Текст книги "Впечатления моей жизни"

Автор книги: Мария Тенишева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Однажды Бенуа был спешно отозван из Парижа по случаю смерти своего отца[43]43
  Архитектор Н.Л.Бенуа умер в 1898 г.


[Закрыть]. Уезжая, он просил меня навещать его жену, оставшуюся с двумя детьми и нянькой-чухонкой. Раз я зашла к ней и, не застав, вошла посмотреть на детей. Старшая девочка, лет трех, играла тут же на полу, а младшая спала в комнате рядом, но вероятно, услыхав шум, она проснулась, и нянька, отворивши мне дверь и впустивши в первую комнату – рабочий кабинет Бенуа, – ушла к ребенку. Оставшись одна, я машинально огляделась вокруг… На рабочем столе и на камине лежали гравюры XVII, XVIII веков. Тут же стояла на столе маленькая трехвершковая кукла, одетая в костюм Людовика XIV, служившая, очевидно, манекеном, и лежала гравюра с летающим или прыгающим из окна человеком на фоне иллюминованного дворца…*[44]44
  *Опускается несколько строк по причинам, изложенным в предисловии.


[Закрыть]

Вскоре после возвращения Бенуа из Петербурга с похорон отца он стал мне рассказывать о какой-то молодой, талантливой скульпторше из крестьянок, очень нуждающейся и подающей блестящие надежды, начал меня уговаривать взять ее на свое попечение, дать ей средства окончить свое художественное образование, говоря, что я этим не только сделаю ее, но и свою славу. Но все его красноречие на этот раз пропало даром. Помня историю с Обером, я отказалась наотрез принять участие в судьбе этой скульпторши. Потом, много лет спустя, мне пришлось очень пожалеть об этом решении. Однажды ко мне в Талашкино приехала одна дама, москвичка, близко знакомая со всем художественным миром Москвы и Петербурга. Она стала мне рассказывать о Голубкиной, скульпторше, вышедшей из народа, действительно настоящем таланте-самородке. Она теперь живет у родных в уездном городишке Зарайске, в самой бедной и некультурной обстановке, где она должна и работать. Ей никак не удается пробиться, вещи ее, несмотря на огромную художественную и даже материальную ценность (как, например, скульптура из дорогого хорошего дерева, превосходно выполненная), с трудом, едва-едва находят себе сбыт или продаются за самые ничтожные цены, не окупающие ей даже понесенные ею затраты на выполнение. Ей не удается получить заказы, так как к женщине-скульптору все еще чувствуется какое-то недоверие, предпочитают обращаться к посредственным скульпторам…

У меня глаза и лицо горели, когда я слушала ее. Она заметила мое волнение и говорит: "Кажется, я вас расстроила своим рассказом?" Тогда я не выдержала. Что-то больное дрогнуло в моей душе. Я тут же при всех рассказала, почему эта история так меня взволновала, ведь я давно слышала о Голубкиной и давно могла бы ей помочь… Для меня нет большего удовольствия, как помочь действительно настоящему художнику, человеку одаренному, любящему свое дело и погибающему только от недостатка средств. Но вот почему я не помогла ей? Почему не сделала этого шага?..

Надо сказать, что если трудна дорога каждого артиста, то для женщины-артистки она неизмеримо трудней. Говорю это не с точки зрения "квасного" феминизма – я феминисткой в этом узком смысле никогда не была, – но какая разница в отношениях к мужчине и женщине на одном и том же поприще? Как глубоко несправедливо и оскорбительно это отношение к женщине-художнице, женщине-артистке… Чтобы женщине пробить себе дорогу, нужны или совершенно исключительные счастливые условия, или же ряд унижений, компромиссов со своей совестью, своим женским достоинством. Через что только не приходится проходить женщине, избравшей артистическую карьеру, хотя бы одаренной и крупным, выдающимся талантом? Как бы талантлива она ни была, всегда она будет позади посредственного художника, и всегда предпочтут дать заказ третьестепенному художнику, чем женщине с явным и ярким талантом: как-то неловко… Ее, может быть, даже будут хвалить в газетах, будут говорить о ней и признавать в художественном мире, но поручить ей ответственную работу никто не решится, ее постараются дружными, сплоченными.усилиями никуда не пропустить. Сколько таких примеров я видела в жизни! Способную художницу в течение трех или четырех лет не принимали в Академию только потому, что она женщина, так как нельзя сказать, чтобы все принятые мужчины оказались гораздо талантливее ее. Люди, ничем не заявившие себя, не сделавшие для искусства решительно ничего, о чем бы стоило говорить, ухитряются получать заказы, пристраиваются декораторами на Императорскую сцену, другие, столь же бездарные, ловко пролезают во всевозможные "хранители" музеев, библиотекари при них, заведующие художественными коллекциями, а сколько явных, кричащих бездарностей попадают в профессора, академики? Женщина с гораздо большим талантом может выдвинуться только чудом или способами, ничего общего с искусством не имеющими, ей каждый шаг дается только с невероятными усилиями… И сколько из них погибает или бьется всю жизнь в нищете, как эта Голубкина?..

XIII
Покупка Талашкина. Жизнь в Талашкине. Врубель и другие гости. Смерть Гоголинского

Вячеслав очень любил ездить в Талашкино. Несмотря на то что Хотылево представляло полную чашу, в Талашкине было уютнее – это было старое насиженное гнездо.

Для меня же поездки туда составляли истинный праздник, если бы только не постоянный страх, что Киту по семейным обстоятельствам будет принуждена в конце концов продать его в чужие руки. Мысль эта мучила меня, отравляя все удовольствие. Сколько раз я делилась с мужем моими опасениями, объясняя ему, почему она задумала расстаться с этим милым уголком. Киту очень хворала в это время, и ее преследовала мысль (под влиянием которой ее нервы расстраивались еще больше), что, случись с ней беда, имение, в которое она вложила столько забот, трудов, инициативы, столько души и любви, отойдет в руки ее очень дальних, малокультурных родственников как родовое*[45]45
  *По закону такое имение нельзя было завещать государству или какому-нибудь культурному учреждению.


[Закрыть], и тогда все пойдет прахом: все ее начинания, улучшения, все начатки культуры, которые она с такими жертвами, такими усилиями насадила. То были люди плоские, ничем не интересующиеся, ни деревней, ни ее процветанием. Они не только не стали бы продолжать работу Киту, но, наверно, скоро бы свели все это на нет. Мысль эта положительно подтачивала здоровье Киту, а я страдала, глядя на нее.

Князь каждый раз утешал и успокаивал меня, говоря, что он этого не допустит, что он сам приобретет его. Но в то время это совершенно не устраивало его. Он очень был занят упорядочением дел на заводе, и главная деятельность его сосредоточивалась в Бежеце. Тогда же мы приобрели Хотылево. Я очень волновалась. Хотя мне доставило большую радость приобретение этого красивого имения, где мы отдыхали после шумной, хлопотливой и подчас утомительной заводской жизни, но я боялась, как бы из-за этого вопрос о Талашкине не отошел на задний план, как бы князь не перестал интересоваться им, так как действительно иметь два имения очень затруднительно и неудобно. Но все эти тревоги наконец рассеялись, случилось чудо – муж решил сам купить Талашкино. Когда это было решено между нами и Киту, мы собрались туда из Хотылева к 22 июля, дню моих именин, уже не как гости, а как будущие хозяева. Недоставало только совершения формальностей. Я была в восторге и вполне успокоилась за судьбу всеми любимого Талашкина, а у Киту камень свалился с души.

Накануне моих именин к нам приехал один из директоров Брянского завода Сергей Иванович Петровский*[46]46
  *Один из директоров Брянского завода.


[Закрыть]. С вечера была отслужена всенощная, и все, казалось, шло по-хорошему. Хотелось по-христиански, по-старинному встретить день моего ангела. На душу пахнуло чем-то давно забытым, прежним, старым, помещичьим житьем-бытьем, где к каждому семейному торжеству деды наши приступали с молитвой. Вячеслав был в духе, я ликовала. Киту улыбалась… Остальные тоже были веселы, не говоря уже о прислуге, которую эти забытые, но трогательные обычаи всегда приводят в умиление.

После всенощной пили чай и долго весело болтали, сидя на балконе в тишине ласкающей, теплой июльской ночи, вдыхая медовый аромат цветущих лип, смешанный с тонким запахом резеды и левкоев. Потом, простившись, мирно разошлись по своим комнатам.

На другое утро я, радостная и нарядная, вышла из своей комнаты, ища мужа, чтобы с благодарностью броситься ему на шею за чудный жемчужный аграф, который я нашла, проснувшись, на своем столе. Я была до глубины души тронута его милым вниманием. Однако не нашла мужа нигде. Я осведомилась у прислуги, и каково же было мое изумление, когда я узнала следующее:

– Князь изволили по обыкновению кушать чай на балконе в семь часов, потом пришел Сергей Иванович, ему тоже подали чай. Князь с Сергеем Ивановичем стали о чем-то спорить. Потом князь вынули часы и сказали, что еще успеют попасть на поезд, и тут же приказали закладывать лошадей, оделись и уехали с Сергеем Ивановичем в Бежецу.

Я ничего не понимала и была потрясена. Легко сказать: "Уехали в Бежецу". Да ведь до Бежецы шесть часов по железной дороге! Поехав туда утром, можно вернуться только на следующий день. Значит – в день моих именин не будет ни мужа, ни гостя, приехавшего, по его словам, исключительно к этому дню. Что же это такое? Не случилось ли чего-нибудь?

Предвидя массу осложнений на этот злосчастный день, я совершенно растерялась… По всей вероятности, наедут к обеду гости из Смоленска, губернатор, архиерей и многие другие. Что я им скажу? Как объясню отсутствие мужа в такой день?

Муж, вообще, кроме Нового года, не признавал никаких торжеств, тщательно скрывая дни своих именин и рождения и легко забывая эти дни у других. Но этому могли не поверить. Пожалуй, подумают, что мы разъехались, поссорились. Бог весть какие небылицы сочинят и пойдут передавать друг другу: провинциальное общество всегда так радуется каждой новой сплетне. Кроме того, если этот казус дойдет до мужниной родни, какое там будет ликование в предвидении возможной и желанной катастрофы! Этого только недоставало… Нет, допустить это было бы слишком глупо. Эта последняя мысль точно пришпорила меня…

Предвидеть такого обстоятельства я, конечно, не могла, но надо было энергично перенести его последствия, загладить их. Жемчужный аграф был слишком незначителен, чтобы оправдать в глазах посторонних людей поступок мужа, нужно было более крупное событие, чтобы одним фактом затмить отсутствие мужа, отвлечь от него внимание, превзойти его важностью. Вдруг меня осенила блестящая мысль. Я села за стол и быстро написала смоленскому нотариусу, прося его немедленно приехать ко мне с книгами, бумагами, печатью и марками для совершения запродажной записи на Талашкино. Видя мое волнение, Киту не посмела противиться ничему и с испуганными глазами, молча, подчинилась всему. Сказано-сделано. Через несколько часов Талашкино было моим. Чтобы сохранить память об этом богатом событиями дне, я убрала стол всеми моими подарками и на первом месте положила талашкинскую запродажную, а потом со всего этого была снята фотография.

Как я и предполагала, к обеду наехали гости из Смоленска. Конечно, отсутствие князя вызвало на лицах нескрываемое недоумение, но когда я объявила новость о покупке мной Талашкина, недоумение сменилось изумлением. Я объяснила, что муж собирался сделать это именно сегодня, но депешей спешно был отозван на завод и, уезжая, просил меня, чтобы запродажная все-таки была бы непременно совершена в этот день, несмотря на его отсутствие, потому что это мой именинный подарок. Мои гости выразили мне массу искренних поздравлений, весело пировали весь этот день, а у меня изрядно щемило на сердце… Завтра не за горами: придется отдавать мужу отчет о моих действиях… Что-то он скажет?

Вернувшись на другой день, он предобродушно, с какой-то детской наивностью, объяснил мне, как все случилось. Заспорив с Петровским и позабыв обо всем, они просто-напросто поехали в Бежецу доканчивать спор, чтобы там на месте доказать свою правоту и друг друга убедить.

Настала моя очередь. Изрядно робея, я понемногу рассказала все то, что мне пришлось пережить за весь день, и как я нашла выход из моего затруднительного положения. К моему удивлению, муж не только не рассердился, но обнял меня, назвав умницей и, тут же пригласив Киту в кабинет, объявил ей, что покупает Талашкино для меня с тем условием, что она в нем по-прежнему останется полной хозяйкой. Я вполне разделяла чувства мужа: Талашкино должно было остаться в ее ведении. Я считала это только справедливым. Вот как Талашкино сделалось моим. Меня факт покупки Талашкина еще раз убедил, что с мужем надо действовать, а не говорить.

Вячеслав всегда сочувственно относился к моим начинаниям, особенно когда они подходили к его расчетам. Покупка Талашкина как раз совпала с его намерениями покинуть брянское дело. Выйдя из него, он предполагал проводить зимы за границей.

В Хотылево он почти перестал ездить потому, что там ему очень надоели рабочие со всевозможными просьбами, а служащие, жалея об его уходе, приставали с уговорами изменить свое решение и не покидать дела. Но решение его было непоколебимо. Таким образом, Хотылево потеряло мало-помалу свое значение и смысл. Мы большую часть лета проводили в Талашкине. Кончилось тем, что Киту приходилось одной ездить в Хотылево, следить за хозяйством и конным заводом, начинавшим уже давать прекрасные результаты.

Понемногу муж стал заговаривать о продаже Хотылева. Как ни грустно, но приходилось примириться с действительностью, сознаться, что жить на два имения делалось весьма затруднительно. Лето было слишком коротко, ни тут, ни там не удавалось сосредоточиться, время разбивалось без пользы.

Поездки в Хотылево обыкновенно сопровождались огромными осложнениями, требовалась целая организация. У нас всегда гостило много народу: несколько друзей, знакомых, родственников, кто-нибудь из художников, Гоголинский, пианист Медем, скрипач Фидельман и другие. Иногда нас переезжало из одного имения в другое человек по двадцати, да еще ехала прислуга, любимые собаки, охотничий сеттер князя и много багажа. Уморительно бывало видеть нас всех на станции в ожидании поезда – мы положительно изображали цыганский табор. Ввиду непродолжительного путешествия (часов шесть по железной дороге), каждый из нас тащил в руках вещи первой необходимости. Тут были дорожные мешки, несессеры, ящики с красками, фотографические аппараты, обилие зонтов с непромокаемыми накидками, ружья, корзины с провизией, в довершение всего назойливо бросалась в глаза пара колоссальных болотных сапог мужа на колодках, почему-то постоянно фигурировавших на первом плане. Поезд в Тычинине, нашем ближайшем полустанке, стоял всего три минуты, и за это короткое время надо было успеть сесть в вагон, да еще нагрузить весь этот пестрый багаж. По приходе поезда начиналась неимоверная суета. Врываясь с обоих концов нашего специального вагона, мы все лезли сразу, бросаясь вперемежку с вещами, с собаками, задыхаясь, с криком и смехом, в то время как из окон соседних вагонов высовывались десятки удивленных физиономий, с любопытством следивших за этим даровым представлением.

Меня эти перекочевывания забавляли, да и трудно было смотреть без смеха на озабоченные лица нашей компании. Все в волнении что-то говорят разом, как будто тут речь шла о жизни и смерти. А мужу это надоело, он любил путешествовать налегке. В конце концов это передвижение народов сделалось утомительным и всех стало тяготить. Не успеешь пустить корни в Талашкине, приняться за какую-нибудь работу, втянуться, углубиться в нее, как вдруг приходилось все бросать, чтобы на несколько дней снова ехать в Хотылево, то из-за заводских дел, то из-за охоты мужа. Кончилось тем, что Хотылево было продано графине М.Н.Граббе, и, хотя я очень горевала, расставаясь с ним, все же меня утешала мысль, что оно попало в руки моих давнишних знакомых, симпатичных, культурных людей, умеющих ценить красоту. Графиня Граббе, урожденная княжна Оболенская, – наша соседка по Талашкину, красавица, симпатичное милое существо, которым я всегда любовалась. Я давно знала ее, еще девушкой. Их имение, Кощино, было в семи верстах от нас, и мы виделись каждое лето.

Жаль, до боли жаль было мне моих трудов, всех тех минут борьбы, радостей и огорчений, нравственно связавших меня с Бежецей навеки. Уход мужа из дел сразу оторвал меня от этой полной, осмысленной, творческой деятельности на заводе и от Хотылева, где все без исключения было создано моею фантазией. Жаль было чудного вида и того широкого, безбрежного простора, которым я никогда не могла достаточно, насладиться. Жаль было теплой благодарной почвы, на которой все так пышно произрастало. Жаль величественную красавицу Десну. Прикованная ее плавным, убаюкивающим течением, задумавшись, я часто подолгу сиживала на берегу. Сколько она унесла за собой моих заветных дум, надежд, мечтаний!..

Меня всегда тянуло к средней полосе России. Я любила в ней роскошь липовых лесов Тульской губернии, глубокие овраги, покрытые густой зарослью дубняка, с пышными благоухающими травами, в которых ютилась душистая дикая клубника, необозримые пространства степей, сплошь до горизонта покрытые волнующейся, как море, рожью. Много раз, гостя у Маши Николаевой, я в этих вековых лесах проводила часы, как казалось мне тогда, в несбыточных мечтах, не подозревая, что судьба поможет мне многое осуществить…

Часть Брянского уезда Орловской губернии, где мы жили, была дорога мне тем, что напоминала с детства любимую мной Тульскую губернию. Однако надо было подчиниться обстоятельствам. Видно, не судьба мне была жить в этих краях…

В это время в Талашкине, кроме постоянных гостей, жили еще Михаил Александрович Врубель с женой, молодой композитор Яновский, кое-кто из Смоленска и Василий Александрович Лидин, приехавший преподавать игру на балалайке в моей школе. С Врубелем мы были большими приятелями. Это был образованный, умный, симпатичный, гениального творчества человек, которого, к стыду наших современников, не поняли и не оценили. Я была его ярой поклонницей и очень дорожила его милым, дружеским отношением ко мне; Такие таланты рождаются раз в сто лет, и ими гордится потомство. Сидя со мной, он, бывало, рисовал и часами мечтал вслух, давая волю своей богатой, пышной фантазии. Малейший его эскиз кричал о его огромном даровании. В это время я была занята раскраской акварелью по дереву небольшой рамки, и этот способ его заинтересовал. Шутя, он набросал на рамках и деках балалаек несколько рисунков, удивительно богатых по колориту и фантазии, оставив мне их потом на память о своем пребывании в Талашкине.

Когда Хотылево было запродано, Киту поехала его передавать сама. Имея дело с хорошими людьми, хотелось сделать это возможно лучше. Из дружбы ко мне она взяла на себя этот труд. Я была еще очень расстроена, а муж был в Петербурге. Поезд, с которым Киту должна была возвратиться из Хотылева, приходил в Тычинино во втором часу ночи, и я позаботилась приготовить ей поужинать. Вся моя компания также захотела дожидаться ее. Видя меня грустной, окружающие старались всячески меня рассеять и задумали устроить какую-нибудь шутку. Решено было всем переодеться прислугой, потушить все лампы, кроме залы, и устроить забавную встречу. Прислуге было ведено спрятаться и не встречать Киту на подъезде, чтобы она сама вошла в залу и увидела следующую картину: вокруг стола, при свете одной свечи в бутылке, сидела в самых непринужденных позах целая дворня, вокруг валялись бутылки, кто пел, кто играл на гармонике, а некоторые пресерьезно дулись в дурачки. Врубель ухарски заломил фуражку набекрень, в расстегнутом мундире изображал денщика. Надежда Ивановна, его жена, – хворенькую бабенку, закутанную в шаль, моя приятельница Е.В.Сосновская – поваренка, Лидии в русской рубашке – кучера, остальные – кто судомойкой, кто буфетным мужиком, а Фидельмана, благодаря его крошечному росту, спеленали, и я изображала его няньку.

Как мы предполагали, так и случилось. Киту, удивленная темнотой во всем доме и тем, что никто ее не встретил, услыхав какие-то непривычные звуки гармоники из залы, шум и смех, вошла в залу и остановилась на пороге в изумлении. А мы так вошли в роль, что даже на минуту обманули Киту картиной затеянной прислугой попойки. Но тут кто-то рассмеялся, и мы все окружили ее, один лишь Фидельман лежал забытый, спеленутый на полу и орал благим матом, стараясь высвободиться.

Киту была довольна результатом своей поездки и, хотя усталая, утешала меня, говоря, что графиня в восторге от своего приобретения и будет любить и беречь Хотылево. Дело было сделано. Надо было смириться, приняв случившееся как указание, волю самой судьбы.

* * *

Все воображение, а главное, энергия, которую я вложила в создание Хотылева, и широкая деятельность моя в Бежеце, не могли уже более замереть во мне. Прилив здоровых сил снова и снова толкал меня к новому творчеству и новому труду. Перенеся всю мою любовь на Талашкино, утешенная, примиренная, с обновленными и удвоенными силами я приступила к новым задачам.

Удивительно, сколько раз в жизни человеку приходится начинать сначала… Судьба, вырывая его с намеченной дороги, толкает его по другому пути, а люди строго осуждают за это человека, упрекая в непоследовательности. В особенности в таких случаях достается женщинам… Судить легче, чем действовать. Они осуждают, не считаясь с тем, что нами руководит высшая воля…

Итак, Талашкино сделалось нашим постоянным летним пребыванием, а зиму мы проводили, как всегда, в Петербурге, иногда же уезжали за границу. Жизнь в Талашкине потекла легкая и приятная. Каждый из нас имел свою арену деятельности, каждый по-своему пустил корни. Киту, успокоенная за свое дорогое гнездо, с удвоенным рвением предалась сельскому хозяйству, к которому примкнула новая страсть – конный завод, переведенный из Хотылева. Муж предпринял огромный труд по русской этнографии и часами работал, запершись у себя в кабинете. Я занялась созданием школы, а все остальное время посвящала мастерской, трудясь над рисунком.

Кроме постоянных жителей, в Талашкине у нас подолгу гащивали в разное время Репин, Прахов, Софи Ментер, знаменитая пианистка, Коровин, Ционглинский, Трубецкой – скульптор (лепивший с меня статую в продолжение трех месяцев и очень неудачно), Врубель, Владимир Ильич Сизов, приятели и родственники мужа и кое-кто из Смоленска.

Мы часто предпринимали большие прогулки пешком и в экипажах. Муж играл со своей компанией в крокет, ездил на велосипеде. По вечерам устраивались музыкальные вечера: трио и квартеты с участием Вячеслава, хорошо игравшего на виолончели (он был учеником Давыдова), дуэты – виолончель с пением. Я часто и много пела. Все очень любили эти вечера и, рассевшись каждый в своем углу на любимом кресле в нашей большой зале, специально нами переделанной для этой цели, целыми часами засиживались, наслаждаясь музыкой.

Днем можно было обойти все Талашкино и никого не найти. У всех были свои рабочие часы, каждый зарывался в свое дело, только из открытых окон флигеля неслись, переплетаясь в невообразимую какофонию, игра Медема на рояле и бесконечно повторяемые скрипичные фиоритуры и упражнения Фидельмана.

Один из таких мирных, счастливых летних сезонов был отравлен смертью моего друга и учителя Гоголинского. Случилось это 7 июля. Мы в этот день собрались копать курганы на Соже, в двух верстах от дома. В это лето у нас гостили сестра мужа Остафьева с дочерью Кати, Е.А.Сабанеев, директор О-ва поощрения художеств, приехавший в это утро из Петербурга, и художник Ционглинский. На место раскопок поехали большой компанией, кто в экипаже, кто на велосипеде. По приезде на место все разделились. Мы с Нилом Алексеевичем отправились копать, одни – удить рыбу, другие купаться или просто бродить по берегу речки. Гоголинский в этот день был очень весел. Утром он ездил на велосипеде к шоссе встречать Сабанеева, желая похвастаться ему, что всего за три дня до его приезда обучился этому искусству. Во время раскопок он не отходил от курганов, и мы снялись там на одном из них целой группой, он вышел смеющимся. День был настоящий летний и какой-то особенно радостный. Домой вернулись поздно, за обед сели в восемь часов. По обыкновению пили шампанское, весело болтали, смеялись, без конца вышучивая друг друга. Мне, конечно, как всегда, доставалось от мужа за мою страсть к старине и раскопкам – это была его любимая, неистощимая тема.

После обеда – погода была так хороша, что в комнатах не сиделось, – мы пошли всей компанией прогуляться, растянувшись группами и попарно длинной вереницей. Вернувшись к чаю, я вдруг заметила, что между нами нет Нила Алексеевича. За ним пошли, заглянули в его комнату, обошли весь дом и парк, опять забежали в его комнату – его не было. Нас это обеспокоило. Становилось поздно, а он не возвращался. Решили наконец пойти на поиски той же дорогой, где мы только что проходили. Прихватили с собой прислугу с фонарями. Мы пошли мимо сада по большаку, громко окликая его и делая всевозможные предположения. Утомившись за день, он легко мог незаметно отстать от нас и, присев где-нибудь за деревом, задремать. А то – от непривычки к вину у него могла закружиться голова…

По обе стороны дороги на пригорках тянулся лесок, по которому рассыпались во все стороны люди с фонарями. В тишине таинственной ночи замелькали между деревьями то там, то сям загадочные огоньки. Настала жуткая тишина, изредка прерываемая только треском сухих веток под ногами удалявшихся людей, да в траве неумолчно трещали кузнечики. С затаенным дыханием, со сдавленным горлом, вся превратившись в слух, я замерла, стоя одна на перепутье. Делалось все таинственнее, все страшней. Сердце, болезненно сжимаясь, с силой, точно молотком, стучало в груди и ушах. Понемногу умирала надежда. Где-то в душе зашевелилось предчувствие чего-то неминуемого, неотразимого. Минуты казались вечностью…

Вдруг из глубины леса чей-то голос произнес: "Вот он!" На полгоре в лесу остановился огонек, потом другой, третий, а там со всех сторон бежали остальные, быстро стягиваясь к одному месту. Наступило гробовое молчание. Природа тоже молчала, прикрывая великую тайну жизни и смерти…

Спустя немного тот же голос спросил:

– Что сердце? бьется?… Нет?

– Нет… Все кончено…

Слова эти падали, как тяжелые удары. Истина предстала – не стало моего друга, тихого, сердечного человека, честного труженика. Обливаясь горькими слезами, я убежала домой…

В Талашкине все жалели Нила Алексеевича. Он был добрый, со всеми приветливый. Где-то в провинции у него была жена и дочь, но на наше извещение никто не откликнулся и не приехал. Решено было похоронить его в ограде нашей приходской церкви, в селе Бобырях, в шести верстах от Талашкина. Наши люди, чередуясь, несли гроб его на руках, и похоронное шествие длинной вереницей растянулось до самых Бобырей. Все талашкинцы без исключения проводили Нила Алексеевича к месту его вечного покоя.

Удивительно трогательно было участие окружающих к этому чужому, одинокому человеку. Все, кто только мог, с усердием покрыли его венками и цветами. В торжественный момент прощания я была единственным и самым близким ему лицом. После отпевания мне первой пришлось с ним проститься. После меня подошли его друзья, Сабанеев, Ционглинский, затем остальные. Среди прощавшихся с телом я заметила нашего деревенского маляра Михаилу, который, подойдя к телу, степенно, без торопливости, принялся покрывать бесчисленными поцелуями лицо и руки бедного Нила Алексеевича, пристально глядя в лицо умершего. Он, можно сказать, излизал его окончательно, с какой-то наивностью, без малейшего отвращения и страха. Я подумала: сколько хорошего, сколько теплоты и мягкости душевной таится в простом русском народе… Этот человек, не знавший Нила Алексеевича, усердно нес его несколько верст до кладбища и простился с ним, как родной, гораздо сердечнее Сабанеева и Ционглинского, потерявших в нем старого товарища.

Нет, умереть в деревне не страшно. Даже самого сиротливого кто-нибудь да пожалеет, прольет искреннюю слезу и похоронит с хорошим христианским чувством…

Нил Алексеевич прослужил 25 лет преподавателем в петербургской школе Поощрения художеств, и как раз в ту весну был его юбилей. Но слово это звучит слишком громко. Юбилей состоял в том, что несколько товарищей пожали ему руку, он скромно пообедал у Сабанеева, получил от меня поздравительную телеграмму – вот и все. Школа Поощрения художеств не награждает своих тружеников в конце длинного ряда годов службы, в продолжение которых человек истрачивается, стареет и в результате умирает. Там нет капиталов, не выдаются пенсии, и за неустанный труд платят гроши. Этой-то более чем скромной карьерой удовольствовался Нил Алексеевич, составивший себе репутацию добросовестного человека и скромного, но хорошего акварелиста-пейзажиста. У него была чудная душа, и от дружбы с ним делалось теплее на сердце…