Текст книги "Танец страсти"

Автор книги: Марион Орха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Annotation

Гениальная авантюристка, актриса, танцовщица и куртизанка Лола Монтес была в центре внимания лучших мужчин своей эпохи – в нее были влюблены и Ференц Лист, и Александр Дюма отец. Король Баварии Людвиг I был полностью сражен – без памяти влюбленный, он пожаловал ей графский титул и приличное содержание.

Понятие Лолы о свободе танца было весьма неоднозначным. На сценах крупнейших театров трех континентов она танцевала практически нагой, и пластика ее была далека от классических канонов. Благодаря ей весь мир танцевал зажигательные фанданго, болеро и тарантеллу и был покорен ее экзотической красотой, откровенно эротическими выступлениями и скандальными поступками при монарших дворах.

Марион Орха

ПРЕЛЮДИЯ

МОНОЛОГ

АКТ I

Сцена первая

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Сцена вторая

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Сцена третья

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Сцена четвертая

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Сцена пятая

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Сцена шестая

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Сцена седьмая

Глава 29

Глава 30

Глава 31

ИНТЕРЛЮДИЯ

АКТ II

Сцена восьмая

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

ИНТЕРЛЮДИЯ

АКТ III

Сцена девятая

Глава 36

Глава 37

Сцена десятая

Глава 38

Глава 39

ЭПИЛОГ

БЛАГОДАРНОСТИ

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

Марион Орха

Танец страсти

Я посвящаю эту книгу

моему отцу Джону Орхе

и его матери Элизабет О'Брайен.

Оба они отважились броситься в неизвестность в юном возрасте: в пятнадцать лет бабушка уехала в Англию, а отец сбежал из дома и нанялся на корабль.

Но что такое ложь? Простой ответ:

Не более как правда в полумаске.

Дж. Г. Байрон. Дон Жуан

(перев. Т. Гнедин)

ПРЕЛЮДИЯ

Оно явилось по снегу и льду, взъерошив метелки прошлогодней травы на лугах, и пробралось в окоченелые сады. Оно прокралось по притихшим улицам и скользнуло под двери в дома. Оно просочилось сквозь толстые зимние шторы, проникло в тончайшие щелки между плинтусом и стеной. От него погасли свечи и забеспокоились кошки. Чувство тревоги повисло над домами – неясное, смутное, падающее со стылого зимнего неба.

МОНОЛОГ

Лола стояла на сцене – за опущенным еще занавесом, в темноте, где тут и там шевелились черные тени, будто текучая сажа. Уже скоро бордовый бархатный занавес с шелестом разойдется, но не сейчас, еще через минуту-другую. Плюшевые кулисы чуть трепетали, будто поднятая ветерком рябь на воде – или словно нежная кожа от прикосновений возлюбленного. Лола глубоко вздохнула. В зале, отделенном от нее занавесом, раздавались нетерпеливые возгласы. Скрипач тихонько пощипывал струны; кто-то закашлялся. Зазвучали арфа и тимпан^[1], занавес дрогнул. Когда ударили цимбалы^[2], тяжелый занавес разошелся, словно Красное море – перед Моисеем.

Лола двинулась вперед, на освещенную часть сцены – осторожно, шаг за шагом. Как будто она прежде не умела ходить; или как будто все ее существо было пленено. Два, три, четыре – она поймала ритм арфы, вздохнула вместе с зазвучавшим контрабасом. …Восемь, девять! Она вскинула над головой кастаньеты. Делая круг по сцене, она плела замысловатый танец – движением рук, затем одних кистей. Она была молодой и беспечно влюбленной – а в следующее мгновение преисполнялась надменности. Она стала развязной, разгневанной, снедаемой страстью – словно ряд сменяющих друг друга картинок пронесся по сцене. Когда она отбила бешеную чечетку, зрители были потрясены стремительной дробью ее каблуков. Бесстрашно глядя в зал, она обрушила на зрителей свое искусство, устремилась на них в атаку, словно самая могущественная в мире женщина.

В этот вечер ее выступление пробудило в памяти величайшие минуты ее карьеры. Дрезден, Варшава, Париж – она снова танцевала в этих городах. Она снова была в Берлине, выступая перед королем Пруссии и царем Николаем I, императором всея Руси. Она снова покорила короля Людвига в Мюнхене. Ей опять было двадцать три года и она заново дебютировала на сцене – в Лондонском королевском театре.

Когда завершив выступление, она поклонилась зрителям Театра на Бродвее в Нью-Йорке, они поднялись на ноги. Зал рукоплескал, кричал, топал. Аплодисменты отозвались дрожью во всем теле. У нее болезненно трепетала каждая мышца, ныли кончики пальцев. Лола приглашающе раскинула руки, и на сцену полетели розы. Она послала в зал воздушный поцелуй, затем еще, еще. К ногам упала влажная, словно в каплях утренней росы, роза на длинном стебле. Лола подобрала ее и прижала к щеке. Темно-бордовые, алые, лиловые, почти черные розы усеяли доски сцены. К тому времени, когда занавес закрылся, цветов стало так много, что некуда было ступить. Растоптанные бутоны и смятые лепестки истекали сладким ароматом. У Лолы закружилась голова. Не упасть бы. Доски были влажноватые и скользкие от сока, вытекшего из нежных лепестков.

Лола прошла холодными пыльными коридорами, где стоял тяжелый дух немытых ног и нафталина. В своей уборной она первым делом скинула туфли, облегченно вздохнула. В камине язычки пламени долизывали уголья, над ванной с горячей водой поднимался пар. Комнату заполнили цветы – от нежных бутонов до увядающих букетов. Воздух был насыщен пьянящим ароматом гардении, смешанным с затхлым запашком протухшей воды. Лола расстегнула пояс, сбросила пышные юбки прямо на пол. Усевшись к туалетному столику с зеркалом, она взяла салфетку. Лицо выглядело жалко: грим потрескался, смазался, спекся. В крошечных складках у рта собралась пудра; грим стекал по блестящим потным щекам; черная краска с век расплылась вокруг глаз. Рядом на столике стоял букет тигровых лилий. Яркие лепестки широко раскрылись, бесстыдно обнажив пестик и тычинки, обвисли, готовые опасть.

В коридоре раздались тяжелые мужские шаги. Сорвавшись с места, Лола подскочила к двери, поспешно заперла ее на все три тяжелых медных засова. Не успела она снова сесть к столику, как кто-то попытался ввалиться в уборную. Бросив последний взгляд в зеркало на свое усталое, неопрятное лицо, Лола принялась смывать грим салфеткой, смоченной розовой водой.

Она щедро смазала кремом лицо и шею, и кожа с жадностью его впитала. Один-единственный бешеный танец теперь мог лишить ее последних сил, а ведь когда-то Лола была способна танцевать всю ночь напролет. Сейчас она накладывала на лицо больше краски, чем прежде, и лучше себя чувствовала при искусственном освещении. Каждое утро она выдергивала очередной седой волос из своей темной волнистой шевелюры. Эти ранние седые волоски она складывала в крошечную шкатулку; там же хранились молочный зуб и кольцо с красным камнем, скорее всего, поддельным. Шкатулка стояла возле стопки тетрадок, куда Лола записывала свои сокровенные мысли.

В газетах писали, что Лола прекрасна как никогда, но она знала, что это не так. Истинная красота – своего рода невинность, она источает особенный свет. Люди, которых считают красивыми, сохраняют детские черты лица, не утрачивая детской прозрачности кожи, губ и глаз. А Лола обладала притягательностью, чуть ли не ведьмовскими чарами; это было явное мошенничество, актерская игра, не больше.

Она быстро приняла ванну, облилась из ведра ледяной водой. Порывшись в нарядах, выбрала платье зеленого бархата, которое выгодно подчеркивало цвет лица и зрительно уменьшало талию. Из-за двери ее позвали, и Лола заторопилась. Взгляд упал на кувшин, который она привезла с собой из Парижа; от него исходило сияние молодости. Вспомнив юного нежного возлюбленного, она улыбнулась; припомнив еще кое-что, залилась румянцем. Придирчиво оглядев себя в зеркале, Лола иначе уложила волосы. Наконец она готова. Сегодня вечером ей нужно завоевать себе нового покровителя, а лучше двух. Один опубликует ее воспоминания, другой поддержит деньгами новое представление. Она глянула на стопку дневников, каждый из которых был обклеен лоскутами старого любимого платья. Она уже дважды публиковала из них кое-что, но теперь у нее зародилась новая идея, которую следовало воплотить. Приподняв ладонями грудь, чтобы лучше смотрелась в вырезе платья, Лола кивнула своему отражению и отперла дверь.

АКТ I

Сцена первая

Бирюзовый шелк с золотым шитьем

Глава 1

Я расскажу вам одну историю. О маленькой девочке, которую я когда-то знала. О крохе, которая жила в комнатушке на чердаке, где она видела небесно-голубые занавески, стальное холодное небо в окне, солнечные янтарные крапинки в теплых карих глазах. Одни мечты зарождаются, как бутоны, и пышно расцветают; другие же вянут и сохнут. Порой вымысел смешивается с реальностью, ложь – с правдой. Случается, мы живем мечтами других людей, наши надежды смешиваются со страхом, а наши собственные мечты превращаются в кошмары. Давайте я перенесу вас лет на тридцать назад; разверну спираль времени, словно высохшую снятую кожицу еще сочного персика. Да, я перенесу вас назад, минуя то последнее, имевшее оглушительный успех, выступление на Манхэттене, минуя кружащие голову, пьянящие дни в Мюнхене, минуя Берлин, Париж и Лондон, в самое-самое начало – в Ирландию тысяча восемьсот двадцатого года.

В безлунную декабрьскую ночь часы на башне в Корке пробили двенадцать. В ветхой развалюхе на Мейн-стрит заговорщики готовили восстание. В комнатке над мастерской модистки юная ирландка четырнадцати лет лежала без сна в своей узкой постели, мечтала. В порту уверенным шагом, с некоторой торжественностью сошел на берег молодой англичанин. Каждый в своем собственном мире, ученица модистки и английский прапорщик рисовали себе картины будущего, окрашенного в розовые тона. На следующее утро оба они, не обращая внимание на заиндевевшие от мороза окна и окоченевшие ноги, соскочили с кроватей бодро и весело. Я прямо-таки вижу, как моя мать сбежала по лестнице со своего чердака, на бегу закалывая волосы, а отец твердым шагом вышел из казармы во двор.

Вообразите себе великолепный замок с зубчатыми стенами и бойницами, с башнями, возносящимися на головокружительную высоту, однако же сделанный целиком из папиросной бумаги. Образ отца я собрала из обрывков воспоминаний – запавшая в память удивительная фраза, мимоходом услышанный разговор, прикосновение, жест. Эдвард Гилберт был иллюзией, мечтой; сначала мечтой и иллюзией матери, затем – моей собственной. Насколько я помню, он был красивым мужчиной – с тонкой костью, белокурый, с изящными усиками и бакенбардами. Моя мать не раз говорила, что его светлые, загнутые вверх ресницы были как у ребенка. Даже его довольно хрупкое сложение казалось ей истинно английским и чрезвычайно благородным.

Мне виделось, как он стоит во дворе казармы, высокий, прямой, под низко нависшим ирландским небом. В красном камзоле и узких брюках с кантом он, должно быть, чувствовал себя неотразимым. Это был день, полный новых возможностей, отличное утро для того, чтобы начать жизнь сначала. Здесь, в Ирландии, его происхождение не будет служить помехой. Ему говорили: тут есть чем поживиться, и молодой британский прапорщик вроде него может далеко пойти. Он втянул носом воздух, ожидая почуять чисто ирландский дух немытого тела, однако запахи были сплошь знакомые – конский навоз, начищенные сапоги, солома, гнилые овощи, вонь прокисшей похлебки с кухни. Так пахнет любой солдатский гарнизон в любом месте. Когда отец неторопливо направился к воротам, он представлял себе, как будет командовать целым миром, перемещаясь из одного уголка земного шара в другой одним-единственным мощным прыжком. Отдав честь своему лейтенанту, он присоединился к взводу солдат, что стояли по стойке «смирно» возле ворот.

Когда тяжелые, обшитые железом ворота начали со скрежетом отворяться, его уверенность мгновенно улетучилась и растворилась в морозном воздухе. Первое, что он увидел между открывающимися створками, была тощая девчонка в рваной красной юбке, которая помешивала что-то в горшке над костром. Затем его глазам предстали грубые, убогие жилища, построенные бог весть из чего и как. Они тут скот держат? Ворота скрипели, скрежетали и наконец отворились полностью. По ту их сторону раскинулась обширная стоянка, отвоевавшая часть поля, заросшего колючим бурьяном. На веревках висели одеяла, на голых шипастых кустах сушилось рваное нижнее белье; носились тощие дети с перемазанными в грязи ногами. Единственные животные, которых он увидел, была худущая корова с отвисшим выменем да шелудивый облезлый пес. Сквозь распахнутые настежь ворота Эдвард насчитал тридцать пять – нет, сорок женщин, а снующую ребятню было просто не сосчитать. Из одной хибары тупо глядело существо с пустыми глазами, больше похожее на призрак, чем на живого человека; из других лачуг, моргая от яркого света, повалили чумазые неряхи. Когда солдаты вышли за ворота, все грязное, оборванное население стойбища собралось у края дороги.

– А иди-ка ко мне! – выкрикнула одна особо костлявая тетка. – Увидишь, что у меня для тебя есть.

Солдаты шагали строем, упорно глядя в какую-то точку вдали. Эдвард пытался идти в ногу, однако на лбу начала нервно биться жилка. Он видел женщину, скрюченную, как древняя старуха, видел других, с раззявленными ртами, в которых торчали черные гнилые зубы. Еще одна, с рябым от оспин лицом, прижимала к груди младенца.

– Неужели их нельзя отсюда убрать? – спросил он шепотом.

– Шлюх-то? – откликнулся лейтенант. – Напротив, им запрещено уходить. Им можно либо тут жить, либо – пожалуйте в работный дом. Очевидно, тут им лучше.

– Но их тут десятки! Это же непозволительно.

Лейтенант насмешливо хмыкнул.

– Вы прежде не бывали в Ирландии, так ведь, Гилберт? Здесь в каждом гарнизонном городе свой отряд. Они зарабатывают единственным, что умеют делать.

Солдаты молча шагали к городской ратуше, а толпа женщин кричала им вслед. Девушка с ангельским личиком и грязными босыми ногами не сводила глаз с коренастого молодого солдатика; другая баюкала раскричавшегося младенца. Когда Эдвард оглянулся, женщина с повязкой на глазу обнажила одну грудь и призывно покачала ее на ладони.

– Мой папашка – англичан! – крикнул мальчонка с пронзительно-синими глазами. – И я тоже англичан – как вы.

Солдаты шли дальше, мимо частных домов, общественных зданий и магазинов, и все это до странности напоминало какой-нибудь торговый город в Англии. Эдвард пытался выкинуть из головы слова синеглазого мальчишки, но они упорно звенели в ушах, нанизанные на ритм шагов. Куда ни глянь – всюду можно было заметить крадущихся с опаской молодых парней, а угрюмые группки мужчин при приближении солдат спешили разойтись. Когда взвод повернул с городской площади на Мейн-стрит, в окне мастерской модистки Эдвард заметил девушку в зеленой шляпке. Она казалась свежей и невинной, как весенняя маргаритка, и при взгляде на нее Эдвард позабыл стойбище шлюх и свое уныние. Возможно, жизнь не так уж плоха, в конце-то концов. Девушка улыбнулась мимолетной улыбкой и отошла от окна. Эдварду запомнились ее проницательные глаза, густые брови и смуглая кожа, оттененная изумрудного цвета платьем.

Днем в Корке было спокойно. По ночам, однако, что-то происходило. В декабре, например, в окно в здании суда влетело ведро с конской мочой, и потом несколько недель суд благоухал, как отхожее место. Полицейских убивали одного за другим. Никто ничего не видел; никто не брал на себя ответственность за содеянное. Солдаты дважды в день совершали обход улиц, но им приходилось несладко. Даже если их встречали приветливой улыбкой, в спину летел шмат конского навоза – а то и что-нибудь похуже.

Каждый день моя мать поджидала их, притаившись у окна мастерской. Когда отец смотрел в окна, она подавалась прочь, в глубину комнаты, чтобы он ее не увидел. Но стоило солдатам пройти, она тут же выглядывала из двери и провожала взглядом его стройную фигуру.

Элиза Оливер была рано сформировавшейся девушкой с честолюбивыми помыслами, которые никак не соответствовали ее скромному положению. Ее отдали в ученицы модистки в двенадцать лет, однако она полагала себя совсем взрослой и равной дамам – покупательницам шляпок. Хотя она обладала всем физическим «снаряжением», присущим молодым женщинам, ей пока еще не представлялась возможность это «снаряжение» опробовать. Благородные и состоятельные мужчины могли бы увидеть в ней возможную любовницу, но не жену. Купцы и торговцы, которые за ней ухаживали, казались недостойными внимания. Она уже замышляла, как бы попасть на ежегодный полковой бал. Тонкие, изящные черты лица молодого офицера запали ей в душу. Разумеется, британский офицер и помыслить не мог о том, чтобы жениться на модистке, но она без особого труда может разыграть из себя светскую даму. Уж она на этих дам насмотрелась, когда они приходили в магазин за шляпками.

Днем Эдвард часами просиживал за столом, составляя различные списки: осужденные, дезертиры, продовольствие, оружие. Вечерами он вместе с другими офицерами посещал званые вечера у местной знати либо играл в карты. Ночами он слышал английскую речь, доносящуюся из стойбища шлюх за воротами. Спустя несколько недель такой жизни ему нестерпимо захотелось хоть какого-нибудь разнообразия.

Когда на ежегодном полковом балу он заметил ту самую девушку, которую видел в окне мастерской, его лицо осветилось радостью. Ее представили как мисс Элизу Оливер, дочь покойного сэра Чарльза, бывшего шерифа Корка, и Эдвард выпрямился, развернул плечи, расправил невидимые складки на своем свежевыглаженном камзоле. Девушку сопровождала супруга мирового судьи, который в прошлом был другом покойного сэра Чарльза. Элизе потребовалось полтора месяца, чтобы добиться приглашения на бал – ведь ее положение не давало на это права. Она полагала, что Эдвард – человек состоятельный. Он же офицер, не так ли? К тому же его речь звучит, как речь благороднейшего английского лорда. Будучи ирландкой, Элиза не улавливала легкую картавость уроженца западной части Англии, которая свидетельствовала, что Эдвард – вовсе не чистокровный англосакс. От ее внимания ускользнуло и то, что офицеры старше его по званию обращались с ним холодновато.

На Элизе были сиреневое платье с вышивкой и верхней юбкой из газа, атласные туфельки и перчатки в тон. Когда Элиза и Эдвард кружились в танце, ее юбка превращалась в облако нежного цвета лаванды, а зеленые крапинки в ее темных глазах становились заметнее. Эдвард сиял от гордости, видя, как другие офицеры провожают их взглядами.

Он не знал, что роскошное платье принадлежит сестре Элизы, Милли, которая была горничной у одной состоятельной дамы. А Милли это сокровище досталось в подарок от хозяйки, которая видеть его не могла. Это платье дама надевала лишь раз в жизни, рассчитывая на предложение руки и сердца; однако ее избранник предложение не сделал, увлекшись другой красоткой. Элиза долго умоляла сестру одолжить ей платье. В конце концов Милли уступила, но взамен потребовала шляпку из тафты с вышивкой и шелковыми розами. Элиза больше месяца мастерила эту шляпку, и от работы у нее болели глаза. Когда Эдвард повел ее на очередную кадриль, она прикрыла глаза и с деланной скромностью улыбнулась.

Почти год Корк кипел на медленном огне, недовольство католического населения проявлялось в мелких вспышках. Однако местные выборы послужили поводом для мятежа. Был застрелен сборщик десятины. Расцвели многочисленные тайные общества. Люди с белыми повязками на шляпах орудовали по ночам, похищали из частных домов оружие, убивали полицейских. В стойбище у ворот гарнизона молодому пехотинцу перерезали горло от уха до уха.

Эдвард был занят бумагами и писаниной: высылка из страны неблагонадежных лиц, пойманные дезертиры. По вечерам он встречался с Элизой. Вдали от дома, где все было просто и ясно, он не задавался вопросами, отчего она выбирает для встреч те или иные малоподходящие для леди места, а отсутствие сопровождающей юную девушку дамы полагал просто везением. Элиза обладала качеством, которого были лишены англичанки, – удивительным жизнелюбием и энергией, почти неподобающей истинной леди.

Спустя четыре месяца прошел слух о том, что полк переводят в другое место. Элизе пришлось быстро принимать какое-нибудь решение. Эдвард становился все более пылким. Она позволяла ему многое, чего никак не следовало позволять. Они не задумываясь скармливали друг другу ложь, как леденцы: лакомства, созданные из мечтаний, с легкостью слетали с их губ. На его пальцах оставался ее запах, и не раз корсаж ее платья соскальзывал с плеч, однако Элиза каждый раз удерживалась на краю. Когда она игриво утыкалась лицом Эдварду в колени, это его так возбуждало, что он едва мог дышать. А когда были даны необходимые обещания – и кольцо с рубином надето ей на палец, – Элиза придержала его жадные руки и сама подняла юбки.

Эдвард не был столь порывист и легко управляем, каким казался. Да, он был опьянен, возбужден, сокрушен – все это так. Но при этом он был человеком практичным. Четыре с лишним месяца он мечтал лишь о том, как нырнуть под Элизины юбки; однако наряду с божественными усладами, таящимися под ними, не забывал и про банкноты с золотыми монетами. Состояние Элизы пришлось бы чрезвычайно кстати, да и жалованье после женитьбы ему увеличат. А кроме того, кто еще скрасит его жизнь в каком-нибудь Богом забытом ирландском городишке?

Перед моим появлением на свет мать непрерывно перешивала и выпускала в талии свои платья. Она переехала к брату в Лимерик. Униженная тем, что приходится жить у помощника лавочника, да к тому же над скобяной лавкой, она замышляла торжественное возвращение в Корк и великолепную свадьбу, которая состоится вскоре после моего рождения. Однако спустя шесть месяцев ее заключения в Лимерике началась смута в Слайго, и полк моего отца должны были срочно перевести туда. Узнав эту новость, Элиза расплакалась.

В Лимерике бесконечно шел дождь. Он лил с утра, лил ночью. По улицам текли настоящие реки, в домах от сырости чернели и отставали от стен обои. В своем бесконечном ожидании мать винила меня – единственную причину всех своих горестей и лишений. Вдали от Корка, безобразно распухшая, она боялась, что мой отец может ее бросить. Отекшие щиколотки, раздавшаяся талия, выпирающие вены – это все была моя вина. Я ей представлялась злобным маленьким человечком – слепым, с жадно разинутым рыбьим ртом.

В день, когда я родилась, разозленные принудительными выселениями жители подняли настоящий мятеж. Моя мать лежала в спальне над лавкой, когда раздались громкие крики на соседних улицах. Родовые схватки начались так быстро, что не было никакой возможности перевезти ее в более спокойное место. На улицах женщины гремели крышками мусорных баков, мужчины выворачивали из заборов столбы, и окна скобяной лавки жалобно дребезжали. Мать кричала от боли, а шум снаружи заглушал ее крики. Она тужилась и ругалась, а здание суда на другой стороне улицы охватило пламя. Когда моя голова показалась на свет, в окно спальни влетел кирпич, и осколки стекла засыпали пол. Тут я намертво застряла и ни в какую не желала двигаться дальше. Лишь с огромным трудом повитуха извлекла меня наружу. Когда же мать взглянула на меня, она была крайне удручена:

– Бог мой, она похожа на служанку!

Она-то надеялась, что родится похожий на англичанина мальчик – со светлой кожей и тонкой костью, как мой отец. Однако я оказалась крепкой девчонкой с кожей даже более смуглой, чем у нее самой. Черты англо-ирландского рода Оливеров вообще никак не проявились. В сущности, я выглядела даже большей ирландкой, чем мать.

Спустя три месяца в Корке состоялось венчание. В газетных объявлениях о свадьбе моя мать значилась как дочь сэра Чарльза Сильвера Оливера; о происхождении моего отца не говорилось ни слова. В церкви не присутствовал ни один его родственник. Немногочисленная родня моей матери, несомненно, была высокого о себе мнения, однако они не очень-то понимали, каким же именно образом их связывают родственные узы с сэром Оливером. Жених и невеста выглядели бесконечно счастливыми; а может, то было лишь облегчение, который каждый испытывал при мысли, что не разоблачен? Если кому-то из них венчание и показалось слишком скромным, ни один не задал вопросы вслух. Возможно, они были ослеплены любовью; уж конечно, оба сгорали от юного нетерпения выразить эту любовь под одеялом.

Они были уже на полпути в Слайго, когда вспомнили, что я осталась в Лимерике. Могу себе представить, как они переглянулись, прежде чем решили, что все-таки стоит повернуть назад. К тому времени меня уже называли Элизой или просто «ребенком» – если вообще обо мне говорили. По понятным причинам, мое рождение не было записано в церковной книге. Нет никаких доказательств тому, что я вообще родилась на свет. В скобяной лавке мой дядя, который только что прослышал о венчании, не открыл на стук дверь. Родители обнаружили меня у черного хода, в коробке вместе с несколькими старыми платьями и стопкой книжек с картинками.

В Слайго с гор дул пронизывающий ветер, завывал на унылых улочках городка на холме. Волнения прокатывались по всему графству, но без ясно видного врага армия пребывала в растерянности. Нельзя же предпринять наступление на одинокую ферму или безлюдный проселок! Дезертиров становилось все больше, и их отправка отнимала у Эдварда много времени. Его также посылали надзирать за выселением людей из крупных поместий. Проводя целый день за выдворением из домов несчастных женщин с их худыми детьми, вечерами Эдвард был в дурном настроении. Элиза, ожидавшая, что они будут постоянно устраивать у себя светские приемы, с удивлением обнаружила, что муж любит побыть в одиночестве. Младенец то и дело плакал, а Элиза подурнела.

Стремясь ее утешить, Эдвард нанял в служанки местную девушку, и несколько недель Элиза с удовольствием гоняла ее в хвост и в гриву. Каждую неделю мать Брайди являлась получить ее жалованье, и всякий раз Брайди умоляла забрать ее домой. Когда она баюкала меня по ночам, по ее щекам катились крупные слезы. Покачиваясь у нее на руках, я крепко держала ее за палец и всматривалась в лицо. Под слезами в ее теплых карих глазах поблескивали янтарные крапинки. Брайди больше месяца привыкала к тому, чтобы носить башмаки, а от корсета вообще отказалась наотрез.

– Мои бедные ноги в тюрьме, – бывало, жаловалась она. – Ну что плохого, если чувствуешь землю? Скоро люди вообще за дверь носа не высунут!

Мы с Брайди большую часть времени проводили в комнатах наверху. Свои первые шаги я делала именно с ней. Я до сих пор помню скошенный потолок, небесно-голубые занавески, стук дождя по стеклу – и то, как мы вдвоем, обе босые, шагаем по полу.

Моей матери было пятнадцать лет, Брайди была немногим старше; однако стоило Элизе поймать себя на том, что она болтает и смеется со служанкой, она тут же напускала на себя важность и принималась командовать. В конце концов, она умела писать свое имя – а Брайди вообще букв не разбирала. Элиза годами лелеяла мысли о великих переменах в своей жизни, а бедную Брайди каждое новшество заставало врасплох. Моя мать хотела, чтобы у нее было все самое лучшее, однако понятия не имела ни о ценах, ни о том, как разумно тратить деньги. Она пыталась представить себе, как бы выглядел внутри дом ее отца. Увидев в доме у подполковника обои с тисненым рисунком, она заказала себе точно такие же. Когда майор распродавал свое имущество, мать накупила тяжелой мебели из красного дерева. Ей и в голову не приходило сперва посоветоваться с мужем. Эдвард заполучил Элизу примерно так же, как его страна завоевала Ирландию: он оказался в растерянности на чужой территории, а она тайком боролась за главенство. Когда начали приходить счета, мой отец усадил жену в забитой мебелью гостиной и строго-настрого запретил покупать что-либо еще.

– Но я же только старалась, чтоб ты жил в доме, которого заслуживает офицер, – сказала она в ответ.

Отец ощетинился.

– Я – прапорщик. Самый младший среди офицеров.

– Но все равно офицер.

– Мы должны жить по средствам, – заявил он раздраженно.

Мать задумчиво водила пальцем по парчовой обивке кресла.

– Но дом еще до конца не обставлен. Как же мне приглашать людей на приемы?

– Я тебе ясно все сказал. И давай больше не будем к этому возвращаться.

– Но что люди подумают? – упорствовала мама. – Я не просто жена офицера, я еще и дочь дворянина.

Отец сжал одну руку в кулак, затем другую. Потом заговорил – сухо, холодно, сдерживая гнев:

– В таком случае ты можешь воспользоваться собственными деньгами.

У мамы слезы навернулись на глаза.

– Но ты ведь хочешь жить как джентльмен, правда же?

Вскочив с места, папа подошел к камину. Помолчал, прежде чем ответить.

– Я джентльмен, – проговорил он наконец. – В этом можешь не сомневаться.

– Ну так в чем дело?

– Господи, женщина! Ты что, не понимаешь? – Взмахнув рукой, он смел с каминной полки фарфоровую статуэтку. Прошептал: – Я в самом деле джентльмен, но без средств. Жалованье – это все, что у меня есть.

Муж и жена уставились друг на друга; сказанные слова как будто висели между ними в воздухе. На полу лежали осколки разбившейся статуэтки.

Когда отец вышел из комнаты, мать откинулась на спинку кресла и принялась крутить на пальце кольцо с рубином. Без средств? Как это может быть? Она заплакала – сначала тихонько, потом в голос, сотрясаясь всем телом. Обручальным кольцом она в гневе царапала себе руки; впрочем, не до крови.

Отец оставался тверд. Когда являлись торговцы с новыми тканями, он отсылал их прочь. Маме теперь приходилось даже просить деньги на покупку лент и пуговиц. Брайди посадили макать свечи и варить мыло.

Мои родители оба так стремились улучшить свои виды на будущее, что ни один не дал себе труда выяснить, каково же в действительности материальное положение другого. Когда несколько месяцев спустя отец предложил, чтобы мама из своих денег оплатила новый экипаж, начали выплывать новые печальные подробности. Мать в самом деле получила наследство – тут она не солгала, – но было оно весьма скромным, к тому же она не могла им распоряжаться, пока ей не исполнится двадцать один год.

Не сразу, постепенно, она выложила всю правду. Ее искусность в шляпном деле была вовсе не милой прихотью, она этим прежде зарабатывала на жизнь. Она в самом деле была дочерью сэра Оливера, но от любовницы, а не жены. Законные наследники покойного шерифа перешли бы на другую сторону улицы, лишь бы не здороваться с ней, Элизой. Если одна из его дочерей заходила к модистке, Элиза пряталась в задней комнате. Она не стала распространяться о прочем незаконном потомстве своего отца. Согласно же местным сплетням, почтенный сэр Чарльз имел достаточно отпрысков, чтобы заселить ими целое поместье: дети у него были от жены булочника, двух служанок и от дочерей кузнеца.