Текст книги "Там, где всегда ветер"

Автор книги: Мария Романушко

Белые вьюнки

…А за домом, как всегда летом, цвели в густой жаркой траве маленькие белые вьюнки… Их запах, томительно-сладкий, сжимал моё сердце невидимой, но сильной рукой тоски. Белые вьюнки пахли пустотой сегодняшнего дня… Тоскливой вселенской пустотой и – одиночеством…

Часть 6. Прерванный полёт в бездну

9 класс, мне 15 лет. На календаре: 1965-1966

Две новости

У нас новый классный руководитель – Алексей Павлович, учитель истории. А наша Марьюшка в школу первого сентября не пришла. Мы взволновались: что случилось? И Фирочка сообщила нам потрясающую новость: у Марьюшки родился сын!

После уроков гурьбой отправились к ней домой – поздравлять. Написали открытку, притащили букет, а двери нам никто не открыл… Положили букет на коврик у двери, открытку воткнули в дверную щель.

На следующий день узнали, что Марьюшка, оказывается, ещё в больнице, и не в нашей, городской, а в Днепропетровске. Фирочка сказала, что у Марьюшки были большие сложности во время родов, связанные с возрастом и здоровьем. Но теперь уже всё в порядке и скоро она будет дома.

* * *

Когда Марьюшка вернулась, мы с несколькими девочками пошли её навестить. И увидели крошечного Володю! Кто-то из подружек меня спросил потом: откуда я знала, что она назовёт сына Володей. Понятия не имею. Просто знала – и всё.

Мальчик оказался удивительно похож на Марьюшку. Меня поразило такое фантастическое сходство. Как будто это была ещё одна Марьюшка, только уменьшенная во много раз. И хотя сама она – не красавица, но ребёночек получился хорошенький, как ангелочек. И не скажешь, что бессмысленный младенец. Ему не было ещё и месяца, но он с интересом смотрел на нас весёлыми умненькими глазками. Я забыла к тому времени, как на нас смотрела когда-то новорождённая Маришка, это было слишком давно. Так что встреча с младенцем – с Марьюшкиным Володей – за всё моё отрочество была первой. И я увидела – и запомнила на всю жизнь, что младенец – существо мыслящее!

* * *

Потом я слышала, как кто-то из взрослых сказал о Марьюшке: что такие необыкновенные дети, как её Володя, получаются, если ребёнок – долгожданный и выстраданный…

* * *

Теперь французский язык нам преподавала… учительница английского! Которая французского языка совершенно не знала. Так что мы перешли на самообслуживание. И когда мы проходили очередную тему, и кто-то отвечал у доски, она с извиняющейся улыбкой говорила: «Надеюсь, всё правильно?…» И класс дружно кивал: «Всё правильно, Светлана Юрьевна! Всё правильно!»

Интересно, а если бы кто-то ответил урок по-турецки? Жаль, что никто из нас не знал турецкого. Было бы ещё веселее…

Кстати

Кстати, наша Маришка пошла в первый класс. Теперь по утрам я веду её за руку в школу и несу её портфель. Она такая маленькая… Мне её жалко.

Мама не хотела её отдавать в этом году в школу, но Фёдор настоял: раз семь лет – пусть идёт. Как все. А то, что выглядит на пять лет, ну сами, мол, виноваты, что такую «никчему» вырастили.

Моя Золотая Веснушка… Идёт смиренно, без протеста.

На переменке хожу её навестить: как она там? Она самая маленькая в классе, самая хрупкая. Такой золотоволосый одуванчик…

Кукуруза -3

В сентябре вся кукуруза руками неутомимых школьников была отвинчена от стволов и увезена на колхозный стан. Стан – это место такое под открытым небом, куда сваливается на просушку (а в дальнейшем – на промокание) урожай.

После чего наступал октябрь и время кукурузы -3. Не самое трудное испытание, но зато самое холодное.

Ну, так вот: как всегда, с песнями, в тряских грузовиках мы прибывали на колхозный стан, где нас ожидала опять она же – царица полей, сваленная в огромные кучи – прямо египетские пирамиды!

Теперь царицу надо было раздеть. То есть очистить початки от листьев, шершавых и плотно прилегающих к её зубастому телу. А между листьями и початком были шёлковые волоски, иногда каштановые, иногда золотистые. И если кукурузные листья больно ранили руки, то волоски (со смешным названием – «рыльца») нежно ласкали…

Итак, подстелив под себя куртки или коврики, мы усаживались на этих кукурузных кучах, плотно, как мухи, и начинали свой кропотливый очистительный труд. Надо сказать, что крепкие, жёсткие, (особенно верхние – точно из наждачной бумаги) листья не очень-то хотели расставаться с родным початком. И каждый раз нужно было применять насилие. Опять же в ход шёл метод отвинчивания – на этот раз листьев от початка. После чего початок летел в чистую кучу, а листья и шёлковые волоски бросались тут же. И так – початок за початком, час за часом…

Октябрь – и на юге уже не жарок. По ночам случаются заморозки, и вся куча промерзает насквозь, так что каждый початок превращается как бы в ледышку, в такой ледяной золотой слиток. Сидеть целый день на этих ледяных слитках ой как не жарко!

Уже минут через пятнадцать… да что там пятнадцать! я чувствовала его сразу, с самой первой минуты. Холод проникал очень быстро и очень глубоко: из недр кукурузной кучи – в недра сидящего на этой куче советского школьника… Леденела вся нижняя часть организма, и никакие фланелевые шаровары тут не спасали. И очень мёрзли, ныли от холода и порезов руки… Пальцы делались красными, как ошпаренными, и не хотели гнуться. Но нужно чистить и чистить… чистить и чистить… чистить и чистить…

Итак, берёшь в руки кукурузный початок, иногда он покрыт инеем (ах, как это красиво, как это здорово смотрится: нежный иней на светло-зелёных листьях…) – и начинаешь отдирать эти мёрзлые листья: шурш, шурш, шурш, шурш… Золотой зубастый початок неохотно оголяется. Затем его – в правую руку, а левой рукой собираешь «конский хвост» листьев, и – хрусь, хрусь, хрусь, хрусь – вращаешь в противоположных направлениях початок и хвост… Початок похож на ракету с хвостом из светло-зелёного огня и дыма… да к тому же эти нежнейшие волоски… Что и говорить, кукуруза – красивое произведение природы! И полезное. Говорят, хрюшки колхозные очень даже царицу полей любят. Мы тоже её жуём, если попадаются початки с молочными зёрнами. Но в основной массе кукуруза к этому времени уже старая – об неё только зубы ломать.

Шурш-шурш, хрусь-хрусь, шурш-шурш, хрусь-хрусь, – а в мечтах только одно: приехать домой и залезть в горячую ванну… Шурш-шурш, хрусь-хрусь… Хрясссь!… – можно и об коленку в конце процедуры, для скорейшего отделения нужного от ненужного.

…Так мы и сидим – с песнями да шутками-прибаутками – на тех ледяных кучах каждую осень – год за годом… Наживая все мыслимые и немыслимые болезни и осложнения. Гнойные ангины да хронические бронхиты после осенней кукурузной кампании – это уж обязательно. И это далеко не всё! Но кого это волновало?… Школьному начальству, колхозному начальству и даже доброму и весёлому дедушке Хрущёву, а потом и его мудрым приемникам: Брежневу и Косыгину («две головы лучше одной», говорила моя бабушка) – никому из них дела не было до наших ангин и бронхитов. Им всем было на нас глубоко наплевать. Главное – выполнить план, желательно – перевыполнить, хорошо бы – досрочно…

Сорок лет прошло, а до сих пор помню (как будто вчера только было!) шершавость неподатливых, жёстких листьев и пронзительный холод кукурузной египетской пирамиды… На которой сидим мы – насквозь, до последнего своего атома озябшие, но такие трогательно-трудолюбивые. Шурш-шурш, хрусь-хрусь…

Такого безотказного поколения, наверное, никогда уже не будет… Мы, послевоенные дети, были последним безотказным поколением.

Листья в почтовом ящике

Осенью у меня появилось романтическое развлечение: я собираю жёлтые листья, захожу в какой-нибудь подъезд и опускаю их в первый попавшийся почтовый ящик… И убегаю. Чтобы меня не застукали за этим занятием.

Представляю, как утром кто-то выходит из квартиры, открывает ящик, и оттуда сыплются кленовые листья… Пытаюсь представить, что человек думает при этом и что чувствует…

Пытаюсь заглянуть мыслью в далёкое-предалёкое будущее, представить себе какого-то особого человека, такого взрослого и грустного, и что вот я именно ему принесла эти листья… Я так хорошо это себе представляю – как будто вижу наяву.

Иду домой тёмными улочками под моросящим дождём, и слышу, как внутри у меня сами собой складываются строчки:

 
Я соберу отчаянность и веру…
И соберу букет осенних листьев…
И вдруг приду к тебе, и стукну в двери…
 

Прихожу домой и быстро записываю стихи в свою толстую общую тетрадку. Бабушка:

– Ты идёшь ужинать или нет?

– Погоди, бабушка, погоди…

Сижу под своей зелёной уютной лампой, перечитываю то, что только что написала… Мне даже не верится, что это я, что это во мне родились такие строчки… И так грустно мне, и так хорошо…

 
Я соберу отчаянность и веру.
И соберу букет осенних листьев…
И вдруг – приду к тебе.
И стукну в двери.
И листья в ящик опущу, как письма…
Ты всё поймёшь.
Поставишь листья в вазу.
Они засохнут в медленном огне…
Пойдут года, года…
Но ты не сразу
Себя научишь помнить обо мне…
Сейчас – моя отчаянная верность
Тебя пугает.
Хмуришься устало.
И засыхает в вазу откровенность –
Последнее письмо моё,
С вокзала…
 

И хотя я никогда не опущу жёлтые листья в ящик того, кому хотелось бы их подарить… (Ведь я по-прежнему не знаю – и не хочу знать! – его адреса), но вот написала стихи – и как будто всё это произошло на самом деле, случилось, осуществилось…

Я НАПИСАЛА – И В ЭТИХ СТРОЧКАХ – МОЯ НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ.

Ощущение – как когда-то, когда я писала повесть про отца…

Вета с сигаретой, или кто вы, доктор Зорге?

В нашем кинотеатре шёл фильм «Кто вы, доктор Зорге?» – про русского разведчика в Японии накануне Второй мировой войны.

Ну, и началось повальное увлечение: многим после этого фильма захотелось стать разведчиками. То есть – шпионами! Даже некоторым девочкам. Например, моей однокласснице Вете. Она новенькая в нашем классе. Пришла и села ко мне за парту. И мы с ней немножко дружим. Конечно, потом она уйдёт к какой-нибудь другой девочке, по– другому не бывает, но, пока она ещё не осмотрелась хорошенько в классе, она держится около меня. Мы иногда с ней гуляем.

И вот, гуляем вместе с Ветой вечером в новом микрорайоне, она садится на детские качели и закуривает сигарету. Она это делает картинно, со вкусом, как взрослая женщина.

– Вета, ну зачем ты куришь? Это же вредно!

– Ты же знаешь, – медленно отвечает она, красиво выпуская изо рта дым, – я готовлюсь к своей будущей профессии.

– Неужели для этого обязательно надо курить?

– Надо! Все разведчики курят, – говорит она. – Все женщины за границей курят. Если я не буду курить, меня сразу заподозрят, что я из Cоветского Союза. Сразу меня разоблачат.

Вета глубоко – «профессионально»! – затягивается, красиво стряхивает пепел на землю, как стряхивала его, наверное, Мата Хари, красиво откидывает в сторону смуглую руку с сигаретой между пальцами. Её тёмные, удлинённые к вискам, глубоко посаженные глаза смотрят таинственно и печально… У Веты скуластое, монгольского типа лицо. Вета красивая и необычная девочка и когда-нибудь обязательно обворожит какого-нибудь Зорге, это уж точно!

А пока Вета мечтает обворожить Петрика из одиннадцатого класса. Но Петрик об этом даже не подозревает.

Петрик самый весёлый мальчишка в школе, впрочем, уже и не мальчишка, а юноша, в него влюблены многие девочки из разных классов. Высокий, с красивой русой шевелюрой, с ярко-голубыми насмешливыми глазами, такой небрежно-шикарный, вроде молодого американца из какой-нибудь «Серенады солнечной долины». Прекрасно танцует на школьных вечерах и всегда, вечно хохмит. Петрик не может сказать двух слов без хохмы. Когда он начинает хохмить на уроке, то весь класс начинает ржать, и вести урок уже невозможно. Их класс – рядом с нашим, и заразительный хохот одиннадцатиклассников слышен даже у нас! Если из их класса доносится весёлое ржание, то точно – Петрик что-то выдал эдакое! Фирочка делает вид, что обижается на него за этот непрестанный хохмизм, но на самом деле Петрик – её любимец. Фирочка умеет ценить шутку. И когда тем же начинает заниматься наш Сашка Соколенко, Фирочка говорит: «Ну, ты прямо как Петрик!» Петрика и Сашку учителя обожают. А ребята так тем более! Где Петрик или Сашка – там всегда хохот и веселье. Если бы таких людей не было в жизни, то жизнь окончательно прокисла бы…

Вета очень страдает о Петрике. Она с ним даже ни разу не обмолвилась словечком. И ни разу не танцевала на школьных вечерах. Но когда она станет шпионкой, такой красивой, шикарной шпионкой, Петрик непременно обратит на неё внимание! Она в этом уверена.

Я слушаю её тихий грустный голос, смотрю на руку с сигаретой, на её печальное лицо, и – хоть убейте меня – не могу понять, как можно влюбиться в мальчишку! Пусть и старше тебя на три года, но всё равно мальчишку. Влюбиться так, чтобы захотеть стать шпионкой ради того, чтобы он обратил на тебя внимание! Чудеса, да и только…

Мы сидим в тёмном, пустынном дворе, поскрипывают качели… я смотрю на светящиеся во тьме сотни окон… я так и не знаю, которое из окон – его… А Вета даже не догадывается, почему мы ежевечерне гуляем в этом микрорайоне.

И мне очень приятно и тепло от того, что моя тайна остаётся только моей тайной…

Жил-был стол…

Вспомнилось, как бабушка грохнула на днях тарелку в сердцах, из-за чего-то они с мамой опять сцепились… Мама плакала и кричала бабушке:

– Это ты виновата в том, что у меня жизнь так сложилась!…

А бабушка плакала и кричала:

– Будь ты проклята, что я тебе такого сделала? Всю жизнь спину гну на тебя да на твою семью!…

Мама с новым приливом рыданий:

– Вот! вот от твоих проклятий мне так и не везёт в жизни, всё от них! Любишь ты меня проклинать… А ещё мать называется! Разве матери своих детей проклинают?

Бабушка:

– Да кто тебя проклинает? мало ли что с языка сорвалось! Ты же меня сама довела своими упрёками за этот проклятый стол!!!

А… так они опять из-за стола. Стол этот всё не даёт маме покоя. Бедная бабушка совершила однажды оплошность: утюжила на этом столе новую одёжку и надолго оставила горячий утюг на одеяле… На тёмно-шоколадной полированной поверхности стола теперь красовалось неприятное белое пятно, точно плесень, ровно по форме уюта. Мама как увидела это, – ей стало плохо с сердцем. Капали ей зловонную валерьянку в рюмочку…

Чем только мама не пробовала потом зачернить это белое пятно! – всё впустую. Пришлось стол накрывать скатертью, а маму это очень расстраивает, она говорит, что это по-мещански. Мало того, что у нас на полу лежат тканые деревенские половики, которые мама терпеть не может, но не выкидывает, потому что бабушка плачет: «Зачем же я их тебе наткала? зачем на горбе своём тащила? Чтобы ты их теперь выкинула? И тебе не жалко материнского труда?» – «А кто тебя просил их ткать и тащить? Я лично тебя не просила!»

Я удивляюсь, что из-за таких пустяков, как половики и скатерть, можно так сильно расстраиваться – до криков и слёз. Тем более, что половики, которые соткала бабушка, очень весёлые и тёплые, это самое весёлое, что есть в нашем доме. Да и скатерть на столе – не такая уж трагедия. Со скатертью в комнате теплее, а то эта полированная холодная сверкающая поверхность – как в морге. (Хотя я никогда не была в морге, но мне кажется, что там именно такие сверкающие столы…). Но у мамы другие вкусы и она за них отчаянно борется. «Мне стыдно за эти половики, когда к нам кто-то приходит! Ты понимаешь это?» Бабушка начинает плакать… Мне её жалко. Действительно, она столько трудилась. Я её пытаюсь защитить, но это только распаляет маму ещё больше. Когда я на стороне бабушки – это конец света!…

Зато теперь у мамы и бабушки всегда был реальный, конкретный повод поругаться – «изуродованный стол». Мама говорила о нём, как о дорогом существе, и глаза её наливались слезами…

Конечно, стол – это был только повод. И стол, и половики. Только повод. А причины их ссор лежали глубже. И о них знали только эти две несчастные женщины, только они знали, из-за чего они так люто ссорятся практически каждый день. Если в доме тихо – то это непривычно и даже страшно: значит, назревает что-то тако-ое!…

Вообще, у мамы было болезненное отношение к мебели. Я боялась уже заходить в комнату, где стояла её любимая новая мебель. Конечно, я понимаю, что они с Фёдором долго копили деньги на неё, мы несколько лет жили в полупустой квартире, но мне лично так нравилось, приходили ребята, мы танцевали. Фёдору, по-моему, тоже нравилось. А больше всех нравилось Маришке – было где побегать! И вот, наконец, мама купила мебель. Эту новую мебель привезли из Днепропетровска. Мебель действительно была красивая, но – какая-то холодная, чужая. Наша большая комната стала похожа на салон мебельного магазина. Мамины подруги приходили к нам и восхищались. Хвалили мамин вкус.

А я любила нашу старую мебель, которая стояла в нашей с Маришей комнате. Большая железная кровать в шариками на спинках, мы на ней спали вдвоём с Маришкой. Старый книжный шкаф, набитый роман-газетами, журналами «Смена» и «Юность» и моими старыми любимыми книжками. У окна, в смысле у балконной двери, – мой письменный стол, тоже старый и уютный. В самом тёплом углу комнаты стояла бабушкина кровать – ведь это была и её комната тоже. А ещё все любили уютный старомодный диванчик с валиками, мы его привезли ещё из Оренбурга. На этом диванчике любила отдыхать перед обедом бабушка с книжкой в руках. На нём же любила полежать вечером мама, обвязав голову шерстяным платком. А днём, во время обеденного перерыва, наш диванчик оккупировал Фёдор. У Фёдора было удивительное свойство – он мог уснуть ровно на пятнадцать минут. Мгновенно засыпал (бабушка говорила: «как убитый») – и легко просыпался. Без всякого будильника. И шел на работу, свежий и бодрый.

(А этот диванчик, но уже без валиков, жив до сих пор! Ему скоро полсотни лет. Он стоит теперь на балконе в моей московской квартире, и на нём любил спать сынок, когда был маленький, а теперь на нём спит дочка – всё лето, до глубокой осени…)

На счастье…

Так вот, я всегда удивлялась, как в маме уживаются две такие разные любви: любовь к книгам – и любовь к мебели, к красивым платьям, к тарелкам. Мне казалось, точнее я была глубоко убеждена в том, что это – взаимоисключающие вещи: или любишь книги – или барахло. Конечно, я была начитанная девочка и знала, что герои Льва Толстого и Тургенева, да и почти все чеховские персонажи сидели не на колченогих табуретках, а на креслах, банкетках и диванах, и носили красивые одежды, а не отрепье. Но ведь это не так важно, на чём сидеть! И во что одеваться! Главное – не держать это в мыслях на первом плане, чтобы не страдать из-за стола, как Акакий Акакиевич страдал из-за своей шинели!

Когда в большой комнате поселилась новая красивая мебель, мы с Маришей почти перестали сюда заходить, чтобы не травмировать маму. Потому что стоило расположиться на столе с какой-нибудь игрой, мама тут как тут: «Вы поцарапаете полировку! Вот, уже поцарапали, я же говорила…» И тут же испуганный вскрик: «Не двигай так резко стул! Поцарапаешь сервант! Вот, уже поцарапала…» – «Мама, до серванта полметра, как я могла его поцарапать?». – «Каких полметра?! Видишь царапину, видишь?! Это ты стулом задела, я видела…»

Она просто сделалась больная из-за этой мебели. Когда мы заходили в эту комнату посмотреть телевизор, она всё время была начеку, всё время в напряжении: как бы кто не нанёс её драгоценной мебели страшную, непоправимую травму…

Конечно, многое можно объяснить: ведь во время войны мамина семья потеряла всё. И потом маме с бабушкой пришлось начинать строить жизнь с нуля, «с иголки», как говорила бабушка. И это была не просто метафора – это была реальность их жизни. Всё доставалось очень, очень трудно, и первые мамины послевоенные платья были пошиты бабушкой из перелицованных старых вещей, купленных на толкучке. И мои тоже.

Но ведь уже столько лет прошло после войны! Двадцать!!! Уже есть в доме и иголки, и стулья, и платья, пошитые не из чужих обносков. А в мыслях – всё тот же страх: боязнь опять лишиться, опять потерять всё, и вновь начинать с нуля… Наверное, это впрямь была болезнь, причём неизлечимая. Чем лучше мы жили, тем больше страхов и волнений было у мамы.

С одной стороны, мне было жалко её, когда она начинала вновь плакать из-за этого плесневелого пятна на шоколадном столе. А с другой стороны – мне хотелось взять топорик, которым бабушка рубила мясные кости для холодца, и порубить этим топориком в мелкие щепки злосчастный стол и ненавистный сервант с рюмочками на стеклянных полочках, и все эти красивые стулья! И красивую софу, на которой никто не спит и не сидит даже – а она только стоит и красуется своей ненужностью. Всё изрубила бы! Только проигрыватель с пластинками оставила бы. И старенький шкаф с любимыми книжками.

И я думала, что когда у меня будут дети… когда у меня будут дети… У меня никогда в доме не будет шоколадно-полированной мебели! И вообще ничего, из-за чего стоило бы переживать. Когда у меня будут дети, у меня в доме будет совсем-совсем простая мебель, желательно – старая и тёплая, без этого скользкого холодного глянца, и на диване можно будет сколько угодно прыгать, и мебель можно будет сколько угодно царапать, и на столе можно будет спокойно мастерить, не боясь его повредить. И никогда в жизни у меня не будет серванта с рюмочками на стеклянных полочках! никогда! не будет! ни за что! НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ!!!

…А когда бабушка разбила очередную тарелку, то ли нечаянно, то ли в сердцах, мама так расстроилась!

– Будем считать, что это на счастье, – сказала я, чтобы утешить её.

– Где оно, это счастье?… – заплакала мама.

Вслед за ней заплакала бабушка. И вновь вспыхнула ссора, вновь они выплёскивали друг на дружку старые обиды и никак не могли выплеснуть всё до конца… – тарелка была лишь поводом.

И только Маришка в дальней комнате играла своими куклами и весело щебетала с ними, то ли не слыша, что творится в доме, то ли уже привыкнув ко всему…

Но когда у меня будут дети… думаю я, подходя к школе после последнего звонка, когда у меня будут дети, я никогда не буду ругать их за разбитую посуду. Пусть себе бьют на счастье, сколько захочется!

* * *

…Сижу за своей последней партой у окна и записываю стихотворение, которое придумала по дороге:

 
Бьют кувшины на счастье,
Чайники и так далее…
Только ведь мало счастью
Этой ничтожной дани.
Бейте себя на счастье!
Скуку свою и слабости.
Всякие там несчастья
Колотите без жалости!
Расколите дороги,
По которым вы пятитесь…
Благо, что мы – не боги:
Плакать умеем, каяться…
Бейте смешные страсти!
Сложность – лупите тоже!
Бейте себя на счастье!
Если это – поможет…