признать, что такого чудесного путешествия в моей жизни ещё не было. Во-первых, первый раз я поехала куда-то вдвоём с мамой (хотя я и сделала вывод, что за мамой нужен глаз да глаз, чтобы она чего доброго не потерялась). Первый раз я жила в гостинице (хотя это была и не совсем гостиница, а большое студенческое общежитие). Всё было необычно. А главное, я влюбилась в Киев, влюбилась на всю жизнь. Это совершенно потрясающий город, зелёный и уютный, похожий на большой парк, со старыми улочками и широченным Крещатиком, но всё же улочки мне понравились больше: извилистые, солнечные и зелёные, с широкими платановыми и каштановыми листьями над головой и узорчатой, шевелящейся мозаикой теней под ногами… Я не знала ещё тогда, что мои предки по отцу жили когда-то в Киеве, а теперь покоятся здесь на Байковом кладбище, об этом я узнаю много лет спустя, но сразу же, сердцем, я почувствовала, что этот волшебный город – мне родной…

Но больше всего мне понравилась та улочка, которую я разглядывала целый час, ожидая маму. Мне кажется, приедь я сейчас в Киев, я бы её непременно нашла и узнала, хоть и не помню её названия. Мне кажется, что какая-то моя частичка так и осталась стоять там – на солнечной стороне старинной улочки, у маленького ювелирного магазинчика, где я… потеряла свою маму! Заходя в этот магазинчик, мама сказала: «Подожди меня минутку, я сейчас…» Я прождала её битый час – не меньше! Я изучила все домики напротив и все трещинки в тротуаре под ногами… Когда моё терпение лопнуло, я вошла в магазин. Но мамы там – не оказалось. Я страшно удивилась. Я описала продавщице мою маму, спросила: видела ли она её, и когда мама ушла из магазина? Продавщица сказала: она ушла давно. Я удивилась ещё больше. И пошла извилистыми солнечными улочками домой… Я была так удивлена всем происшедшим, что даже не испугалась. Удивление моё было так велико, что никакое другое чувство во мне уже не помещалось – только вопрос: как мама могла уйти без меня???

Благо, у меня хорошая зрительная память, поэтому общежитие наше я отыскала без труда. Но мамы не оказалось и в общежитии.

Ключа от нашей комнаты у меня не было, он был у мамы, поэтому я стояла на лестничной клетке у окна, смотрела во двор и ждала маму. Ждала долго… Пока не увидела её, бегущую по двору, растрёпанную, с безумным взглядом… «Я весь Ботанический сад оббежала!…»

Так я узнала о том, что мама моя может совершать непредсказуемые, не объяснимые никакой логикой поступки. Что она может не увидеть родного ребёнка, который торчит у неё перед глазами!

Такая вот произошла загадочная история.

А уезжали мы домой поездом, и недалеко от вокзала увидели на высоком холме большой круглый цирк, но уже не успевали сходить в него, и было очень жалко. И тогда, от огорчения, мы зашли в маленький магазинчик тканей (уже вместе, не буду больше рисковать, оставаясь за дверьми), и купили чудесные шторки с берёзками, а другие – с домиками, черепичными крышами и флюгерами. Эти шторки потом много лет висели у нас на окнах, напоминая мне о поездке в волшебный, загадочный город Киев…

Покупка аккордеона

Мама уговаривает меня пойти в музыкальную школу. Ей хочется, чтобы я, как Аня-большая, играла на пианино. Но мне на пианино совершенно не хочется. Уж если на чём-то играть… то на аккордеоне! На аккордеоне, да к тому же – где-нибудь в Париже, на бульваре…

А вы разве не мечтали быть уличным музыкантом в Париже? Не знаю, может, мой предок какой-нибудь бродил с аккордеоном под парижским дождиком… Есть во мне капелька французской крови, совсем крошечная. А вот, поди ж ты, всякий раз отзывается на звуки аккордеона!

Аккордеон – такой французский инструмент, и у меня к нему такая романтическая любовь… Когда по радио слышу аккордеон, что-то там замирает внутри, и какие-то странные видения мелькают перед внутренним взором: я (разумеется, в образе мужчины) – в широкополой чёрной шляпе, в длинном пальто, с аккордеоном – на людном бульваре: огни, смех… и все вокруг говорят исключительно по-французски!…

«Почему аккордеон?» – удивилась мама. «Нравится,» – коротко сказала я.

Она не стала спорить. Иногда она очень легко соглашалась (всё зависело от её настроения в данную минуту). Поехала в Днепропетровск и вернулась с красивым, шоколадного цвета, чемоданом особой формы, так что сразу видно – не просто чемодан для шмоток, а шикарный футляр для шикарного музыкального инструмента! Когда она открыла этот волшебный футляр – я ахнула! Такой красоты я ещё не видела и о такой даже не мечтала…

Потом, через много лет, мама скажет, что купила аккордеон на деньги, которые присылал для меня отец. Но тогда она мне об этом не сказала, а жаль… Таким образом, это был как бы подарок от отца – но тайный. Так вот почему я его так полюбила с первого взгляда!

Аккордеон был глубокого и нежного сине-сиреневого цвета, перламутровый, сказочно-прекрасный! Его и сравнить было нельзя с каким-то там чёрным, скучным пианино! Справа – клавиши длинные, белые и чёрные, прохладные; белые – будто сахарные! Чёрные – как антрацит. Слева – гладенькие и кругленькие, как монпасье, беленькие упругие кнопочки… И пять регистров, с ума сойти! Мой аккордеон может петь, как соловей, и стонать, как орган!… О, с таким не стыдно выйти на бульвар Монпарнас!…

Решено: осенью я иду в музыкальную школу.

Часть 3. Окна настежь…

6 класс. Мне 12 лет. Год 1962-63

Разделение на два класса

Перед началом нового учебного года наш класс разделили на два: на шестой «А» и шестой «Б». Вот как много теперь в городе моих ровесников! Больше сорока.

Классной руководительницей шестого «А» стала наша Марьюшка. А в шестом «Б» какая-то новая учительница, мы её ещё не видели.

Марьюшка, пользуясь тем, что новая учительница пока не в курсе наших особенностей, отобрала в свой класс самых сильных учеников. Таким образом, в шестом «А» оказалось всего шесть мальчиков, и все – без пяти минут отличники, все такие умные-преумные: конечно же, Лезя и Жорка – они у Марьюшки всегда на первом месте; ну конечно же Серёжка Потапов (он же – Потапыч, любитель задач повышенной сложности – типичный «ботаник», отрешённый ото всех, небрежный в одежде, «вещь в себе»), конечно же – Серёжка Калашников (он же – Калачик, кругленький и аккуратный, как девочка, с большущей умной головой – в таком объёме могло бы поместиться целых две головы!), конечно же – наш классный весельчак-острослов Сашка Соколенко, и Санька Бухвалов – тоненький и беленький, как одуванчик, с круглыми удивленными глазами. Ну, и девочки, как на подбор – умные и красивые. Все в городе говорили: Марьюшка взяла к себе своих любимчиков.

А меня она к себе не взяла… Обеих Ань взяла, а меня – нет.

Хоть я училась ничуть не хуже Ань. И даже лучше многих, кого отобрали в «А». И всё равно Марьюшка меня отбраковала…

Узнав об этом, я очень плакала. Мама сначала меня утешала:

– В шестом «Б» ведь тоже хорошие девочки: Юля, Лариса. Ты же с ними тоже дружишь. И потом: ваши классы на одном этаже, по соседству. Какая разница, в какой комнате сидеть? А на переменках будешь общаться с Анями.

– Ну, как ты не понимаешь?! – кричала я и опять заливалась слезами. – Нет, ты не понимаешь! Это же ужасно! То, что они в «А», а я в «Б»… Понимаешь, УЖАСНО!!!

Тогда мама пошла к Марьюшке и упросила её взять меня к себе. Меня переписали в шестой «А». Но остался неприятный осадок: Марьюшка сделала это из жалости. Я её так люблю, а она хотела от меня избавиться. Осознавать это было горько. Конечно, думала я, зачем я ей такая – неправильная? Только всю картину порчу…

Я проплакала почти всю ночь, уткнувшись в подушку. И первого сентября шла в школу с опухшими от слёз глазами. С чувством, что я в шестом «А» – человек второго сорта: вместе с парочкой троечников, которых Марьюшке всё же в последний момент навязали. Потому что руководительница шестого «Б», разобравшись, что к чему, возмутилась против такого несправедливого расклада.

Хотя во многих современных школах именно так и делается, и никого это не обижает: есть классы сильные, там одни нагрузки и одни требования, а есть классы слабые – и там совсем другие нагрузки и другие требования.

Но в то время это выглядело как-то вызывающе. Наш класс был НЕНОРМАЛЬНО сильный! И таким оставался до конца школы.

…И спустя десятилетия наши учителя говорили: такого класса в нашей школе больше не было.

О нашей дружбе

И была, к тому же, в классе какая-то удивительно семейная атмосфера. Не просто дружба, а именно как будто одна семья. Ведь в шестом «А» оказались, в основном, «старожилы» города (хотя нам было всего по двенадцать лет, но по вольногорским понятиям мы были уже старожилами). Наши родители дружили между собой, многие – с юности, как моя мама и мама Ани-большой, многие вместе когда-то учились, некоторые вместе работали на других стройках, ещё до Вольногорска, а теперь вместе строили этот город в степи – НАШ город, работали «одной командой» и все друг другу улыбались при встрече на улице.

А дружба детей – это была дружба во втором поколении, и она ощущалась практически как родство. О такой же потрясающе тёплой и родственной атмосфере в маленьком городе я прочла недавно в интервью Елены Гагариной, дочери первого космонавта. Она рассказывала о жизни в Звёздном городке в шестидесятые годы: о том, как дружили родители, одержимые одним делом, и дружили их дети-ровесники. Точно как у нас в Вольногорске. Только здесь все были одержимы стройкой великого комбината, а в Звёздном – полётами в космос. Но и наш город возник с мыслью о космосе: чтобы тем, кто тренировались в Звёздном, было на чём летать.

Так что два маленьких уникальных города – Вольногорск и Звёздный – были, как два брата. Они и родились почти одновременно: на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов двадцатого века.

Плюс музыкальная школа

Итак, начался новый учебный год, и я пошла в музыкальную школу. Аккордеон для меня оказался о-о-очень тяжёлый, – в нём двенадцать килограмм, носить его из-за сколиоза мне нельзя. Бабушка сшила удобный чехол, чтобы можно было носить аккордеон на спине, как рюкзак. Но я стесняюсь носить аккордеон в чехле и теперь у нас с бабушкой ещё один повод для конфликтов: она велит носить аккордеон в чехле, а я ношу его в футляре. Бабушка уверяет, что я буквально на глазах делаюсь всё кривее и кривее, что у меня скоро будет горб на спине, ну и так далее… Мне кажется, она преувеличивает. Но нажить горб мне совершенно не хочется.

Я пообещала носить аккордеон в левой руке: может, так я стану ровнее, если буду регулярно кривить себя в другую сторону.

У меня милая учительница, её зовут Римма Петровна. Ей очень идёт её редкое имя, его хочется произносить длинно, нараспев: Римммааа… У Риммы Петровны бледное лицо, рыжеватые кудряшки и нежный, певучий голос. Если бы Римму Петровну одеть в старинное платье, – то казалось бы, что она сошла с какой-то средневековой картины.

Римма Петровна меня хвалит, говорит, что у меня хорошие руки, гибкие пальцы. Ещё она хвалит мой аккордеон за богатое звучание. В моём репертуаре уже есть «Светлана» Хренникова, я играю её с большим наслаждением – и в школе, и дома. И «Полюшко-поле» Блантера, замечательная песня гражданской войны, тревожная и грустная. Так что уже есть, с чем выходить на бульвар Монпарнас! Ещё бы приобрести чёрную шляпу с широкими полями…

Любимое время года

Осень, осень… Моё любимое время года.

Осенью меня не удержишь дома, особенно в дождь…

Бабушка кричит мне вдогонку:

– Ты же промокнешь!

– Я и хочу промокнуть!

Клавесин в степи

Однажды Римма Петровна пригласила меня на урок к себе домой. И я увидела чудо, которого никогда до того не видела – клавесин! Маленький, как будто игрушечный инструмент.

– Старинный… – с нежностью сказала Римма Петровна своим певучим голосом. – Мне от прабабушки достался. Семейная реликвия. Вожу его повсюду с собой – никогда не расстанусь!

Она присела к клавесину на изящный стульчик, откинула со лба рыжеватые кудряшки и заиграла Моцарта… Своими бледными пальцами с прозрачными ноготками. Римма из средних веков. И я как будто оказалась в другой эпохе, в далёком восемнадцатом веке…

Я слушала дивные, сказочные звуки и смотрела в окно, а окно выходило в степь – чёрную, непролазную степь до горизонта, поливаемую осенним дождём…

Это было волшебно и незабываемо!… Моцарт, на клавесине, посреди чёрной, мокрой степи…

Удивительная экскурсия

Как-то в воскресение Фёдор водил меня на экскурсию. На бескрайнюю стройплощадку за городом, где возводится комбинат-гигант.

Была осень, сырой пасмурный день, мрачно нависшее небо и, как всегда, забивающий дыхание ветер… ветер… ветер… Под низким свинцовым небом, почти упираясь в него, высилось множество железных конструкций, в этих конструкциях было что-то космическое, инопланетное, это было страшно и красиво одновременно. Одним словом – величественно!

Фёдор мне про всё рассказывал, про разные цеха: где и что будет происходить, когда это всё достроится. А кое-что уже работало (это называлось «первая очередь», и о том, что уже пущена первая очередь нашего комбината, об этом даже сообщал «Голос Америки» – такое секретное радио, кто-то из вольногорцев его слушает, и на следующий же день новости, которые сообщил «Голос Америки», распространяются по всему городу).

Фёдор говорил про то, что продукция комбината очень нужна для строительства ракет, и всё это очень волновало меня, особенно про ракеты. Образ гигантской ракеты как будто витал здесь – незримый, но при этом очень явственный. Мне казалось, что все эти конструкции – это исполинские железные руки, которые нежно поддерживают РАКЕТУ, которая, продырявив головой серое скучное небо, нацелилась в бездонный сверкающий КОСМОС…

Мы забирались на какую-то верхотуру, по каким-то узким крутым лестницам, в железных лабиринтах завывал ветер, здесь его было ещё больше, чем внизу, и характер у него был другой – совсем дикий, как у зверя, было даже жутковато, но я не подавала вида. Меня распирало от восторга. Это было какое-то иное измерение жизни – и меня сюда допустили!

– Не страшно? – спрашивал Фёдор.

– Нисколечко! – отвечала я.

– Ну, ты молодец! – говорил он, и меня распирало от восторга ещё больше.

Рабочие везде радостно приветствовали его – главного инженера треста, и мне было приятно, что его все так любят и уважают, это было видно, а он обо мне говорил рабочим: «Моя старшая дочь!» Он ещё никогда так обо мне не говорил. И мне показалось, что это – начало каких-то новых отношений, и тихая радость заиграла в сердце… Неужели я для него что-то значу? И, может быть, он даже немножко любит меня?…

* * *

Через несколько дней. На правах бывалого человека, я повела на комбинат ребят, человек пять из нашего класса. Но мы не дошли до комбината, мы заблудились на стройплощадке, среди вагончиков, заборов, котлованов и упёрлись в какую-то грязную лужу. Обходить её не хотелось, уж больно она была широка, я бодро ступила в эту жижу – и пошла… И тут же ноги стало засасывать! Как будто кто-то схватил меня за пятки и с силой потащил вниз… Отвратительное ощущение. Так вот как люди тонут в болоте, пронеслась в мозгу удивлённая мысль. Выдёргивая ноги как из клейстера, рванулась обратно. Можно сказать, что от страха я тогда пережила состояние левитации. Помню, помню это фантастическое ощущение – отсутствие собственной тяжести! Ну, конечно, подумала я в ту секунду парения, восхитительного полёта над цементной ямой, бабушка меня называет «щепкой», а щепки же не тонут!!!

…И вот я уже на твёрдом берегу.

Тут-то нас и застукал охранник и погнал восвояси.

– И где ж это ты так угваздалась?! – всплеснула бабушка руками, когда я вошла в дом в своих цементных «сапожках». – Где это тебя носило, горе моё луковое?

– Да так, гуляли с ребятами, попали в грязь, – уклончиво сказала я.

– Грязь-то какая-то странная, непонятного цвета, – подозрительно сказала бабушка. – Что-то ты тут скрываешь…

– Грязь как грязь, бабушка.

Вечером пришёл с работы Фёдор и – прямо с порога:

– Ну что, чуть в цементной яме не утонула?!

Как же быстро в этой жизни тайное становится явным, испуганно подумала я.

– Радуйся, что легко отделалась. И чтоб этой самодеятельности у меня больше не было!!! – грозно сказал Фёдор, и я вся съёжилась под его тяжёлым взглядом.

Я подумала, что если бы это был папа Серёжа, я бы обняла его за шею и сказала бы: «Ну, папочка, ну, не сердись, пожалуйста! Ты же понимаешь, так хотелось показать ребятам всю эту красоту!» И он бы засмеялся ласково, и инцидент был бы исчерпан.

Но Фёдору так сказать я почему-то не могла. Тем более, обнять его за шею. Это было выше моих сил. И то хорошее, тёплое, что промелькнуло между нами в воскресенье – там, на железной верхотуре – лопнуло, как мыльный пузырь…

Я опять боялась его, а он опять меня не любил.

* * *

И всё же я была благодарна Фёдору за удивительную экскурсию. Это ни с чем нельзя было сравнить – то, что я пережила там, где невидимо парит нацеленная в космос прекрасная РАКЕТА…

Я почувствовала свою причастность к ГЛАВНОМУ, что происходит в этой продутой ветрами степи… И чувство значительности происходящего долго не покидало меня.

Пожалуй, это чувство не покидало меня все годы, что мы прожили в Вольногорске.