Текст книги "Там, где всегда ветер"

Автор книги: Мария Романушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

Летние ангины

Летом я обычно болею ангиной, тяжело, с высоченными температурами.

Домашние меня ругают: что вот, сидела где-то на сквозняке, или пила холодный компот из холодильника. А больше ничего холодного и нет в природе: в городе нет ни одного киоска с мороженым. Но даже если не пила и не сидела, всё равно каждый раз одно и то же: температура под сорок, гланды покрываются налётами и опухают так, что я боюсь ночью задохнуться. Сплю сидя. Точнее, почти не сплю, а сижу с вытаращенными глазами, открытым ртом и хриплю… Почему-то ночью дышать особенно трудно.

С тех пор остался этот страх на всю жизнь: вдруг в ужасе просыпаюсь ночью… вскакиваю в постели, на лбу испарина, в горле знакомый с детства спазм… Кажется: вот сейчас перекроется последняя щёлка в горле…

Бабушка растирала меня скипидаром, заставляла дышать над картошкой, заваривала липовый чай и так далее – классический бабушкин противоангинный набор. Но… Усилия её были тщетны. Интересно, что я ни разу не заразила Маришку, хотя ангина вроде болезнь заразная. И, только много лет спустя, выяснилось, что ангины у меня аллергического происхождения. Просто я была страшным аллергиком (как и мой отец), но никто об этом не догадывался. Меня ругали за компот из холодильника, в то время как у меня наступал очередной аллергический криз… когда горячий ветер из степи приносил запахи полыни, когда зацветала классическая украинская амброзия и другие прекрасные, пахучие, но, увы, ядовитые для меня травки…

Неделю организм сжигал накопившиеся в нём аллергены, потом температура снижалась до моего привычного градуса – 37 с небольшим хвостиком, я лежала ещё неделю пластом, отсыпалась (спала обычно лицом вниз, так вроде не задохнёшься), и после двух недель болтания между жизнью и смертью выползала во внешний мир… Слабая, как побитая палкой собака.

Выкатывала велосипед и тихонько ехала на нём по периметру городка, по полынной околице, но я уже получила очередную прививку, так что можно было дышать и наслаждаться терпким полынным запахом… Каждый год я ходила как по проволоке над пропастью: задохнусь – не задохнусь? И каждый раз возвращалась к жизни. Значит, так было надо. Значит, что-то ещё будет впереди…

Одним словом, жизнь в этих краях была для меня противопоказана. Ведь кроме цветущих травок были ещё выбросы хлора в воздух на комбинате. Уже вовсю работало производство. Выбросы хлора учащались. Мама приходила с работы с головной болью и лежала на диванчике в нашей комнате пластом…

Тогда ещё не было Гринписа, тогда ещё не заботились об экологии, мы даже слова такого не слышали – «экология», даже понятия такого не было – «забота об окружающей среде». Заботились только о производстве: больше, больше! Скорее, скорее! Догнать и перегнать!… Конечно, Америку. Ну, заодно, и все остальные страны тоже. Но, прежде всего, Америку – страну гадкого капитализма и несправедливости, которая своими бомбами угрожает всему миру. Так писали газеты, и почти в каждом номере была какая-нибудь карикатура на злого американца. Американец изображался в буржуазном цилиндре на голове и со зловещими бомбами в руках, а на бомбах были нарисованы гнусные американские доллары. Трудно было полюбить таких американцев.

Но когда-то я видела в кино кинохронику – как американцы встречали у себя в Америке нашего Юрия Гагарина: как они осыпали его конфетти, как закидывали цветами, как тянули к нему руки, чтобы потрогать его…– такие огромные ликующие толпы на улицах!… И я смотрела на эти радостные лица, лучащиеся приветливостью и детским восторгом, и всё это как-то не очень вязалось у меня в мозгу с этими злобными карикатурами в газетах… Что-то тут было не так.

– Американцы разные бывают, – сказал веско Фёдор.

… И вот, когда дул восточный ветер – со стороны комбината, – хлорные зловонные облака накрывали город… И большая порция доставалась нашей улице – самой крайней, самой близкой к комбинату. «Слышишь, как жутко пахнет?» – спрашивали мы друг друга.

* * *

…И вот, я приехала сюда через тысячу лет (а если быть более точной, то – ровно через сорок, которые, по сути, равняются для меня тысячелетию). И мы вышли с дочкой погулять: отправились за подснежниками!… Дул резкий восточный ветер… Оттуда – со стороны комбината. Тут-то нас и накрыло огромным хлорным облаком!…

Люди, а ведь здесь ничего не изменилось!!! Уже и Гринпис, и экология, и всяческие акции «зелёных» – но эту землю, эту милую землю, синюю от подснежников и фиалок, по-прежнему накрывают хлорные ядовитые облака…

– Ксюша, ты слышишь, как жутко пахнет?

Мы стояли на солнечном пригорке, земля под нашими ногами голубела от цветов, а мы закрывали лица шарфами, но этот кошмарный запах просачивался прямо в душу…

Да, так до сих пор пахнет моя милая Украина. Даже весной, когда здесь цветут подснежники.

Неистребимые подснежники…

И что в конце концов победит – синий подснежник или хлорное облако – одному Богу известно…

Бабушка-книгоманка

Бабушка – великая книгоманка, она перечитала море книг. Как начала читать запоем в юности, так до сих пор и читает, никак не может утолить свою жажду. Жажду чего?… Жажду новизны, сильных переживаний, общения с яркими личностями…

Такой бабушка останется до глубокой старости. И в восемьдесят лет, взяв в руки новую книгу, она будет читать её всю ночь запоем, как в юности… «Бабушка, ты что, ещё не ложилась?!» – «Да вот, зачиталась… Уж очень интересная книга! Оторваться не могла». Да, это уже не просто любовь – это страсть. Страсть длиной в жизнь.

А ещё бабушка любила писать письма. Она писала своим лагерным подругам – часто, длинно, подробно… Я помню её лицо в мягких морщинках, склонённое над листом бумаги, помню лёгкие, дымчатые завитки волос над высоким лбом и голубые, совершенно не старые глаза, сильно увеличенные стёклами очков… В руке, натруженной за день (точнее – за жизнь) – деревянная ученическая ручка с железным пером, бабушка аккуратно и как-то торжественно обмакивает перо в чернильницу… Бабушкино лицо озарено вдохновением! Сейчас – её лучшие минуты, ей нельзя мешать…

И пусть бабушка закончила всего лишь несколько классов церковно-приходской школы, (о чём горько сетует, потому что очень хотела учиться дальше, но пришлось чуть ли не с детства идти батрачить, чтобы прокормить себя и помочь семье), но пишет бабушка практически без ошибок, ведь русскому языку она всю жизнь училась по русской классике.

Интересно, сохранились ли у кого-нибудь из её подруг, вернее – у внуков её подруг письма моей бабушки?… Может, лежат где-нибудь в сундуке, или на чердаке пожелтевшие листочки, исписанные старательным, немного угловатым почерком… И если их все сложить – то получилась бы книга. Книга, написанная моей бабушкой.

Мой муж говорит, что каждый человек должен написать свою книгу. Думаю, что моя бабушка свою книгу написала, только книга эта осталась рассеянной в пространстве…

Про Гаспру

Я опять еду в Крым, опять по туристической путёвке. На этот раз – в Гаспру под Ялтой. В нашей группе обе Ани, и я очень радуюсь: теперь мне будет веселее, чем в прошлом году в Ялте, когда я весь месяц ни с кем почти не общалась.

Мы едем сначала до Севастополя, очень много дурачимся в поезде: вымазываем спящих зубной пастой и прочие шуточки.

Руководительницы группы – несколько немолодых женщин, кто-то везёт своего ребёнка, кто-то внука, так что они заняты своими детьми, а мы сразу почувствовали вольницу. Да, был ещё вроде сопроводитель-дядечка с татуировкой на плече: «нет счастья в жизни». Но какова была его роль, мы так и не поняли. Вроде как охранник детей, но никого он не охранял, а жил своей жизнью.

В Севастополе, в ожидании, когда старшие тёти найдут для нас место для ночёвки, сидим в Приморском парке, оккупировав рюкзаками и сумками летнюю эстраду и первые ряды зрительских кресел. По очереди гуляем по парку. Дурачимся, хохочем, какое-то совершенно шальное настроение. По парку прогуливаются красивые молоденькие морячки в шикарных бескозырках и клёшах, мы над ними подшучиваем, вгоняя их в краску. Потом приходят тёти и приносят колбасу – наш ужин, раздают каждому по большому куску и по ломтю хлеба.

В это же время зал под открытым небом заполняется зрителями и начинается концерт – сегодня праздник военно-морского флота. На рейде колышутся красивые военные корабли, украшенные разноцветными флажками… На сцене поёт хор морячков… А мы сидим на задних рядах (переместились сюда со своими шмотками) и с аппетитом уминаем копчёную колбасу. А вокруг – строгие морские офицеры и их жёны – такие расфуфыренные женщины в перманенте и шёлковых платьях с воланами…

Аня-большая всё время отпускает шёпотом какие-нибудь шуточки, и мы дружно ржём, на нас косо, осуждающе смотрят, а нам от этого ещё веселее… Какие же унылые эти взрослые! Не умеют по-настоящему веселиться, сидят такие чинные, строгие… Как им, наверное, скучно живётся…

Ночевали в какой-то школе, прямо в вестибюле, на своих рюкзаках. Потом ехали до Ялты на ракете – корабле на подводных крыльях. Я – первый раз в жизни, да и остальные тоже. Вот это было здорово!… Просто захватывающе!

В Гаспре нас поселили опять же в школе: выделили нам класс с тюфяками – спали прямо на полу – так плотненько и весело.

Наши руководительницы в нашей жизни практически не участвовали – они были заняты своими детьми, а нам того и надо было. Желанная свобода!…

Гаспра – городок маленький и довольно захудалый, хотя и знаменит тем, что здесь любили бывать Лев Толстой, Чехов и Горький. А вот теперь удостоились и мы. Но что сюда привлекало знаменитых писателей, я так и не поняла. Может, простота здешней жизни?

Жизнь в Гаспре поражает своей первобытной простотой. Идёшь поздно вечером по улочке и вдруг – упираешься в кровать! На которой сладко спит красивый парнишка, которого видели утром на пляже: он очень здорово плавает и классно ныряет. А кровать стоит прямо поперёк улочки! Её вынесли из домика, домик тут же – рядом с кроватью, такая крошечная халупка, видимо, очень жаркая, а палисадника у халупки нет, вот кровать и выносится прямо на улицу! Всё просто. Ну, постоишь, полюбуешься на спящего «ихтиандра», обойдёшь кровать тихонько и идёшь своей дорогой…

Многие жители и курортники спали в палисадниках, огороженных чисто символически, так что можно было, проходя мимо, наклониться в палисадник и пощекотать спящего травинкой… Что мы и делали иногда. А потом дать дёру. Весело!…

Если выйти во двор школы, где мы живём, то можно увидеть где-то далеко-далеко внизу – Ласточкино гнездо… А ещё ниже, ещё дальше – МОРЕ!…

В первый день мы удивились: как же отсюда до него добираются? Наверное, ехать на чём-то надо – ведь даль какая! Но, как выяснилось, ехать не на чём – только на своих двух. Неужели и дедушка Толстой, и Чехов, и все остальные знаменитости топали с такой крутизны вниз?… А наверх?…

Но у нас выхода нет: хочешь на море – иди, шагай по горному серпантину, который идёт через лес, потом через территорию какого-то санатория, потом по территории дома отдыха, потом опять через лес…

Вниз, вниз, вниз…

И мы шагаем каждое утро втроём – две Ани и я – по этой дороге, распевая во всё горло разные песни из «кукурузного репертуара», но особенно в то лето мы любили песню итальянских партизан:

 
«Я проснулся сегодня рано.
Мама, чао, мама, чао,
Мама чао-чао-чао!…
Я проснулся сегодня рано
В нашем лагере в лесу…»
 

Каждое утро мы так дружно и радостно её горланили, что её выучили, наверное, наизусть эти пыльные пальмы и кипарисы…

Не помню, когда другие ребята отправлялись на море. По-моему, кто когда хотел – тогда и шёл. Строем уж точно не ходили, и никакой обязаловки не было.

А потом до вечера жарились на узеньком пляже под Ласточкиным гнездом, и там уже горланил репродуктор, у которого тоже был свой любимый репертуар, и самый хит сезона – «Тумбала-тумбала-тум-балалайка»… А ещё – бархатное, волнующее: «Батуми, эх Батуми…»

Обгорели мы в первый же день. Ходили в магазин за сметаной, и на ночь намазывали себе спины. Но всё равно все потом линяли, как ящерицы, сбрасывая старую кожу…

Обе Ани хорошо плавают, а я не умею. Но зато Ани научили меня нырять. Кувыркаемся в воде, как морские котики, плаваем под водой с раскрытыми глазами, ловим медуз, собираем красивые камушки… Купаемся – сколько захотим! Никто за нами не смотрит и из воды не выгоняет.

У нас было развлечение: кто дольше просидит под водой? После «Человека-амфибии» всем было интересно потренироваться на ихтиандров…

Ну, а потом, вечером, по тому же серпантину, но только вверх, вверх, вверх…

А на следующий день – той же маленькой дружной компанией: «Я проснулся сегодня рано! Мама, чао! Мама, чао! Мама, чао, чао, чао!…»

И мы знали, совершенно определённо знали, что запомним это на всю жизнь. Нет, мы не говорили друг другу таких красивых слов: «Давайте запомним!» Просто знали: это не забудется никогда. Хотя, собственно, что тут такого запоминать? Как мы горланили песни? Эти камушки под ногами? Эти стрельчатые кипарисы? Ну, да, и это тоже, конечно, но не это главное. А главное то, что внутри. Может, такая радость была от ощущения свободы? Нам по четырнадцать лет и ощущение свободы буквально пьянит. Впервые так надолго без родителей и без всякого пригляда. Когда-то ездили в лагерь – но там было всё строем.

Вкус настоящей жизни, незамутнённой радости. В общем-то, правильно сказано: «Человек сознан для счастья, как птица для полёта». Можно (при желании) сколько угодно иронизировать над этим звонким афоризмом, но мне совершенно не хочется. Потому что я убеждена: это действительно так.

И когда это происходит в жизни – минуты, не омрачённой ничем радости, такие простые и великие минуты, когда душа совершенно свободна от всего ненужного, так часто налипающего на неё, когда душа омыта простой ясной радостью – то такие минуты запоминаются на всю жизнь, навсегда…

В такие минуты может ничего особенного и не происходить, никаких огромных или необычных событий, но вдруг остро чувствуешь:

ЭТО – МИНУТА НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ.

У меня много раз в жизни уже так было… Это было в той песочнице, когда я познакомилась с Мишкой Бочкарёвым. Это было в книжном магазине в Луганске. В Евпатории – когда пили чай в зелёном вагончике под жёлтой лампой… Это было прошлым летом в Ялте, когда приходил мальчик и смотрел на меня, и мы так хорошо молчали вместе… Это было с бабушкой на Философской. С отцом в цветущей степи, когда он катал меня верхом на спине. С Маришей, когда я целовала её пальчики…

Много, много таких волшебных, удивительных минут – золотых мгновений жизни, которые сохраняются в памяти сердца, как в чудесной шкатулке… Не растерять бы. Не забыть!…

Наверное, у каждого от рождения есть вкус к настоящей жизни, но с годами он портится, искажается. Когда-то мог радоваться простому цветному стёклышку, как самой большой драгоценности, но в дальнейшей жизни так простодушно радоваться получается всё реже и реже… Но случаются минуты возврата в истинное детство, в истинную радость.

Мы c Анями не говорили тогда друг другу возвышенных слов: «Давайте запомним это навсегда!» Но знали абсолютно точно, что запомним.

И ведь действительно запомнили! Через сорок лет Аня-маленькая с нежной и счастливой улыбкой сказала мне:

– Ты знаешь, а ведь я всё-всё помню!…

– Я тоже…

Потому что такая чистая радость не забывается.

Часть 5. Как уехать в Барнаул?

8 класс. Мне 14 лет. Время 1964-65

Мальчик на балконе

Первый раз я увидела его ещё в начале лета.

Его вынесли на балкон и уложили в подушках. И он утонул в этих белых подушках, как в сугробе… Балкон был на втором этаже, лица мальчика мне не было видно, а только его стриженый затылок. И по этому затылку я заключила, что мы с ним ровесники.

Дом с мальчиком был неподалёку от моего дома – на соседней улице. Лето стояло тёплое, сухое, и мальчик проводил на балконе все дни. Рядом с балконом шелестели высокие тополя, просвеченные солнцем…

И всё лето, проходя по этой улице, я видела неподвижный, утопающий в подушках затылок. Сердцу делалось больно, неспокойно… В конце концов я стала думать об этом мальчике постоянно.

Было ясно, что он не просто сломал ногу. По его неподвижности не трудно было догадаться, что он не ходит вообще…

Он всегда был один. Изредка на балкон выходила мать, поправляла на нём одеяло и уходила в комнату. Никогда я не видела, чтобы кто-то сидел рядом с мальчиком и общался с ним. Ни мать, ни отец, никто из ребят-товарищей, которые бы пришли его навестить и поболтать.

Мне казалось, я тоже виновата в его одиночестве. Ведь я всё видела! И значит – должна была что-то сделать, как-то изменить эту ситуацию, которая с каждым днём становилась для меня всё нестерпимее.

И я стала обдумывать, как мне с ним подружиться. Чтобы можно было приходить к нему, разговаривать с ним, ну или просто посидеть рядышком, посмотреть на шелестящие тополя, просвеченные солнцем… Чтобы он знал, что он не один, что кому-то до него есть дело. В мечтах своих я уже видела нашу большую настоящую дружбу на всю жизнь…

Но я же не могла прийти вот так, запросто, к этим людям и сказать: я хочу дружить с вашим мальчиком!

Наступила осень. И бывали уже прохладные дни, когда его на балкон не выносили. И он томился где-то там – внутри квартиры, теперь уже окончательно одинокий… А впереди его ждала одинокая зима…

Я решила, что сначала мне нужно завязать с ним переписку, подружиться в письмах – так, может быть, даже лучше для нас обоих. По крайней мере, для меня. В жизни я ведь молчаливая и скучная – ну, приду, посижу, помолчу рядом, я же – не Аня-большая и не Сашка Соколенко – рассмешить не могу, какой ему интерес общаться с молчаливым человеком? А вот письма интересные я смогла бы ему писать. Стихи ему буду свои присылать, рассказы… И мы будем дружить долго-долго, всю жизнь…

И я села писать письмо. Но письмо никак не клеилось… И я вдруг поняла, что не могу признаться ему в том, что я – девочка. Мне казалось, что он сразу меня забракует: «А… девчонка! ей меня не понять». Я подумала, что мальчик-инвалид не захочет переписываться с девочкой, что он будет комплексовать из-за своей болезни и сразу, с порога, отвергнет мою дружбу.

Тогда я решила назваться в письме не Леной, а Геной. (Пусть я буду хоть в этой истории мальчиком, как мне того хотелось бы в жизни). И мы будем дружить долго-долго, всю жизнь, и он никогда не догадается, что я – девочка. А если через какое-то время всё же догадается, то уже будет не страшно, ведь к тому времени мы уже будем настоящими друзьями.

Я быстренько написала небольшое письмецо. Сообщила, что я – Гена, что хочу с ним дружить, переписываться. Между прочим, в письме моём была такая фраза: «Не знаю, как тебя зовут, но мне кажется, что тебя зовут Володя».

Отправила. Жду ответа. Жутко волнуюсь…

Ответ пришёл где-то через неделю. Но писал не сам мальчик, а его младший брат. Он писал, что его брат болен и переписываться со мной не может. Но если я захочу, то могу прийти к ним в гости – в любой день.

В одну секунду рухнула мечта о прекрасной дружбе, о переписке длиной в жизнь…

Несколько дней ходила совершенно потерянная. Потом опять перечитала письмо. Горько усмехнулась, дойдя до приглашения заходить в гости в любой день. Как же я туда пойду?! Я – которая вовсе не Гена.

* * *

«Как же я туда пойду? как я туда пойду?…» – крутится у меня в мозгу с утра до ночи.

И тут я понимаю, что решение туда пойти мной уже принято. Остаётся только решить – как это осуществить?

На переменке подхожу к Лезе со странным вопросом, просьбой: не может ли он одолжить мне на пару часов свой школьный костюм – брюки и пиджак? Лезя очень удивился: зачем? Пришлось рассказать. Лезя хороший мальчишка, никому не разболтает. «Понимаешь, говорю, мы с тобой одного роста, ничей другой костюм мне не подойдёт».

(Тут надо сделать пояснение для своих детей, которые могут меня спросить: почему я не могла пойти туда в своих собственных брюках? Отвечаю: потому что у меня их не было. В то время девочки брюк не носили. Было не принято. О джинсах мы даже не слышали. Лыжные фланелевые штаны – не в счёт, в них я пойти не могла, они были девчачьи и меня сразу бы разоблачили).

После уроков иду с Лезей к нему. Он заходит в дом, я стою под окном его комнаты (их квартира на первом этаже). Наконец, открывается окошко и Лезя выдаёт мне газетный свёрток со своим костюмом. Меня спросят: почему не могла зайти в дом? К чему эта конспирация? Да потому, что в доме были Лезина мать и его старший брат. Сразу бы возникли вопросы: зачем тебе Лезин костюм? для чего?

Пришла домой. Хорошо, что никого нет: бабушка в Днепре, Мариша в детсаду, остальные на работе.

Беру ножницы. Стою у зеркала в прихожей, примериваюсь… Волос совершенно не жалко, главное, чтобы получилось похоже на то, что носят мальчики.

(Ещё одно пояснение: в то время – шестидесятые годы прошлого века – девочки слишком коротко не стриглись. А мальчики носили специфические причёски: сзади, на затылке, почти всё состригалось, а впереди оставалось чуть побольше.

Да, раньше по причёске легко было отличить мальчика от девочки, не то, что сейчас).

И вот я начинаю безжалостно кромсать свои волосы… Я состригаю их до тех пор, пока не увижу, что из зеркала на меня смотрит… да, вроде мальчик. Такой симпатичный вихрастый мальчишка.

Облачаюсь в Лезин костюм, он точно моего размера. Здорово! И отправляюсь «на дело»…

* * *

Идти было всего ничего. Но я сначала прошлась по улицам, чтобы войти в образ. Было бабье лето, солнышко, нежные паутинки щекотали лицо… Шла такой небрежной походкой, пинала камушки, мне было интересно, какое я произвожу впечатление на прохожих. А никакого! Значит – всё в порядке.

Только два пацанёнка лет шести увязались за мной, шли и шептались: «Мальчишка!» – «А я говорю: девчонка!» – «Мальчишка!» – «Девчонка!»

– Это кто тут девчонка? – спросила я как можно грубее, резко оглянувшись на них.

Они испуганно уставились на меня. А потом дари дёру. Мне стало смешно. И я решила, что – пора.

Подымаюсь по лестнице на второй этаж, чувствуя, как дрожат все мои поджилки… Долго стою перед дверью, никак не решаясь нажать на звонок. (Как год назад перед дверью Марьюшки, даже не знаю, когда было страшнее: тогда или сейчас). Уговариваю себя: что ж, я волосы напрасно остригла, что ли? И что ж я такая уж трусиха? Никто ж меня там не съест…

Наконец, звоню. Открывает его мама, немолодая, усталая женщина, смотрит удивлённо.

– Я – Гена, я письмо вам писал, – говорю я.

– А, Гена!… – радуется она. – Так проходи, проходи, Гена, очень хорошо, что зашёл. Проходи, мы тут как раз обедаем, проходи.

Иду за ней в комнату. За столом сидит немолодой мужчина с тем же выражением несмываемой усталости на лице. Брата нет. И хорошо.

– Вася, этот тот самый Гена, что письмо нам писал.

– Ну, здравствуй, Гена. Садись с нами обедать.

– Да нет, спасибо, – бормочу я.

– А чего так? Давай борщику тебе налью, – суетится мать. – Да садись же, садись!

Села. Передо мной тарелка с борщом. Глупая ситуация. Я ведь не борщи есть сюда пришла. При чём тут борщ?!

– Спасибо, я не буду.

– Ну, тогда чаю. И поговорим давай.

И они меня стали долго и подробно расспрашивать: в каком классе учусь, да кто мои родители, да где работают. Я на все вопросы отвечала и даже в мыслях у меня не было, что, может, эти люди знают моих родителей, знают и то, что нет у них никакого Гены… Но мне в голову такое не приходило! Умная-умная – а глупая. Точнее – наивная, как младенец.

И всё они меня расспрашивают и расспрашивают, и я так запросто с ними общаюсь, никакого страха речи, никаких запинок (Гена ведь не заикается, с ним всё в порядке!) Но внутри у меня постепенно нагнетается тревога: почему они меня не знакомят со своим сыном? Почему они его прячут за закрытой дверью?

Мать точно прочла мои мысли.

– Ну, если ты хочешь посмотреть на нашего Володю…

(Володя!… Я угадала его имя!)

– Да, очень хочу.

Она встала и направилась в другую комнату, я – за ней.

Мы вошли в эту комнату. И я увидела то, что потом долго стояло у меня перед глазами…

Я машинально сказала ему «здравствуйте». Он не ответил.

Я стояла у кровати, на которой он лежал, стояла – как будто поражённая громом…

Я никогда не думала, что такое в жизни бывает. Я увидела то, чего не видно было снизу, когда он лежал в подушках, а я прогуливалась под его балконом, мечтая о большой настоящей дружбе. Тогда я ничего не видела, кроме его одинокого затылка. Теперь – увидела…

Мальчик Володя был похож на большого толстого паука с тонкими паучьими ножками и ручками… Рот его был открыт, большой красный язык во рту не помещался, изо рта текла густая слюна… Но главное – глаза! Они были мутными и совершенно бессмысленными.

Он меня не видел. Не слышал. Ему было всё равно, всё равно…

Я никогда не буду ему другом. Мы никогда не будем болтать под шелест тополей… Я никогда не покажу ему свои стихи. Он никогда не обрадуется моему приходу. Он никогда не будет выглядывать меня со своего балкона…

НИКОГДА. НИЧЕГО. НИКОГДА.

Его громадный красный язык елозил по подбородку, слюна пенилась… Скрюченные ручки и ножки совершали конвульсивные движения…

– Ну, теперь ты видишь, – сказала мать.

У меня закружилась голова, и я испугалась, что грохнусь сейчас в обморок.

Плохо помню, как я вышла из этой страшной комнаты, как попрощалась с его родителями, не помню, что они говорили мне на прощанье, не помню, как добрела до дома…

* * *

На меня напала бессонница. Я совершенно не могла спать. Только прикрою глаза – и тут же вижу это паучье тело, красный язык и бессмысленный мутный взгляд…

Господи, почему такое возможно в жизни?! Зачем это всё – это бессмысленное животное существование: еда, сон, пачканье пелёнок… Зачем труды и страдания его несчастных родителей?… ВЕДЬ ВСЁ – НАПРАСНО! НАПРАСНО! НАПРАСНО! Он никогда не станет здоровым, даже на чуть-чуть…

Господи, кому это нужно? Зачем ты ТАКОЕ допускаешь? Не лучше ли ему было умереть? Сразу… Чтобы не мучиться. И не мучить тех, кто рядом…

Были минуты, когда я ненавидела его родителей. Ненавидела за то, что они произвели на свет это несчастное существо. За то, что продолжают спокойно жить, есть борщи… Глядя на них, и не скажешь, что дома у них такой ужас. Вроде нормальные люди. Телевизор у них в комнате. Вот, даже телевизор смотрят, и комедии, наверное, тоже смотрят, и, небось, смеются…

Как можно жить, как можно есть, как можно смеяться и чему-то радоваться, когда у тебя в доме ТАКОЕ?!

* * *

Я ходила в школу, делала уроки, ходила в музыкальную школу, играла гаммы, что-то там разучивала – но внутри у меня было пусто…

Мой учитель говорил:

– Соберись с мыслями. Где ты витаешь? Я не узнаю тебя.

Но внутри у меня было – ПУСТО. И эту огромную пустоту заняла тоска. Тоска была больше меня, она меня разрывала на мелкие клочки…

Я даже перестала приходить по вечерам в музыкальную школу, чтобы посмотреть в мои заветные окошки… У меня не было на это сил. И желания.

Я чувствовала жгучее отвращение к жизни. Я не видела в ней смысла. Какой может быть смысл, если возможно ТАКОЕ?!!

Ни с кем поговорить об этом я не могла. Это была моя горькая, кошмарная тайна. Что я сказала Лезе, возвращая костюм, я не помню… Не помню, как объяснила маме, зачем я так коротко остриглась. «Боже мой, на кого ты похожа?! – причитала она. – Всё криво, косо… Почему, спрашивается, не пошла в парикмахерскую? Неужели трудно было сходить?! Зачем себя надо было вот так обкромсать?! Сходи хотя бы теперь, пусть тебе подправят твою идиотскую причёску. Вечно, вечно у тебя какие-нибудь заскоки! Как же я от этого устала… Как же мне это всё надоело…»

Ни в какую парикмахерскую я, конечно, не пошла. Ну и пусть криво-косо! Всё это такая ерунда… По сравнению с тем, что я узнала о жизни, всё остальное – ЕРУНДА!…