Текст книги "Впечатления моей жизни"

Автор книги: Мария Тенишева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

XXIII
Талашкино. Погосские

Переехав в Талашкино жить, я говорила себе вполне искренно, что это моя последняя страница. Мне хотелось последние годы жизни посвятить дорогому делу, от которого я нехотя отрывалась ради семейных обязанностей. Теперь ничто не препятствовало всецело отдаться работе и творчеству, и я с новыми силами, с горячим желанием внести лепту в дело народного образования приготовилась к деловой жизни.

У меня на руках было много дела: школа во Фленове, мастерские в Талашкине, музей, кустарное дело, "Родник" в Москве. Все это поглощало все мои силы. Я работала с утра до вечера и не чувствовала себя, не замечала времени и часто, ложась в постель, не могла уснуть: голова горела от забот, от желания скорее все это привести в жизнь. Но едва одно дело приходило к концу, как уже нарождались другие планы, придумывались все новые и новые улучшения, одна мысль порождала другую, и я не щадила себя, не чувствовала утомления, я только радовалась, что наконец могу отдаться своей любимой деятельности. А задумано у меня было многое, и носилась я с этими мыслями давным-давно, не уклоняясь от своей мечты ни за границей, ни в петербургской, жизни, такой, казалось, далекой от деревенских интересов…

Я давно уже задумала насадить в Смоленской губернии кустарный промысел и исподволь, понемногу, вела для того подготовительные работы. Я всегда думала, как бы хорошо было дать возможность крестьянам заработать в зимнее время, особенно женщинам. Ведь крестьянки в длинные зимние месяцы или перебиваются с трудом, проводя время в вынужденном бездействии, или идут на фабрики, в город искать заработка, бросая семью, детей, что всегда гибельно отражается на их здоровье и всем строе семейной жизни. Надумала я воспользоваться сохранившимся еще среди смоленских крестьянок умением вышивать и окрашивать ткани и пряжу.

Старинные крестьянские костюмы нашей губернии очень красивы, но, к сожалению, на них "прошла мода", как говорят бабы, их уже не носят теперь, все больше и больше заражаясь городскими фасонами из скверных фабричных ситцев. Однако у старух сохраняются еще по сундукам все принадлежности старинного убора, которые они даже охотно продают. Но не только старухи, а и молодые девки и бабы умеют вышивать по-старинному и легко снимают какой угодно мудреный старинный узор "строчками". И вот, не навязывая им никаких посторонних вкусов, идей, мы понемногу стали приучать их применять свое искусство к вещам нашего обихода. Нам ни к чему фартуки, "поляки" (наплечные вышивки на рубахах), поэтому мы начали с салфеточек, понемногу увеличивая их размеры, вводя все более сложные и богатые узоры. В местных вышивках встречались только яркие красные, синие и желтые нитки, мы же предложили исполнять узоры в более мягких, гармоничных тонах. Наши цвета им сначала не нравились, они называли их "мутными", но потом вошли во вкус.

Крестьянки сперва туго поддавались – они вообще консервативны, недоверчивы и ко всяким новшествам неподатливы, брались робко, с неохотой, уходили, возвращались. Приходилось переплачивать, чтобы заинтересовать, привлечь их. Рисковали лишь самые смелые, но зато немного погодя не было отбоя от них, за пятьдесят верст приходили иногда, умоляя дать работу.

Материал весь покупался у баб: сукно, пряжа, холсты. Все это у нас окрашивалось, кроилось, подбирались подходящие нитки и снова шло к ним в работу. Не покидая своей избы, зимой крестьянка, хорошая рукодельница, легко зарабатывала 10-12 и даже больше рублей в месяц, что для них представляло значительные суммы. Между ними были настоящие художницы, мастерицы, с врожденным вкусом, умением и фантазией, тонко видящие цвета и с полуслова понимающие, чего от них хотели. В конце концов мы начали достигать удивительных результатов, и каждая особенно удавшаяся вещь, со сложным рисунком, богатая по краскам, чисто и тонко выполненная, составляла радость и гордость всей мастерской. Мы стали делать уже крупные вещи, драпировки на окна и двери, обивки для мебели, которая выходила из нашей столярной мастерской, скатерти, покрышки на рояли, не говоря уже о мелких, как отделки для платьев, подушек, полотенца, узкие полоски для отделки, продававшиеся на аршины и т.д. Количество баб доходило теперь до двух тысяч, и в конце концов трудно было найти поденщицу или прислугу, так как женщина, живя у себя, зарабатывала гораздо больше, чем на поденщине. Я уже мечтала расширить это дело, завести сношения с заграницей, посылать наши работы в Париж, Лондон, тем более что иностранцы начинали сами интересоваться нашими кустарными промыслами. Пока же для сбыта изделий наших мастерских я открыла в Москве магазин "Родник". Заведывать им я пригласила Погосскую-мать, ту самую даму, которая меня так очаровала в Петербурге при первой моей встрече с нею в кустарном магазине в Пассаже.

Еще в самом начале нашего знакомства Погосская рекомендовала мне свою дочь как опытную в красильном и кустарном деле. Я поместила ее во Фленове и относилась к ней с полным доверием. На второй год пребывания Погосской-дочери у меня во Фленове у нас произошла странная история. Как-то раз я получила от нее письмо (она часто писала мне о наших общих делах), стала читать и просто не поверила глазам. Обращение было к какой-то тетке, описывалась жизнь во Фленове, и тут же говорилось, что, окрашивая нитки и шелк, она часть отдает мне, а часть посылает матери, надувая меня без стеснения. Кроме того, в письме высмеивалась вся моя деятельность, мои поступки, школьные порядки, будто бы ужасные, невыносимая жизнь учителей и т.д. Все это было сказано в таких наглых выражениях, что я пришла в ужас – с кем я имею дело!

В полном недоумении я написала ее матери в Москву, прося ее немедленно приехать. Вечером, когда мы сидели по обыкновению в зале вокруг стола, дверь с балкона отворилась и в сарафане, в платочке на голове явилась Погосская. Она с усмешечкой заявила, что ей надо со мной поговорить с глазу на глаз. Когда мы вышли в другую комнату, она с тем же смешком сказала: "А ведь нам с вами надо письмами поменяться", – и прибавила, что произошло недоразумение, что она написала мне письмо, но по своей привычке сперва надписывать конверты, а потом писать письма, мое письмо послала тете, а теткино мне, и просила вернуть его ей. Я ответила, что очень сожалею, узнав совершенно невольно, какого она дурного мнения обо мне, что к ней я всегда относилась хорошо, стараясь быть ей полезной, и не вижу, какая была причина отплатить мне такою враждой. Письмо же я отказалась ей вернуть до приезда ее матери, которая должна рассудить это дело. Она была, по-видимому, очень недовольна таким оборотом дела, но должна была сдаться. Когда приехала ее мать, я прочла ей это письмо, желая видеть, какое впечатление оно на нее произведет. Мне казалось, что она, наверное, осудит поступок дочери, я ждала, что это огорчит или хоть смутит ее, но я наткнулась на такую же нахальную женщину, как и дочь. Она не видела в поступке дочери ничего особенного, всячески старалась ее оправдать, и я не заметила в ней ни тени сожаления о случившемся. Это навело меня на мысль, что деньги, которые я так щедро валю на "Родник", в плохих руках, и сейчас же послала сделать полную ревизию магазина, в котором оказалось менее чем за три месяца существования уже три тысячи дефицита. Таким образом, мое бедное предприятие с первых же шагов потерпело убытки. Пришлось принять крутые меры и отстранить эту шайку обирающих меня людей. Погосскую я попросила уйти из магазина, а с дочерью тоже решила расстаться и поручила одному из учителей принять от нее по описи оставшуюся пряжу и краски. Но что же оказалось? Незадолго до того я выписала из Персии несколько пудов ценного красильного материала, так называемой марены, которая дает очень приятные красные тона. При сдаче не оказалось ни одного мотка шелка, а от марены всего несколько фунтов. Но Погосская обошла и учителя, отослав его с каким-то поручением в момент отъезда. Взвалив мешок с мареной на тележку, отвозившую ее на станцию, она увезла с собой и ценную краску. Учитель, которому я указала на промах, допущенный им при приемке, был страшно смущен и немедленно послал ей телеграмму, прося вернуть марену, на что получил ответ: "Ищите там, где лежит".

Погосская уверяла меня, что у нас все окрашивается растительными, нелиняющими красками. Я не имела оснований ей не доверять, так как считала ее вполне порядочной женщиной. Но каково же было мое изумление и негодование, когда мне сказали, что, прибирая после Погосской теремок, в чулане нашли груду склянок с остатками самых дешевых, линючих анилиновых красок, которые можно купить в любой москательной лавке.

Потом только я узнала, что Погосская-мать уже во многих земствах проделала те же штучки, отсылая лучший товар в Англию к своей старшей дочери, живущей там в качестве агента какого-то магазина. Она надула еще какое-то благотворительное общество, которое поручало ей сбывать кустарные вещи в Лондоне. Несколько лет она получала товар и деньги на содержание магазина, но когда кто-то из членов этого общества, проездом попав в Лондон, захотел побывать в магазине, то на указанной улице под известным адресом такого вовсе не оказалось, его никогда и не было.

Но это было еще не все. Анна Погосская (дочь), как оказалось потом, когда вообще многое для нас раскрылось и стало ясным, помимо крашения, была пропагандисткой свободных мыслей среди учителей и учеников. Молодая, очень вертлявая, обладающая всеми уловками американского воспитания, притом нечесаная, неопрятная, одевающаяся большей частью в сарафан, она играла в народницу, настраивала учителей, осуждала все, что исходило из Талашкина, и очень скоро присутствие ее во Фленове отозвалось на отношении ко мне учителей, которых я и так уже могла во многом упрекнуть. У нее все были разговоры о равенстве в том смысле, что раз у одного есть что-нибудь, а у другого нет, то надо имущего ненавидеть, смотреть как на врага и, если можно, уничтожить. Со временем эти рассуждения принесли очень пышные плоды. Она часто вела нескончаемые беседы с Малютиным, спорила с ним, в чем-то убеждала, и каждый раз после такой беседы он ходил какой-то странный, озабоченный, чем-то сильно смущенный, сам не свой.

Но тогда я была еще слепа. Я так была поглощена своей работой, что ничего, кроме нее, не видела, а на окружающих людей смотрела только как на своих помощников, сотрудников, разделяющих те же идеалы, что и я. Я так далека была от мысли, что в то время, когда я с такой любовью, с полным самозабвением создавала любимое дело, кругом уже шло глухое брожение, недовольство, недоброжелательство, моя деятельность критиковалась, а создавшаяся атмосфера недовольства должна была привести к полному развалу…

В июле 1904 г., незадолго до истории с Погосской, вставши как-то раз с постели часов в девять утра, я взглянула в окно и увидела огромный столб дыма над воротами, и в ту же минуту забили в набат, послышались отовсюду крики: "Пожар", забегали люди, поднялась страшная суматоха. Это горел колоссальный сенной сарай, вмещавший до десяти тысяч пудов клевера, который только накануне удалось свезти при отличной погоде, без капли дождя… Это вспыхнуло как порох – золотой порох, ибо для хозяина доброкачественные запасы корма на зиму дороже золота.

И что странно – сарай этот находился на самом бойком месте, между скотным двором и конторой, заперт был со всех сторон на замок, а подворотни заложены досками. Возле проходила дорога, по которой вечно сновали служащие, работники; с другой стороны находился скотный двор, где в ту минуту у скотниц и доильниц кипела работа. Трудно было допустить, чтобы кто-нибудь мог залезть в него и заснуть с трубкой, так как ворота были очень хорошо сделаны и не было никакой лазейки. Мы терялись в догадках и предположениях.

Сбежалась вся дворня, не тушить – тушить было невозможно, – но помогать отстаивать соседние постройки от огня. Помогали все: кто носил ведра, кто действовал баграми, кто заливал накалившуюся крышу окружающих построек. Пришли ученики, вся школа, одна Погосская не пришла на пожар, и когда я наивно на другой день спросила ее: "Что же вы не пришли утешить, поддержать меня?" – она хихикнула и ответила, что ей здесь нечего было делать…

Наехала полиция, производилось следствие, было несколько лиц под подозрением, но так ничего и не добились. Киту, встретив однажды в поле сторожа сгоревшего сарая, которого долго подозревали в том, что он залег с вечера спать на сеновале и нечаянно заронил огонь, пообещала ему, что он во всяком случае останется в Талашкине, но только чтобы сказал правду, не курил ли он около сарая, не провел ли там ночь, но тот клялся и божился, что ничего подобного не было.

Мы долго доискивались о причине пожара, терялись в догадках и предположениях, но мы еще были слепы, и этот колоссальный пожар отнесли к несчастному случаю…

Расставшись с Погосской, я перевела красильню в Смоленск, приспособила для нее помещение и поручила ее Барщевскому, который очень охотно взялся заниматься ею, тем более что это не составляло ему большого труда – рядом строился мой музей, и он следил за постройкой, а квартира его была в том же доме. Рукодельню и приемку вышивок от крестьянок взяла на себя Леля Сосновская. Когда я предложила ей заняться этим делом, она с радостью согласилась и поселилась у меня в Талашкине. Я давно уже любила этого маленького человечка, относившегося ко мне с теплотой и преданностью. В день похорон мужа она приезжала ко мне утешить меня, окружила меня лаской и старалась быть мне чем могла приятной и полезной.

Рукодельню я поместила в прежней моей художественной мастерской. В этой мастерской работало также несколько бывших моих учениц, которые вышивали под наблюдением художников по их рисункам. Туда же приходили за работой и приносили готовую бабы из окрестных деревень. Леля быстро научилась говорить с бабами их языком, высчитывать с ними ряды ниток для расплаты, названию отдельных швов и узоров, вела книги и предавалась делу с увлечением и любовью целыми днями. За одно это отношение ее к делу я нравственно связана с ней и благодарна ей. В продолжение трех лет она не пропустила почти ни одного дня, никогда не жаловалась на утомление и продолжала заниматься с одинаковым рвением.

Я нашла также незаменимую помощницу в лице одной дворовой женщины, Поли, которая очень быстро поняла, чего я хочу от дела. Это была честная, усердная и очень умелая женщина, понимавшая меня с полуслова. Как крестьянка сама, она отлично умела говорить с бабами, знала все их приемы, иногда маленькие хитрости и понимала толк в пряже, холстах и шитье.

Были между бабами и плутовки. Как-то раз мы видим у одной женщины красивые "поляки", шитые нашим шелком и нитками, – подобных найти было негде, так как в продажу наша окрашенная пряжа не шла. Мы похвалили ее, она же, думая, что мы не догадываемся, с большой отвагой заявила нам: "Теперь у нас такая мода пошла"…

XXIV
Музей. Поиски места для него. Малютин

Князь ненавидел старину. Она раздражала его. При жизни его, выполняя обязанности жены и хозяйки дома, дорожа больше всего семейным миром и избегая раздражать мужа и давать повод для нескончамых насмешек, я прятала свое собрание старинных вещей повсюду, заваливала чердаки и чуланы и даже хорошенько не знала, чем я владею. После его смерти мне захотелось привести в порядок собранные сокровища, и, только вынеся на свет все, что годами лежало в укромных уголках, я увидала, что у меня создалась целая богатая коллекция, нуждающаяся в достойном помещении.

Еще при жизни мужа я стала хлопотать о том, чтобы город дал мне какой-нибудь кусок земли, на котором бы я могла выстроить здание для музея. Так как это должен был быть музей русской старины, и в большей своей части смоленских древностей и этнографии, то я задумала поместить его в старинную обстановку, которая так бы гармонировала с содержимым. И вот насмотрела я одну из башен старинного смоленского кремля. Эти башни частью превращены в архивы, частью пустуют и разрушаются за недостатком средств для их поддержания. В одной из них, над Молоховскими воротами, помещается полковая церковь. Не стану говорить о том, кто и как несет на себе обязанности охранения "драгоценного ожерелья земли русской", что делается для этой цели, но только некоторые башни приходят в полный упадок, а это, конечно, очень жалко. Одна из них, под названием "Никольская", в которой был когда-то проезд, остановила мое внимание. Проезд был уничтожен по тесноте и неудобству, а рядом в стене были пробиты широкие ворота и проведена дорога. Башня стояла заброшенной, запустелой, без всякого употребления, и даже без крыши, которую подпалили какие-то хулиганы, гуляя по стене. Зубцы этой башни были наполовину разрушены. По фасаду с Никольской улицы над воротами висела икона под маленьким навесиком. Вокруг иконы было накрашено яркой синей краской, что производило впечатление какой-то грубой заплаты на старой облупившейся кирпичной стене. С двух сторон к башне примыкали стены, а с тылу был пустырь.

Я обратилась к нашему тогдашнему губернатору, Звегинцеву, прося его помочь мне выхлопотать в Археологической комиссии эту башню для устройства там хранилища древностей, беря на себя все расходы по устройству. Смета, составленная городским архитектором В., доходила до сорока тысяч. Я предлагала не трогать фасада с Никольской улицы, а также стен с обеих сторон, но с четвертой стороны, где был пустырь, я предлагала расширить окна, сделавши наличники одинакового размера. В этом месте стены были двухаршинной толщины, а окна – узкие бойницы. Для того чтобы удовлетвориться башней, не делая надстройки, я предполагала в каждом этаже сделать галерейки, на которых стояли бы витрины, в нижнем этаже тоже поставить витрины во всех направлениях таким образом, чтобы хранитель музея, оставаясь в нижнем этаже, мог бы видеть посетителей снизу и следить за ними. Для того же, чтобы дать хорошее освещение, я предполагала сделать стеклянную крышу, не превышающую зубцов башни, чтобы таким образом не портить внешнего облика древнего памятника.

Звегинцев, найдя мою просьбу основательной и радуясь случаю быть мне полезным, а заодно спасти одну из исторических башен, немедленно написал в Археологическую комиссию о пользе такого музея в нашем старинном городе. К сожалению, когда был прислан сюда член Археологической комиссии, я была в Париже при умирающем муже и не могла поддержать своего плана. То же, что было передано мне, глубоко огорчило меня. Был прислан г. Покрышкин, который нашел, что это "кощунство – трогать древние башни", предпочитая, повидимому, их полное разрушение. Этот же Покрышкин, так "ревностно" отстаивавший древности в Смоленске, был откомандирован однажды в Спасо-Нередицкий храм в Новгород для реставрации и там, не боясь "кощунства", совершенно его изуродовал… Но это не мое дело. Пусть гг. Покрышкины творят безобразия, если их терпят. Я только жалею, что благодаря ему и Спасо-Нередицкий храм потерял свой прежний дивный облик, да и от Никольской башни скоро ничего не останется. Итак, в результате, после переговоров с Археологической комиссией, я получила отказ.

Город, к которому я обратилась с просьбой дать мне землю для музея, не нашел ничего лучшего, как предложить мне огромный пустырь, за стеной, в совершенно глухом месте (далеко позади Сосновского бульвара). Это был просто кусок вала и рядом огромная яма. Весь грунт в этом месте был наносный, и, чтобы построить там здание, надо было бы вывести фундамент в два раза выше обыкновенного, дабы здание стало на поверхность земли. Чего бы стоили одни земляные работы? Кроме того, отцы города забыли, что кругом немощеное болото, непроходимое осенью, зимой и весной, летом же поднимается столбом пыль, что вредно для музея, так как никакая упаковка не могла бы предохранить от нее вещи. Место было глухое, отдаленное от всего, точно нарочно придуманное для удобства громил и соблазна воров, в котором и простым-то людям жить жутко, а для хранения дорогих, редких предметов совершенно неподходящее. Но что было смешнее всего, это то, что, когда гласные собрались обсудить мое ходатайство, один из них сказал: "Надо еще посмотреть, какой она нам выстроит фасад!" Не знаю, могла ли бы я, при всем желании, сделать что-нибудь хуже тех фасадов, которые встречаются в нашем богоспасаемом городе.

Не видя ни с чьей стороны поддержки, я, было, уже приуныла. Выручила меня Киту, предложив мне построить музей на ее земле, на том месте, где когда-то стояла рисовальная школа. Я, конечно, с радостью согласилась. Таким образом, за Молоховскими воротами, по Рославльскому шоссе, рядом с маленьким домом, в котором мы всегда останавливались наездами в город, возник музей. Постройка его была задумана самым практичным способом. Я применила на ней весь опыт, вынесенный мной из заграничных путешествий по музеям…

В Смоленске я вообще не видала никакого сочувствия к своей деятельности. Невольно вспомнился мне еще один эпизод, рисующий отношение ко мне городского управления. Как-то раз, сидя на балконе и дружно беседуя с нашим смоленским губернатором, В.О.Сосновским, еще при жизни мужа, мы заговорили о пожарах, которых в том году было очень много. В.О. и говорит:

– Вот я недавно был в Вязьме. Маленький уездный городок, а как хорошо там устроен пожарный обоз. Город на свои средства купил паровую машину, и как великолепно она действует.

На мой вопрос, есть ли такая же в Смоленске, В.О. отвечал, что, к сожалению, никак не может подбить город на эту покупку, городская управа все ссылается на безденежье, и теперь у нас часты пожары, а помочь мы бессильны.

Прошло некоторое время, и разговор этот был забыт.

В это время умер один знакомый мужа, Гольденберг, бывший с ним в крупных делах. Видно, он остался очень довольным результатами этих дел, потому что даже оставил мне по завещанию на мои благотворительные дела четыре с половиной тысячи рублей. Мне сейчас же пришла мысль употребить эти деньги на какое-нибудь общественное дело, и я вспомнила о разговоре с Василием Осиповичем, которому я немедленно сообщила о своем намерении пожертвовать городу хорошую пожарную паровую машину. Так как я ничего в этом не понимала, то просила его взять это дело в свои руки. Конечно, В.О. любезно откликнулся на мое предложение и вызвал с этой целью в Смоленск Густава Листа. Вместе с городским головой они обсудили этот вопрос и пришли к соглашению. Так как Днепр отстоит далеко от центра города, то потребовался рукав в две версты длиной, что несколько увеличило стоимость машины. Я согласилась на доплату, лишь бы только дело было хорошо сделано, и через некоторое время в город торжественно прибыла прекрасная машина с длинным рукавом. Принята она была с благодарностью, и казалось, успех ее был обеспечен, но тут вскоре ушел В.О., а с его отъездом вопрос о машине отошел на второй план, о ней совсем забыли.

Как-то раз произошел большой пожар недалеко от того дома, в котором мы всегда останавливались, приезжая в город. Дело было осенью. Я давно слышала, что машина стоит без употребления и нарочно пошла на пожар, чтобы убедиться, правду ли мне говорят. Придя на пожар, я увидала, что действительно никакой машины нет, а какая-то крошечная жалкая бочка скачет на двухколеске с одного ухаба на другой, наполовину выплескивая воду, и, конечно, ничего залить не может. Тогда я сделала запрос городской управе, почему не употребляется машина, и косвенно через кого-то получила ответ: "Откуда же им взять лошадей для машины, механика и т.д.?" Тон ответа был обиженный, и в нем чувствовался упрек, как это я могла подарить городу машину, не подарив заодно и лошадей, не воображаю ли я в самом деле, что много сделала, подарив городу только машину и больше ничего?

Так с тех пор и осталась машина стоять в сарае и фигурирует только раз в году, в день пожарного праздника, 28 июня. В конце концов я же почувствовала себя виноватой в том, что сделала этот дар.

* * *

Талашкино совсем преобразилось. Бывало, куда ни пойдешь, везде жизнь кипит. В мастерской строгают, режут по дереву, украшают резную мебель камнями, тканями, металлами. В углу стоят муфеля, и здесь, втихомолку, я давно уже приводила в исполнение свою заветную мечту, о которой даже говорить боялась вслух: делаю опыты, ищу, тружусь над эмалью. В другой мастерской девушки сидят за пяльцами и громко распевают песни. Мимо мастерской проходят бабы с котомками за пазухой: принесли работу или получили новую. Идешь – и сердце радуется.

Руководителем моей мастерской был С.В.Малютин. Тщедушный, маленький, он и был маленьким во всем, кроме таланта. Вначале скромный, податливый, он признавал за мной вкус, опыт, а главное, понимание комфорта, которое в нем совершенно отсутствовало, и потому, когда мы начинали создавать разные вещи домашнего обихода в новом русском стиле, он прислушивался к моим советам и следовал моим указаниям. Сам же он делал вещи совершенно невозможные для жизни – столы с острыми углами, о которые все больно стукались коленями, кресла, которых никто не мог сдвинуть с места, а раз он сделал табурет, с крупной рельефной резьбой на сиденье, необыкновенно неудобный. Этот табурет даже сделался знаменитым, и многие просили его фотографию на память как курьез.

Хотя Малютин был неречист, ребята его отлично понимали. "Столбушечки, красочки, вершочки, зайчики" составляли весь незатейливый обиход его речи. Характер у него был тяжелый. Он решительно нигде и ни с кем не мог ужиться. Болезненная подозрительность, обидчивость и самолюбие не давали ему покоя. Он подозревал всех своих помощников в том, что они заимствуют его рисунки и могут выдать за свои, всегда на кого-то жаловался и всегда считал себя обиженным.

По приезде в Смоленск он поселился с семьей на квартире, но пошли неприятности с хозяином, попросили очистить квартиру. Тогда он устроился у одного мелкопоместного соседа, Крона, в двух верстах от Талашкина, но тоже не поладил. В имении Путято – то же самое. Пришлось выстроить ему дом в Талашкине на шоссе. Чтобы заинтересовать его и привязать немного к Талашкину, дом строился по его рисункам, в русском стиле. Теперь он сам был себе хозяином, ссориться было уже не с кем. К сожалению, новый хорошенький домик скоро превратился в хлев…

Заинтересовалась я его старшей дочерью Ольгой. Бедная девочка в 13 лет еще не умела читать, о чистоте понятия не имела, к правде приучена не была, росла в грязи, невежестве. И таких неумытых ребятишек у него было четверо. Косноязычная жена его, совсем простая женщина, не могла дать им никакого воспитания. Грязь с нее самой так и сыпалась. Страшно было у них в доме сесть на стул, насекомые так и бегали…

Я позвала Ольгу к себе погостить, обмыла ее и приодела. Наш школьный учитель Соколов стал давать ей уроки, но это стоило ему большого труда. До тринадцати лет она ничему не училась и совсем не привыкла трудиться, была ленива, упряма, но я многое ей прощала ради ее прирожденного таланта к рисованию и удивительного чувства красок. Вместе с талантом она унаследовала от отца и все его недостатки. Прожила она у меня два года. Когда отец снова взял ее к себе, она не выразила никакого сожаления, расставаясь со мной. Дома ей было вольготнее, никто не заставлял ни учиться, ни быть опрятной. Впоследствии я слышала, что она поступила в Московское училище живописи и ваяния, обнаружила большие способности, подражала отцу, но затем я потеряла ее из виду.

У Малютина бывали и светлые минуты. Тогда мы с ним дружно беседовали, он угощал меня "красочками", "столбушечками", "зайчиками", "лисаньками" – это было очень забавно. Пуще всего я боялась его философствований. Это был какой-то сумбур, полное отсутствие логики, некультурность, туман и больше ничего. В сущности, он был очень практичный, хитрый, себе на уме, простой русский мужичок. Я любила его за направление его сказочной фантазии и чудный колорит. Люблю и теперь за это и хочу помнить только хорошее.

В Талашкине против дома стоял старый несуразный флигель для гостей. Мы его превратили в театр. Под руководством Малютина покрыли его резьбой, расписали, наделали декораций, деревянных резных лавок для зрителей. В керамической мастерской обожгли приборы для стенных и стоячих ламп, отделанных кованым железом. Рисунки для ламп сделала я, а железные части выполнили наши кузнецы, и очень хорошо. Говорю так потому, что ведь это делали простые мужики, которые еще недавно и не слыхали ни о каком искусстве.

Малютин написал занавес и одну декорацию, для остальных выписали из Москвы, по совету Малютина, двух молодых художников, окончивших Строгановское училище, Зиновьева и Бекетова. Они были большими приятелями и работали очень дружно.

Наш старый флигель сделался неузнаваемым и ожил. Каждый день в нем происходили репетиции, спевки, а по вечерам зимой устраивался рисовальный класс под руководством Зиновьева для наших ребят, мастеровых и учеников…

Почему Малютин вдруг ушел – я до сих пор не понимаю. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Рассказать все это гораздо легче, чем переживалось. За три года каких только каприз, обид, историй, претензий, жалоб, придирок не пришлось мне разбирать и улаживать! Но я все это терпела и была снисходительна. Бог с ним. Много он мне крови испортил…