Текст книги "Танец страсти"
Автор книги: Марион Орха
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
Глава 4
Температура падала, проходил месяц за месяцем, расстояние между мной и Индией увеличивалось, и сердце у меня начало стынуть, замерзать, съеживаться. Оно поскрипывало в груди, затем пошло трещинами, а потом разбилось.
За окном дорожной кареты стаи диких гусей летели по низко нависшему, неприветливому небу. Далекие горы то и дело пропадали из виду за серыми потоками дождя. Кончик носа, пальцы рук и ног у меня заледенели, кожа от холода сморщилась. К лацкану пальто был пришит ярлычок, где значилось мое имя – Элиза Гилберт, возраст – семь лет, пункт назначения – Шотландия, Монтроз, настоятель кафедрального собора Крейги.
За стеклом огромное мокрое небо постоянно менялось. Порой я вообще не видела, что там снаружи. Передергиваясь от холода, я подтягивала колени к груди, чтобы стало хоть чуточку теплее.
– А что сейчас? – спрашивала я у пожилого джентльмена, который ехал в карете вместе со мной.
– Дождь, ливень, мелкий дождик, – терпеливо называл он.
– А теперь что?
– Водяная пыль, туманная дымка, густой туман, морось.
Он знал, как сказать про капли влаги, собравшиеся на металле, про дождевые капли, мокрые хлопья снега; он знал, что как называется.
– А сегодня, – объявил он холодным сырым утром, когда мы прибыли в Арброс, – у нас ясный сухой день. – «Ясный» и «сухой» он выговорил с нарочитым шотландским акцентом.
Прощаясь, он коснулся шляпы, а я в ответ серьезно поклонилась.
– Бедный ребенок, – пробормотал он, выйдя из кареты.
– Да уж, – откликнулся возница. – Ее всю дорогу передают с рук на руки, как пакет.
Шотландия была прохладной синевато-серой, сырой туманно-коричневой, студено-синей. В своей новой унылой одежде я сливалась с окружающим пейзажем. Одежда, которую мать упаковала мне в чемодан, здесь не пригодилась. В Лондоне сестра моего отчима миссис Ри поахала над легкими платьями из яркого шелка – алыми, оранжевыми, синими – и быстро нашла им замену. Теперь на мне были грубое платье из колючего серого твида, нижняя сорочка, чулки, связанные из небеленой овечьей шерсти, и тяжелое пальто скучного сизого цвета. Платье натирало шею, чулки терли ноги. Я вертелась на сиденье, почесывала коленки. Чуть только переставало чесаться в одном месте, начинало зудеть в другом.
Чем дальше на север мы ехали, тем холоднее становилось. На каждой остановке я натягивала на себя новую одежду – грубую, колючую. Когда мы доехали до Арброса, на мне было три пары чулок, две пары перчаток, пальто, наушники и две шерстяные шали. Никогда в жизни я так не мерзла и не чувствовала себя столь несчастной.
Когда экипаж миновал местечко Ангус-Гленс, резко запахло тухлой рыбой. Возница склонился к окошку и широко усмехнулся.
– Вот вам Бэзин, вот Монтроз – закройте уши, заткните нос, – пропел он сквозь стекло.
Меня высадили на Харбор-роуд. Мой чемодан стоял на панели, я потерянно топталась рядышком. За дорогой тянулось огромное мрачное болото – сплошь жидкая грязь с поблескивающей кое-где водой. Над головой пронзительно кричали огромные белые чайки с кривыми клювами. Запах коптящейся трески смешивался с вонью тухлятины. За кормой кораблей черноголовые птицы сражались за выброшенные рыбьи внутренности, хвосты и плавники. С неба, по которому неслись тяжелые дождевые тучи, опускались, совершая большие круги, сотни гусей с розовыми лапами. Дохлая рыба была всюду, куда ни посмотри. Я закрыла глаза, рот, нос, прижала ладони к ушам. Повернулась на месте – раз, два, три.
Хочу вернуться домой.
Хочу вернуться домой.
Хочу вернуться домой.
И тут меня похлопали по плечу. Открыв глаза, я увидела склонившегося надо мной высоченного человека с серыми глазами и тонким синеватым носом.
– Ну, мисс Гилберт, – сказал он, – добро пожаловать в Монтроз, ваш новый дом.
– Здравствуйте, – ответила я с легким поклоном. – Сегодня у нас ясный сухой день, не правда ли? – «Ясный» и «сухой» я выговорила с шотландским акцентом, как тот пожилой джентльмен, который учил меня, как называется дождь и туман.
Настоятель собора Крейги был худой и высокий, жил он в высоком тесном доме на Хай-стрит со своей высокой сухопарой женой и пятью долговязыми детьми. Четверо остальных, включая моего отчима уже выросли и разъехались из семьи. Улица где стоял дом, одним концом выходила к морю, и порой на горизонте показывался корабль под парусами. На другом конце Хай-стрит высилась колокольня, которая отбрасывала длиннющую тень. Увидев эту колокольню в первый раз, я долго-долго скользила по ней взглядом снизу вверх, пока не обнаружила на самом верху закрытое ставнями и металлической решеткой оконце.
В доме настоятеля было мрачно и тихо. В коридоре тикали часы, которые отбивали четверти часа, а каждый час внутри у них трижды звонил маленький колокольчик. Женщина, которая нас встретила, не ходила – кралась, а разговаривала шепотом. Обращаясь ко мне, она не отводила глаз от мужа.
С остальным семейством я познакомилась, когда пришло время пить чай. Дети были построены в столовой, строго по росту.
– Вот, – сказал настоятель Крейги, – твоя новая семья.
Тут было двое мальчиков и три девочки, все намного старше меня.
– Здравствуй, здравствуй, здравствуй, – повторяла я, переходя от одного к другому.
В конце стояла Шарлотта, младшая, двенадцати лет от роду.
– Ну и странно же она говорит, – заметила Шарлотта, имея в виду меня.
– Ни слова не разберу, – добавил один из братьев.
– Я вас тоже не понимаю, – огрызнулась я.
– Мы займемся ее выговором позже, – обещал настоятель Крейги.
– Детка, отдай мне шаль и перчатки, – сказала его жена.
Я потрясла головой и плотнее завернулась в шаль.
– Снимай! – велел настоятель.
Я снова потрясла головой.
– Хотя бы перчатки сними, – частично уступил он.
Настоятель Крейги вознес молитву, и мы приступили к трапезе. Ели в полном молчании, только вилки стучали о тарелки. Когда у меня за спиной служанка поставила миску, я аж подпрыгнула. Еще плотнее завернулась в шаль, как будто она могла защитить. Поглядела: все мои двоюродные братья и сестры не поднимали глаз от тарелок.
Я спала в комнате Шарлотты, на узенькой кроватке в углу. Шарлотта первым делом дала мне ясно понять, что это – ее комната, ее дом и ее родители. В ту ночь я лежала без сна, слушая, как она сопит и похрапывает. Порой она во сне что-то шептала и без конца ворочалась.
Я называю ее двоюродной сестрой, хотя на самом деле она мне приходилась теткой. Шарлотта была младшей сестрой моего отчима; в сущности, она была уже почти совсем взрослая.
– Маленькая мисс Никто, – называла она меня. – Кто ты, по-твоему?
На следующее утро, после завтрака, миссис Крейги усадила меня в кухне. Когда она подошла с огромными ножницами в руках, я завизжала в испуге.
– Тихо, детка, тихо! – Она ухватила меня за волосы. – Я тебе не сделаю больно. Чуть-чуть подстригу – вот и все.
Волосы у меня были густые и черные, как у Ситы. Их прежде никогда в жизни не подстригали. Они были такие длинные, что, запрокинув голову назад, я могла на них сидеть. Сита, когда смазывала маслом свои волосы, смазывала заодно и мои; я лежала головой у нее на коленях, а она плавными движениями втирала масло от макушки до самых кончиков.
Я не хотела стричься и отчаянно боролась. Миссис Крейги закатила мне такую оплеуху, что я чуть не свалилась со стула. В конце концов она велела служанке меня держать, а сама защелкала ножницами, отхватывая прядь за прядью.
Мои темные локоны падали на пол, а по щекам катились слезы. Когда миссис Крейги закончила, шее стало холодно.
– Ну вот, – подвела она итог, – теперь ты выглядишь, как положено маленькой девочке.
Она подвела меня к зеркалу, и я себя не узнала. Короткие волосы не доставали до плеч, а над красными мокрыми глазами теперь была тяжелая темная челка. Миссис Крейги превратила меня в воспитанницу приюта, в девочку из работного дома – в существо, которое должно быть за все благодарно и поступать, как велено.
В Монтрозе каждый день был точной копией предыдущего. С утра мы умывались ледяной водой, потом завтракали пересоленной кашей и жидким чаем. Затем изучали математику и читали Библию, а после полудня гуляли и зубрили латынь. Кроме того, настоятель Крейги непрерывно пытался сгладить мой непривычный выговор, извести нездешнюю напевность моей речи.
– Порядок выправляет природную непоседливость ребенка, – провозглашал он.
Учение было мне внове. Оно подразумевало дисциплину, деревянные линейки, необходимость запомнить незнакомые слова, даты, числа. Когда настоятель рассказывал мне историю, у меня язык чесался тоже что-нибудь рассказать. Услышав, как Бог создал мир за семь дней, я тут же поведала, как Шива создал реку: ручейки пота потекли с его тела по склонам холмов и превратились в прекрасную женщину. Я только-только собралась рассказать, как эта прекрасная женщина-река вышла замуж за океан, Повелителя Рек, но тут Крейги повел меня в кухню и заставил вымыть рот с мылом.
– Ах ты маленькая язычница! – сказал он. – Твой отчим отослал тебя назад очень вовремя.
– Что такое «язычница»? – поинтересовалась я, но вместо ответа он так стиснул мне руку, что стало больно.
– Повторяй за мной: мое дело – не спрашивать, а повиноваться. Повторяй: я должна слушать, а не говорить. Повторяй: есть только один Бог, великий и всемогущий.
Я подчинилась – выбора у меня не было; однако в то же время думала о Сите. Если Бог только один, то у него, конечно же, множество имен и обличий.
В Монтрозе даже прогулки считались частью распорядка дня и жестко регулировались дисциплиной. Каждый день мы ходили в парк или шагали в окрестностях города по какому-нибудь проселку.
– Это ваш ежедневный моцион, – внушал настоятель Крейги.
Он проводил нам смотры, словно мы были его маленькой армией, и составлял списки правил.
Не слоняться без дела.
Не шептаться.
Никаких секретов.
«Солдаты Иисуса Христа», – так он нас называл, заставляя шагать в ногу, махать руками и глубоко дышать.
Мой отчим регулярно писал из Индии письма; он даже передавал приветы от попугая: «Полли без тебя скучает. Полли грустит». Стоило мне увидеть конверт с индийской маркой и моим именем, как сердце, ставшее уже тяжелым, точно камень, начинало трепетать и биться – как будто просыпались спавшие бабочки. Я поспешно прятала письмо в карман фартука, дожидаясь, когда смогу побыть одна.
В гостиной я забиралась на кресло у окна. Задернув шторы, я оказывалась в своем собственном крошечном мирке, где меня никто не видел. Известно ли вам, что в конверте может прийти жара? Что из открытого конверта может пахнуть пряностями и цветами? Что несколько коротких строк могут явить перед глазами Полли и Ситу, а еще – мать, такую красивую, далекую, в глубине заросшего сада?
Укрывшись за шторами, я слышала, как меня ищут и зовут – сперва миссис Крейги, потом Шарлотта. Подтянув повыше колени, я снова перечитывала письмо.
Отчим писал: «Сита прислала бы печенья, если б могла, но ей пришлось вернуться к себе домой. Постарайся понять: ее с нами больше нет». Редкие письма от матери были сдержанные и ясные. «Будь хорошей девочкой, спокойной, чистоплотной, прилежной». Я отправляла папе Крейги свои рисунки, чтобы Сита могла увидеть, какая она – Шотландия. Было очень обидно, что он не может положить Индию в коробочку и прислать ее мне.
Здесь не только каждый день был тщательно расписан, но и вся неделя тоже. В субботу вечером миссис Крейги грела воду в кастрюлях, и все семейство мылось, соблюдая очередь. Как самая младшая, я вечно оказывалась последней. К тому времени, когда подходила моя очередь, на поверхности воды уже плавала грязная пена.
– Почему всем достается чистая горячая вода, а мне – никогда? – однажды спросила я.
– Ну уж, ну уж! – ответила миссис Крейги. – Какой же испорченный ребенок! Мала еще рассуждать. Жаль, что язык тебе нельзя подрезать, как волосы.
Я примолкла, стиснула зубы, чтобы язык не показался наружу; он лежал во рту такой толстый, теплый. Миссис Крейги терла меня, пока кожа не становилась красной, и полоскала волосы в холодной воде, пока они не начинали скрипеть.
Спустя неделю такой жизни я начала ходить во сне. Трижды миссис Крейги заставала меня, когда я танцевала среди ночи, раскачиваясь и трепеща кистями рук, изображая цветы или бабочек. Во сне я снова была на кухне с Ситой, и мы танцевали вдвоем. А однажды меня нашли голую на улице – и я опять танцевала. После этого на кровать мне приделали деревянные решетки, а миссис Крейги начала мне перед сном связывать широкой лентой запястья и лодыжки.
– Что ты такое делала? – полюбопытствовала Шарлотта.
На следующий день я попыталась учить ее танцевать, но у нее были огромные и неуклюжие ноги.
– Нет, не так! – кричала я. – Ты должна быть изящной. Должна стать как вода, нужно научиться течь.
Из-за этих танцев дедушка Крейги впервые меня выпорол. Он это называл дисциплиной. Мне еще не исполнилось восьми лет; если выпрямиться во весь рост, взгляд мой как раз упирался в часы, что лежали в кармашке его жилета. Ухватив за шиворот, он отвел меня в свой кабинет. Когда он заставил меня задрать юбки и наклониться, я ощутила себя голой и беззащитной. Кожу пощипывало от холода; удар тростью обжег, словно горящая головня.
– Унижение очищает душу, – объявил он.
Несколько дней я не могла сидеть. Рубцы виднелись еще почти месяц. В следующие две субботы миссис Крейги кипятила для меня отдельную кастрюлю воды.
После этого первого раза настоятель регулярно преподавал мне уроки дисциплины. Ударив несколько раз, он останавливался, расстегивал воротничок. А закончив, вытирал капельки пота с верхней губы.
Я бесконечно простужалась, без конца шмыгала носом и чихала. Я сильно похудела, а нос у меня все время был синий. Я неохотно ковырялась в тарелке с вареной ветчиной и капустой или с манной кашей и отчаянно тосковала по рису, сочному манго или ананасу. Ах, как мне не хватало моей роскошной Индии с ее великолепной непроходящей жарой! А еще я скучала по своей красивой постели с вырезанными на спинках розами и птицами. Скучала даже по мискам воды под ножками кровати и шелесту ящериц, бегающих по стенам. Порой, тихими вечерами, я вытаскивала из-под кровати чемодан и надевала все свои индийские платья разом. В этих алых, оранжевых и ярко-голубых тканях я танцевала по комнате.
Угрюмая Шарлотта сидела на кровати и притворялась, будто читает. Я кружилась и кружилась, рассказывая, какая у меня была кровать, преувеличивая и приукрашивая ее, одевая в алое и золотое.
– То была кровать, в которой не стыдно спать принцессе, – вздыхала я.
– Ну, ты больше не в Индии, – недовольно фыркала Шарлотта. – Если ты такая особенная, чего же тебя отослали?
Не отвечая на колкости, я продолжала кружиться. Когда она пожаловалась матери, что я хвастаюсь, мой чемодан забрали, и своих индийских платьев я больше не видела.
Однако чем усерднее семейство Крейги пыталось растоптать мои фантазии, тем упорнее я фантазировала. Эта воображаемая жизнь стала местом, где можно укрыться, где можно побыть кем-то другим. Одну неделю я была индийской принцессой в изгнании, другую – бабочкой на залитом солнцем листе, на котором я бездельничала, дремала и грела крылышки.
Прожив в Шотландии несколько месяцев, я начала создавать в мыслях более теплое и красочное место. Монтроз – это лишь остановка в пути, говорила я себе. А на самом деле меня ждет нечто другое – лучше, ярче. И я уже жила в этом будущем – в месте, которое я просто еще не нашла. Жизнь представлялась чем-то, что еще только будет, а не тем, что есть здесь и сейчас.
– Ничего хорошего из тебя не выйдет, девочка моя, пока ты не научишься быть леди, – говорил настоятель Крейги.
Но что такое «леди», помимо хороших манер и скромного платья? Настоятель и его жена пытались изменить мою внешность и поведение, но им не было ровно никакого дела до моих мыслей. Когда отчим прислал мне дневник, переплетенный в бирюзовый шелк с золотым шитьем, я начала записывать туда свои сокровенные мысли.
Тихими вечерами я порой сидела у окна спальни, глядя на гавань, на приходящие и уплывающие рыбачьи лодки. На другом конце улицы крошечное окошко под крышей колокольни вечно оставалось закрытым. В дневнике я писала о бедной маленькой девочке, похожей на меня, которую заперли там внутри. Она каждый день тайком пилила замок ножом, и однажды замок развалился надвое у нее в руках. Распахнув ставни, она не задумываясь выпрыгнула из оконца. Девочка стремительно летела вниз, навстречу неминуемой смерти на булыжной мостовой. Но вдруг, за мгновение до того, как ей распластаться на холодных неумолимых камнях, в луже крови, у нее вдруг выросли прекрасные снежно-белые крылья. В моем рассказе девочка улетела далеко-далеко, и в Шотландии ее больше никогда не видели.
Я появилась в Монтрозе в ноябре, одновременно со стаями диких гусей. Я помню, что они прямо-таки кишели в небе. Возможно, для дикого гуся, привыкшего к арктической тундре, Шотландия была гостеприимной землей, куда стоило прилетать, мне же она казалась холодной и неприветливой. Четыре года я наблюдала, как поздней осенью птицы прилетают; затем дожидалась весны и смотрела, как стаи тянутся обратно на север. Быть может, есть и люди, подобные диким гусям, которым требуется постоянно перебираться с места на место.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, семейство Крейги отослало меня к тетке, миссис Ри. Она в свою очередь должна была позаботиться о моем образовании. Уезжая с Хай-стрит, я дала себе зарок; в жизни ноги моей в Шотландии больше не будет.
Сцена вторая
Хлопчатобумажная ткань в цветочек
Глава 5
Вот, к примеру, душистый цветок на тонком стебельке, с нежными листочками. Если разрыть землю, можно обнаружить тонкие корешки, луковицу, клубень или корявую скорлупу. Семечко могло принести ветром, а могла над этим местом капнуть птица. А может быть, его втоптал в землю башмак старика или же вынула из пакетика с картинкой золотоволосая девочка.
Мне было одиннадцать лет, когда я уехала из Монтроза. Тетушка миссис Ри встретила меня с одного дилижанса и помахала вслед другому, увозившему меня дальше. Кем я была тогда? Что я знала? Я была девочкой с приютской стрижкой, в бесформенной одежде с чужого плеча, и яркими мечтами, которые нужно было держать в тайне от всех. Единственное, что я знала точно, – детство мое кончается.
Когда Шотландия скрылась вдали и горы на горизонте сменились перекатывающимися, как огромные плоские волны, зелеными полями, я внимательно осмотрела унылое нутро экипажа. Темная кожаная обивка потерлась и залоснилась, кое-где крошилась по швам. На полке у меня над головой лежал старый чемодан с уже выцветшими наклейками из Индии и Шотландии, а одна была совершенно новая – «Школа для молодых девиц, Кэмден-плейс, Бат». Под крышкой, завернутые в пергаментную бумагу и перевязанные красной лентой, лежали письма от папы Крейги. Мой тайный дневник был завернут в старую сорочку и спрятан на дне чемодана.
Вытянувшись на сиденье, я закрыла глаза и представила, будто я по-прежнему в Индии, а лицо овевает теплый ветерок. Меня несут в паланкине четверо индусов; они споро шагают по тропе в джунглях, на ходу напевая веселую песенку. Стараясь попасть в ритм с колесами экипажа, я нараспев проговорила особые слова, которые можно было считать заклинанием:
Когда я стану взрослой,
Я буду путешествовать
Без остановки.
Я буду жить в шатре,
А не в обычном доме.
Я отращу длинные волосы —
До самой земли.
Я тихонько улыбнулась, вытащив из кармана уголок яркого шелкового платка. Когда миссис Крейги выбросила мои индийские платья, мне удалось спрятать несколько лоскутков и спасти их от старьевщика. Я аккуратно сложила эти лоскутки, подрубила их и затем сшила, и получился большой платок шафранного и переливчато-синего цветов. Стоило мне его встряхнуть, как в воздухе начинали мерцать и переливаться цвета Индии. Это был мой флаг, моя бальная шаль, мой волшебный ковер, на котором я могла улететь, куда захочу.
Настал уже поздний вечер, когда мы прибыли в Бат. В свете газовых фонарей аккуратные газоны сияли, как зеленовато-желтые озерца. Я еще никогда не видела таких изящных, пустынных улиц. Экипаж начал подниматься вверх по склону холма. На его вершине возница остановил лошадей у четырехэтажного дома.
Первое, что бросилось в глаза, – каменный слон над дверью. Все-таки, что ни говори, в жизни одно связано с другим. Я ездила на слонах, будучи еще совсем крохой. Этот слон был невелик, и ноги у него были жидковатые и какие-то неправильные, но, с другой стороны, Индия ведь была ужасно далеко.
Школа для молодых девиц была крайним зданием из тех, что стояли на площади широким полукругом. Все они были выстроены в великолепном классическом стиле. Центральная часть здания школы была украшена гербом с двумя стоящими на задних лапах львами по бокам и коринфскими пилястрами. Весь фасад был отделан камнем медового цвета. Я во все глаза разглядывала это великолепие, когда возница позвонил в колокольчик и навстречу из дверей вышли две женщины.
– Должно быть, это мисс Гилберт, – сказала одна.
– Добро пожаловать в нашу школу, – сказала другая.
– Я – мисс Олдридж, – представилась первая.
– Я тоже, – добавила вторая.
– Иными словами, – с некоторым раздражением пояснила первая, – мы обе зовемся мисс Олдридж, хотя я, конечно же, старшая. Это моя сестра, мисс Элизабет. Добро пожаловать в нашу школу.
Две мисс Олдридж кивнули друг дружке, а затем – мне, словно желая сказать: «Хотя бы в этом мы согласились». У обеих были острые личики и крошечные рты; сами они были хрупкие, с тонкими, песочного цвета волосами.
– Как прошло путешествие? – спросила мисс Олдридж.
– Надеюсь, чрезвычайно приятно, – подхватила мисс Элизабет.
– Дай ребенку ответить, – упрекнула ее сестра.
Когда они ввели меня в здание школы, обе мисс засыпали меня вопросами.
– Ты умеешь играть на фортепьяно?
– А петь?
– Танцевать кадриль?
Мы прошли вестибюль, и в глубине здания коридоры оказались узкими, а комнаты – вовсе не такими роскошными, как можно было подумать, глядя на школу снаружи. За ее классическим фасадом таился лабиринт унылых, скудно обставленных комнат. За чаем, который подали в крошечную гостиную, сестры Олдридж кратко описали, чему учат в их школе.
– Мы прививаем нашим воспитанницам качества юных леди, – объявила мисс Элизабет.
– Стараемся развить их ум, – добавила мисс Олдридж.
– Не чрезмерно.
– Конечно же, нет, – согласилась сестра.
Они обе залились румянцем, как будто сказали лишнее.
– И как твой французский? – поинтересовалась одна.
– Et ton Français? – поправила другая.
Старшая мисс Олдридж нахмурилась:
– Сестра, у нас тут не соревнование.
Мисс Элизабет скорчила обиженную мину, но тут же воспрянула духом:
– Умеешь ли ты вышивать гладью, елочкой, тамбуром? А ткать гобелены? Кружева? Как насчет умения штопать и ставить заплатки?
Я не успела ответить, потому что вмешалась мисс Олдридж:
– Ну-ка, встань.
Я неохотно поднялась. Сестры по очереди обошли меня по кругу.
– Конечно, тут еще может выйти толк, – изрекла старшая, внимательно меня разглядывая.
Мисс Элизабет с выражением сомнения на лице положила ладони мне на талию. В сущности, талии не было – в свои неполных двенадцать лет телом я оставалась пухлая, как маленький ребенок.
– Может быть, еще не поздно.
– Ох, боже мой, – вздохнула вторая. – Я понимаю, о чем ты.
На следующее утро я «познакомилась» с первым в своей жизни корсетом. Он возлежал на скамье в бельевой – устрашающего вида сооружение из грубого полотна и китового уса, со вшитой спереди деревянной дощечкой.
– Не знаю, о чем они там думали, в Шотландии, – проговорила мисс Элизабет. – Тебе с восьми лет уже надо было носить корсет.
Когда измерили мою талию, мисс Олдридж и хозяйка бельевой пришли в смятение.
– А ведь ей всего-навсего одиннадцать! – воскликнула хозяйка – дородная краснолицая женщина лет под пятьдесят.
– Я тут, – напомнила я. – Я слышу каждое слово.
– Тише, детка! – осадила мисс Олдридж. – Она попала к нам очень вовремя: еще немного – и было бы поздно.
Хозяйка подняла мои руки вверх, а ее помощница надела на меня корсет. Я поглядела на него, затем на собственную талию.
– Корсет слишком маленький, нужен побольше, – объявила хозяйка с полной уверенностью. – Этот никак не подойдет.
Я держалась за дверь, а девушка упиралась ногой мне в спину и затягивала шнуровку. Ребра заныли. Вскоре я уже едва могла вздохнуть.
– Туже, еще туже! – командовала мисс Олдридж.
Косточки впивались в бока. Я зашмыгала носом, затем откровенно заплакала. Девушка рывками затягивала шнуровку. Каждые несколько минут мою новую талию измеряли. Дважды шнуровка лопалась, и приходилось брать новый корсет.
– Двадцать два.
– Двадцать.
– Восемнадцать.
Когда стало семнадцать дюймов, показалось, будто меня распилили надвое. При каждом вздохе ребра пронзала боль, словно они были сломаны. Я не могла ни нагнуться, ни сесть; я вообще едва могла шевельнуться и чувствовала себя полумертвой. Не обращая внимания на бегущие по моим щекам слезы, помощница хозяйки бельевой повернула меня к зеркалу. Обе женщины отступили в сторону, с гордостью улыбаясь.
Увидев свое отражение, я мигом вытерла слезы. Утрата семи дюймов сказалась чудесным образом: я приобрела новую, женскую, фигуру. Я ладонями измерила свою новую тонкую талию, затем повернулась раз, другой. Нижние юбки закружились в воздухе, я засияла от восторга. Вот с такими формами уже можно себе представить, какова жизнь настоящей леди.
Из бельевой я очень осторожно направилась назад в спальню. А там обнаружила свой собственный чемодан на постели, раскрытый, а мои унылые потрепанные вещички были раскиданы на одеяле. Хорошенькая темноволосая девочка подняла от них взгляд, когда я вошла в комнату. Ее волосы были уложены красивыми локонами, шелковое платье было нежного лимонного цвета.
– Милочка, – сказала она мне, – у тебя нет ни единой приличной тряпки.
Я открыла рот, собираясь поставить нахалку на место, но ребра под корсетом отозвались болью.
– Ох! – это все, на что я оказалась способна.
– Ты можешь звать меня Софией, если хочешь, – сообщила она, продолжая рыться в моей одежде.
– София, – ответила я холодно, – ты меня обяжешь, если оставишь мои личные вещи в покое.
София хихикнула.
– Ну и ну! Да не сердись же. Хочешь, я подарю тебе розовую бархатную ленту? Или отрез небесно-голубого тюля?
Я с великой осторожностью присела на край постели и принялась собирать раскиданную одежду.
София обиженно надула губы.
– Могу ли я иметь удовольствие узнать имя этой сердитки?
– Элиза Гилберт.
– Это имя для разумной и здравомыслящей девочки, – объявила она. – А ты разве такая? Что до меня, мне при рождении дали имя Сара. По поводу фамилии до сих пор идут споры. София – то есть мудрая – это титул, к которому я стремлюсь.
Я вытаращила на нее глаза, а она улыбнулась и принялась вместе со мной складывать мою серую разумную одежонку.
– Элиза, – повторила она. – А получше ничего не придумаешь?
Я уже сочинила с десяток возможных имен.
– Ты можешь быть кем захочешь, – прошептала София.
– Беттина? – предложила я.
Она покачала головой:
– Что Элиза, что Беттина – одинаково скучно.
Я перебрала еще несколько вариантов, пытаясь подобрать имя достаточно романтическое, либо экзотическое, либо мелодраматическое. И вдруг сообразила: да у меня же есть превосходное наименование – мое собственное, до сей поры не использовавшееся, второе имя.
– Розана, – постановила я. Раньше оно мне казалось слишком вычурным, прихотливым, но сейчас вдруг в один миг стало слишком простым, неинтересным. – Розана Мария, – добавила я торжественно.
София хлопнула в ладоши и улыбнулась.
– Ну вот видишь! Я с самого начала знала, что мы подружимся.
В школе было пятнадцать девочек от десяти до восемнадцати лет. Мисс Олдридж либо мисс Элизабет надзирали за всем, что мы делали. В спальнях нас было по семь или восемь человек в каждой. Наши уроки проходили в одной большой классной комнате.
По утрам одна группа занималась французским, другая заучивала изречения философов либо изучала гуманитарные науки, третья хором повторяла латынь, а четвертая писала сочинения по литературе. Стоило мне закрыть глаза, как мудрые изречения смешивались с латинскими глаголами, французские склонения – с правилами этикета или мифами Древней Греции.
Дневные занятия считались самыми важными. Старшая мисс Олдридж называла их «подготовкой к жизни», а любимым названием мисс Элизабет было «необходимые умения светской молодой леди». Мы учились танцевать и вышивать, ходить и говорить, изящно садиться и стоять. Мы играли на фортепьяно или рисовали чаши с фруктами, а мисс Элизабет нам торжественно повторяла свод волшебных правил:
– Молодая леди должна ходить ни слишком быстро, ни слишком медленно. Выражение лица должно быть скромным. Во время беседы нельзя слишком оживляться и говорить громко. Ни в коем случае нельзя бегать, хихикать или хмурить брови.
Где мисс Элизабет мечтательно вздыхала, там старшая сестра деловито сновала туда-сюда, шлепая ладонью по коленям, если кто вдруг скрестил ноги, или по сутулой спине.
– Осанку держать, осанку! – требовала она.
За окнами по площади тек нескончаемый поток красивых экипажей. Лишь мельком увидев людей внутри, мы с Софией придумывали целые романы. Однажды мы видели, как из сверкающей кареты буквально на руках выносили даму в кисейном платье абрикосового цвета, а встречающий ее молодой человек отвесил неторопливый насмешливый поклон. Мы представляли себе балы и тайные свидания, огромный, насыщенный событиями, кружащий голову мир, который однажды подхватит нас обеих и унесет из школы. Две мисс Олдридж являли собой суровое предостережение: такое же выйдет и из нас, если мы потерпим неудачу. Мы усердно трудились над тем, как скромно улыбаться. София учила меня падать в обморок, а я ее – танцевать менуэт.
– Не напрягайся, – повторяла я, – научись таять и течь водой.
Каждый день я по несколько часов честно носила свой корсет. Постепенно я научилась в нем ходить, затем садиться, а потом и вставать из кресла. Понемногу мне удалось научиться в нем кланяться и наконец – танцевать, не морщась и не стискивая зубы.
Единственным мужчиной в нашей школе был учитель латыни мистер Хамфри Квилл. Юный мистер Квилл, как называли его мисс Олдридж, был худощавый белокурый человек с бесцветными водянистыми глазами, к тому же заика. Заикаться он переставал, когда говорил о латыни или Бате времен римского владычества. Декламируя стихи, он размахивал руками, а на щеках проступал румянец. Порой он даже дрожал от волнения.
– А вот скажите, пожалуйста, мистер Квилл, – бывало, поддразнивала София, – в каких выражениях следует говорить о романтической привязанности?
