Текст книги "Там, где всегда ветер"

Автор книги: Мария Романушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 37 страниц)

Вернувшаяся Юля

Моросил тёплый дождик, был лёгкий туман, осенью бывают удивительно тёплые, нежные вечера. Когда нет ветра, и на каждой веточке – по серебристой капельке… Тихонько бреду по пустынной улице…

Меня догнала Юля, летом она с родителям уехала куда-то в западную Украину, и вдруг – вот она!

– Юля? Вы вернулись?

– Да нет, я одна вернулась, – говорит она.

– Как – одна?…

– Вот так! Сказала матери: или добром отпустите, или всё равно убегу, всё равно вернусь в Вольногорск.

– Но, Юля, ЗАЧЕМ?! Что ты здесь забыла?

– Славку. Моего Славку. Я без него жить не могу!

И, так же, как когда-то на синем пригорке, когда нам было по десять лет, Юля рассказала мне о своей любви к Мише, так теперь, на пустынной дождливой улице, она поведала мне о своей новой любви.

Оказывается, она без ума влюблена в своего одноклассника Славку, молчаливого, нескладного мальчишку.

– Юля, а как же Миша? – спросила я.

– Ну, Миша – это было детство… Я Славку уже год люблю. Три месяца тосковала о нём, там, в Западной, думала – сойду с ума… Говорю матери: давай вернёмся. Но они с отцом упёрлись – ни в какую! Три месяца воевала с ними – вот, вырвалась! Сегодня приехала, хатку уже нашла, у одной бабушки буду жить. Добрая бабуля, совсем дёшево комнату сдала. Ну, я ей ещё по хозяйству буду помогать.

– Послушай, как тебя всё-таки родители одну отпустили?

– А что со мной будешь делать? Они упрямые – я тоже упрямая. Они живут, где хотят, я тоже хочу жить, где я хочу. Через год мне шестнадцать, получу паспорт – и никто мне не указ!

– Юль, какая ж ты молодчина! Я бы так не смогла…

– Хочешь, покажу, как я устроилась?

– Хочу!

Она ведёт меня куда-то на окраину, тут есть улочка маленьких частных домишек, почти деревенских, с удобствами во дворе, вводит в какой-то подслеповатый домик, в прихожей копошится маленькая старушка в белом платочке,

– Моя хозяйка, бабушка Лиза, – говорит Юля. – Добрый вечер, бабЛиза!

– Добрый та добрый, – улыбается бабЛиза. – Ну як, доця, бачила свого коханого?

– Бачила, бачила! – счастливо смеётся Юля.

Юля показывает мне свою комнатку. Грязновато, неуютно, лампочка тусклая-претусклая…

– БабЛиза экономит на электричестве, – говорит Юля.

– Ты глаза себе тут испортишь.

– Ерунда! – смеётся Юля. – Всё это ерунда. Если б ты знала, как я счастлива! Если бы кто-нибудь знал… Сегодня Славку видела. Завтра увижу. Послезавтра увижу!…

– А он рад, что ты вернулась?

– Он?… Понятия не имею, – говорит Юля.

– Как это?

– Он же не знает, что я его люблю. Что я из-за него вернулась. Даже не догадывается.

– Ну, так скажи ему! Уж если ты столько из-за него претерпела!

– Сказать?! Да я скорее умру, чем скажу ему! Мне же ничего от него не надо, только бы видеть его…

Я шла от Юли домой по пустынным тёмным улицам и думала о любви. О том, что настоящая любовь должна быть именно такой: платонической и безответной. Что только платоническая и безответная любовь – настоящая! Если тебе от человека ничего, решительно ничего не надо, если тебе радостно и хорошо просто от того, что он живёт на белом свете, – значит, ты его действительно любишь…

* * *

Через год, после последнего звонка в школе. Юля – мне, как всегда – по секрету:

– Оказывается, в этом Славке ничего особенно нет… Но я не жалею, что вернулась. Главное, я не буду всю жизнь жалеть о том, что не вернулась. Кстати, он так и не узнал, что я это сделала из-за него…

– И куда ты теперь, Юля?

– К родителям, в Западную. Пишут, что очень соскучились по мне…

* * *

А через два года она напишет мне письмо, из которого будет выплёскиваться счастье: вышла замуж! за самого лучшего на свете парня! родила сына! самого прекрасного на свете мальчика! Какое счастье, что вернулась в Западную!

Как замечательно, подумала я, когда человек живёт по велению сердца, тогда у него всё в жизни получается так, как надо. Тогда он не сетует: эх, надо было бы поехать… или: эх, надо было бы вернуться!… Хочет – едет, хочет – возвращается. И, в итоге, находит то, что искал где-то далеко…

Как всегда осенью…

Как всегда осенью, кукурузный лес до горизонта… Руки, изрезанные жёсткими листьями. Молоко с чёрным хлебом – на закуску. (Как ни странно, но то молоко я выпивала без отвращения – может, прав Фёдор: надо хорошенько проголодаться, тогда всё будешь есть и пить без разбору. Или причина в том, что это молоко было парное, только что из-под коровы, а у него какие-то особые свойства).

А потом – египетские кукурузные пирамиды… И, как всегда, ангина в придачу. Но поболеть после кукурузы было даже приятно – такой маленький отпуск…

Это была последняя кукурузная эпопея в моей жизни.

Загадочная фраза

Мама часто произносила фразу, смысл которой для меня был совершенно не ясен. Она говорила, причём всегда с большим чувством: «Для меня главное в жизни – это мои дети!» Я не понимала, что для неё стоит за этими словами. Решительно не понимала!

Она никогда не играла с нами. Она никогда не взяла бюллетень, когда мы болели, все наши болезни были на бабушке. Она ничему нас не учила: всему нас учила бабушка. Она никогда не ездила с нами в отпуск, только со мной в Киев на неделю. Мы практически никогда ничего не делали с мамой вместе. Не могу припомнить, чтобы мы сидели когда-нибудь рядышком с мамой, и что-то мастерили, или рукодельничали. Когда-то – давным-давно, мне было пять лет – мы играли в настольные игры: по вечерам собирались две семьи: трое взрослых и трое детей и играли. Это запомнилось на всю жизнь. Но с тех пор этого больше не было. Что мы делали с мамой – так это наряжали вместе под Новый год ёлку, точнее – сосну. Мама это любила.

Всю домашнюю работу мы делали вдвоём с бабушкой. Даже по воскресеньям мама не заходила на кухню, а лежала на диване с книгой, или с компрессом на лбу. У неё всегда была мигрень. Мама очень уставала на работе. Наверное, если бы мама не работала, то всё было бы по-другому.

Но не работать мама не могла, потому что очень любила свою работу. Да и не принято было в то время не работать. Советский человек должен был работать, неважно – мужского он или женского рода, детный он или бездетный. Все силы – на построение коммунизма! Это – главное. А о детях позаботится государство: сначала оно их вынянчит – мы все с году ходили в ясли. Точнее – нас, ещё не быстро ходящих, носили туда. И меня туда носили. Вначале я страшно плакала, а потом привыкла, все советские дети постепенно к этому привыкали. А куда денешься? Берут, как кулёк, – и несут, и никто тебя не спрашивает: хочешь ты в эти пропахшие подгорелым молоком ясли, или нет… А кого-то и вовсе с месяца туда определяли. А что делать, если маме нужно работать, а бабушки в семье нет? Тогда ведь не три года давали маме на воспитание своего ребёнка, а всего один месяц! ОДИН!!! И всё. А дальше всю жизнь – врозь… А кого-то отдавали в ясли-сад вообще на шесть дней в неделю! Тогда ведь мамы работали и по субботам. На заводах и фабриках мамы работали и в вечернюю, и в ночную смену. Ну, и что, что у мамы маленький ребёнок? Коммунизм-то надо строить! Догонять и перегонять Америку надо! Ведь это – главное. А то, что младенец плачет… Ну, поплачет – и перестанет. Пусть учится с пелёнок быть сознательным!

Мне ещё повезло, что у меня была бабушка. А что хорошего было в тех яслях, я плохо помню. Хотя мама говорит, что я очень полюбила свою воспитательницу, но я этого решительно не помню.

Собственно говоря, у мамы не оставалось ни сил, ни времени на проявление материнских чувств.

«Главное в моей жизни – это дети! – говорит мама своей подруге. – Не представляю, чем живёт Шурочка. Как можно жить без детей?»

А иногда она с укором и гневом бросала мне в лицо: «Вы, дети, для меня главное в жизни! А ты треплешь мне нервы! Совесть бы поимела!»

Даже Фёдор в припадке гнева кричал мне: «Я для вашей матери ничто не значу! Ноль! Для неё только дети, дети!…»

Да, видимо, и в самом деле ДЕТИ занимали в маминой системе ценностей какую-то высокую ступень. Некие абстрактные дети. Вообще дети. Дети как природное явление. Как цветочки жизни. Но ухаживать за этими цветочками её совершенно не тянуло – это было утомительно, для этого существовала бабушка. Дети, в конце концов, и сами должны иметь совесть и развиваться правильно – чтобы радовать свою маму. И когда я радовала её (пятёрками, а потом пошли мои публикации в газетах) – да, маме было приятно, она мной гордилась.

Но мне почему-то казалось, что это – не любовь. Не совсем любовь. Или какая-то другая любовь, а вовсе не та, в которой я остро нуждалась. Хотелось нежности, тепла, каких-то ласковых слов… Хотелось понимания. Хотелось, чтобы погладили когда-нибудь по головке… Ну и что, что я не принесла сегодня пятёрок, что я не такая весёлая хохотушка, как Аня? Ну и что, что я не домыла когда-то сковородку, или не успела вынести кошачий горшок? Ведь это всё такая ерунда! Разве эти мелочи – пятёрки и кошачьи горшки, публикации и сковородки, – разве всё это имеет отношение к ЛЮБВИ?…

Но Маришу мама любила сильнее, этот цветочек был краше. Это был райский цветочек, от него всем было радостно. И от него ничего не требовалось – только чтобы цвёл и не болел.

А я была кактусом, который цветёт крайне редко, а колючки всегда при нём. Как меня было любить? И за что?…

Про сестрёнку

Мариша была ангелом, а я – выродком. Но выродок обожал ангела, и поэтому никакой ревности не было.

Да, Маришу все любили и обожали. А как же иначе? Разве можно не любить ангела? Но мне всегда казалось, что я её люблю особой любовью: я не могла забыть ту ночь, когда я целовала её пальчики… У нас с ней были такие нежные, возвышенные отношения… По крайней мере, я так чувствовала. Где здесь могла бы зародиться ревность?…

Не могу себе представить, что вот я обижаюсь на маму или на бабушку, что они любят Маришу больше, чем меня. Да, больше. Но это же так естественно! Это нормально. Она маленькая, она такая хрупкая, она такая хорошенькая, она такая весёлая! Я сама люблю её больше чем кого бы то ни было на свете. При мысли «Мариша», при взгляде на Маришу у меня всегда горячо и нежно на сердце… Мариша – единственное существо на свете, любовь к которому не имеет привкуса горечи или боли. Мариша никогда не делала мне больно. Мы никогда с ней не ссорились – из-за чего нам было ссориться? Она никогда не раздражала меня, как иногда младшие раздражают старших. Разве может раздражать АНГЕЛ?

Мариша была моим ангелом-хранителем. Желая много раз уйти из жизни, я всегда тут же думала: «А как же Мариша?» – и дурные мысли оставляли меня. Однажды она мне сказала: «Запомни: что ты сделаешь с собой – то и я сделаю с собой!» Ей в ту пору было четырнадцать лет, и она сказала это так спокойно и твёрдо, что я поверила: да, так и будет.

Она всегда была очень худенькой и в классе самой маленькой, ей было десять лет, а я ещё носила её на руках. Она быстро утомлялась и так трогательно просила всегда: «Понеси меня на ручках!» – и я несла на руках десятилетнего ангела. И хотя было тяжеловато, но страшно приятно и нежно от её горячих рук, обхватывающих меня за шею… Я её называла – моя Золотая Веснушка. Мне всегда казалось, что восемь лет разницы в возрасте – самое идеальное. Ей перешли по наследству две мои куклы и мой плюшевый медвежонок, и я была рада, что есть кому играть моими любимцами, что они не пылятся без дела.

Мы чудесно играли с Маришей. И она никогда не спрашивала меня об оценках и о том, подмела ли я в углах. У нас с ней был наш общий любимый мир – сказки Андерсена, мы могли их перечитывать тысячу раз! Особенно уютно было болеть вместе: сидеть рядышком на диване с толстой книжкой… Мы любили с Маришкой шептаться перед сном, мы спали с ней по-деревенски: под одним одеялом на большой железной кровати, и я согревала её холодные пятки. Перед сном я всегда старательно укрывала её и, засыпая, слышала её тихое дыхание… Это было так уютно! Тринадцать лет я слышала рядом с собой дыхание своей сестры…

Я водила её за руку в детский сад, а потом так же за руку в школу. Всё Маришкино детство я гуляла с ней – это была моя обязанность и моя привилегия: мне это было в радость. Мариша, собственно говоря, была моим первым ребёнком, и в глубине любви к младшей сестре родилась моя мечта о будущих детях… Я уже не представляла своей жизни без того, чтобы возить кого-то маленького и любимого на санках, играть с ним в куклы, укрывать перед сном и прислушиваться ночью к его дыханию…

Мама вспоминала…

Мама иногда вспоминала, какой я была замечательной в детстве, и как она любила гулять со мной в парке. «Ты была, как кукла! С такими огромными синими глазищами! Круглыми-круглыми! Как сейчас помню… и я веду тебя за ручку… Господи, как же я любила тебя!» – говорит мама и смотрит на меня с недоумением и укором.

Вот в этом-то всё и дело: ЛЮБИЛА. Когда-то любила… Глагол в прошедшем времени. В давно, давно прошедшем времени…

Я перестала быть куклой и этим как бы предала свою маму. Кукла превратилась в колючий кактус. Маму страшно огорчала эта подмена. Её никто не предупредил, ей никто не сказал, что может случиться такой «облом» и к тому же так скоро…

Меня-сегодняшнюю она не воспринимала и не принимала. Да, она была искренней, когда говорила «я так люблю своих детей, дети для меня главное в жизни». Но мыслями она была далеко от нас – она зациклилась на нашем раннем детстве: она по-прежнему любила двух синеглазых КУКОЛ. А ведь и Маришка тоже уже вырастает из кукольного возраста. И она не всегда будет щебечущим ангелочком…

* * *

Ещё мама любила вспоминать момент моего рождения, и как был потрясён старый врач моим видом: у меня оказалась какая-то особо большая голова. «Никогда таких головастых ещё не видел! Умной будет», – сказал доктор, и мама это запомнила. Мама говорила: «У тебя голова умная – как у меня. Я всегда была отличницей и ты, если бы захотела, могла бы. А отец твой не очень блестяще учился, вызовут отвечать – а он стоит у доски, красный как рак, и молчит. Мне всегда стыдно за него было…»

А теперь ей стыдно за меня… Бедная мама!

Мариша в слезах

Маришка вернулась из школы вся в слезах и бросилась меня горячо обнимать…

– Малыш, что случилось? Кто тебя обидел?

– Почему, почему она сказала, что мы с тобой – не родные сёстры?

– Кто «она»?

– Учительница! Тамара Ивановна!

– Учительница?… Что за бред! Мы с тобой самые что ни на есть родные сёстры. Роднее не бывает.

– А она сказала, что мы – сводные.

– Сводные??? А как она это сказала, по какому поводу?

– Без всякого повода. Вдруг спрашивает на уроке: Марина, а ты дружишь со своей сводной сестрой? Я говорю: у меня нет никакой сводной сестры. А она говорит: как же так нет? Лена – твоя сводная сестра. Я спрашиваю: почему это она сводная? А она говорит: потому что у вас разные отцы…

И Маришка опять бурно заплакала, и сквозь слёзы: «Скажи, скажи, что это – неправда!»

Я не знаю, как ей сказать правду, я в полной растерянности, я не думала, что именно мне придётся объяснять ей такие непростые вещи, я думала: когда-нибудь потом, когда она будет взрослая, я, может быть, расскажу ей о своём отце… когда-нибудь потом… когда ей будет легче всё понять и принять… Я глажу её по мягким, золотистым волосам. Мне страшно жалко Маришку. Я безумно зла на эту гадкую училку. Кто ей дал право копаться в нашей семейной жизни? Кто ей дал право делать больно Маришке? Глупая, базарная баба! В ту минуту я люто ненавижу эту пошлую Тамару Ивановну с громадным начёсом на башке и оловянными глазами! Как же не повезло Маришке с первой учительницей… (Впрочем, как и мне.)

Маришка заглядывает мне в глаза. Её голубые заплаканные глазки – как два чистых, прозрачных озерца…

– Ну, чего ты молчишь? – спрашивает она.

– Я думаю, как тебе сказать…

– О чём?

– О том, что когда я была маленькая, у меня действительно был другой папа.

– Другой папа???

– Да. Но это было очень, очень давно, тебя тогда ещё не было на свете. И он почти не жил с нами…

– Почему?

– Не знаю, – честно говорю я. – А потом мама вышла замуж на Фёдора, и он стал моим вторым папой.

– Вторым папой? Разве так бывает?…

Я вижу, как трудно маленькой моей сестрёнке усваивать эту взрослую информацию. Это вам посложнее, чем таблица умножения, или мягкий знак после шипящих. Её круглые глаза стали ещё круглее…

– А потом, – говорю я, – когда Фёдор стал моим папой, родилась ты. Так что никакие мы не сводные, глупость сказала Тамара Ивановна. Она дура, не слушай её. Сводные – это как наша Лёля и её брат Иван. Когда дядя Вася, Лёлин папа, поженился на тёте Марусе, маме Ивана, у него уже была Лёля, а у тёти Маруси был Иван. То есть – у Лёли и Ивана совершенно разные родители. Лёлю и Ивана СВЕЛИ в одну семью, вот они и называются поэтому «сводные». А нас с тобой никто не сводил. Нас родила одна, наша общая мама, поэтому мы самые-самые родные. А то, что папы разные… Но и папы, как видишь не разные, нас обеих воспитывает один папа Федя.

– А как зовут твоего первого папу?

– Серёжа.

– Красивое имя…

– А где он живёт?

– Далеко, в Одессе…

– А сколько лет ты его не видела?

– Девять лет.

– А ты скучаешь по нему?

– Да. Очень.

Вот так дети и узнают правду жизни: с бухты-барахты, от совершенно посторонних людей. Это ужасно! И выглядит эта правда не правдой, а какой-то уродливой «кривдой», как говорят украинцы. Кривда – что-то кривое и несуразное, лживое. Лучше бы заранее сказать Маришке, как оно есть на самом деле. Но я не думала, что это должна делать я. Однако, пришлось…

Какое-то время Маришка моя грустила, переваривая то, что узнала. С этого дня она жила как бы в другом мире – не в том, в каком прежде, где всё, что видишь – это и есть так на самом деле. Теперь она знала, что за поверхностными картинами жизни есть ещё и другая, невидимая, жизнь… Иногда, когда мы были с ней вдвоём, она просила шёпотом: «Расскажи о своём папе Серёже. Какой он?» И я рассказывала то, что знала, хотя знала я немного: папа Серёжа так же, как наша мама и папа Федя, строитель. После войны молодёжь рвалась в строители – всем хотелось восстанавливать страну, строить новые города. Дети, у которых родители были строителями, гордились этим. Я тоже гордилась. «А что ещё ты знаешь о папе Серёже?» И я рассказывала ей о его синих глазах, и как он нёс меня на руках к дому, когда была непролазная грязь, и как он катал меня верхом по цветущей степи на окраине Оренбурга, и как он плакал, когда уезжал от нас навсегда, и как потом приезжал меня навестить, и как мы прощались с ним на снежной тропинке, расходились в разные стороны и всё оглядывались, и оглядывались, и махали друг другу…

– И всё?

– Всё.

– А ты хотела бы его ещё увидеть?

– Очень!

– А почему он больше не приезжает?

– Не знаю…

Так, нежданно-негаданно, я обрела ещё одного человека (кроме Лёли), с которым могла теперь хоть изредка поговорить о своём отце. Спасибо моей дорогой маленькой сестрёнке. В свои семь лет она понимала всё правильно. Она не ревновала меня к папе Серёже и не требовала от меня клятв, что я люблю только папу Федю. Правда, теперь она стала присматриваться к тому, как Федор к нам относится: одинаково или нет? И очень быстро сделала вывод: нет, не одинаково. И очень расстроилась. Но я постаралась её утешить: «Просто ты маленькая, а я уже взрослая. Было бы странно, если бы он к нам относился одинаково». Маришка обожала Фёдора, как все маленькие девочки обожают своих отцов, ей было бы неприятно думать, что её отец… ну, как бы это сказать? не очень справедлив к её сестре. Мои объяснения, мне кажется, её вполне успокоили. По крайней мере, на какое-то время.

Дать своим детям…

В отрочестве меня согревала мечта: дать когда-нибудь своим детям то, чего мне не дали мои родители. Постепенно это стало моей навязчивой идеей: я должна дать своим детям то, чего не дали мне мои родители. А иначе как разорвать цепочку нелюбви? Точнее: НЕДОлюбви. Чтобы разорвать этот порочный круг. Чтобы начать связывать НОВЫЙ УЗОР жизни…

…И лишь через много лет я пойму ещё одну важную вещь: не только своим детям я должна дать то, чего не дали мне родители. Я должна дать своим родителям то, чего они мне не дали. ДА-да, и родителям тоже! Дать им ту нежность, которую ждала от них – и не дождалась. Дать им внимание и заботу. Терпение и понимание. И принять их такими, какие они есть. И не ждать от них большего.

И если мне это удастся, (если мне это удастся!), то вот тогда и начнёт связываться новый узор жизни…

Стихийная диссидентка

– Анна Архиповна, очень вас прошу: поставьте мне двойку!

– Но я не могу поставить вам двойку! У меня рука не подымается. Ну, может, вы всё же напишете это сочинение?…

– Нет! – говорю я резко, потому что мне уже надоело это препирательство. – Писать о Ленине у меня нет вдохновения. Лучше поставьте мне двойку.

Она ещё какое-то время уговаривает меня, но я стою на своём, как скала: писать о Ленине не хочу и не буду. (Тема сочинения: образ Ленина у Горького и Маяковского).

– Ладно, – смиряется Аннушка, я поставлю в журнале «н», что вас как бы не было. А оценок у вас и так достаточно.

Оценок у меня и вправду почти вдвое больше, чем у других. Потому что если Аннушка даёт три темы для сочинения, и мне нравятся все три одинаково, я пишу три сочинения. Но уж если мне тема не нравится, то заставить меня писать невозможно! Особенное отвращение у меня вызывает ленинская тематика. Я ещё не знала тогда такого слова – диссидентка», но стихийно была ею с младых ногтей.