Текст книги "Впечатления моей жизни"

Автор книги: Мария Тенишева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

XIV
Петербург. Музыкальные вечера. Ауэр. Чайковский. Ментер. Якобсон. Путиловский завод

Одним из самых крупных удовольствий, которыми я пользовалась в Петербурге, были наши музыкальные вечера. Я никогда не любила концертов. Душная зала, скучные шеренги ненавистных мне венских стульев, где приходилось иногда сидеть в неимоверной тесноте, часто рядом с невеждами и неприятными людьми, мешающими вам слушать, да еще какое-нибудь самое варварское, неусовершенствованное освещение на эстраде, ковыряющее глаза, – все это действовало на меня раздражающе. Но сидя дома, в любимом кресле, закрыв глаза, слушать квартет Чайковского или трио Аренского с его участием и чудным исполнением – было огромным, незаменимым наслаждением.

Я тоже часто принимала участие в этих вечерах и пела, а муж играл на виолончели.

Обыкновенно за границей музыкальные вечера делаются из тщеславия, и даже в небольшие квартиры приглашается по этому случаю масса народу. Французы считают удавшимся такой прием, где гости не только сидят, но теснятся на лестнице и едва могут переступить два шага. Я бы никогда не могла устраивать таких вечеров, и муж, к счастью, был одного мнения со мной. Мы приглашали только немногих людей, действительно любящих и понимающих музыку, желающих насладиться ею в тиши и уединении.

На наших вечерах участвовали Брандуков, Гофман, Скрябин, Ментер, Вержбилович, Ауэр, Аренский, с которого я как-то раз написала портрет, скрипач Марто.

После музыки мы обыкновенно весело, дружно ужинали. Раз за ужином возле меня сидел скрипач Хилле, принимавший участие в квартете. Я очень угощала его и предложила рюмку мадеры, но он все отказывался. С другой стороны сидел Вержбилович, наоборот, добросовестно прикладывавшийся ко всем бутылкам. Думая, что Хилле церемонится, я попросила Вержбиловича уговорить его, как вдруг слышу, Хилле, таинственно нагибаясь к Вержбиловичу, говорит ему вполголоса: "Я мало не могу…" Тогда я сделала вид, что больше им не занимаюсь, и велела Андрею подливать Хилле как можно больше.

Ауэр, который был постоянным участником в трио и квартетах, всегда страшно восхищался моим голосом, я же неизменно отвечала на его восторженные комплименты почти вызывающей насмешкой. Это однажды заинтриговало мужа, почему я именно от него так странно принимаю похвалу. Я рассказала тогда одну мою встречу с Ауэром, которая припомнилась мне, когда я увидела его таким любезным со мною.

По окончании моих занятий у Маркези, я однажды приехала в Петербург, где у меня был знакомый дом некоего сенатора Ковиара, очень милого старика, страстно любящего музыку, у которого часто бывали музыкальные вечера. Он просил меня петь у него на одном из таких вечеров. Он сказал мне, что хочет познакомить меня с Ауэром, говоря, что тот, конечно, оценит мое пение и будет в восторге от моего голоса.

Вечером, когда я пела в гостиной, до меня все время в открытую дверь доносились из соседней комнаты громкие разговоры, восклицания, щелканье картами по столу, смех, что, конечно, меня раздражало. Оказалось, что это был Ауэр со своими партнерами. Только в конце вечера удалось оторвать его от карточного стола и представить мне. Он скользнул по мне глазами и не сказал ни слова о моем пении. В то время я была только Николаева, молодая женщина без артистического имени, и как бы хорошо я ни пела, это для Ауэра было неинтересно. Прошло много лет, я сделалась княгиней Тенишевой, платившей ему за каждый вечер у нее на дому по триста рублей, – несомненно, что после этого и пение мое выиграло в его глазах, и было за что похвалить хозяйку… А мне каждый раз хотелось засмеяться ему в глаза и пропеть: "Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была…" Ауэр в княгине Тенишевой не узнал госпожу Николаеву.

Любимейшими романсами в моем репертуаре были глубоко трогающие душу романсы Чайковского, которые, по мнению всех, слышавших меня, я исполняла особенно хорошо. Из его романсов многие сделались очень известными и исполняются почти всегда, я же исполняла из его огромного репертуара массу таких, которых никогда и нигде не приходится слышать. Для меня это было настоящим наслаждением. Я переживала их так сильно и так глубоко чувствовала их красоту, что нередко после пения долго не могла успокоиться.

Мой муж давно уже был знаком с Чайковским, но так как последний бывал в Петербурге только наездами, то виделись они редко. В эту же зиму шли репетиции его последней оперы "Иоланта", и он приехал присутствовать на них. Мне страшно хотелось попасть на первое представление этой оперы, но мужу, несмотря на все хлопоты, не удавалось получить хорошей ложи. Однако я так приставала к нему, что он написал Чайковскому, прося его оставить нам ложу, а также позавтракать у нас, назначивши день самому. Чайковский очень любезно ответил мужу, назначил день и прислал ложу.

Мне очень хотелось познакомиться с нашим знаменитым композитором и пропеть ему некоторые вещи, которыми я так дорожила, а потому я приготовила к этому дню аккомпаниатора и с трепетом ждала этой минуты. После завтрака, за которым Чайковский был весел и много рассказывал интересного, мы перешли в залу и занялись музыкой.

Я очень волновалась, что буду петь перед ним, но его милое, симпатичное отношение ко мне скоро ободрило меня. Когда я спела два романса, он вскочил, отстранил аккомпаниатора, сам сел к роялю, сказав, что он в восторге, так как никогда не слыхал этих романсов в чьем-либо исполнении. Когда он стал мне аккомпанировать, его чудное туше, его манера исполнения зажгли меня так, что я пела без конца. Часы летели незаметно, мы повторяли некоторые вещи по два, по три раза. Начав наше музыкальное утро в два часа, мы опомнились в седьмом.

Чайковский взглянул на часы и с ужасом вскрикнул. Ему надо было быть на репетиции в четыре. Прощаясь, он поцеловал мне руку, горячо благодарил за доставленное ему удовольствие, наговорил мне очень много любезного и лестного для меня как исполнительницы и обещал приехать на один день попозировать для карандашного портрета. И действительно, через несколько дней он провел часа два в моей мастерской.

После "Иоланты" Чайковский уехал за границу, а осенью я была страшно поражена известием о его смерти[47]47
  П.И.Чайковский умер в Петербурге 25 октября (6 ноября) 1893 г.


[Закрыть] и искренними слезами оплакала этого гениального композитора и симпатичного человека.

В год смерти Чайковского в доме Сергея Павловича Дервиза был музыкальный вечер. Он попросил меня доставить удовольствие его матери, никогда меня не слыхавшей, и спеть у него на этом вечере. Когда я пела в их огромной зале, где было человек пятьдесят слушателей, вдруг отворилась дверь и вошла какая-то дама. Когда я кончила, она бросилась мне на шею и, обнявши меня, со слезами сказала, что рада познакомиться, что давно искала этого случая, чтобы передать мне восторженные отзывы о моем пении Чайковского, с которым, незадолго до его смерти, виделась за границей.

Это была Софи Ментер, знаменитая пианистка. Меня до глубины души тронули переданные ею слова Чайковского. Память о нем была еще так болезненна и свежа в моей душе… Она была такой же ревностной почитательницей Чайковского, как и я. Мы обе прослезились и крепко пожали друг другу руку.

Мне особенно приятен был отзыв Чайковского еще и потому, что, когда я пела у себя дома, обыкновенно все похвалы и комплименты разделялись мной на три категории: первая – простая вежливость, манера людей благовоспитанных, вторая – любезность по отношению к хозяйке дома, и только третья относилась ко мне как к исполнительнице. Чайковский мог сказать мне лично так много приятного как воспитанный, деликатный человек, и притом хозяйке, любезно его принимавшей, наконец, как женщине, но если он много месяцев спустя хвалил меня за глаза, и такой большой артистке, как Ментер, я поняла тогда, что он оценил мое исполнение. Воспоминание о Чайковском сразу же нас сблизило с Ментер. Мы стали друзьями, и она однажды провела у меня лето в Талашкине.

* * *

В Петербурге жила антикварша, у которой я часто покупала, Юстина Васильевна Якобсон. Это была пожилая женщина, очень понимавшая старину. У ней я много находила нужных мне предметов. Бывая в ее магазине, с потолка до полу заваленном старинными вещами, я встречала всегда радушный прием. Передо мной раскрывались шкафы и комнаты, а так как я очень близорука, то я часто снимала вещь со стены или полки шкафа, брала в руки, рассматривала и ставила обратно. Много лет я была с ней в делах, и раз как-то она пришла ко мне и принесла в подарок чудную чашку саксонского фарфора. Меня это очень удивило, и я не могла понять, за что она меня благодарит. Вначале она не хотела говорить, но потом, когда я стала настаивать, объяснила, что за много лет заметила, что я приношу ей счастье, что тот предмет, который я подержу в руках, непременно будет куплен.

Впрочем, не она одна держалась такого мнения. Среди многих людей жило убеждение, что я приношу счастье тем, кто имеет со мной дело. Подобный случай произошел с Путиловским заводом. Как-то раз мы с мужем получили приглашение посетить этот завод. К пристани на Неве нам прислали пароход, доставивший нас на завод, а там встретили нас директора и заведующие и показали все. На меня Путиловский завод произвел сильное впечатление, но все было, видимо, в упадке – и огромные, железные, очень ценные строения, соединенные между собой целой сетью железнодорожных ветвей, и прекрасная гавань. Казалось, завод находился накануне своей смерти. Больно было видеть это дело, в которое было вложено столько гигантских усилий и труда, в таком запустении.

За завтраком, под впечатлением всего виденного, я подняла бокал и, поблагодарив от души за радушный прием, выразила искреннее пожелание видеть снова это дело процветающим. На завтраке присутствовал один крупный биржевой деятель, Гольденберг, а также Голубев, Петровский и другие. Все сочувственно встретили мое пожелание, а муж сказал: "Ну, в память нашего посещения я беру на себя столько-то акций". Гольденберг и Петровский выразили то же намерение.

В скором времени мне пришлось услыхать, что Путиловский завод возрождается, идет в гору, акции его на бирже котируются и поднимаются. Дело стало в прежнее положение, и ровно через год те же директора, в том же составе и с теми же гостями, снова пригласили нас с мужем. За завтраком, вспомнив мое тогдашнее пожелание, устроили мне овацию: встретили с музыкой, цветами, были тосты, прочувствованные слова, – точно я действительно сделала для них что-нибудь. По-видимому, все были довольны результатами протекшего года, муж, Петровский, Голубев получили львиную долю, а Гольденберг, который в скором времени умер, в память этого оставил мне по духовному завещанию пять тысяч рублей на мои "добрые дела". Я постаралась употребить их с пользой, и они пошли на устройство в Смоленске пожарной паровой машины.

XV
Коллекция акварелей. Бенуа. Общество поощрения художеств. Музей Александра III. Портреты Серова и Соколова

Моя акварельная коллекция из года в год росла и богатела, и пользоваться ею становилось все затруднительней. Часть акварелей была развешана по стенам, но нельзя же было увешать ими все стены, к тому же акварель боится света, поэтому для хранения всей этой массы я заказала специальные шкафы с выдвижными полками, страшно загромождавшие комнаты. Я видела, что больше уже приобретать акварелей некуда, коллекция моя очень богата и полна, и потому стала понемногу прекращать покупки. Да и муж не на шутку стал ворчать на мои траты, не понимая моей цели. С каждым разом денежный вопрос становился все острее. Как человек практичный, князь прямо говорил мне, что всю эту «дрянь», собираемую мной, я никогда и никуда не суну, и если я думаю, что это капитализация, то я очень сильно ошибаюсь, потому что меня заставляют платить дорого, а покупателей я никогда не найду. Меня эти слова задевали за живое, подстрекали меня, и мне захотелось доказать мужу, что куда поместить – я, конечно, найду…

Чтобы можно было определить куда-нибудь мою коллекцию, нужно было, чтобы общество и сильные мира сего ее увидали и оценили, а для этого нужно было ее где-нибудь показать. Я решила устроить выставку в Обществе поощрения художеств на свой счет, входную же плату пожертвовать Обществу, а сбор с каталогов – Дамскому кружку[48]48
  Выставка открылась в Петербурге в начале 1897 г.


[Закрыть]. Таким образом моя выставка не носила характера коммерческого предприятия с целью личной выгоды. Принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургская, всегда любезно относившаяся ко мне, взяла выставку под свое покровительство.

Я в это время была в Париже, но мне писали, что выставка очень удалась, посетителей было ровно столько, сколько могли вместить залы Поощрения художеств, и следовательно, была оценена насколько возможно, и оставила по себе хорошее впечатление.

В то время делались большие приготовления во дворце великой княгини Екатерины Михайловны. Шла перестройка его в музей в память императора Александра III. Однажды в разговоре с кем-то я высказала мысль, что не прочь пожертвовать туда мою коллекцию. Слова мои были переданы в комитет по устройству музея. Ко мне приехал для переговоров высочайший хранитель будущего музея, великий князь Георгий Михайлович, и я изложила ему свою просьбу передать его величеству, что вся моя коллекция к услугам музея.

На доклад великого князя государь ответил, что принимает мой дар, но так как музей национальный, то в него могут войти только русские мастера. Это было для меня большим ударом. Я не предполагала разделять мою коллекцию, тем более что при таком разделении самая ценная часть ее оставалась у меня – иностранных мастеров у меня было больше. Хотя у меня, кроме прекрасных современных акварелей, были также рисунки и акварели прежних мастеров – Брюллова, Орловского, Соколова, сделавшиеся большой редкостью, все же иностранная часть была богаче. Так, у меня были самые выдающиеся представители всех наций, с Фортуни, Мейсонье, Милле во главе, не говоря уже о немцах, финляндцах, англичанах, которых особенно трудно достать.

Цель моя была по возможности полно представить в моей коллекции историю акварельного мастерства, начиная с европейских школ и кончая русской как несомненно самой молодой, идущей позади. Поэтому я медлила давать решительный ответ в надежде, что, может быть, это уладится и примут целиком. Но время шло. Я знала, что уже распределяются залы, и, боясь, что все лучшие места будут заняты, а для моего собрания останется какое-нибудь невыгодное помещение, я решилась отдать музею только русские акварели, не теряя надежды, что, может быть, со временем возьмут и остальную часть.

Когда была решена судьба моих акварелей, я попросила Бенуа помочь мне разобраться во всей массе, чтобы отобрать в музей именно то, что могло бы быть интересно для истории акварельного искусства в России. В то время в нашем доме на Английской набережной шла пристройка особой для меня мастерской, превратившейся со временем в студию Репина; а пока я наняла рядом с нашим домом небольшую квартиру в первом этаже, которую муж в шутку называл "конспиративной". Там хранились мои акварели. В отдельной комнате были расставлены длинные столы, и я с помощью Бенуа приготовлялась к сдаче коллекции в музей. Кроме того, нужны были рамки, паспарту и т.п.

Когда мы приступили к разборке акварелей с Бенуа, мне приходилось почти с бою отстаивать вещи тех художников, которых он как людей не любил. Меня всегда поражала в отношении русских мастеров односторонность Бенуа. В своем пристрастии он доходил до того, что свою личную антипатию к ним переносил и на их произведения. Мне это было непонятно. Никогда в жизни я не позволила себе смешивать творения человека и его личность. Думаю, что гораздо лучше забыть о человеке и видеть только художника, видеть то, что дает его дарование. Но Бенуа смотрел иначе, и мы не раз вступали с ним в пререкания по поводу той или иной акварели, которую он называл "дрянью, гадостью", и с чем я не могла согласиться.

Во время работ и отделки моих комнат в музее великий князь Георгий Михайлович выразил желание иметь в пожертвованной коллекции мой портрет и указал на художника Соколова. В продолжение месяца я позировала Соколову для поясного портрета акварелью, и, когда он был готов, великий князь сам увез его, чтобы повесить в музее в моих комнатах. Отделка их (на мой счет) шла удачно, и ко дню открытия все было на месте.

Накануне открытия музей посетил Государь в сопровождении всего музейного персонала с великим князем Георгием Михайловичем во главе. Из посторонних была я одна как жертвовательница крупного отдела. Его величество милостиво благодарил меня, и я сопровождала его вокруг всего музея. В моем отделе он долго и подробно осматривал каждую акварель, выслушивал мои объяснения и, видимо, остался доволен.

На другой день состоялось открытие[49]49
  Русский музей императора Александра III был открыт 7 марта 1898 г.


[Закрыть]. Приехали государыня императрица Мария Федоровна с огромной свитой и другие высочайшие особы. Я имела счастье принимать в своих комнатах высоких гостей и удостоиться благодарности также и ее величества.

Таким образом завершилось это дело, и я была счастлива доказать мужу, что не я, а он ошибался, думая, что мне мою коллекцию никуда не удастся пристроить.

XVI
Покупка Фленова. Школа. Учителя. Ученики. Программа занятий. Цель школы

Как только мы решили окончательно сделать из Талашкина наш постоянный летний приют, я приступила к осуществлению своей давнишней, заветной мечты, силой обстоятельств положенной на долгие годы под спуд, – проекту сельскохозяйственной школы. Мы давно уже мечтали об этом с Киту, еще когда я гостила у нее впервые в Талашкине, и потому, конечно, моим ближайшим помощником в этом деле была она.

Задолго до того, как я, наконец, основала школу, у меня сложился известный идеал народного учителя. Я всегда думала, что деревенский учитель должен быть не только преподавателем в узком смысле слова, т.е. от такого-то до такого-то часа давать уроки в классе; но он должен быть и руководителем, воспитателем, должен сам быть сельским деятелем, всеми интересами своими принадлежащим к деревенской среде; знать сельское хозяйство хотя бы в какой-нибудь маленькой отрасли его, быть если не специалистом, то любителем, например, огородничества, садоводства или пчеловодства, чтобы подавать пример своим ученикам, приучать их к труду; пробудить сознательное отношение и любовь к природе; а кроме того, он должен был быть и их первым учителем нравственных правил, чистоплотности, порядочности, уважения к чужой собственности. Деревенская обстановка темна, дети видят иногда дурные примеры, пьянство, драки, воровство. Где же, как не в школе, должны они получить первые примеры для жизни? Все это лежит на учителе. Ему надо заронить в душу своих питомцев искру Божию.

В Талашкине устроить школу было трудно. Как мы ни прикидывали, а два хозяйства в одном не совмещались. В версте же от Талашкина, как раз против дома, проходила граница наших владений, и с трех сторон врезалось в нашу землю небольшое именьице одного мелкого помещика (Красноленского) Фленово. Я давно подумывала приобрести его для устройства в нем сельскохозяйственной школы, но при жизни владельца это никак не удавалось. Ему, видимо, было жаль расстаться с имением, и, когда речь заходила о продаже, страшно дорожился.

Наконец Красноленский умер. После него, кроме законной жены и уже немолодой, замужней дочери, остались еще две семьи. Все эти три семьи жили во Фленове и яростно, с пеной у рта, делили ризы после умершего. У одних в руках осталась шуба, у других – какой-то вексель, у третьих – ружье и золотые часы, и по этому поводу происходили крупные скандалы, какие только порождает борьба за имущество в среде грубых, некультурных людей. Впрочем, кажется, и в более культурных слоях в вопросах дележа и наследства люди легко звереют, лишь только дело коснется денег – от них немедленно отскакивают привитые воспитанием принципы порядочности и чувства приличия… Неудивительно, что и во Фленове при разделе стали происходить самые невероятные скандалы. В результате ко мне приехала вдова, "Красноленчиха", как ее называли в округе, со своей уже немолодой, в высшей степени развязной дочерью и предложила мне купить Фленово.

Переговоры наши длились без конца. Как только я соглашалась на их условия, эти дамы придумывали новые требования и тут же при мне, без стеснения, начинали пререкаться, не скрывая непримиримой вражды между собой. Если одна уступала что-нибудь другая прекращала переговоры, и дело казалось неосуществимым.

Мне они так надоели, что я поставила условием иметь дело только с кем-нибудь одним и уехала в Петербург, оставив нашему управляющему доверенность на совершение купчей. Измучив совершенно бедного управляющего, отняв у него массу времени, месяцев через пять эти матроны решились наконец закончить дело, и Фленово было мной приобретено.

Кроме высокой горы возле усадьбы, на которой росли огромные сосны, ели и липы, да широкого, чисто русского вида с горы, в имении не было решительно ничего – покривившийся дом, несколько сгнивших построек годны были только на слом. Но зато вид с горы был действительно редким по красоте. По огромному необъятному пространству, по мягким склонам холмов ютились деревушки, среди самых разнообразных и разноцветных полей, разбросанных, как ковер, горящий на солнце прихотливыми пятнами во всех направлениях. Кое-где выделялись между ними небольшие перелески, а на горизонте тянулся лес едва заметной тонкой темно-синей полосой. Даль необъятная, теряющаяся в синеватой дымке, простор и покой… Только где-то, далеко в долине, изредка пробегали поезда, расстилая за собою длинную белую гряду клубящегося дыма и далеким протяжным свистком нарушая тишину точно застывшего в безмолвии края…

Кое-как поправивши дом Красноленского, прежде чем основать школу, я за год до нее устроила во Фленове летние курсы плодоводства, садоводства и огородничества для сельских учителей под руководством профессора Регеля. С осени он приехал в Талашкино, дал нам все необходимые указания, как разбить фруктовый сад, как взрыхлить землю, насадить известное количество саженцев, приготовить гряды и т.д. К весне же, когда все прижилось и было готово все, что надо, он приехал читать свои лекции. Слушатели состояли из народных учителей по выбору смоленского инспектора народных училищ, рекомендовавшего наиболее способных, интересующихся новым делом людей, желавших расширить свои познания. Их было 28 человек, и они очень ретиво принялись за дело, так что профессор Регель вполне удачно провел свой курс теоретически и практически.

Среди учителей были люди, уже давно служившие школьному делу, опытные, отцы семейств, в том числе Николай Гурьевич Панков, казавшийся очень дельным человеком. Выбор мой остановился на нем, и я пригласила перейти в мою школу его и жену в качестве помощницы.

Результаты моих курсов не пропали даром. Через год профессор Регель объехал всех учителей, прослушавших его курс, и убедился в несомненной пользе, принесенной его уроками. Некоторые из учителей оказались очень способными и успешно применили к своей местности приобретенные знания и, так как при некоторых школах имеется школьная земля, развели на ней сады, огороды, послужившие хорошими примерами для крестьян.

В скором времени во Фленове, вместо покривившихся и ветхих построек, выросло хорошее школьное здание с просторными классами, богатой учительской и ученической библиотекой и разными учебными пособиями. Рядом со школой я построила общежитие на двадцать человек, с комнатой для дядьки, удобной столовой и светлой кухней, чтобы ученики могли, по очереди дежуря в ней, сами следить за доброкачественностью провизии. На одной линии с общежитием расположилось длинное здание, состоящее из четырех квартир, для управляющего школой, преподавателей и сторожа, прилегающее одной стороной к старому липовому саду, по склону которого была расположена пасека, наблюдательный павильон со стеклянным учебным ульем, весами для наблюдения ежедневного взятка и картограммами. Сад, огород и фруктовый питомник были разбиты уже при Регеле.

Вначале я просто открыла министерскую двухклассную школу с элементарным курсом по сельскому хозяйству. Так как типы существовавших сельскохозяйственных школ были очень дороги и не под силу частному лицу, то по примеру бежецкого ремесленного училища нам захотелось выработать самим новый тип сельскохозяйственной школы, и для этого мы принялись составлять ее план и устав. Когда, после многих усилий, нам удалось, наконец, выработать нечто удовлетворившее нас, мы послали его в министерство для утверждения, но, пока он будет там валяться по всем столам и шкафам, зная по опыту, сколько на это потребуется времени, не дожидаясь утверждения, принялись за занятия.

Вообще для низшего сельскохозяйственного образования в то время не было сделано решительно ничего – дело было новое. Не существовало даже никаких руководств, и мне пришла мысль за лучшее сочинение по этому вопросу назначить две премии – в тысячу и пятьсот рублей, – в надежде, что ученые агрономы и практики заинтересуется и выработают какое-нибудь практическое руководство и тем облегчат эту новую задачу. Но, к стыду этих господ, прошло более десяти лет, прежде чем появилась первая книжка по этому вопросу, которой была присуждена вторая моя премия в 500 рублей. Это равнодушие ясно свидетельствует о том, что у нас теоретиков еще, пожалуй, найдется, но практиков нет, в чем я впоследствии и убедилась горьким опытом.

Заведующим школой я пригласила Панкова, одного из учителей, прослушавших у меня курс Регеля, а кроме него еще агронома Андрея Ивановича Завьялова, окончившего Петровскую академию, для преподавания по сельскому хозяйству.

Наконец школа была готова, и я назначила день для приема учеников. Уже спозаранку во Фленово собралась целая толпа баб и мужиков, таща за собой вереницы ребятишек всех возрастов, девочек и мальчиков. Вдоль заборов расположились телеги с семьями в ожидании молебствия. Пришли бабы с пятью-шестью сиротами, прося меня взять их, как они говорили: "совсем, навеки". Да, времена уже были не те – не только не приходилось уговаривать родителей отдавать детей в школу, но, напротив, не хватало вакансий, чтобы принять всех желающих.

В приеме я руководствовалась тремя соображениями: дети должны быть действительно сиротами, непременно Смоленской губернии и даже предпочтительно Смоленского нашего уезда, ближайших деревень и, наконец, не моложе девяти лет. Крестьянский ребенок только с этого времени начинает сознавать себя. Я как-то спросила одного мальчика во время приема:

– Ты молиться умеешь?

– Ага.

– А креститься умеешь?

– Ага.

– Ну-ка, перекрестись. – Мальчик поднял обе руки и, сложив пальцы крестным знамением, остановился в недоумении, которой рукой креститься.

В день открытия, ровно в десять часов, мы большой компанией приехали в школу к молебну. С нами был г. Сигма, корреспондент "Нового времени", приехавший в Талашкино по каким-то делам князя. Его очень заинтересовало это зрелище.

По окончании молебствия и водосвятия в новых зданиях я раздала ребятишкам бубликов и пряников, так как многие пришли издалека и встали очень рано. В эту минуту подошли ко мне маляры, работавшие в школе, и стали просить на чай. Поодаль стоял грязный, замызганный, но славный кудрявый мальчишка, с усталым, симпатичным лицом, по-видимому их подмастерье. Один из маляров, расхрабрившись, и говорит мне:

– Ваше сиятельство, вот тут у нас остался на шее мальчик, сирота. Мать его на Ходынке пропала[50]50
  Ходынская трагедия произошла во время коронации Николая II в Москве 18 мая 1896 г.


[Закрыть]. Четыре месяца, как о ней ни слуху ни духу… Теперь зима настает, нам его все равно не держать, расчета нет. Не возьмете ли вы его в школу?

Я было уже совсем отказала малярам – мальчик оказался не смоленским уроженцем, но, посмотрев на мальчика, говорю ему:

– Как тебя зовут?

– Миша.

– Что же, ты хочешь учиться?

Мальчик поднял на меня глаза и сказал, что очень хочет учиться. Мне стало жаль его, а маляр все приставал и приставал – возьмите да возьмите мальчика. И я почему-то вдруг сразу решила взять его. Когда я сказала ему:

– Ну, так и быть, оставайся у меня, – он весь так и вспыхнул от радости. С этого дня он поступил в школу и оказался очень способным.

Немного погодя ко мне подходит другой-мальчик, большой, неуклюжий, топорный, лет 13-ти, и гнусавым, неправильным каким-то выговором стал тоже проситься в школу. Я его спрашиваю:

– Кто ты? Как тебя зовут?

– Я незаконнорожденный, Гриневской тут одной вдовы сын.

Это признание нас позабавило, в особенности Сигме показалось смешно, что мальчик сам себя так называет. Как я ни отбивалась, но он так упрашивал меня принять его, что пришлось и его взять. Таким образом в первый день набралось. 150 учеников, в том числе 12 сирот, которых я взяла совершенно случайно.

Через год после существования моей двухклассной школы, видя успехи учеников и прилежание, с которым они взялись за сельское хозяйство, я надумала реформировать мою маленькую школу в так называемую низшую сельскохозяйственную первого разряда[51]51
  Училище было преобразовано в школу 1 сентября 1900 г.


[Закрыть]. Расширенная программа этого типа школы дала бы возможность выпускать молодых людей, способных вести как свое хозяйство, так и отправлять различные обязанности по сельскому хозяйству в частных имениях. В то время в Департаменте земледелия служил Николай Алексеевич Хомяков, наш бывший губернский предводитель дворянства, старинный знакомый. Я обратилась к нему по поводу нового устава и преобразования моей школы. Он отнесся очень сочувственно и любезно взялся мне помочь. Я вмиг получила все, что хотела, и мою школу быстро переименовали, с субсидией в две с половиной тысячи рублей в год от министерства. Со своей стороны я прикладывала около семи тысяч, а были годы, когда расходы по школе достигали пятнадцати тысяч.

Управляющим новой школой я назначила Завьялова, так как он имел на то все права по своему специально агрономическому образованию, Панкова – преподавателем общеобразовательных предметов, он же прекрасно руководил пчеловодством. Кроме того, пришлось еще пригласить шесть преподавателей, в том числе законоучителя, что и составило штат из восьми человек.

На второй год я ввела в школе игру на балалайке и пригласила В.А.Лидина, который приехал ко мне летом и обучил целый оркестр настолько хорошо, что когда осенью того же года приехал ко мне погостить известный основатель и руководитель балалаечного оркестра В.В.Андреев*[52]52
  *Известный основатель и руководитель балалаечного оркестра.


[Закрыть], тот был удивлен результатами и предложил устроить благотворительный концерт в Смоленске под его управлением, который и состоялся в зале Городской думы и прошел с большим успехом[53]53
  Концерт состоялся 13 июня 1899 г.


[Закрыть].