Текст книги "Впечатления моей жизни"

Автор книги: Мария Тенишева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

За год до моего замужества на заводе было построено механическое отделение, где работало две тысячи человек и делались локомотивы. В то время строилась Сибирская железная дорога, и для завода была прямая прибыль поставлять туда свои паровозы. Спустя месяц после нашего приезда на заводе произошло крупное событие: праздновался выход первого паровоза из мастерских. Перед церковью, переполненной рабочими, к этому дню была выстроена высокая платформа, возле которой стоял первенец механического отделения, громадный, красивый, с ярко начищенной медью паровоз, украшенный лентами, гирляндами цветов и флагами. У машины стоял главный машинист и два его помощника в праздничном платье. Торжество началось с обедни. Толпа была так велика, что нас с мужем ввела в церковь цепь стражников, расталкивая толпу и пропихивая нас в образовавшийся проход. Был июнь месяц, и духота стояла невообразимая. По окончании обедни мы перешли на платформу. Началось молебствие и окропление святой водой паровоза, после чего он громкими свистками возвестил о первом своем шаге, торжественно тронулся от платформы к железной дороге и, шипя, ловко маневрируя, удалился. Я с мужем вернулась домой, у нас должен был завтракать весь заводской персонал.

Так как мы, ведя тихую жизнь, еще не успели обзавестись столовым бельем и посудой и для больших приемов еще ничего у нас не было готово, то все необходимое к этому дню пришлось выписывать из орловского клуба. Клубный буфетчик, вероятно, порядочный мошенник, доставил скатерти в ужасном виде: грязные, неглаженые, и, когда я еще одевалась, чтобы ехать в церковь, ко мне в волнении прибежал Антон сказать, что это не столовое белье, а грязные дырявые простыни и их постелить нельзя. Я вышла в столовую и, убедившись, что действительно белье весьма сомнительной чистоты, рассердившись на буфетчика, призвала его и выбранила, сказав: "Что вы, смеетесь над нами? Это недобросовестно…" Но поправить это уже было невозможно, да и надо было ехать в церковь. Я уехала из дома расстроенная. Потом оказалось, что буфетчик так оскорбился моим выговором, что подал на меня в суд, и мне присудили уплатить ему двадцать рублей!!! Впоследствии, ближе познакомившись с брянским обществом, я поняла, что грязные скатерти не могли шокировать эстетических вкусов обывателей, они этого не замечали, но в тот день мне было страшно неловко перед всеми, и я очень мучилась из-за этой неисправности в моем хозяйстве.

Когда кончился завтрак, мы с мужем и заводским персоналом поехали поздравлять рабочих, собранных по цехам в большом рабочем парке, где были расставлены столы с дымящимися кушаньями, водкой и пивом. Подъезжая к каждому цеху, я оставалась в коляске, а муж подходил к рабочим и после нескольких приветственных слов зачерпывал кружечкой водку в стоявших тут же огромных бочках, поднимал кружку и произносил тост, на что рабочие отвечали дружным "ура", после чего окружали его, хватали на руки и начинали качать. Я с ужасом должна была смотреть, как над этим морем голов выскакивали то голова, то ноги, то весь корпус бедного Вячеслава – и так во всех цехах.

Следя за всем издали, я не могла не заметить, что, несмотря на единодушные крики "ура", качания и веселье, в стороне стояли группы людей со скрещенными руками, угрюмо, недобрыми глазами глядящие на угощения и не принимавшие участия в общем веселье, точно строго осуждая его. На минуту это привлекло мое внимание, но я скоро рассеялась и забыла спросить кого-нибудь, что означали эти недовольные лица. Мы вернулись домой, и бедный Вячеслав, со страшной головной болью, пошел отдохнуть после всего этого шума и непривычных эволюции, которые ему пришлось проделать.

Вечером для рабочих в том же парке был устроен бал и фейерверк, а у нас обед с музыкой, и наш парк тоже был иллюминован. Войдя в этот вечер к мужу в кабинет, я вдруг застала в нем бледного, испуганного М., сидящего в углу. Удивленная, я спросила, что он тут делает. Оказалось, что рабочие, будучи им очень недовольны за что-то, искали его весь день, чтобы побить, и он все время прятался по домам своих знакомых, а вечером, думая, что будет в большей безопасности у нас, спрягался в кабинете мужа. Тогда я поняла, что обозначали угрожающие группы рабочих, виденные мной утром. Поздно ночью, по окончании торжества, пришла госпожа М. и увела мужа с собой.

* * *

Время тянулось для меня так медленно, так неинтересно, что со скуки я занялась культурой шампиньонов, чтобы хоть куда-нибудь употребить избыток своих сил. Через месяц я угостила мужа своим произведением, что очень позабавило его.

Жизнь, которую я вела на заводе, казалась мне все все более бессмысленною. В душе поднялся ропот, сожаление… К тому же я почему-то не получала ответа на свои письма, даже от Киту. Мне казалось, что я отрезана от своих друзей, что я всеми забыта, и еще сильней ощущала свое одиночество. Настроение мое становилось все мрачней и мрачней. Тайком от мужа я не раз пролила горячую слезу. Вообще, я не легко плакала, но тут частые приступы слез, затаенная грусть пошатнули мое здоровье.

Однажды я проснулась с отвратительным вкусом. Все, что я брала в рот, казалось горьким. У меня объявилась желтуха. Заводской доктор И., горький пьяница, но, кажется, добродушный малый, сказал мужу: "Везите-ка вы барыню вон отсюда. Ей заводской воздух вреден". Мужа это обстоятельство очень озаботило. Он понял, что мне нехорошо, что я, вероятно, скучаю.

В это время я была уже не одна. Ко мне приехал погостить Нил Алексеевич Гоголинский, с которым мы по целым дням силились зарисовать уголки сада, стараясь скрыть друг от друга свое настроение, но я заметила, что и он, глядя на меня, стал невесел, как-то завял. Он хорошо знал меня и очень скоро понял мое душевное состояние.

А через несколько времени приехала и Киту. Я обрадовалась ей, как солнцу, и была счастлива почувствовать себя снова среди друзей. Прошлая тоска сменилась радостью. Я свободно вздохнула, мне сразу стало лучше.

Недоразумение с письмами объяснилось очень просто. Оказывается, что не я одна, а и Киту тоже не получила ни одного из моих писем. Бежецкий почтмейстер, свято подражая гоголевскому в "Ревизоре", нежно хранил нашу переписку у себя на сердце, и вот почему ни одно письмо не дошло до назначения. Он, очевидно, страдал болезнью острого любопытства.

Князь был страшно взбешен этой неслыханной дерзостью и, позвав к себе почтмейстера, дал ему серьезное средство от этого недуга, сделав настоящее внушение. Впрочем, на заводе такая система шпионства часто практиковалась, и к нам была применена особенно пышно.

Однажды князь, отлучившись куда-то на целый день и вернувшись лишь поздно вечером, объявил мне с довольным лицом: "Поздравляю, я купил тебе имение всего в пятнадцати верстах отсюда, и завтра мы едем его осматривать".

Имение, купленное мужем в Брянском уезде Орловской губернии, было расположено на крутом берегу Десны. Кругом широко расстилались во все стороны необозримые заливные луга, с причудливо и величаво извивающейся между ними рекой. Воздух и простор были необъятные.

"Хотылево", как называлось наше имение, когда-то принадлежало Тютчевым, но за карточные долги было отобрано одним аферистом, у которого муж и купил его. Сколько имений на Руси ушло таким образом от владельцев! Сколько кулаков на них нажилось!

Господского дома там не было, он, кажется, сгорел, и вместо него стояла длинная, бесформенная казарма, в которой жить было невозможно. Пришлось этот длинный сарай срыть, а пока строился дом, наскоро был возведен просторный и удобный флигель. К осени мы в него переехали.

При въезде в имение стояла красивая белая каменная церковь елизаветинских времен. Чтобы сохранить гармонию, пришлось построить дом приблизительно в том же стиле.

Муж, высоко ценя опыт Киту, просил ее установить правильное хозяйство в Хотылеве. Был выписан хороший скот и положено начало коннозаводству. Предоставив полную свободу моему воображению, муж добровольно подчинился всем моим начинаниям. Увлекшись в свою очередь, он занялся постройкой железного моста через Десну для замены им опасного парома. Кроме того, в полутора верстах от имения им была построена хорошенькая железнодорожная станция, с особой комнатой для нас, телеграфом и всеми удобствами.

А я пробуждалась… С каждым днем силы росли во мне. Понемногу зазвучали в душе, как отдаленные аккорды, давно забытые мечты о широкой, плодотворной общественной деятельности.

Мало-помалу я заинтересовалась и заводом, стала расспрашивать о нем, изучать быт и условия жизни рабочих и экономическое положение их. Завод стал казаться мне менее страшным. Мысли заработали в новом направлении. Эпизод с М. помог мне открыть глаза. Я стала разузнавать о причинах неудовольствия рабочих, их озлобления против него, и понемногу передо мной развернулась целая картина истинного положения рабочих на заводе. Я открыла, что, кроме заевшихся, зажирелых матрон и упитанных равнодушных деятелей, в нем жили еще люди маленькие, пришибленные, опаленные огнем литейных печей, оглушенные нескончаемыми ударами молота, по праву, может быть, озлобленные, огрубелые, но все же трогательные, заслуживающие хоть немного внимания и заботы об их нуждах. Ведь это тоже были люди…

Кто же, как не они, дал этим деятелям, да и мне с мужем, благосостояние? Кто от этих тяжелых трудов, пота и мозолей получал львиную долю? Конечно – мы все…

А что было дано этим немым, безымянным труженикам взамен пролитого пота, утраченных сил, преждевременной старости? Кто до этой поры позаботился о них? Об улучшении их жизни, их детях? Кто прислушался к их голосу, их жалобам, их нуждам? Никто… Верхи неумолимо попирали низы с какой-то жестокостью, не оглядываясь по сторонам. Каждый жадно, эгоистично, холодно урывал кусок в свою пользу, не замечая своих младших братьев, которым, казалось, не было суждено когда-нибудь вынырнуть из едкой копоти, палящего жара, обмыться, успокоиться, разогнуть болящую спину, вздохнуть свободно…

Да, в этом пекле и стуке жили живые люди, которым надо было помочь. Надо, потому что до этой минуты ничего для них не было предпринято.

На двадцать восемь тысяч жителей заводского населения была всего одна школа на четыреста человек. Учитель – он же заведующий школой – был человек узколобый, тоже сытый, слепой и глухой до всего живого. В его руках была торговля учебными пособиями, тетрадями, карандашами, учебниками. Он наживался, сделав из этого монополию. Купить что-либо подобное на заводе было негде, он и брал с учеников, что хотел. Говоря нараспев, высокопарно, играя в благонамеренного либерала, он ловко пристроился, держа все бразды школьного правления в руках. В школу попадали исключительно дети богатых мастеров, и как бы ни был способен ребенок, это не принималось в расчет, если отец его не был достаточно зажиточным. Вакансий в школе было ежегодно пятьдесят, шестьдесят, желающих же поступить – двести, триста человек. Выбор поступающих зависел от П., и он с этим вопросом ловко справлялся, умело пряча концы.

По желанию мужа я сделалась попечительницей школы. Я с жаром принялась за дело и первым делом заменила П. новым учителем, Никитой Петровичем Смирновым, очень порядочным и дельным человеком. После ухода П. также поставила на правильную ногу и торговлю учебными пособиями, передав ее одному торговцу, Лапину из Смоленска. Переделав бывший домик садовника из пяти очень удобных комнат, я устроила в этом помещении хорошенький магазин и квартиру продавцу. Дом выходил на главную заводскую улицу. Мы повесили вывеску и открыли торговлю.

Первой женой князя был устроен детский сад, который действовал в бытность ее здесь, но всегда чувствовалось в этой затее что-то деланное, нежизненное, и вскоре он закрылся. Подобное учреждение на металлургическом заводе не могло иметь серьезного смысла, потому что женский труд в нем применения не имел. Другое дело – мануфактурные заводы и фабрики, где масса женщин находит заработок и уходит по целым дням на работу, оставляя детей без присмотра.

Здесь же не то – женщины оставались дома и могли весь день заниматься хозяйством и детьми. Заводская нравственность и так стоит на низком уровне, а если, предоставляя избыток свободы, отстранить женщину и от семейных обязанностей, то это – прямо толкать их на еще большее распутство.

Условия жизни рабочей семьи в Бежеце были тяжелые. Рабочие жили в огромных двухэтажных деревянных казармах, разделенных на множество мелких квартир, в которых помещались две, а часто даже и три семьи. Вокруг этого тесного и неопрятного жилища ютились наскоро, кое-как сколоченные хлевки для коров и свиней, расточая зловоние и непролазную грязь вокруг.

Дома детям было тесно, душно, нехорошо. Зачастую под пьяную руку на них сыпались побои и пинки не только родителей, но и других, живущих с ними, рабочих. Матери прогоняли детей на улицу, чтобы избавиться от шума и рева, да они и сами охотно бежали от тесноты и дурного обращения и слонялись весь день на свободе, одичалые, огрубелые, развивая в себе бог весть какие пороки. Жаль было смотреть на ребятишек двенадцати-четырнадцати лет, день-деньской болтающихся толпами по широким немощеным улицам завода, с камнями и палками в руках, от которых плохо приходилось не только кошкам и собакам, курам и свиньям, но часто даже и людям.

Трудно сказать, что было лучше для ребенка: жизнь ли дикаря-разрушителя или вредные примеры и нравственная грязь, царившая у них дома? Были случаи, когда после сильной попойки, под винными парами, путаясь в топографии квартиры, мужья принимали чужих жен за своих, не говоря уже о брани и словах, которые сыпались без удержу от этих людей, отуманенных вином. Все это пагубно действовало на нравственность малолетних, беспощадно губя ее в самом раннем возрасте.

Здание детского сада я превратила в ремесленное училище, пригласив заведовать им Алексея Михайловича Смирнова*[31]31
  *Преподаватель Смоленского технического училища.


[Закрыть], и мы энергично взялись за его устройство. Был выписан в большом количестве разнородный инструмент: слесарный, кузнечный, столярный и чертежный. Установили столы, тиски и небольшую кузню. Таким образом, дело быстро наладилось. Учеников сразу набралось около шестидесяти, как раз комплект двух первых классов, и я уже с ужасом начала подумывать, куда я помещу третий – мест не хватало. Пригласили отца Азбукина, помолились и усердно принялись за работу.

Спустя некоторое время я получила прошение с массой подписей от заводских рабочих, отцов моих учеников, о том, чтобы установить в училище вечерние занятия для изучения черчения, так как результаты, полученные их детьми, показали на опыте всю важность этого знания. Конечно, я согласилась на их просьбу, разрешив в училище вечерние занятия. Результат получился самый хороший, и в конце года они поднесли мне хлеб-соль на деревянном блюде своей работы. Меня очень тронуло это внимание, и я сохранила его на память о моих первых шагах на этом поприще. Наивное исполнение этого резного блюда было мило мне.

Но какую метаморфозу произвело это училище в моих учениках! Какое чудо!… Ведь состав их был из тех же дикарей-разрушителей, которые несколько месяцев тому назад, бегая по улицам толпами, с камнями и палками никому не давали проходу – а потом, какие милые, приветливые лица встречали меня в училище, какие светлые глаза глядели с благодарностью… О дикарях уже не было и помину. Передо мной стояли будущие люди, сознательно относящиеся к работе, с рвением, усердно взявшиеся за серьезное дело.

Наплыв желающих учиться все рос, а места становилось все меньше и меньше. Мне было невыразимо больно отказывать детям в поступлении, просто казалось преступным. Долго, мучительно ломала я голову, как помочь этому горю, и наконец нашла разрешение. Первым долгом я выпросила у мужа часть нашего парка в Бежеце. Во-вторых, выхлопотала у петербургского управления огромную сумму в сто тысяч рублей на постройку большого каменного здания на двести человек для ремесленного училища.

Но чего это мне стоило?! Конечно, далось это не сразу и нелегко. Мое смелое требование ошеломило всех директоров. Муж совершенно уклонился от переговоров с ними и не поддерживал меня ввиду щекотливого положения, в котором он находился как председатель правления – он не мог хлопотать за свою жену (какая-то деловая этика мешала) и предоставил мне самой отстаивать свою идею. Пришлось просить, настаивать и спорить без конца с П., вице-директором правления в Петербурге, и с Г.

Сергей Иванович П. был креатурой князя. Из маленького скромного человечка он сделал его одним из директоров правления с колоссальным ежегодным окладом, составившим ему огромное состояние. П. был портретом И., только с той разницей, что, живя в Петербурге, бывая каждый год за границей, научился носить чистое платье, имел на себе все пуговицы и интеллигентную красавицу жену. В остальном же, т.е. вкусах, интересах, некультурности, он был точно родной брат И. Он часто бывал у нас. Я хорошо изучила его и не раз спрашивала себя, как и всегда, впрочем, встречая подобные типы, – на что такому человеку состояние? Людям без потребностей богатство дает очень мало. Все, что его окружало, что он хвалил и признавал, чем интересовался и увлекался, все это могло таксироваться, беря широко, на шесть-десять тысяч рублей в год, – это с шампанским и комфортом по его масштабу. В сущности, ему денег общества не было жаль. Князя он уважал, и если показал мне известное сопротивление и отпор, то только для виду.

Г. же был похитрее и некультурнее, а главное, был настоящим воплощением так называемого "инженера". Такой "инженер", в моей оценке, – это человек черствый, плоский, пошловатый, род кулака, тугой на расплату, но не там, где нужно шикнуть или предвидится барыш, с узкими горизонтами и дешевыми вкусами, носящий постоянно на лице самодовольное сознание своего богатства, сытости.

С Г. мне пришлось долго бороться, пустить в ход все свое красноречие. Я не только просила и убеждала, но мне пришлось и нападать, обвинять, стыдя этих самодовольных, сытых людей за их слепой эгоизм. Пришлось развернуть перед ними картину заводских нужд, указать на сделанные за многие годы упущения по отношению к трудовому люду исключительно ради личной наживы. Муж молчал, во все время словечка не проронил. В душе он был со мной согласен – глаза раскрылись. Я же положительно вцепилась в них и решила, что так или иначе, но выйду победительницей из этой борьбы. После долгих и тяжелых прений я наконец торжествовала. Уговорились так: общество дает сто тысяч рублей на постройку, а муж внесет за меня двести тысяч в Министерство народного просвещения в обеспечение училища моего имени.

День, когда это решилось, был одним из самых счастливых в моей жизни, сердце преисполнилось радостью. Я чувствовала, что у меня точно крылья выросли. Много зато за этот день я наслушалась и несуразностей. Одну из них следует запомнить как очень характерную со стороны Г.

Наши взвинченные нервы после бесконечных споров стали понемногу успокаиваться. Разговор мало-помалу стал принимать дружеский, примирительный тон. Вероятно, желая мне польстить, сказать что-нибудь любезное, Г. вдруг говорит мне: "Вот, княгиня, вы, у которой так много вкуса, нарисуйте-ка нам красивый фасадик ретирада… Мы намереваемся настроить их на заводе в большом количестве…" Сказано это было с улыбкой и большим добродушием. Я не нашлась и ничего не ответила на эту пошлость.

На месте никого прежде не радовавшего парка наконец выросло прекрасное каменное здание: "Училище ремесленных учеников имени кн. М.К.Тенишевой".

Алексей Михайлович Смирнов, способный, деятельный техник, выработал новый устав удешевленного типа училища. Писал он его в Петербурге, рядом с кабинетом директора департамента, и тот очень поощрял его своими советами. Затем устав и прошение были поданы в Министерство народного просвещения.

Дело шло медленно, по-русски, томительно долго, несмотря ни на какие хлопоты. Нам ничего не разрешали и не утверждали. Зато мы не теряли времени. Помолившись, с благословения того же отца Азбукина, мы давно действовали. Занятия училища шли полным ходом, не дожидаясь утверждения устава, и через три года, как раз по получении утверждения, мы торжественно отпраздновали первый выпуск*[32]32
  *В мае 1896 г.


[Закрыть].

Из прежней грубой скорлупы вышли деловые, способные юноши, настоящие люди. Впоследствии все они вышли на дорогу, получили хорошие места, знания их сейчас же находили себе применение и хорошо оплачивались. Например, один из учеников первого выпуска, Ермолаев, служит теперь на Николаевском судостроительном заводе агентом по сдаче котлов, получая ежегодно до трех тысяч рублей.

Не могу описать, какое высокое, благодатное чувство порождало во мне сознание выполненной задачи!…

В будущем прямым путем для наших учеников, несомненно, был завод, куда они и поступали по окончании, завоевывая самые лучшие отзывы. Но тут я встретила препятствие в лице И. Ему училище сразу пришлось не по душе. Он предпочитал держать на заводе самоучек, темных людей, боясь, вероятно, что наша молодежь из преданности что-нибудь разболтает, обличит. Смирнов стал понемногу жаловаться, что в училище туго поступают ученики. Оказалось, что И. стал принимать на завод тринадцати-четырнадцатилетних ребят на всевозможные работы с платой до полутора рублей в день. Само собой разумеется, что на такой заманчивый заработок мальчики бежали толпами, не сознавая, что когда-нибудь горько пожалеют об утраченном времени, оставшись без специального образования.

Мне пришлось учинить целый поход против И. Обвинить его открыто в недоброжелательстве было невозможно. Было известно, что и до училища на поденщину брались полувзрослые парни. Это делалось иногда как одолжение некоторым заслуженным мастерам – брали трех, четырех подростков, чтобы они тут же при отцах обучались столярному или слесарному делу. Пришлось пожаловаться мужу, который тоже стал напирать на И., а тот – увертливо сваливал все на главных мастеров. Долго я билась, не раз объяснялась с И., надоедала мужу и только тогда успокоилась, когда на заводе было установлено правило, что на работу туда могут поступать юноши не моложе семнадцати лет.

И. на этом не успокоился. Он тогда совсем прекратил прием наших учеников на завод, ссылаясь на неимение свободных мест. Таким образом, ученикам по выходе из училища приходилось искать счастье на других заводах. Нет худа без добра, вышло это к лучшему: наших мастеров очень ценили, и училище стало известным, а И. и его клика потеряли всякое значение в судьбе учеников. Мы стали все чаще получать запросы из разных мест о присылке знающих свое дело мастеров…

* * *

Чем глубже я вникала в заводскую жизнь, тем больше убеждалась, какое широкое поле действий в этой огромной и сложной, машине. Одна мысль порождала другую. Видя же со стороны мужа сочувствие, я кипела желанием осуществить задуманное. Обстоятельства сами меня на все наталкивали.

Кроме семейных рабочих, на заводе было множество поденщиков, холостых рабочих, бездомных, заезжих людей. Большей частью они кормились в артелях, отпускавших им зачастую недоброкачественную пищу, так что многие предпочитали сухоядение где-нибудь под забором, вредно отзывавшееся на их работе и здоровье. Тогда я задумала народную столовую, в которой за малую плату рабочий получал бы здоровый, свежий стол, горячее кушанье, где бы мог обогреться и отдохнуть. Это мне вполне удалось.

Я понятия не имела об организации народных столовых. Как-то зимой, в бытность мою в Петербурге, я разговорилась с женой градоначальника, госпожой фон Валь, у которой был большой опыт в этом деле, так как она заведовала несколькими столовыми на Васильевском острове. Узнавши, что я интересуюсь этим, она пригласила меня посетить такую столовую и там показала мне устройство и дала очень подробные и полезные объяснения. Когда же я сказала, что собираюсь тоже устраивать столовую, она рекомендовала мне свою заведующую, личность очень опытную, работавшую уже много лет у нее на этом деле…

Потом надо было завести все необходимое: кухню, ледники, помещение для заведующей и ее помощницы. Выстроив специальное здание для этой цели, я предложила устроить в нем дежурства с тем, чтобы контролировать заведующих. Тут мне очень пригодились некоторые заводские дамы. Перед открытием столовой я объехала всех знакомых дам, прося их помочь мне в этой задаче, предлагая им установить очередное дежурство по две на каждую неделю, чтобы следить за доброкачественностью провизии и добросовестностью отпускаемых порций. К большому удивлению, многие из них откликнулись на мой призыв, и дело, таким образом, прочно установилось. Между нами завязались добрые отношения, некоторые заставили меня забыть мои первые впечатления, другие же зато окончательно их укрепили.

Когда я приехала приглашать жену И., я застала у нее во дворе весьма забавную сценку. Отворив калитку, я увидела множество жирных кур, лениво греющихся на солнце. Посреди двора, в никогда не просыхающей луже, сочно шлепали в грязи утки, а в настежь растворенное окно глядела неимоверно откормленная корова, залезшая мордой почти до самых плеч в кухню. Перед нею стояло корыто, в которое дородная кухарка ежеминутно что-то бросала. Корова, как оказывается, проводила в этом окне всю жизнь, в поле ее никак не удавалось загнать. Куда бы ее ни прогнали, она покидала стадо и вскачь возвращалась к заветному окну. В этом окне, как видно, огромные оклады хозяина, доходившие до пятидесяти тысяч в год и более, отражались на всем дыхании!..

И. отказалась принять участие в моем деле и, жеманничая, объявила, что ей "нельзя"… Что "нельзя" и почему – я не дала себе труда выяснить, да и она, кажется, не поняла, чего я от нее хочу. Эта жирная кукла была способна только производить детей и есть. Впрочем, это тоже своего рода деятельность и даже большая роскошь.

В результате при столовой осталась небольшая кучка дельных, очень полезных женщин…

В день открытия был торжественно отслужен молебен милым, симпатичным отцом Михаилом Азбукиным, после чего мне рабочими была поднесена икона Богоматери. Рабочие входили в столовую вначале робко, поодиночке, потом, расхрабрившись, вваливались толпами и усаживались за трапезу, предлагаемую в этот день бесплатно. В присутствии всего заводского персонала с женами мне пришлось подать пример. Народу было много, надо было как можно скорей обслуживать гостей, рук не хватало. Тогда я, засучив рукава платья, принялась за дело сама и стала подавать гостям кушанья, носясь из кухни в столовую с чашками, наполненными щами и кашей. Следуя примеру, мои помощницы принялись дружно мне помогать. Тут я оценила хозяйственные способности госпожи М., оказавшейся одной из самых деятельных участниц этого дела. Машина была пущена в ход.

В здании столовой была устроена хорошенькая сцена, а позади ее несколько уборных. По воскресеньям там часто давались представления приезжими актерами, фокусниками и акробатами. Иногда также устраивались любительские спектакли.

Из отчетов за первый год видно, что за этот год продано было 175 000 порций щей, столько же каши, 72 000 порций чая – и все в таком роде.

Эту столовую впоследствии я передала благотворительному обществу, почти в то же время основанному, и уговорила князя сделаться в нем председателем, – я боялась отчетности и никогда не любила цифр.

* * *

В один из наших бесконечных, постоянных споров с П., Г. и мужем, в пылу обвинений, я провела, сама того не сознавая в ту минуту, одну мысль об улучшении быта рабочих. Доказывая как-то, как пагубно для нравственности сожительство нескольких семейств в одной квартире, я сказала: «У вас столько свободной земли вокруг завода. Вам давно бы следовало расселить рабочих, уступив им земли по найму или на арендном пользовании. Построиться они сумели бы и сделались бы вечными и верными, коренными вашими работниками». Эта мысль привела в восторг всех директоров. Им как раз предстояли постройки новых казарм для рабочих, места не хватало, а завод все увеличивался. Я удостоилась похвалы, меня назвали «умницей».

В скором времени этот план стал приводиться в исполнение. Рабочим, каждому семейству, отрезалось по четверти десятины, на двенадцать лет, по пяти рублей в год, в арендное пользование. Пособие на постройку выдавалось от двухсот до пятисот рублей, в зависимости от рода и продолжительности службы рабочего на заводе.

Вначале понемногу, а потом верстами потянулись домики с садами, огородами, обнесенные заборами. Было отрадно и успокоительно ехать этими просторными слободами. В окнах домов, то с красными, то с белыми занавесками, виднелись горшки с цветущими растениями, в садике красовались пышные георгины, на огородах рдели круглые рожи подсолнечников. В праздник на крылечках и балкончиках мелькали трогательные семейные сценки: отцы нянчили ребят, дальше – играли на гармонике и плясали в праздничных платьях или целым обществом сидели за самоваром. Все, что было забито, обезличено казармой, на свободе разом пробудилось, приняв жизненную, нормальную форму. Проявились индивидуальности, личный вкус, заговорили человеческие потребности в уютной, чистой обстановке.

Эти колонии даже в смутное время 1905—1906 годов оказались самым консервативным элементом. С ними не было никаких неприятностей.

* * *

Между тем мы переехали в хотылевский дом. Он был уже окончен и величаво красовался на высоком берегу Десны, среди густой зелени столетних лип, ярко белея на солнце. В конце живописного партера, перед балконом, была выстроена величественная лестница из дикого камня, ведущая двумя широкими спусками к реке. У пристани от сильного стремени весело колыхались хорошенькие белые лодки.

Хотылево сделалось неузнаваемым, все в нем преобразилось, похорошело. Через глубокие живописные овраги были переброшены каменные мосты, соединявшие части сада. В огромном фруктовом саду были разбиты широкие дорожки, обсаженные крыжовником и всеми сортами ягод. В квадратах между дорожками росли яблони, сливы и груши. Все кругом дышало изобилием и красотой.

А там, внизу, далеко на просторе, среди пышных лугов, плавно протекала красавица Десна, мягкими изгибами все дальше и дальше маня за собой очарованный глаз…

На самом высоком месте крутого берега я построила павильон с широкой верандой и в час заката любила приходить любоваться чарующим зрелищем. Картина оттуда была захватывающей красоты, то поднимавшая в душе безмолвную молитву, тихую, бессознательную грусть, то сладко будившая воображение с порывом страстной любви к моей родине. Никогда и нигде за границей я не переживала подобных ощущений, нигде душа моя не умела так трепетать. Только одна русская природа почти до слез волновала во мне умиленное сердце трогательной безыскусственной красотой.