Текст книги "Там, где всегда ветер"

Автор книги: Мария Романушко

Гоняю на велосипеде

Гоняю на велосипеде с О'Генри, или с Конан Дойлем. Нынешним летом это мои любимые писатели. Да, я уже так лихо езжу, что могу во время езды читать. Запросто! Кладу книгу на руль, ноги крутят педали, ветер холодит голову, а я глотаю страницу за страницей… Совмещаю приятное с приятным.

Вообще с появлением велосипеда у меня намного улучшилось настроение. Я даже сочинила, самой себе на удивление, весёлые стихи:

 
.  Колдуй, бабка!
.  Колдуй, дед!
.  Колдуй, серенький медведь!
.  Чтобы всё
.  Вдруг поменялось:
.  Вместо осени – весна,
.  А зимою – чтобы осень,
.  А в апреле – чтоб зима!
.  Чтоб тепло,
.         когда студёно,
.  Чтоб в июле – снег пошёл.
.  А когда мне очень грустно,
.  Чтобы кто-то взял – пришёл!
.  И цвели б, пылали листья,
.  Пахла ландышами грусть…
.  Сразу – страшных слов не стало б:
.  «Никогда» и «ну и пусть!»
.  И чтоб не было бы нищих,
.  И исчезла б пустота.
.  И пришла бы к людям щедрость,
.  Тишина и доброта.
.  Чтобы люди улыбались.
.  Отчего?
.        Да просто так!
.  Оттого, что в белом снеге
.  Расцветает красный мак…
 

Какая уж есть!

«Какая уж есть!» – говорила я с вызовом домашним, когда они уж очень допекали меня придирками. Бабушку очень доставала эта моя фраза. Не могла она её слышать. Она её нервировала. Эта фраза приходила в столкновение с её, бабушкиной, любимой фразой: «Всё должно быть, как людей». Существовал где-то у неё в сознании некий стандарт, идеал, к которому надо было стремиться: всё должно быть – «как у людей». Но родная внучка в этот стандарт не вписывалась, чем вводила бабушку в огорчение и разочарование…

Я почему-то постоянно раздражала своих домашних. Бабушка говорила: «В тихом омуте черти водятся», и она была, конечно, права. Внучка у неё была тихая, но непредсказуемая. И это держало домашних в напряжении. Я была ребёнок «не как у людей», и все мамины призывы и почти-приказы Фёдора стараться «быть как Аня Сергеева», неукоснительно стремиться к этому идеалу девочки, не имели никакого успеха. По двум причинам. Во-первых: для меня это было невозможно. (Я – в роли заводилы и хохотушки?!) Во-вторых: скучно. Скучно хотеть быть похожим на кого-то, кого тебе навязывают как образец для подражания, будь то Зоя Космодемьянская, или девочка-одноклассница. Пусть эти образцы хороши и даже идеальны (для кого-то), но они – не мои.

У меня – другие. Точнее: другой. И ради достижения, ради хотя бы крошечного приближения к нему я готова до умопомрачения качаться на качелях, улучшая свой вестибулярный аппарат. Я тренирую волю и знаю, чего я хочу. Только я никому про это не скажу. Собственно, для этого был и прыжок с балкона, и терпеливое лежание с горчичниками на спине до ожога, и борьба с жаждой летом, когда я не позволяла себе пить, мысленно говоря себе: «А что если бы я была в пустыне?»

Мой любимый фильм той поры – это «Последний дюйм», в котором полный набор героической романтики: отец-лётчик и мальчик, его сын, летят на маленьком самолёте на пустынный берег океана, это где-то в Африке, и отец погружается в океан для съёмок на кинокамеру акул, и акулы его сильно ранят. Мальчик тащит отца в самолёт, жарит безумное солнце, нет воды, чтобы утолить жажду, и звучит эта потрясающая песня: «Какое мне дело до вас до всех! А вам – до меня!…» Классная песня! А потом, под руководством теряющего сознание отца, мальчик ведёт самолёт… Иначе – отец погибнет. Но сын спасает отца! Ах, какой замечательный фильм!…

Я чувствовала, что мне нужны будут в будущем сила воли и терпение, и тренировала эти качества. Только никто про это не знал. А то, что скрыть было невозможно, как прыжок с балкона, окружающие называли экстравагантностью, чудачеством, или просто глупостью. Пускай! Я-то знала, что всё это складывается в мою внутреннюю копилку, и там это имеет совсем другие имена…

Но бесконечные указания «посмотри на Аню!» сделали своё недоброе дело: мне всё меньше хотелось общаться с этой действительно замечательной девочкой. Рядом с ней я чувствовала себя безнадёжно несовершенной. Настолько несовершенной, что стремиться к совершенству не имело смысла… Ибо совершенство было недостижимо. Как Эверест. Как Северный полюс… Не помню, чтобы в старших классах я бы пришла к Ане-большой просто так, поговорить о жизни. Или она ко мне. Вообще не помню, чтобы мы хотя бы раз общались друг с другом. Не в компании, а друг с другом. За все школьные годы. Этого не было. Может, её папа тоже говорил ей: «Посмотри на Лену!», но с другим смыслом: не будь, как она. (То есть – как я).

* * *

И кто б мог подумать тогда, что только с Аней-большой я потом буду переписываться всю жизнь. Впрочем, моей заслуги тут почти нет: это Аня-большая держит нас всех, не даёт распасться нашему классу. От Ани все эти тридцать (с лишним) лет после школы я узнаю все новости, радостные и печальные. Сначала были такие: женился, вышла замуж, родила, родился… Потом – через годы: развёлся, развелась… А дальше – совсем уж печальное: «умерла Фирочка», «умер Алексей Петрович, Борис Митрофанович…» Я не видела их после школы, в моей памяти они жили молодыми, и каждая такая новость – как ожог: такой молодой! такая молодая!… Но молодой на самом деле ушла только Фирочка. А потом и вовсе оглушительные: «Умер от язвы желудка Санька» (наш нежный одуванчик! не смог прижиться в этой жизни), «погиб под колёсами машины Витька» (тот самый Витька, который грезил машинами и не мог без них жить!)

Про тётю Олю, Аню-маленькую и невозможность любви

Тётя Оля – мама Ани-большой. Почему-то тётя Оля меня любила. Это было очевидно. Когда мы с ней встречались на улице, она светлела лицом и говорила так ласково всегда: «Здравствуй, деточка». Даже не знаю, за что она меня любила. А может, она всех любила, она вообще удивительная женщина – тётя Оля. Ольга Ивановна Сергеева.

Но тогда я не думала о том, что она любит всех, я чувствовала, что она любит конкретно меня, и от её ласкового «деточка» у меня внутри растекалось тепло… И я думала о том, что тётя Оля – самый добрый человек в нашем городе. И редкий человек, с которым мне совершенно легко и просто общаться. Пожалуй, таких людей всего два: тётя Оля и Аня-маленькая. Но с тётей Олей наше общение всегда короткое, на бегу, на пересечении тропинок-дорожек. Но зато с Аней-маленькой…

С Анечкой мы могли часами общаться через дверную щель. Был у нас такой обычай. Если мне зайти к ним в дом – то вроде пришла в гости, это уже основательно и не очень удобно. Если позвать Анечку на улицу – тоже вроде неудобно, у неё полно дома дел, ей не до гуляния сейчас. А так – через приоткрытую дверь – можно было общаться сколько угодно!

Хотя я всегда немножко смущаюсь, что я как бы похищаю Анечку у Ани-большой, и поэтому наше общение происходит не так часто, как мне хотелось бы.

Но всё равно я прихожу к ней. Эта тропинка – от моего дома к её дому, от моего подъезда к её подъезду – по диагонали через двор, эта тропинка самая нахоженная мной. Смотрю на фотографию (через сорок лет!), снимок сделан от порога бывшего моего подъезда, виден угол Анечкиного дома, смотрю и вижу мою любимую тропинку, она так и бежит все эти годы, что меня тут нет, а моя тропинка так и бежит: от моего подъезда к Анечкиному, так и бежит… Сквозь годы.

…Уже город моего отрочества постарел, обветшали дома, деревья вымахали вон куда, а некоторые и погибли от старости, и тётя Оля уже почти не выходит из дома, а больше сидит у окошка, а окошко смотрит на тот же двор с фонтаном без воды… И если приехать в этот город и пройти мимо этого окна, то тётя Оля улыбнётся тебе своей чудесной, светлой и тёплой улыбкой. И если лето, и окно открыто, то услышишь, как в незапамятные времена: «Здравствуй, деточка!» И опять почувствуешь себя той самой деточкой, у которой душа ноет от нехватки любви и ласки.

Теперь-то в жизни, слава Богу, всё в порядке, но, оказывается, затаился в душе укромный уголок, где живут грусть и недолюбленность. Этот уголок – отрочество: степь, ветер, неприкаянность, стремление вон из дому, жажда тепла и – невозможность тепла, жажда любви и – невозможность любви. И так это было хорошо, хоть изредка, услышать обращённое к тебе, полное нежности и сочувствия: «Здравствуй, деточка!»

Театр на стене

Театр теней на стене…

Клён за окном колышет на ветру ветвями, как руками…

Ночь. В комнате темно и, одновременно, светло от света фонаря за окном. Я не сплю и смотрю на белую стену, на которой разворачивается удивительный спектакль… Спектакль про мою жизнь, где главные герои – мои дорогие люди и я сама. Это так захватывающе! Оказывается, столько всего было!… И есть.

Васильевка

Ездили с бабушкой и Маришкой на недельку в Васильевку. Старое зеркало, мальвы под окном, петуньи… Самара, лес, неутомимая кукушка… Всё как всегда.

Устроившись на ветвях старой груши, читала Беляева… Бабушка мастерила для Маришки (как когда-то для меня) матерчатую куколку с волосами из кукурузных золотистых волосков (они почему-то называются «рыльца»), и Маришка заплетала эти прохладные, шёлковые рыльца в косички… Я тоже так делала, когда была маленькая. Всё повторяется. Всё идёт по кругу. И от этого как-то хорошо, спокойно на душе: есть в жизни что-то хорошее, что не кончится. Никогда.

Никогда не кончится Васильевка. Всегда будут цвести мальвы под окном белой хатки, розовые и тёмно-красные, измазанные в серёдке густой жёлтой пыльцой, всегда будет куковать задумчивая кукушка в прохладном лесу за рекой, всегда будут сидеть по вечерам на крыльце, вспоминая былое, три мои бабушки, одна родная и две двоюродные, но одинаково любимые – три сестры: Дарья, Матрёна и Евхимия, в девичестве – Волконские.

И я всегда буду приезжать сюда, каждое лето, как приезжаю с первых лет своей жизни, чтобы вдохнуть эти тёплые, родные запахи, от которых кружится голова: мальв, петуний, парного молока, свежеиспечённого хлеба…

31 августа

Последний раз в гостях у Томы. Слушаем магнитофон. Поёт наша любимая Эдита Пьеха. Грустная и нежная песня, называется «Город детства»:

 
«Где-то есть город… тихий, как сон…
Ласковым снегом до крыш занесён…
В городе этом трава, как стекло…
Где-то есть город, в котором тепло…»
 

И – как ожог – детство кончилось! Вот сейчас. Именно в эту минуту…

Это было так остро, так пронзительно и больно, как будто от меня что-то отрезали, отсекли! Без всякого наркоза, даже местного.

ДЕТСТВО КОНЧИЛОСЬ. Отныне оно – в прошлом. И с каждым мгновением будет отдаляться всё дальше и дальше…

Прощай! Было много хорошего, было много грустного… Не знаю, чего больше. Но спасибо тебе за всё. За Философскую улицу, за Васильевку, за Мишку Бочкарёва, за балку, синюю от подснежников… За то, что хоть немножко, но в моём детстве был отец…

Я испугалась, что сейчас разревусь… Быстро попрощалась и ушла. Понимая, что к Томе больше никогда не приду. Я мгновенно выросла из нашей псевдодружбы.

Я шла по пустынной окраинной улочке, повторяя про себя: «Вот и всё… вот и всё… КОНЧИЛОСЬ!»

* * *

…Я сидела у распахнутого настежь окна, полыхал – на полнеба – густой, оранжевый закат…

«Но ведь это же ещё не конец? Не конец всему?… – думала я. – Ведь будет же в жизни ещё что-нибудь… что-нибудь хорошее…»

Часть 4. Свет в окошках

7 класс, мне 13 лет, на календаре: 1963-64

Лёля – родная душа

Первое сентября. Возвращаюсь из школы домой. И вижу в окне нашей кухни не бабушку, которая обычно в это время выглядывает меня, а молоденькую девушку, которая улыбается и приветливо машет мне рукой. Кто это?… Что за неожиданная гостья? Но в следующую секунду я узнаю её. Это же Лёля из Судака! Мы гостили у них три года назад. Она сильно повзрослела. Но толстая русая коса, большие круглые серо-голубые глаза и чудесная солнечная улыбка – всё те же.

Лёля – племянница Фёдора, она дочка его двоюродного брата. Таким образом, Лёля – троюродная Маришкина сестра, а значит – и моя. Хотя у нас с Лёлей нет кровного родства, но мы с ней похожи. Ещё три года назад нам говорили: «Сразу видно, что вы – сёстры».

Лёля приехала из Крыма к нам, в Вольногорск, чтобы учиться в нашем техникуме. Это её Фёдор сюда заманил, он любит Лёлю, как родную дочь, и жалеет её.Потому что Лёлю, когда она была совсем маленькая, бросила мать. В то время, как Лёлин отец, военный моряк, был в море, мать оставила Лёлю соседке, написала мужу записку, что полюбила другого, и уехала. Навсегда. Не оставив адреса. Это было в Ленинграде сразу после войны. С тех пор Лёля свою мать ни разу не видела, и даже забыла её лицо…

Потом Лёлин отец вышел в отставку, переехал в Крым и здесь женился на женщине с ребёнком. Надо ведь было как-то устраивать свою жизнь: хотел, чтобы у дочери была мать, пусть и неродная. Таким образом, у Лёли появились новая мать и старший брат. Лёля называла мачеху матушкой, а со сводным братом сразу сложились очень непростые отношения: мальчик был ревнив и не хотел делить свою мать ни с кем. А потом родился младший братишка, которого Лёля обожала, как я свою Маришку. Кстати, и разница в возрасте у них примерно такая же, как у нас с Маришей.

И всё было бы ничего, если бы не одно «сказочное» обстоятельство: Лёля стала в этой семье настоящей Золушкой. Когда мы втроём (бабушка, Маришка и я) три года назад у них гостили, мы с бабушкой поражались, как много работает эта девочка, которой тогда было всего пятнадцать лет. Фактически весь дом и все заботы о семье лежали на Лёле. Отец трудился в винодельческом совхозе (военный моряк стал виноделом), матушка тоже ходила на службу в какую-то непыльную контору, а после работы отдыхала, ничем себя по хозяйству особо не утруждая. Лёля же и готовила, и стирала, и бегала на рынок, и убирала, и присматривала за младшим братом. А старший брат, любимец матери, все дни проводил с приятелями на пляже. Забегал домой только чтобы поесть.

Особенно нелегко приходилось Лёле в разгар курортного сезона – с мая по октябрь, когда часть комнат в их домике сдавалась отдыхающим, за которыми тоже нужно было убирать и стирать. И всё это, конечно, вручную. Каждый день Лёля часами стояла у корыта и у плиты. Весь дворик был всегда увешан простынями и пододеяльниками. А к часу дня надо было успеть приготовить обед, потому что родители приходили обедать домой. А в сентябре начиналась школа, и Лёле приходилось крутиться ещё скорее… А матушка ещё ругала её за тройки!

Жалея Лёлю, бабушка по приезде тут же взяла готовку еды на себя, а я ей помогала. Помню, как мы с бабушкой наделали к ужину целую гору вареников на всю ораву, а Лёлин сводный братец, узнав, что я тоже участвовала в лепке вареников (о чём я с гордостью сообщила), брезгливо отодвинул свою тарелку и заявил, что есть их не будет. «Чтобы я ел вареники, которые какая-то девчонка своими грязными руками делала?!» – кричал он. «У меня руки вовсе не грязные!» – оправдывалась я. Бабушка от обиды покраснела и кусала губы. Я убежала в дальний угол сада и плакала там. Меня нашла Лёля, утешала: «Не обращай на него внимания, он всегда такой – слишком гордый, заносчивый. Я уже привыкла. Хотя бывает очень обидно порой…»

Чтобы как-то отблагодарить хозяев за то, что мы у них месяц проживали, бабушка весь этот месяц шила на всю семью, каждый день стучала на машинке. Так что на море мы бывали не очень много. Помню, как Лёлина матушка придирчиво вертится перед зеркалом в намётанном ярком шёлковом голубом платье, такая вся из себя красавица: белокурая, белотелая, синеглазая. А бабушка вертится вокруг неё с сантиметром в руках и булавками во рту: что-то закалывает, убирает…В губах и бровях белокурой красавицы застыло капризное недовольство. Угодить ей было непросто…

Недовольство всегда было на лице белокурой красавицы. Как маска. Ни разу не видела, чтобы она улыбалась. Она часто ругала Лёлю по всяким пустякам. А папа у Лёли был тихий и добрый. Его вообще не было слышно. Видно было, что он любит Лёлю, но очень боится жены, и ничего в их жизни изменить не может. Ну, типичная сказка про Золушку!

Явился через несколько лет и сказочный принц: московский студент, который отдыхал в их домике. Он без памяти влюбился в Лёлю и хотел её увезти в Москву. Но Лёле было всего шестнадцать, и родители её не отпустили…

В тот наш приезд в Судак мы с Лёлей сразу подружились, хотя разница в возрасте у нас пять лет. Помню, как Лёля водила меня в Генуэзскую крепость, которая в ту пору лежала вся в руинах, но эти руины были какие-то удивительно ЖИВЫЕ, и мы лазали повсюду, и было страшно среди этих развалин и здорово, казалось: за каждым выщербленным углом притаились горячие генуэзцы…

Тогда в крепости мне нравилось больше, чем сейчас, когда всё вылизали, отреставрировали, и она стала просто музеем.

* * *

И вот Лёля приехала к нам в Вольногорск. Оказывается, Фёдор долго уговаривал её отца отпустить Лёлю. Фёдор говорил: «Останься Лёля в Судаке, у неё не было бы ни профессии, ни образования. Всю жизнь только стирала бы за курортниками. А она умный и способный человек, у неё может быть другая судьба».

Надо сказать, что и во всей дальнейшей Лёлиной жизни Фёдор старался ей помогать: с устройством на работу и с получением жилья. У них изначально были по-настоящему родственные тёплые отношения.

* * *

Лёлю поселили в большой комнате. Она спала на диване, а я в эту же комнату поставила для себя раскладушку – чтобы шептаться с Лёлей перед сном… Это было так здорово! Наконец, у меня появилась настоящая подруга, которую ни с кем (по крайней мере, в первое время) не нужно было делить, с которой можно было поговорить обо всём на свете, зная, что она не предаст меня: не побежит тут же открывать моей маме мои секреты. Лёле я рассказала о дяде Павле и даже показала его фотографию, Лёля знала о моей мечте стать лётчиком, она была посвящена в мои школьные проблемы, ей я могла пожаловаться на маму и бабушку, когда они ни за что, ни про что обижали меня, и Лёля меня понимала. Лёле я расскажу вскоре об учителе музыки… Ей первой я показывала свои новые стихи…

А ещё у нас с Лёлей была одна – секретная ото всех – тема: её мать и мой отец. Какое счастье: наконец в моей жизни есть человек, кому можно рассказать об отце, и этот человек меня понимает, именно ПОНИМАЕТ, а не просто сочувствует. А когда я погружалась в грустно-сладкие волны своих любимых воспоминаний об отце (как он нёс меня на руках…как мы играли с ним в цветущей степи за домом… как мы прощались на снежной, солнечной тропинке…), Лёля говорила: «Тебе хорошо – тебе есть что вспомнить». А ещё она говорила: «Хочу когда-нибудь найти свою мать и посмотреть ей в глаза. Больше мне ничего от неё не надо. Только посмотреть ей в глаза».

* * *

Пройдут годы, и Лёлина горькая мечта сбудется: она найдёт свою мать и посмотрит ей в глаза… Лёля к тому времени будет уже совсем взрослой. Но это – другая история…

* * *

Лёля – удивительно тёплый, весёлый, открытый человек, она сразу стала всеобщей любимицей в нашей семье. С её приездом атмосфера в доме смягчилась, ссоры стали гораздо более редким явлением, мама и бабушка не упрекали друг друга на каждом шагу, им перед Лёлей было всё-таки неудобно.

Фёдор стал разговорчивее, даже пораньше приходил теперь с работы, всегда вечером подробно расспрашивал Лёлю про дела в техникуме и на работе. Ведь Лёля, не желая быть на иждивении у любящего дяди, тут же устроилась на работу: разумеется, на стройку – а куда ещё в нашей степи было идти работать молодой девушке? Вся молодёжь города работала на стройках – это было так романтично!

Иногда в такие уютные, семейные вечера Фёдор что-то рассказывали сам – чаще про свои студенческие послевоенные годы, всякие курьёзные случаи, и очень смешил нас. Он вообще любит пошутить, когда наша семья разбавлена ещё кем-то: то ли друзья зашли на огонёк, то ли родственники приехали погостить. У Фёдора сразу же улучшалось настроение, и он начинал всех смешить. А при Лёле он всегда был в хорошем настроении, она даже не догадывалась, каким её любимый дядя может быть мрачным и молчаливым. И хорошо, что не догадывалась!

Лёля говорила нам с Маришей: «Какой весёлый дядя Федя! Какие вы счастливые, у вас так хорошо в семье».

А мне она говорит перед сном: «Конечно, это грустно, что твои родители разошлись, но тебе очень повезло и со вторым отцом. Дядя Федя такой хороший человек!» Я не спорю. Он действительно хороший человек. Просто он не любит меня. Но в этом я сама, наверное, виновата. Была б я таким лёгким, милым человеком, как Лёля…

Лёля рвётся всем помогать: бабушке на кухне и мне с уборками. Бабушка Лёлю просто обожает, жалеет её, любит её кормить – наконец-то бабушке есть на кого излить свою любовь к кормлению! Лёля не капризна в еде, как мы с Маришкой, у них с бабушкой свои лирические отношения. Бабушка любит рассказывать Лёле о своей жизни. Мы-то уже всё знаем, а тут такой внимательный свежий слушатель. С такими потрясающими глазами!

Оказывается, нам всем очень Лёли не хватало. И мы это поняли, когда она у нас появилась.

* * *

К сожалению, Лёля в дальнейшем ушла жить в общежитие. Это она сама так решила, ей не хотелось стеснять нас. Хотя никого она не стесняла, и нам всем было грустно, когда она ушла. Сразу стало так пусто в доме… Сильнее всех о Лёле скучала я.

Лёля, родная душа, с кем мне теперь пошептаться перед сном?…

Но она не забывала нас, часто к нам забегала, и это было всегда праздником, потому что мы все очень её любили. Бабушка тут же бросалась её кормить, мы с Маришей тянули её в свою комнату: Марише хотелось с ней поиграть, а мне – показать ей свои новые стихи.

Иногда даже удавалось оставить Лёлю на ночь и опять пошептаться, посекретничать перед сном…

* * *

То время, что Лёля жила с нами, было самым хорошим, самым тёплым из всех восьми лет, прожитых нами в Вольногорске.

Спасибо, Лёля, за то, что ты была в моей жизни. Была – и есть. Моя старшая сестра.

…С тех пор прошло много лет, и мы давно, очень давно не видели друг друга. Мне это кажется странным и неправильным. Но я помню о тебе… Лёля, родная душа.